Текст книги "Когда твой Бог подобен Сатане. Лилиан"

Когда твой Бог подобен Сатане
Лилиан
Georg Tate

Дизайнер обложки Георгий Артурович Татевосян

Фотограф Георгий Артурович Татевосян

© Georg Tate, 2017

© Георгий Артурович Татевосян, дизайн обложки, 2017

© Георгий Артурович Татевосян, фотографии, 2017

ISBN 978-5-4485-8819-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая: Лилиан

Глава 1: Первый поцелуй и первый идеальный мир

Я не стала глотать, потому что он так любит; не выпуская мои чистые волосы, провонявшие насквозь его сигаретами, Он закурил и, не выпуская дыма, прильнул к моим губам – так свершился мой первый поцелуй. Вы даже представить себе не можете, насколько я была счастлива. Ожидала этот миг каждый раз, когда он делал это со мной, а получила только на тридцать четвертый.

В тот блаженный момент последний вагончик с моей независимостью, окончательно отчалил от перрона моего сознания, напоминая о себе лишь гулким эхом где-то далеко-далеко и еле заметной вибрацией на рельсах-нервах. Можете считать меня бедной маленькой леди или просто шлюхой, но я все равно буду называть это любовью. Любовью к его горьким от сигарет губам, грубому голосу, торчащим венам и разным костям. Любовью к его обжигающе ледяному взгляду и самой красивой на свете улыбке, обнажающей острые клыки, хотя куда чаще он демонстрировал насмешливо невероятно красивую ухмылку с самыми милыми ямочки у уголков рта. И мне до фонаря, что мне 16, а ему 17.

Вы даже не представляете, насколько он идеален. Я никогда не встречала никого более справедливого, чем он: уверена, будь он нашим президентом, мы бы никогда не оказались в такой финансовой заднице и на пороге окончательного морального разложения. Когда ты рядом с ним, ты будто в его государстве – спокойном, тихом, мирном. Будто пространство вокруг нас превращается в огромную закрытую от всех непроглядную сферу, и лишь с его позволения, можно заглянуть в щелочку этого шара и увидеть там поистине прекрасный мир.

Когда он касается, тело покрывается мурашками, пробегает холод и выбрасывается адреналин в каждую клетку в таком невообразимом количестве, что энергия изнутри наполняет меня, исцеляя все раны, поглощая всё плохое, оставляя только прекрасное. Будто распуская цветы в моём каком-то внутреннем саду. И необходим он этому саду не меньше солнца. Нет. Он и есть. Моё солнце. Солнце, лучи которого так необходимы мне, что при долгой разлуке мои сады начинают увядать. Черт. Да что там, я начинаю увядать, засыхать от тоски, погибать. Умирать. И когда ты видишь привычные манеры, привычные движения, Родное тело, эти близкие тебе лучи солнца вновь, после долгой разлуки, это как капля дождя в пустыне – Самая Самая Лучшая.

Он творец, создатель своего мира, в который меня так быстро, словно водоворотом, втянуло. Всё, что бы он ни смастерил – прекрасно, и не важно что это: картина, изделие или очередной синяк, ушиб, подаренный мне. Однажды был синяк очень похожий на остров Мадагаскар или Испанию, очень мне нравился, хотя болел жутко, но он замазал его с бедра, затушив об мой «островок» сигарету.

Как было бы хорошо отправиться с ним куда-нибудь заграницу, даже не важно куда, лишь бы подальше от этого проклятого города. На самом деле, у меня самый обычный провинциальный городок, в его социуме всё до безумия просто: рождаешься в семье пьяни либо богатеньких лиц; если относишься к первым, то ни о каком детском саде речи быть не может, если ко вторым – топаешь в самый элитный в крае. В школе половина класса стоит, половина сидит, нет-нет, это не оздоровительная программа с конторными партами, просто столов не хватает, и одни сидят, другие стоят, конечно, вы уже догадались представители какой касты размещают удобно свои пятые точки. Богатенькие сматывались каждые выходные чёрт знает куда из города, а после девятого класса и вовсе пропадали, переезжали в район получше; что касается нас, мы просто гнили в этом городке дальше, прожигая положенный богами срок далеко не нам впрок.

