Текст книги "Илион. Город и страна троянцев. Том 1"

Поскольку полы комнат в обычных домах в Голландии состоят из одинарных досок, люди в нижнем этаже могут слышать то, что говорят на третьем этаже. Таким образом, мои громкие чтения причиняли неудобства другим жильцам, которые жаловались домохозяину, и, изучая русский, я был вынужден дважды менять квартиру. Однако все эти неудобства не уменьшили моего энтузиазма, и через шесть недель я написал свое первое письмо на русском языке г-ну Василию Плотникову, лондонскому агенту крупных торговцев индиго, г-д М., П. и Н. Малютиных[27]27
  Три брата Малютины уже давно умерли, однако фирма продолжает процветать под тем же названием.


[Закрыть] в Москве, и оказалось, что я могу свободно беседовать с ним и с русскими купцами Матвеевым и Фроловым, когда они приехали в Амстердам на аукционы индиго. Закончив свое изучение русского языка, я начал серьезно заниматься литературой на языках, которые выучил.

В январе 1846 года мои достойные директора послали меня в качестве своего агента в Санкт-Петербург. Здесь, как и в Москве, в течение первых двух месяцев мои старания увенчивались полным успехом, который далеко превосходил самые горячие ожидания моих нанимателей и мои собственные. Как только я стал необходимым для г-д Б.Х. Шредера и компании в моей новой карьере и таким образом добился практически независимого положения, я поторопился написать другу семьи Майнке, г-ну К.Э. Лауэ в Ной-Штрелиц, описав ему все мои приключения и умоляя его попросить немедленно для меня руки Минны. Однако, к ужасу моему, месяц спустя я получил от него ответ, разбивший мне сердце, – она только что вышла замуж. В то время я считал это разочарование величайшей трагедией, которая только могла постичь меня, и некоторое время я совершенно не мог делать никакую работу и лежал больной в постели. Я постоянно вспоминал все, что произошло между мною и Минной в раннем детстве, все наши сладкие мечты и широкие планы, в окончательном осуществлении которых я теперь видел блестящий шанс для меня; однако как мог я думать о том, чтобы осуществлять их без ее участия? Затем я снова и снова горько обвинял себя за то, что я не попросил ее руки перед отъездом в Санкт-Петербург; но я снова вспоминал, что я не мог сделать этого, не подвергшись насмешкам, поскольку в Амстердаме я был всего лишь клерком, в зависимом положении, подверженный капризу своих нанимателей; кроме того, я отнюдь не был уверен в своем успехе в Санкт-Петербурге, где меня мог ожидать полный провал. Я воображал себе, что ни она не может быть счастлива ни с кем, кроме меня, ни что я не смогу когда-либо жить с другой женой, кроме нее. Почему же судьба оказалась такой жестокой, оторвав ее от меня именно тогда, когда после шестнадцати долгих лет борьбы за то, чтобы приблизиться к ней, я, казалось, наконец преуспел в том, чтобы получить ее? Со мной и Минной как будто случилось то, что бывает с нами во сне, когда нам снится, что мы преследуем кого-то и никогда не можем догнать его, поскольку, как только мы догоняем его, он снова ускользает от нас. Я думал, что никогда не смогу пережить несчастье потери Минны в качестве спутницы жизни; однако время, которое лечит все раны, наконец исцелило и мою, так что, хотя я годами горевал по ней, все же смог продолжать свои купеческие занятия без дальнейших перерывов.

В мой первый год в Санкт-Петербурге мои действия были уже настолько успешны, что в начале 1847 года я был записан в гильдию, как настоящий купец. Но, несмотря на свои новые функции, я остался в связи с г-дами Б.Х. Шредером и компанией из Амстердама, которые были моими посредниками в течение почти одиннадцати лет. Поскольку в Амстердаме я узнал все об индиго, мои деловые операции были почти исключительно ограничены этим товаром; и, пока мое состояние не превысило 200 тысяч франков (8 тысяч фунтов), я никогда не давал кредит никому, кроме первостатейных купцов. Поэтому сначала я должен был довольствоваться очень небольшими доходами, однако мой бизнес был совершенно безопасным.

