Текст книги "Немецкие диверсанты. Спецоперации на Восточном фронте. 1941–1942"

Глава 2

Закончился наш последний день в Зонтхофене. Полгода назад шестьсот юных подростков в полном неведении въехали в эти ворота, а теперь оставшиеся четыреста, после промывания мозгов и готовые к подвигам, покидали стены Академии. Я до сих пор не понимаю, как я, не обладая особой старательностью, мог оказаться в числе двух третей курсантов, прошедших этот непростой первый этап. Вещи, которые я брал с собой, мне не пригодились. Почти сразу при поступлении в Академию мои чемоданы отправили домой вместе со всеми принадлежностями, включая бумажник, фотографии родственников и даже часы. Все, что у меня было из одежды, – это военная форма. Как и всем остальным, мне было присвоено звание младшего лейтенанта.

Грузовики с охраной уже ждали нас; как и тогда, нас погрузили и опять повезли на ту же станцию, где мы высадились полгода назад.

Теперь нас нельзя было назвать представителями немецкой молодежи. Мы выглядели как настоящие военные. Наши серо-зеленые брюки и черные кители с нашитыми черепами говорили о том, что мы уже не обыкновенные солдаты. Все это время нас столь усиленно муштровали, что вряд ли кто-либо, глядя на нас, мог бы подумать, что некоторым из нас нет еще и шестнадцати лет.

Сопровождаемые охраной, мы приехали на станцию, там пересели в поезд, чтобы ехать в новую школу. Вагон-ресторан был прицеплен к нашему составу, и я подумал с досадой, что нам не разрешат покинуть поезд даже затем, чтобы купить что-нибудь себе. Казалось, нашему существованию, напоминавшему тюремный режим, никогда не придет конец. Никогда еще я не видел столько охранников, как в тот день. Они были повсюду, но мне не было до них никакого дела. Образ фюрера уже начал потихоньку стираться из памяти, и меня снова стали одолевать неприятные предчувствия, а в душе поселился страх. Интересно, что это за школа и какие еще введут новые ограничения? Я тысячу раз задавал себе эти вопросы, но до сих пор не мог найти ответа. Одно из самых важных правил, которым я научился в Зонтхофене, было то, что не следует ни о чем спрашивать, и тогда не услышишь то, чего не хочешь слышать. Просто смотри, слушай, запоминай, учись и молчи. Так я и старался поступать, пытаясь не думать о том, куда нас везут.

А поезд снова ехал, я знал это точно, по направлению к Мюнхену. Подошел Вилли и сел напротив меня. Хотя в Зонтхофене мы мало общались, все же успели немного подружиться, а сейчас как раз у нас было настроение, когда хотелось с кем-нибудь поговорить.

– Эй, Георг, – громко произнес он, стараясь заглушить шум поезда. – Что ты на самом деле думаешь о нашем старом чокнутом психиатре? Ты знаешь, сколько раз он вызывал меня в свой кабинет? – Вилли сделал небольшую паузу, но я только вопросительно пожал плечами, и он продолжил: – Сто одиннадцать раз! Сейчас я хочу спросить тебя: разве он не больной?

Я захохотал.

– Не уверен, что есть еще один такой же, по крайней мере в Германии. Я не могу даже посчитать, сколько раз я был у него, и не знаю, кто из нас больше надоел друг другу: он мне или я ему?

Тогда мы не знали, что задача психиатра заключалась в том, чтобы тестировать нас, проверяя нашу нервную систему на выдержку. Сколько каждый из нас мог выстоять, глядя ему в глаза, не показывая своего нарастающего напряжения. Сколь долго могли мы выносить атмосферу враждебности и не выходить из себя, отвечая на его порой грубые вопросы. Мы не знали, сколько мальчишек не прошли этого испытания. Его работа заключалась в выявлении слабых и в их отбраковывании. Но нам ничего не полагалось об этом знать, как и о том, что школа, которую мы только что покинули, была детским садом по сравнению с тем местом, куда мы направлялись сейчас.