Что касается принца, его нельзя отнести ни к тем, ни к другим, он что-то не из этого города, не из этого мира. Он не учился на момент нашего знакомства, закончил, но и не работал. Одежду он носил самую разную: и дешевую, явно купленную на рынке, и элитную от топовых фирм с такого же уровня качеством и ценами, хотя тогда я не особо разбиралась в моде и ценах на одежды, могу сказать только одно: что бы он ни надел, будь то хипстерский бабулин свитер или рубашку от Витон, оно выглядело идеально, будто сшито для него, для его плеч, фигуры.

Однажды, когда мы лежали и смотрели очередной скучный фильм, выбранный мной по просто понравившейся обложке диска, я водила пальцами по его венам на руке, они очень хорошо проглядывались под слоем бледной кожи, а особенно толстые выпирали настолько, что я могла чувствовать их с закрытыми глазами. Я водила от самых плеч до кончиков пальцев, поглаживая каждую, даже самую тонкую венку, касаясь губами очень-очень нежно каждого ответвления. Мне пришла в голову мысль, что все эти вены-ветви не сосуды вовсе, а дороги: маленькие венки-тропинки ответвляющиеся от средних вен, а те в свою очередь от самых толстых артерий-магистралей. Лёжа на нём, я слушала его биение сердца, такое успокаивающее, мы, как коты, синхронизируем свой пульс друг с другом, жизнь друг с другом. Каждый удар сердца отдавался вибрацией на его грудной клетке, разнося кровь по всему телу, и я чувствовала под пальцами движения этой жидкости в сосудах, словно это был не ток крови, а поток нескончаемых машин в каком-то огромном городе-миллионнике. Ах, как бы я хотела там оказаться со своим принцем. Я засыпала, и мне снилось прекрасное будущее нашего, не этого, прекрасного мира.

Глава 2: Первое пришествие Бога. Нисхождение

Я точно помню эту дату, двадцать третье июня, первый месяц долгожданного лета подходил к концу, мои родители в ночь снова не хило повздорили, сильнее чем обычно, гораздо сильнее. Наша семья и так была уже на грани нервного срыва, окончательного разрыва, хотя семьи-то тогда уже не было – каждый сам по себе – отец по слухам бегал к какой-то бабе, пил со своим «любовником» Валерой (это бабушка его так в шутку назвала, потому что он проводил там времени больше, чем с нами), мама работала на двух работах, и ей было совершенно не до моего воспитания, и тем более не до моей учёбы. Я очень чётко помню, как начинался этот распад нашего семейного союза: отец после работы начал пить, сначала слегка, исключительно для здоровья, затем умерла папина мама – одна-две рюмки превратились в половину бутылки, тогда же и начали появляться первые трещины в нашей общей вазе, что подарили в день свадьбы.

Синяки на теле матери появлялись всё чаще и чаще, от постоянных скандалов и криков я не могла уснуть. Моё маленькое детское сердечко сжималось всякий раз, когда я слышала её плач за соседней стеной, и я сама сворачивалась в комочек, закутавшись в одеяло, зарывшись в подушку как можно глубже, чтобы не слышать эти всхлипы и крики двух самых родных людей. Однажды это стало настолько невыносимым, что я вбежала на кухню с заплаканными глазами в своей милой детской ночнушке с котятами и растрепанными волосами – это было настолько неожиданным даже для меня, что я не знала, что сказать, я вбежала в тот самый момент, когда он замахнулся на мамочку, конечно, он не стал её бить при мне, мама решила, что я захотела водички, напоив, отправила спать. Так я спасла свою маму в первый раз от этого тирана. Я всегда была смышленой девочкой, и сразу поняла, что только так я смогу хотя бы уменьшить количество её разнообразных ушибов. Я стала вбегать в самый пик его злости всякий раз, когда они ссорились, но это не прокатывало долго, отец быстро раскусил меня и стал умышленно дожидаться момента, когда я появлюсь, чтобы нанести самые жестокие побои. Моя детская психика не была к такому готова. Это был слишком сильный удар, так сказать, удар ниже пояса. Для ребенка нет ничего хуже, чем видеть как собственная мать корчится от боли, загибаясь и держась за живот, но при этом улыбаясь со слезами на глазах и твердя, что все в порядке. Наша ваза окончательно растрескалась, и ей нужен был последний толчок, удар, чтобы она разбилась на куски.