Не слыша ничего от моего брата Луи Шлимана, который в начале 1849 года эмигрировал в Калифорнию, я отправился туда весною 1850 года и узнал, что он умер. Таким образом, случилось так, что я был в Калифорнии тогда, когда 4 июля 1850 года она стала штатом, и все, кто жил в ней, тем самым стали натурализованными американцами, я с радостью воспользовался возможностью стать гражданином США.

В конце 1852 года я основал в Москве дочернюю фирму для оптовой торговли индиго, сначала под руководством моего превосходного агента, г-на Алексея Матвеева, и после его кончины – под заведованием его слуги Ющенко, которого я сделал купцом 2-й гильдии, считая, что способный слуга может легко стать хорошим директором, в то время как из директора никогда не получится хорошего слуги.

Поскольку в Санкт-Петербурге я всегда был по горло занят работой, я не мог продолжать там свои лингвистические исследования, и только в 1854 году я смог выучить шведский и польский языки.

Божественное провидение чудесным образом хранило меня, и не однажды лишь случайность спасала меня от очевидно верного разорения. На всю жизнь я запомню утро 4 октября 1854 года. Это было во время Крымской войны. Русские порты были блокированы, все товары, направлявшиеся в Санкт-Петербург, пришлось везти в прусские порты Мемель или Кенигсберг, а оттуда переправлять по суше. Сотни ящиков с индиго, а также большое количество других товаров было таким образом переправлено г-дами Б.Х. Шредером и компанией в Лондоне[28]28
  Дом г-д Д. Генри Шредера и компании в Лондоне и Гамбурге, с которым я имел счастье работать теперь уже в течение тридцати четырех лет, – одна из богатейших и наиболее выдающихся коммерческих фирм в мире. Старший партнер, досточтимый барон Джон Генри фон Шредер, которому теперь девяносто шесть лет, основатель знаменитого благотворительного фонда Das Schrödersche Stift , все еще управляет гамбургским отделением; его партнером является весьма способный г-н Фоглер. Лондонский дом управляется досточтимым бароном Д.Г.В. Шредером-младшим и его весьма способными партнерами, г-ном Генри Тиарксом и г-ном фон дер Меденом.


[Закрыть] и г-дами Б.Х. Шредером и компанией в Амстердаме от моего имени двумя пароходами моим агентам, г-дам Мейеру и компании в Мемеле, чтобы последние послали их по суше в Санкт-Петербург. Я только что вернулся с индиговых аукционов в Амстердаме, чтобы присмотреть за своими товарами в Мемеле, и поздно вечером 3 октября прибыл в «Отель де Прюсс» в Кенигсберге, где, выглянув из окна своей спальни на другое утро, я увидел следующую зловещую надпись, выведенную большими золотыми буквами на башне соседних ворот[29]29
  Эти ворота были снесены в августе 1864 года в ходе строительных работ, устроенных муниципалитетом для усовершенствования города.


[Закрыть], которые назывались Das Grune Tor[30*]30*
  Зеленые ворота (нем.).


[Закрыть]:

 
Vultus fortunae variatur imagine lunae,
Crescit decrescit, constans persistere nescit[31*]31*
Фортуна и луна – суть у двоих одна:Растет и убывает, но прежней не бывает.

[Закрыть].
 