Поезд не торопясь пересекал горную местность по направлению к Мюнхену, минуя крохотные деревушки и поселки. Эта была красивая местность, совершенно не похожая на ту, где я рос. У нас не было таких высоченных гор. Самая большая едва ли достигала тысячи метров, и ее можно было измерить шагами. Думая об этом, я вспоминал рассказы, услышанные в детстве, о сильных штормах, бушующих на море, вымывающих кучи песка со дна на сушу и постепенно превращающих эти кучи в горы. Говорили, что целые города похоронены под ними, и мы называли их «Блуждающими холмами».

Постепенно поезд стал замедлять ход, и мы оказались в пригороде Мюнхена. Мне было невыносимо сидеть на одном месте без движения, и я надеялся, что, может, мы скоро пересядем на другой поезд. У меня было немного денег, и я надеялся, незаметно улизнув, купить кое-каких вещей, из тех, которые нам не позволяли иметь в Зонтхофене. Наверное, к тому моменту мне уже следовало лучше разбираться в ситуации. Когда поезд въехал на станцию, наши вагоны отделили и присоединили их к другому составу, который должен был доставить нас непосредственно в Берлин. Меня охватило чувство радости, когда мы двинулись по направлению к Пруссии, но это было еще так далеко, да и к тому же от Берлина мы могли проследовать абсолютно в любом направлении, так что я старался особенно ни на что не рассчитывать.

Вместе с Вилли мы вошли в вагон-ресторан. Еда была здесь действительно высшего качества – не имевшая ничего общего с тем, к чему мы привыкли за последнее время, – и я решил, что если нас и в самом деле готовили в такие специалисты, о которых говорил Гитлер, то за весь тот период, пока мы жили в Академии, могли бы и кормить получше. Но даже и здесь, в вагоне-ресторане, была напряженная обстановка. Глядя в окно, я наблюдал за группой мальчишек и девчонок, болтавших о чем-то и хохотавших. Они чувствовали себя свободно, в то время как мы, отобранные из миллионов, сидели словно заключенные в камерах. При этом мне стало нестерпимо горько, но в тот момент мне вспомнились слова фюрера: «Вы нужны Германии», а также фраза психиатра «Вильгельм идет вперед», и я понял, что никого не волнуют мои чувства. Я должен был сражаться за свою страну в какой-то странной войне, которая еще даже не началась. Поэтому я перестал смотреть в окно.

Медленно, как в тумане, мимо меня проплыла станция, и поезд, следовавший без остановок по маршруту Мюнхен-Берлин, не спеша покатил через большие и маленькие города. Время тянулось мучительно долго. Мы играли в шашки и шахматы, в карты, читали, рассказывали анекдоты, до тех пор пока уже нечем было заниматься, после чего все улеглись спать. Все, кроме меня. Я ждал, когда мы проедем столицу. Мне было очень любопытно знать, в каком направлении последует дальше наш поезд. Сам не знаю, как мне пришла в голову такая мысль: раз мы движемся в сторону Пруссии, то почему же мне нельзя съездить домой. Мне совсем не хотелось спать, потому что, когда мы въехали в Берлин, в вагоны вошли девушки, которые продавали шоколад, конфеты и лезвия для бритья. Им было запрещено задавать нам вопросы, а мы, в любом случае, не могли бы ответить на них. Но было так здорово просто смотреть и говорить с ними, хотя это длилось не больше пяти-десяти минут. Они были первыми, кто проник на нашу территорию и общался с нами за последние полгода. Тем более что это были девушки.

Из громкоговорителя донеслись сигналы, и я внимательно стал слушать.

«Отправляется скорый поезд на Эльбинг».

Итак, мы ехали в Восточную Пруссию. Эльбинг находился всего лишь в двухстах пятидесяти милях от моего дома. Каких-то двести пятьдесят миль. А дом Вилли был еще ближе.

– Георг, я бы мог пешком дойти туда, – сказал он. – Как ты думаешь, есть шанс, что мы остановимся там?

Я выглянул в окно.

– Кто знает?

Мы не знали, что еще сказать друг другу. Опять все происходящее показалось бессмысленным и глупым. Вилли посмотрел на меня с горечью во взгляде:

– Кто может это знать?