Я знала, что всё идёт к концу этого союза, у мамы не оставалось ни сил ни терпения, все ждали какого-то толчка, удара, последней боли, которая бы поставила точку в этой странице нашей биографии. Конечно, я готовилась к этому морально, но это все равно случилось слишком остро, колко, неожиданно, слишком больно. Мама забрала меня из школы в парк, специально отпросилась на работе, чтобы отпраздновать мой день рождения. Когда колесо обозрения поднялось на самую высь, я увидела папу и завопила об этом, мама с улыбкой сказала, что, если там и правда наш папочка, то он с нами покатается. Как только карусель остановилась, я побежала в ту сторону, где видела его или кого-то похожего на него, а мама бежала рядом, держа за руку. Я точно помнила, что где-то здесь, за одним из этих поворотов должен быть он. Мы бежали изо всех ног, завернули за поворот и увидели, пожалуй, самое неприятное, что только можно было придумать. У него была другая семья. Спутница явно моложе мамы, двое детей, обе девочки, чем-то похожие на отца. К счастью, я успела как-то предвидеть это и была в какой-то степени защищена от этого. Я даже не расплакалась, мне было уже все равно. Знаете, когда детям больно, они перестают быть детьми. Я была к этому готова, но не мама. Вернувшись домой, она заперлась у себя и снова рыдала, Я уже не могла ничем помочь. Но подошла бабушка, села совсем около меня, и своим тихим нежным голосом открыла мне правду, правду к которой я не была готова, к которой я просто не могла быть готовой. У мамы произошёл выкидыш из-за постоянных побоев. Это отродье убило её хрупкую душу, нашу семью и своё нерожденное дитя. Толчок произошёл. Ценная ваза упала и окончательно превратилась в мусор.

В тот момент я потеряла что-то очень-очень важное, будто что-то откололось от меня, что-то настолько важное и ценное, что его недостаток был ощутим до самых глубин моего подсознания. Я чувствовала, как этот кусочек отделяется от единого целого с таким громким хрустом, что он отдавался эхом где-то в просторах моего сознания. Что-то рвало меня изнутри на части, что-то настолько сильное и мощное, что ломало рёбра и сводило живот, настолько нечто морально тяжелое, что хотелось кричать, рвать голосовые связки изо всех сил, чтобы хоть как-то снизить это новое для меня ощущение.

Я очень смутно помню, что было дальше – очень смазанные картинки отпечатались в памяти, будто по нарисованной карандашом картине провели пальцами, растирая контуры. Я совсем не помню, как закончился разговор с бабушкой, как я вышла из гостиной, из дома. Первый кадр в ленте моего воспоминания – это задний выход из дома через огород, второй кадр – я в летнем праздничном платье бегу изо всех ног по полю, одинокому и, казалось мне, бескрайнему. спотыкалась, падала, обдирая колени, и снова бежала, теперь уже в обтёртом об траву платье босиком, третий кадр – я упала, разодрав колено до крови, но не встала, я просто легла посреди этого поля, будто распятая, и текли слёзы, я пыталась кричать, кричать как можно сильнее, но голос пропал, его предательски не было, он застрял где-то в горле и никак не выходил наружу, как бы я ни старалась. Четвертый кадр – я, успокоившись, точнее, прекратив истерику, шла дальше через поле, пока не уткнулась в какое-то ограждение или забор невысокий. В моем апатичном состоянии не составило труда перелезть через него, и без того задранное платье задралось гораздо выше колен. Это оказался заброшенный участок, знаете, такой по которым обычно любит полазить всякая мелкота, вроде меня. Тёмные мрачные коридоры идеально подходили под моё настроение. Я была озлоблена на весь мир, на каждого в этом мире, будто все виноваты, что мой отец – подонок. Затем моя личная кинолента снова обрывается. Последний кадр, что записался на ней в тот день, это его пришествие, моего спасителя, моего Бога. Я точно помню, как он эффектно появился – спрыгнул с этажа повыше, бледный белый, но при этом такой контрастный, цвет кожи, идеально на фоне того мрака. Мы обменялись парой фраз, и он сразу понял, что я не в духе на милые беседы. Он не стал спрашивать, что со мной случилось, почему я заплаканная с потекшей косметикой и ободранным платьем и кровью на колене и ладони. Он предложил мне какую-то игру, я не была в настроении спорить, огрызаться, не соглашаться, я была в никаком настроении, назовём это настроением «зеро», то самое чувство, когда ты не способна ни на какую деятельность, даже на умственные процессы. Весь диалог я помню как под водой – невозможно разобрать ни слова, очень глухо и смутно всё. Я помню чётко только одну его фразу – он привёл меня в небольшую комнату, в которой был всё-таки тусклый, но хоть какой-то свет от лампочки, в которой было почему-то много мебели и прочего хлама; он подошёл сзади и положил в мою ладонь бейсбольную биту с кучей вбитых в неё гвоздей и, выдержав паузу, шепнул на ушко: «Выпускай своих демонов.» Я не знаю, что это за фраза, как она сработала и всё такое, но после неё я, как с цепи сорванный пёс, начала рвать и метать всё вокруг, разбивая ударами всё, что видела на своём пути, эта энергия для сокрушения шла не из головы, а откуда-то глубже, из глубины меня, она наполняла меня, моё тело, настолько, что я, наконец-то, закричала, даже нет, это было больше похоже на рёв, такой, что бывает перед боем, я чувствовала эту злую энергию во мне, как она лилась из меня, как я горела ею, как огнём, как она наделяла меня силой, мощью, властью сокрушать, убивать, ломать. Мои глаза обливались кровью, и не удивлюсь, если они горели огнем кровавого цвета. Эта энергия вымещала всё то настроение, всю ту эмоцию, все те негативные чувства боли, печали, разочарования, что причинил мне мир морально, обратно во внешний мир, в хаос. И чем больше я вымещала, тем меньше ее во мне оставалось, с каждым ударом, каждым ревом, все меньше и меньше, дышать становилось всё легче и легче, я успокаивалась все больше и больше. В конце концов, я, обессиленная и исчерпывающая свою злобу, обернулась посреди комнаты в этих разрухах, сделала пару робких шагов к незнакомому телу. Прижалась крепко, а слезы все равно лились, не останавливаясь. Вот так он и спас меня от первой боли. Он пришел ко мне сверху, со второго этажа, спустился вниз, словно снисхождение Бога, его первое пришествие ко мне.