Хотя я и не суеверен, эта надпись сильно подействовала на меня, и меня охватило что-то вроде паники, как будто бы надо мною нависло неведомое несчастье. Продолжая свое путешествие в почтовой карете, я с ужасом узнал на первой станции после Тильзита, что днем раньше весь город Мемель поглотил страшный пожар; когда я подъехал к городу, это, увы, слишком хорошо подтвердилось: город напоминал огромное кладбище, из которого почерневшие стены и трубы выступали, как надгробные камни, печальные памятники хрупкости всего земного. Почти в отчаянии я бежал среди дымящихся руин, пытаясь отыскать г-на Мейера. Наконец я нашел его и спросил, в безопасности ли мои товары; вместо ответа он указал на дымящиеся склады и сказал: «Там они и похоронены». Удар был ужасным: в ходе восьми с половиной лет тяжкой работы в Санкт-Петербурге мне удалось отложить лишь 150 тысяч талеров, то есть 22 500 фунтов, и все это теперь уже было потеряно. Однако, как только я со всей уверенностью осознал, что разорен, мне удалось взять себя в руки. Меня очень утешало то, что у меня не было никаких долгов: это было только самое начало Крымской войны, и, поскольку все дела были очень ненадежны, я покупал только за наличные. Так что я решил, что г-да Б.Х. Шредер и компания в Амстердаме дадут мне кредит, и я был вполне уверен в том, что мне удастся возместить эту потерю с течением времени. Вечером, собираясь уже уезжать в почтовой карете в Санкт-Петербург, я рассказывал о своем несчастье другим пассажирам, когда один из присутствующих внезапно спросил мое имя и, услышав его, воскликнул: «Шлиман – единственный, кто ничего не потерял! Я – главный клерк фирмы «Мейер и компания». Когда прибыли пароходы с его товарами, наши склады были забиты до отказа, и нам пришлось соорудить рядом со складом деревянный барак, в котором вся его собственность лежит в целости и неприкосновенности».

Внезапный переход от глубокой скорби к огромной радости трудно перенести без слез; на несколько минут я решился дара речи. Мне казалось, что это сон: я не мог поверить, что я один невредимым спасся от всеобщего разорения. Но это было именно так. Странно то, что пожар начался на каменном складе фирмы «Мейер и компания», на северном конце города, откуда из-за страшного ветра, который все время дул с севера, пламя быстро распространилось по всему городу; в то время как, под защитой того же самого ветра, деревянный барак остался невредимым, хотя он стоял лишь в нескольких ярдах к северу от склада. Таким образом мои товары сохранились, и я быстро продал их, и очень выгодно, снова и снова оборачивая деньги; я вел крупную торговлю индиго, красильным деревом и военными материалами (селитрой, серой и свинцом); и, поскольку капиталисты боялись вести крупные дела во время Крымской войны, я смог получить значительную прибыль и за год более чем удвоил свой капитал. В моих делах во время Крымской войны мне очень помогли огромный такт и способности моего агента и дорогого друга г-на Изидора Лихтенштейна, старшего партнера в фирме г-д Маркуса Кона и сына в Кенигсберге и его младшего партнера, г-на Людвига Лео, который переправлял мне все мои транзитные товары с поистине поразительной быстротой.

Мое желание выучить греческий всегда было велико, но до Крымской войны я не осмеливался взяться за его изучение, ибо боялся, что этот язык слишком очарует и отвлечет меня от моих коммерческих дел; а во время войны я был так занят работой, что не мог даже читать газеты, не говоря уж о книге. Однако, когда в январе 1856 года первые новости о мире достигли Санкт-Петербурга, я уже не мог сдерживать свое желание учить греческий и немедленно энергично принялся за работу, взяв в качестве преподавателя сначала г-на Николаоса Паппадакеса, а потом г-на Теоклетоса Вимпоса; оба были родом из Афин, где последний из них теперь архиепископ. Я снова верно следовал моему старому методу; однако, чтобы быстро приобрести словарный запас в греческом, который показался мне гораздо труднее, чем даже русский, я достал современный греческий перевод «Поля и Виргинии» и тщательно прочел его, сравнивая каждое слово с его эквивалентом во французском оригинале. Когда я закончил этот труд, я знал по меньшей мере половину греческих слов в книге, и, повторив эту операцию, я уже знал их все, или почти все, не теряя ни одной минуты на то, чтобы смотреть в словарь. Таким образом, мне потребовалось не более шести недель, чтобы овладеть трудностями современного греческого, и затем я занялся древнегреческим; за три месяца я выучил этот язык достаточно, чтобы понимать некоторых древних авторов, и особенно Гомера, которого я читал и перечитывал с живейшим энтузиазмом.