Спустя немного времени мы расселись по местам и стали читать. Свою книгу я начал читать еще несколько месяцев назад, в Зонтхофене.

Я понимал все ровно наполовину, все остальное было просто набором слов. Но меня это не волновало. Я читал, чтобы убить время.

В Эльбинге наши вагоны, точно так же, как в Мюнхене и Берлине, присоединили к другому составу и повезли на северо-восток. Теперь я знал наверняка, куда мы направляемся. В конечном пункте нашего прибытия должен был находиться центр расположения войск и лагерь для проведения маневров. Там служил мой отец, и однажды мы с дедушкой ходили навещать его. Это была засекреченная территория, и, когда я вспомнил об этом, мне стало страшно.

В предрассветных сумерках я смог рассмотреть грузовики, противотанковые установки и солдат, несущих караул. Наш поезд прошел мимо, нас высадили в крохотной деревеньке, которая на самом деле являлась секретным объектом и нашим домом на ближайшие несколько лет. Наш начальник объявил с гордостью: «Господа, мы только что прибыли в Южный Штаблок, центр подготовки 115-го прусского подразделения военно-морских сил». Академия психологии, факультет военной психологии Кенигсбергского университета.

Я тоскливо посмотрел туда, где располагались наши казармы. Низкие деревянные постройки были закамуфлированы серо-зелеными сетками, натянутыми на крышах, а со всех сторон их обвивали вьющиеся растения. Я подумал, что они похожи на цирковые шатры, только ничего веселого нас там не ожидало.

Неохотно сойдя с поезда, мы выстроились перед бараками; в душе каждый из нас готов был разрыдаться, но, похоже, именно в этот момент из мальчиков мы превращались в мужчин. Один из военных, возглавлявших группу, худой, высокий человек в форме полковника, обратился к нам:

– Начиная с этого момента вы выполняете мои, и только мои приказы. С каждым из вас будет работать личный педагог, и обучение начнется с завтрашнего дня, – произнес он жестко. – С завтрашнего дня вы будете есть и спать под его присмотром и общаться только с ним. И кстати, запомните прямо сейчас, что с того момента, как вы ступили на эту территорию, вы перестали быть немцами. В действительности вы никогда ими и не были. Вы русские, и, более того, вы русские офицеры. – Он сделал паузу и обвел глазами наши ряды, а затем, сдвинув брови, продолжил: – Если вы пойдете против меня, это значит, вы пойдете против дьявола.

Я посмотрел на него недоуменно. Русские? На лицах всех остальных читалось то же самое выражение изумления, которое испытывал я. Но в то же время я увидел покорность. Что бы ни произошло, мы уже привыкли ничему не удивляться.

Полковник продолжал еще около получаса инструктировать нас, а затем приказал оставаться на местах до тех пор, пока не будет составлен список наших фамилий для передачи его преподавателям. Затем он ушел вместе с другими офицерами, оставалась только охрана. Мы, все четыреста человек, стояли и ждали. Казалось, прошло несколько часов, а мы все стояли, до каждого из нас все глубже доходил смысл его слов, наконец назвали первую фамилию. Медленно, одного за другим нас называли в алфавитном порядке. До чего же это было скучно. Утренний туман превратился в мелкий моросящий дождь, и мы стояли, постепенно промокая, а несильный порывистый ветер трепал нашу форму. Моя фамилия начиналась на букву «К», и я был примерно в середине списка, так что мне еще, можно сказать, повезло по сравнению с теми, чьи фамилии начинались на последние буквы алфавита. Хотя нам не было разрешено уходить, все же я и стоявшие рядом со мной ребята периодически слышали, как некоторые просили разрешения выйти из строя. И если им везло, вместо ответа, им кивали, если же нет, они просто оставались стоять на месте.

Очень медленно добрались до буквы «В», это была очередь Вилли. Я замерз, промок и чувствовал себя совершенно разбитым. Наконец я услышал свое имя.

Собравшись из последних сил, я вышел из шеренги, и один из охранников сопроводил меня в сторону казарм. У меня была первая комната, в бараке под буквой «Б». Он открыл дверь, и я шагнул через порог комнаты. Щелкнув каблуками и приложив руку к виску, я доложил майору, сидевшему напротив меня:

– Георг фон Конрат в 115-е прусское подразделение военно-морских сил прибыл.