Заброшенное

Глава 3: Счастливое проклятое воскресенье

Вы никогда не замечали, что в воскресенье время идёт совершенно иначе? Конечно, в детстве я этого не замечала, потому что любой день недели проходил одинаково. В школьную пору, ещё когда у нас была пятидневная форма обучения, я заметила, что течение времени в выходные совершенно отличается от предыдущих пяти дней. Но все равно, именно в воскресенье оно шло ещё более странно, чем в субботу. Может быть это как-то связано с христианским календарём? (В христианстве воскресенье является священным днём, так же как у мусульман пятница.) Время в этот день идёт абсолютно не равномерно, не логично, чудно, то невероятно быстро, то мучительно медленно, но все равно, заметив эту разницу я не придавала этому никакого значения до определенного случая.

Тогда мама уехала в город побольше к своей сестре реабилитироваться после развода, «накопить денежку», определиться с новым этапом её жизни и бла-бла-бла, а я жила с бабушкой всё в той же дыре, рядом с принцем через поле. Почти всё время я проводила у него, не знаю, где шатались его родители, да и меня это не особо волновало: нет их, вот и славно. Случилось так, что мой принц пригласил меня на ночь с субботы на воскресенье. Пришла я под вечер субботы, выполнив все бабушкины указания, не знаю как так, но мы очень хорошо ужились вместе – она меня всегда отпускала, если мне было нужно, при этом никогда не ставила условий, но обязательно давала работу, выполнив которую могла идти. Вот такие были у нас правила общей договоренности. Он приготовил прекрасный ужин, ну, для меня он был очень вкусный, после бабушкиного варева. С ним у нас тоже было несколько правил, например, «я всегда люблю забить желудок, а он всегда любит готовить для меня». Сейчас-то я понимаю, что готовил он абсолютно бездарно: через раз подгорало, переваривалось, недоваривалось. Помню точно, что большое значение он уделял внешнему виду еды, обязательно что-то да положит исключительно для придания аппетита. В общем, съедала я всё подчистую, точнее, как он выражался «пожрала». Конечно, я начала спорить, как та девушка из видео, что я ем, а не жру, я же принцесска, потом он спародировал меня – да, я всё-таки жру. Но я все равно обиделась и отказывалась от его еды целых 4 часа.

Со стороны может показаться, что у нас было всё прекрасно, но было одно маленькое «но», точнее ни черта не маленькое. Огромное просто. То самое «но», из-за которого я в свой 21 год до сих пор ненавижу воскресенья. Он не умел доверять. Кажется, доверял он только своему коту. Конечно, он старался доверять мне, и я старалась делать для этого всё, но колкие фразы то и дело вылетали порой из его уст. Так случилось и в это чёртово воскресенье. Досмотрев очередной скучный фильм, мы улеглись поудобнее – левая его рука является самой лучшей подушкой, а правая прекрасным одеялом. Вот так, казалось бы идеально, в объятии тёплом под прохладным летним ночным ветерком, но он снова сказал эту чёртову фразу:

– Не изменяй мне, пожалуйста. – в такие моменты его голос звучит неестественно, будто электронный, лишенный всякой эмоции.