Затем я почти два года занимался исключительно литературой Древней Греции; в это время я с любопытством прочел почти всех классических авторов и множество раз – «Илиаду» и «Одиссею». Что касается греческой грамматики, то я выучил только склонения и глаголы и почти не терял своего драгоценного времени на то, чтобы овладеть ее правилами; ибо, когда я увидел, что мальчиков в течение восьми лет утомляют и мучают в школах утомительными правилами грамматики и тем не менее ни один из них не может написать ни буквы на древнегреческом без сотен страшных ошибок, я подумал, что метод, который применяют школьные учителя, должен быть неверен в принципе и что подробное знание греческой грамматики можно приобрести только на практике, – то есть внимательным чтением прозы классиков и заучиванием наизусть избранных мест из них. Следуя этому очень простому методу, я выучил древнегреческий так же, как я учил бы современный язык. Я могу писать на нем очень бегло на любую тему, с которой я знаком, и никогда не смогу забыть его. Я превосходно знаком со всеми его грамматическими правилами, даже не зная, содержатся они в грамматиках или нет; и каждый раз, когда кто-нибудь находит в моем греческом ошибку, я могу доказать, что прав я, просто прочитав вслух пассажи из классиков, где встречаются предложения, употребленные мною[32]32
  Я с удовольствием услышал от моего досточтимого друга, профессора Рудольфа Вирхова из Берлина, что он выучил классические языки подобным же образом; ибо он написал мне об этом следующее:
  «До тринадцати лет я брал частные уроки в небольшом городке в Померании. Моим последним учителем там был второй священник, который обычно заставлял меня переводить и писать очень много экспромтом; с другой стороны, он не заставлял меня учить наизусть ни одно грамматическое правило в строгом смысле этого слова. Таким образом, изучение древних языков доставляло мне большое удовольствие, так что я также часто делал переводы для себя, даже когда мне их не задавали. Когда меня послали в гимназию в Кослине, директору так понравился мой латинский, что вплоть до того времени, как я покинул школу, я оставался его любимчиком. С другой стороны, преподаватель греческого, профессор Грибен, который изучал теологию, не мог понять, как человек может делать хорошие греческие переводы, не зная слово в слово грамматику Буттмана, и он открыто обвинял меня в обмане. Даже когда, несмотря на всю его бдительность, профессор не мог уличить меня в каких-либо незаконных уловках, тем не менее он продолжал преследовать меня своей подозрительностью вплоть до моего examen abiturientis (выпускной экзамен в школе. – лат.). Он экзаменовал меня по греческому тексту Нового Завета, и, когда я успешно выдержал испытание, он заявил собравшимся преподавателям, которые единодушно дали мне положительную оценку, что он должен голосовать против меня, поскольку я не обладаю достаточно зрелой моралью, которая требуется для обучения в университете. К счастью, этот протест остался без последствий. Пройдя экзамен, я засел в своей комнате и выучил итальянский без всякой посторонней помощи».


[Закрыть].

Между тем мои купеческие дела в Санкт-Петербурге и Москве продолжались с постоянным благоприятством. Я был весьма осторожен в своем бизнесе, и, хотя я получил суровые удары во время страшного коммерческого кризиса 1857 года, они не сильно задели меня, и даже в этом катастрофическом году мне в конце концов удалось получить некоторую прибыль.

Летом 1858 года я возобновил со своим другом, профессором Людвигом фон Муральтом[33]33
  Профессор фон Муральт ныне проживает в Лозанне (Швейцария).


[Закрыть], в Санкт-Петербурге мое изучение латинского языка, которое прервалось почти на двадцать пять лет. Теперь, когда я знал и современный, и древнегреческий, я нашел латинский язык достаточно легким и вскоре овладел всеми его трудностями.