На вид майору было около пятидесяти. Волосы на висках уже поседели, но лицо, хотя и немного бледное, все же выглядело моложавым. Он сидел за столом в маленьком, заваленном какими-то бумагами кабинете и буравил меня насквозь своими глазами, словно меряя сверху донизу. Когда он говорил, его голос не выражал ничего; в его тоне только чувствовалась жесткость и отчужденность.

– Я не знаю никакого Георга фон Конрата. И забудьте об этом имени. Такого никогда не существовало.

Я посмотрел на него с иронией, но в моем взгляде сквозила легкая обида. И хотя эти слова были произнесены, до меня не доходил их смысл. Но они были обращены персонально ко мне. Майор видел мою реакцию, но продолжал:

– Вы не Конрат, запомните это. Начиная с этого момента никакого Конрата больше нет. Вы студент, изучающий военную психологию, и, самое главное, вы русский. А теперь садитесь и слушайте.

Я сел, нервничая и скрестив пальцы, потому что обычно младшему лейтенанту не разрешалось сидеть в присутствии старшего офицера, но майор только улыбнулся в мой адрес:

– Расслабьтесь, все в порядке. Я ваш новый преподаватель. Я буду читать вам лекции по психологии на русском языке, а также мы будем изучать нервную систему человека, в частности русского офицера. Так что формальности не должны нам мешать. С этого момента вам придется столько общаться со мной, что я еще встану вам поперек горла. Другого выхода нет, как смириться и привыкнуть к ситуации. И кстати, если вы питаете какие-либо надежды уйти отсюда, то для начала возьмите себе за правило даже не допускать таких мыслей, потому что покинете вы это заведение не раньше, чем получите докторскую степень по психологии и станете абсолютно русским.

Я испугался. Господи, здесь все сошли с ума или только я один? Я не посмел задать ему каких-либо вопросов, но в голове у меня крутилась одна и та же мысль: «Мы же не воюем с Россией. Так что же происходит? Кому в голову могло прийти такое нелепое желание?» Затем я подумал, что, может быть, нас будут обучать русские, но я сразу же прогнал эту мысль, посчитав ее не менее глупой. Все смешалось у меня в голове, но тут снова заговорил полковник, выведя меня из оцепенения:

– Естественно, вам любопытно узнать, почему вы должны закончить эту Академию, так я отвечу на этот вопрос совершенно просто. Русские с каждым днем становятся все сильнее и опаснее, и рано или поздно или мы нападем на них, или они на нас. Поэтому мы должны быть готовы, готовы больше, чем они могут себе это представить, и вы, будучи студентами, первым делом должны освоить психологический курс. – Он посмотрел на меня своими прозрачными, голубыми глазами и спросил: – Вы сдавали экзамен по английскому языку?

– Да, сэр, – ответил я, нервничая, – но я завалил его.

– А что с русским языком?

– Я сдал.

– Я не спрашиваю, сдали или нет, меня интересует оценка! – рявкнул он.

Я вскочил и выпрямился.

– Я сдал на «отлично», сэр.

Он взглянул на меня, смягчившись:

– Садитесь. – На его лице появилась широкая улыбка, и он добавил: – Знаете, вы нравитесь мне, и я надеюсь на взаимность. Но пока я бы хотел, чтобы вы знали одну вещь: учитель и ученик должны понимать друг друга с полуслова, но мне будет все равно, если вы вдруг станете ненавидеть меня, потому что это только облегчит мою работу.

Он опять посмотрел на меня, и я заметил в его взгляде то ли печаль, то ли жалость. Что именно, я не мог точно определить.

– На сегодня это все, – сказал он и указал на дверь, которая вела из его кабинета прямо в маленький коридор. В конце этого коридора была дверь в другую комнату. – С этого дня это ваш дом, до тех пор пока вы не освоите то, зачем вы здесь, или, наоборот, сами все не испортите. Моя комната за соседней дверью. Сейчас посмотрим, принесли ли вашу форму.