Когда он говорит подобное, всё внутри меня сжимается, охватывает чувство обиды, начинаешь задаваться вопросами «где я оступилась?», «где сказала лишнее слово?», «что я сделала не так?». Вот и сейчас было так:

– Я столько всего делаю не так?

В ответ молчание. Я понимала, что это снова ссора, да, пусть она мелкая, но такая неприятная. В подобные моменты время проклиная, наказывая меня, шло всё медленнее и медленнее, на секунду показалось, что оно совсем остановилось. Я слышала стук своего сердца – единственное, что отвергало гипотезу об остановке времени, помимо постоянно тикающих часов. Я начинала злиться, меня ужасно оскорбляло его недоверие ко мне. Наконец, он ответил:

– Я не знаю. Ты всё делаешь верно.

Это его типичный ответ, вечный, на все мои вопросы, и это злило и расстраивало меня ещё больше, ведь зачем обвинять, если нет повода. И тут меня понесло:

– Так много причин уличать меня в измене? Кажется, что ты меня во всех смертных грехах обвинить желаешь. Не уж то, я не заслуживаю ни йоты твоего доверия?! Не уж то, ты считаешь, что я на это способна?!

– Тише. Нет ни одной причины. Я слышу твой крик изнутри. Я говорю такое, потому что мне будет очень больно. И я боюсь этого. Ты ведь знаешь, я так воспитан.

Затем он прикрыв глаза, придвинувшись вплотную коснулся моей щеки и продолжил:

– Прости. Ты заслуживаешь, куда больше, чем получаешь от меня. Видимо, я тоже ещё не вырос, мне тоже нужно ещё время.

Затем он положил мои ладони себе на лицо, знаете, как слепые изучают чей-то рельеф. Я придвинулась и совсем легонько коснулась его губ, хотя очень хотелось дать ему пощёчину. Это означало что-то вроде «я тебя прощаю» только на языке тел. Мы многое передавали друг другу именно таким способом, самое важное: чувства, эмоции, я – теплоту, ласку и нежность, он ещё и грубость, холод, строгость. Здесь была бы уместна фраза «Женщины с Венеры, Мужчины – с Марса», но нет, мы с одного мира, одной вселенной, планеты, острова, с одной географической точки. В моменты наших ссор, ожидание невыносимо, мучительно, изнашивает тебя, терзает душу. Время останавливается.

На утро всё было в порядке, как нив чём ни бывало, ведь я, как всегда, не могла его не простить, не то что бы, я была не обидчивой или мне было бы плевать на нас, на него, нет, просто нельзя обижаться на такого идиота, как он. любой своей шуткой, моей любимой улыбкой или правильным прикосновением на языке наших тел, он мог растопить любые айсберги, что я строила, обижаясь на него. Затем мы снова болтали, ели, точнее ела я, а он смотрел на это всепожирающее создание в моём обличии, смотрели фильмы и снова улеглись поудобнее, потому что я очень люблю валяться с ним, вдыхая его аромат, касаясь его идеального тела. И в такие моменты время снова проклинает меня, будто ненавидит, желает обрушить всё, подкладывая палки в колёса. Оно течёт, как ручей, бежит быстрее скорости света, рассекает, будто гонщик на болиде формулы 1. Оно бежит, не давая пощады. Каждое важное прикосновение занимает не секунды, а десятки минут, Ты не успеваешь смотреть на стрелки циферблата, как подходит время последнего акта ваших объятий. Говорят, «счастливые часов не наблюдают», но я-то знаю, что это всё время, время прокляло меня, прокляло этот чертов день, прокляло это чёртово Воскресенье. Оно не позволяет тебе быть максимально счастливым вечно, оно постоянно забирает у тебя сладкие драгоценные минуты, подкладывая горькие моменты. Вы только задумайтесь, ведь время отнимает у вас самых близких. Время приводит к их смерти – вот она смерть от старости. Время прокляло человечество, за не ценность его. И в наказание мы платим ужасно быстрыми воскресениями. Так и свершилось моё Счастливое Проклятое Воскресенье.