Таким образом, я настоятельно рекомендую всем директорам колледжей и школ ввести тот метод, которому я следовал; избавиться от жуткого английского произношения греческого, которое не используют нигде вне Англии; сначала заставить детей выучить современный греческий с помощью профессоров-греков и начинать древнегреческий только тогда, когда они смогут бегло говорить и писать на современном языке, что едва ли может занять у них более шести месяцев. Те же самые преподаватели могут преподавать и древний язык, и, следуя моему методу, умные мальчики смогут овладеть всеми его трудностями за год, так что они не только выучат его как живой язык, но смогут и понимать древних классиков, и окажутся способными бегло писать на любую тему, с которой они знакомы.

Это не пустая теория, а факт, который, как известно, упрямая вещь, и к нему следует прислушаться. Жестоко и несправедливо годами навязывать несчастному ученику язык, о котором после окончания школы он, как правило, будет знать едва ли больше, чем знал, когда только начал учить его. Причинами этого жалкого результата, как правило, является своевольное и отвратительное произношение греческого, принятое в Англии; а во-вторых, используемый ошибочный метод, благодаря которому учащиеся привыкают полностью пренебрегать ударениями и считать их просто помехой, в то время как ударения дают огромное подспорье в изучении языка. Как было бы полезно для всеобщего образования и каким огромным стимулом для научных исследований послужило бы, если бы образованные молодые люди в течение восемнадцати месяцев могли полностью овладеть современным греческим и прекраснейшим, божественнейшим и наизвучнейшим языком, на котором говорили Гомер и Платон, и могли бы выучить его, как живой язык, так чтобы никогда не забывать! И как легко и с какими малыми расходами можно было бы произвести эту перемену! В Греции есть множество высокообразованных людей, которые прекрасно знают язык своих предков, вполне знакомы со всеми древнегреческими классиками и с радостью за умеренную плату согласились бы работать в Англии и Америке. Я не могу лучше показать, насколько знание современного греческого помогает ученику овладеть древнегреческим, чем приведя в пример такой факт: в Афинах я видел канцелярских клерков, которые, не чувствуя склонности к коммерции, оставляли банк, садились за учебу и за четыре месяца могли уже понимать Гомера и даже Фукидида.

По моему мнению, латынь следует учить не до, а после греческого.