Я вышел за ним из здания, и мы проследовали мимо склада боеприпасов в помещение, где я примерил форму русской армии, а также надел русские портянки и ботинки. Стало очевидно, что в моем облике ничего не оставалось от немца. Я смотрел на свое отражение в зеркале и теперь точно знал, что меня ждет. Но мне только казалось, что я знал это.

Поначалу мне даже чем-то понравилась новая школа. Мою комнату убирали женщины, которых я никогда не видел, а я сидел за столом со своим учителем в обеденном зале. Я начал считать себя важной персоной, потому что меня очень впечатляло, что я мог вот так спокойно сидеть за одним столом со старшим по званию.

У каждого длинного стола скамейки стояли только с одной стороны, а так как все столы стояли в одном направлении, я мог видеть только спины мальчиков, каждый из которых сидел со своим личным преподавателем. Я не осознавал этого, потому что все еще гордился, что сижу и разговариваю со старшим по званию офицером, и я даже как-то не понимал, что это был единственный человек, которого я видел и с которым говорил целыми днями, неделями, месяцами, а впоследствии и годами. Казалось, ничего в мире больше не существует, кроме того, о чем рассказывает он. Его присутствие было постоянным. Его лицо стало сниться мне во сне, мои спокойные сны превратились в ночные кошмары, и я даже стал бояться засыпать.

В тот же вечер, как я приехал на новое место, он стал учить меня тому, как будет легче вжиться в новый образ. Достав из ящика своего стола маленький альбом с фотографиями, он протянул его мне, комментируя каждый снимок.

– Меня зовут Григорий Кириллов, студент психологического факультета в своем городе – Витебске; мой отец – Василий Кириллов, умер после революции; мою мать зовут Мария. Это невысокая полная женщина, в возрасте около сорока лет. К сожалению, у меня нет ни братьев, ни сестер.

Майор сидел передо мной, слушая, как я по нескольку раз повторяю имена, до тех пор пока они хорошо не отложатся в моей памяти. Только тогда он произнес:

– Вы должны очень точно запомнить образ своей матери, знать каждую родинку на ее лице. Это касается и вашего отца и вашей девушки, которую вы увидите позднее. Да и сам Витебск должен быть знаком вам до мелочей. Ваша задача – полностью перевоплотиться. В конце концов даже мыслить и мечтать вы будете по-русски.

Он выключил свет, и раздался щелчок прожектора. На экране я увидел маленький городок, частью состоявший из современных зданий, частью из зданий с соломенными крышами, отчего, казалось, выглядел несколько неопрятно. Неторопливо, один за другим, на пленке менялись кадры, изображавшие город и его окрестности, потом показалась огромная площадь, вымощенная булыжником, посередине которой возвышался большой памятник Сталину. Далее следовали изображения окраины. На одной из улиц оператор остановился более подробно. Покрытая гравием дорога, пролегающая мимо колодца, уходила в сторону деревьев, которые, при ближайшем рассмотрении, оказались маленьким яблоневым садом. Домики, хотя ухоженные и чистые снаружи, видимо, были довольно ветхими. Каждый из них стоял на участке площадью в пол-акра, и на каждом участке обязательно росли яблони. Я даже смог разглядеть, что на одном из домов облупилась штукатурка.

Экран погас, и майор спросил:

– Итак, расскажите, что вы видели?

– Небольшой городок.

– И на что особенно вы обратили внимание?

– На улицу с низкими домами. Также я заметил полную женщину, которая стояла на крыльце одного из домов. На каждом участке, огороженном забором, – сад, а еще огороды. – Так я продолжал описывать в деталях все, что смог запомнить.

Когда я вытряхнул из памяти все мелочи, майор кивнул.

– Хорошо, хорошо! – громко произнес он. – Отлично! Я не ожидал, что вы запомните так много с первого раза. Теперь вы будете просматривать этот фильм раз в неделю до тех пор, пока не зафиксируете каждую, даже незначительную деталь. В дверном проеме стояла ваша мать, и, как я уже говорил, позднее вы увидите свою девушку и всех своих друзей.