В 1858 году я решил, что у меня достаточно денег, и пожелал уйти из коммерческой жизни. Я путешествовал по Швеции, Дании, Германии, Италии и Египту, где плавал вверх по Нилу вплоть до Второго порога. Я воспользовался возможностью выучить арабский и потом путешествовал по пустыне из Каира в Иерусалим. Я посетил Петру и объехал всю Сирию; таким образом, у меня была прекрасная возможность приобрести практическое знание арабского, более глубокое изучение которого я продолжил впоследствии в Санкт-Петербурге. Оставив Сирию, я посетил Смирну, Киклады и Афины летом 1859 года и уже собирался отплыть на остров Итаку, когда меня сразила горячка. В то же самое время я получил из Петербурга сообщение, что один купец, г-н Степан Соловьев, который разорился, будучи должным мне большую сумму денег, и с которым я договорился, что он выплатит мне эти деньги за четыре года с помощью ежегодных платежей, не только не сделал первой своей выплаты, но и подал на меня в коммерческий суд. Вследствие этого я спешно вернулся в Санкт-Петербург, и перемена климата исцелила меня от горячки; я быстро выиграл дело. Однако мой противник направил апелляцию в Сенат, где ни один процесс нельзя закончить меньше чем за три с половиной или четыре года; поскольку мое присутствие на месте было необходимо, я снова вернулся к делам, скорее против своей воли и с гораздо большим размахом, чем раньше. Мой импорт с мая по октябрь 1860 года был настолько велик, что составил сумму 500 тысяч фунтов. Кроме индиго и оливкового масла, я также в 1860 и 1861 годах занимался в основном хлопком, который дал мне большую прибыль, благодаря Гражданской войне в США и блокаде портов южан. Но когда хлопок стал слишком дорог, я оставил его и вместо этого занялся чаем, импорт которого по морю был позволен с мая 1862 года. Мой первый заказ чая к г-дам Д. Генри Шредеру и компании в Лондоне был на 30 ящиков; и когда я с выгодой продал их, я импортировал тысячу, и после 4 тысяч и 6 тысяч ящиков. Я также купил у г-на Й.Э. Гюнцбурга из Санкт-Петербурга, который решил отойти от дел, весь его запас чая по довольно низкой цене и в первые полгода заработал 7 тысяч фунтов на сделках с этим товаром. Однако когда зимою 1862/63 года в Польше разразилось восстание и евреи, пользуясь царившим там беспорядком, начали провозить огромное количество чая в Россию контрабандой, я не мог вынести такой конкуренции, поскольку я-то должен был платить большую пошлину на импорт. Таким образом, я снова ушел из чайной торговли, однако мне понадобилось много времени, чтобы продать с довольно небольшой прибылью те 6 тысяч ящиков, которые оставались у меня на руках. Однако моим основным товаром всегда оставалось индиго, поскольку этот товар я знал хорошо и г-да Джон Генри Шредер и компания в Лондоне всегда любезно предоставляли мне возможность приобрести высококачественный и дешевый товар; кроме того, я импортировал большое количество индиго прямо из Калькутты и никогда не доверял продажу индиго клеркам или слугам, как это делали другие, но всегда стоял на складе сам и показывал и продавал товар лично и оптом торговцам индиго. Так что у меня не было причины бояться конкуренции, и мой чистый доход с этого товара составлял в среднем 10 тысяч фунтов в год с 6 процентами ренты на используемый капитал.

Небо продолжало благословлять все мои купеческие предприятия чудесным образом, так что к концу 1863 года я был владельцем состояния, о котором никогда не осмеливался даже мечтать. Однако среди всей этой бурной коммерческой деятельности я никогда не забывал о Трое или об уговоре раскопать Трою, который я заключил со своим отцом и с Минной в 1830 году. Действительно, я любил деньги – но только как средство осуществления этой великой мечты всей своей жизни. Кроме того, мне пришлось снова заняться делами против моей воли и просто для того, чтобы чем-то заняться и отвлечься, пока продолжался этот утомительный процесс с купцом, который так напал на меня. Итак, когда его апелляция была в конце концов отвергнута Сенатом и я получил от него в декабре 1863 года последнюю уплату, я начал ликвидировать мое дело. Однако перед тем, как посвятить себя целиком археологии и осуществлению мечты всей моей жизни, я захотел еще немного посмотреть мир. Так что в апреле 1864 года я отправился в Тунис, чтобы исследовать руины Карфагена, и оттуда через Египет проследовал в Индию. Я побывал на острове Цейлон, в Мадрасе, Калькутте, Бенаресе, Агре, Лакхнау, Дели, в Гималайских горах, Сингапуре и на острове Ява; два месяца провел в Китае, где я посетил Гонконг, Кантон, Амой, Фучу, Шанхай, Тяньцзинь, Пекин и Великую стену. Затем я отправился в Иокогаму и Эдо в Японии, оттуда пересек Тихий океан на небольшом английском судне и прибыл в Сан-Франциско в Калифорнии. Наше плавание продолжалось пятьдесят дней, которые я употребил на написание своей первой книги – «Китай и Япония»[34]34
  Schliemann H. La Chine et le Japon. Paris: Librairie Centrale, 1866.


[Закрыть] (La Chine et le Japon). Из Сан-Франциско я, через Никарагуа, перебрался в Восточные Соединенные Штаты, пропутешествовал через большинство из них, посетил Гавану и город Мехико и весной 1866 года обосновался в Париже, чтобы изучать археологию, отныне уже без всяких перерывов, кроме небольших путешествий в Америку.