И все же я до сих пор недопонимал, что происходит. Все казалось таким далеким и простым, и я не представлял, о чем можно беспокоиться. Но уже на следующий день положение усложнилось. Майор начал обучать меня русской разговорной речи, сленгу, и эти слова и фразы он буквально вбивал мне в мозги за завтраком, обедом и ужином, в своем кабинете и в моей комнате. Шестнадцать часов в день – русский, русский, русский, до тех пор пока моя голова не начинала кружиться. Шли месяцы, и я превращался из нерешительного ученика, боящегося произнести незнакомое слово, во все более уверенного, свободно говорящего на другом языке. Эти занятия забирали все время и силы, и сейчас мне нестерпимо хотелось пообщаться с кем-нибудь еще, кроме майора. Мне очень хотелось знать, как дела у Вилли, и иногда в столовой, когда, случалось, он садился передо мной, я с трудом сдерживался, чтобы не окликнуть его. Но куда бы я ни шел и где бы ни стоял, майор всегда находился рядом, наблюдая за мной, задавая вопросы, требуя отвечать на них.

«В каком полку служишь? В какой артиллерийской батарее? Сколько в артиллерии подразделений?» Опять и опять, вопрос за вопросом, и все это на русском.

Постепенно, незаметно для себя, я обнаружил, что стал думать на русском, чувствовать себя русским, и довольно быстро в совершенстве овладел русским языком. Немецкий акцент совершенно исчез, и я произносил идиоматические выражения, будто знал их с детства.

Как-то ночью кто-то грубо потряс меня за плечо и строго произнес на немецком языке:

– Кто ты?

Сонным голосом, заплетающимся языком я ответил:

– Лейтенант 115-го прусского подразделения военно-морских сил Георг фон Конрат.

Как гром среди ясного неба на меня обрушился крик:

– Вон из постели! Я научу тебя правильным манерам!

Подскочив, окончательно проснувшись, я увидел майора, в полном обмундировании, стоявшего около моей кровати. Была осень, дул холодный северный ветер, морозным воздухом охватывало с головы до ног. Несмотря на это, прямо в коротких кальсонах и рубашке, майор выгнал меня на школьный двор. Там я ползал по грязи и замерзшим лужам, прижимаясь носом к земле больше часа, отрабатывая упражнения на случай воздушной тревоги и контратаки против врага, перешедшего линию фронта, до тех пор пока силы не стали покидать меня. Каждую кость в моем теле ломило от холода. От переохлаждения у меня свело мышцы, и каждое движение причиняло новую боль. Но майор ни на что не реагировал, ни на минуту не выказав жалости по отношению ко мне. Его лицо оставалось невозмутимым, а я, превозмогая боль, продолжал выполнять его команды.

Наконец он остановил меня. Поднявшись с колен в черной воде, смешанной со льдом, я стоял перед ним, опустив голову, и он снова спросил:

– Кто ты?

Но я не понял вопроса. Такая тренировка вышибла из меня все мысли, и я стоял, тупо глядя перед собой, а мои отмороженные мозги пытались уловить смысл слов. Постепенно я осознал, что все же являюсь русским. И днем и ночью я обязан быть русским, и не важно, на каком языке со мной разговаривают – на немецком или на хинди. Я все равно должен отвечать на русском. Проклиная себя за собственную дурость, я отчеканил майору:

– Григорий Кириллов, лейтенант Красной армии!

Ему стало легче, о чем свидетельствовала широкая улыбка на лице, и он ответил:

– Можете идти в свою комнату.

Душ был такой же холодный, как ледяная вода в лужах, но я все же вымылся и затем залез под шерстяные одеяла, благодаря Бога, что все позади. Наверное, прошло несколько часов, а я все лежал, неистово дрожа, потому что слишком промерз, чтобы уснуть. Постепенно я стал дремать, хотя так и не согрелся до конца, все же провалился в глубокий тяжелый сон. Неожиданно резкий голос прорезал темноту, крича мне по-немецки:

– Как тебя зовут?

Инстинктивно я поднял руки, чтобы прикрыть глаза от света, бросившегося мне в глаза, и в то же время так же громко крикнул в ответ:

– Георг фон Конрат. – Я замолчал, где-то в подсознании понимая, что, наверное, уже поздно, но все же быстро, хотя и тихо произнес: – Григорий Кириллов, офицер Красной армии.

Мягкая рука отечески похлопала меня по правому плечу.

– Хорошо, сынок. А сейчас спи.

Я отключился, наконец-то окончательно согревшись.

С этого момента следующие полгода превратились для меня в постоянную тренировку, которая с каждым днем становилась все жестче и жестче. Первое время мне было очень любопытно знать, когда вообще майор спит, но со временем моя усталость так накопилась, что мне стало абсолютно все равно. Были ночи, когда я просыпался по двенадцать раз, иногда только раз или два. Я постоянно находился в напряжении, в ожидании, никогда не зная, когда меня позовут в следующий раз. Такое положение сильно действовало на нервы и давило на меня. В этом очевидном беспорядке все ужасало своей непредсказуемостью. Мы никогда не могли предположить, что произойдет в следующий момент.

Не имеет значения, как я привыкал, что чувствовал, что мне стоило вжиться в эту роль, абсолютно адаптировавшись и ничего не принимая на свой счет. Было ощущение, что кто-то читает мои мысли, и даже во сне я не мог до конца расслабиться.

Время от времени меня вытаскивали из теплой постели прямо на снег, покрытый ледяной коркой, где я должен был отвечать на бессмысленные вопросы. Все строилось так, чтобы я ошибся в ответе и тем самым попал в их ловушку. Это было частью обучающей программы.

Так прошло два года в этом захолустном, богом забытом лагере, где на стене над своей кроватью я написал: «Южный Штаблок – убийца моей юности».

Шел 1940 год, и мне было семнадцать лет.

Наконец наступил день, когда майор пригласил меня в свой кабинет в последний раз, и мы оба разговаривали по-русски, как будто таковыми и родились. Хлопнув меня по плечу, он произнес:

– Товарищ лейтенант, я должен сообщить вам, что больше ничем не могу быть вам полезен. Вы сдали экзамены и теперь являетесь не просто русским, но русским офицером, а также стипендиатом, и теперь вам предстоит продолжить обучение с другими преподавателями.

Я взглянул на него ничего не выражающим взглядом, но когда заговорил, то в словах чувствовался сарказм.

– Товарищ майор, значит ли, что я покидаю этот райский уголок, где раньше времени успел поседеть и превратиться в старика?

– Нет, на самом деле все происходившее здесь только пойдет вам на пользу.

Он паковал свои чемоданы, складывая принадлежности и все вещи, говорившие о том, что это был его кабинет, и в этот момент я испытал чувство, будто это мой отец, который неожиданно уезжает в непредвиденное путешествие. Я понял, что он сам неподвластен самому себе, и больше не таил на него зла. Те полномочия власти, которыми, казалось, он владел, совершенно ему не принадлежали. Возможно, он и сам испытывал боязнь и страх, будучи марионеткой в чьих-то руках. С моего поступления в Академию, а потом перевода в эту школу прошло два года, и я знал, что там, где мне придется обучаться дальше, не будет легче. Скорее меня ожидали новые трудности.

Майор повернулся ко мне, и сейчас в его голосе появилась мягкость.

– Я хочу предостеречь вас, товарищ, что мир очень жесток. Но если вы вспомните все, чему я учил вас, вы все сможете преодолеть.

Я заметил, что у него на глаза навернулись слезы. Отдав ему честь, я поймал на себе его долгий, задумчивый взгляд, наполненный печалью. Затем он вышел.

Теперь я оказался предоставлен сам себе, но не надолго. В тот же вечер прибыли трое моих новых «полоскателей» мозгов. Один из них – врач-психиатр, другой – специалист по задаванию смертельно нудных вопросов, который выглядел так, будто готов убить родную мать за коробок спичек, а третий – майор. Высокого роста и прямой как доска, он вызывал чуть больше симпатии, правда не намного. Он должен был инструктировать меня в вопросах, как разрушать и уничтожать все живое на земле.

Никто из них первым не заговорил со мной. Они смотрели на меня свысока и таким взглядом, будто я не человек, а собака, в то же время их глаза не выражали ничего, игнорируя мое существование.