Текст книги "Бабушка и внучка"

Или он читал еще: «…Витя уехал, и я осталась опять одна. Может, это и к лучшему, а то если провалюсь при нем, буду переживать вдвойне. Ему почему-то все дается легко, или мне кажется, а мне он говорит, что я сообразительная и что мне сдать – пара пустяков, а ведь если я не сдам, он может разочароваться во мне, подумает, что никакая я не сообразительная, а последняя дура. Занимаюсь день и ночь. До головной боли. Хорошо, хоть на время экзаменов дали отпуск без содержания, а то не знаю, как бы выкручивалась. У них тут такая шарага, я даже и не думала никогда раньше, что такие бывают. Вплоть до директора ПОСПО ходила, – не дают отпуск, хоть убей. «Без году неделю работает, а туда же, в образованные полезла, учиться, видите ли, ей хочется, – а работать кто за вас будет?» Для них тут учеба – нож по сердцу. Работать некому, а работать надо – как раз сезон, лето в разгаре. Не только в магазин нужно, а и на лотки еще – овощи, фрукты побыстрей продавать. В общем, едва добилась правды, но добилась. Насчет прописки пока не знаю, обещают… но когда? Вот работать с утра до ночи – это здесь всегда пожалуйста. Кто у них тут додумался до этого, не знаю, но работать приходится две недели подряд с утра до вечера (а потом две недели отдыхать). К концу второй недели еле ноги домой дотаскиваешь. Н ничего тебе уже не хочется. Уставшая, и злая, и разбитая. Никогда не думала раньше, что так, оказывается, тяжело продавцам. А покупатель какой – Боже мой! Каждый придет, копается, копается, положите вот это, нет, вот то, нет, не это, не это, а вон то, и уж, кажется, стараешься, а все равно недовольны, редко кому угодишь, считают жуликами, так и думают, что всех их только обвешивают, обсчитывают да обманывают… Иной раз так обидно – чуть не расплачешься за прилавком. Хорошо, хоть не одна ты такая, – девчонки в магазине в основном все молодые, моего возраста и даже младше, так что посмеемся иной раз, когда слишком уж плакать хочется. Все легче. Немного уже привыкла к ним; вот сейчас готовлюсь к экзаменам, а нет-нет да и вспомню: как они там? Простые они, девчонки, почти все из окрестных деревень понаехали. Москву хочется посмотреть, а Москва-то не очень легко дается, ей такие ваньки да пеньки, как мы, не нужны, затёрли нас куда подальше, пластайтесь и будьте довольны. И то сказать – я действительно довольна, хоть где-нибудь, да пристроилась, – если б ты знала, мама, как трудно было найти работу, чтоб с пропиской, почти невозможное дело, особенно если ребенок есть – штамп в паспорте. А что у тебя муж студент, учится в Москве и что нам жить, естественно, вместе хочется – до этого никому никакого дела нет. Не знаю уж, как писать тебе… но, понимаешь, мама, если нам сейчас Маринку к себе забрать… то куда же мы с ней? Я буду работать по две недели, Витя учится, площади своей нет, снимаем углы, садиков в ПОСПО тоже нет, – может, потерпишь еще немного? Что-нибудь, в конце концов, мы придумаем, не вечно же так будет… Я знаю, ты, конечно, и слова не скажешь, ты у меня такая, но мне самой обидно – что же это мы за родители такие? Правда, как подумаешь иной раз, так весь свет не мил станет, а выхода все равно никакого, только ждать и терпеть…»

Неделя пролетела быстро; провожали Витю Марья Трофимовна, Сережка и Маринка.

– Папа, – сказала Маринка, – а возьми меня в Москву?

– Возьму обязательно. Вот подрастешь еще немного – тогда… Москва – она ведь знаешь… Москва – столица нашей Родины.

– Я знаю, папа!

– Ну, пишите, – расцеловала Витю Марья Трофимовна.

– Мать не обижайте тут, – наказал Витя Сережке.

– Спрашиваешь!

Это было в первый раз, когда он услышал, как Сережка повторил слова старшего брата.

На третий день свадьбы Степан исчез. Она почему это заметила, – потому что после свадьбы каждые руки на вес золота: гулять и веселиться охотников всегда много, а помочь разделаться со всей тарабарщиной после гулянья – у всякого вдруг свои дела, заботы. Слава Богу, хоть с Маринкой есть кому на это время заняться – Светланка с ней да Сережа, попеременке.

Был тут на свадьбе Фрол такой, из родни Варюхи, все ходил по пятам и твердил: «Нет, сватья, а сватья, слышь, кума, а кума, а па-ач-чему в стопках не налито, а?» Слушала она, слушала, говорит: «А ну, иди-ка, сюда, кум». Вышли они во двор, она руки в боки и спрашивает: «Что, Фрол, выпить не хватает? Мало вы тут три дня трескали, трескали, так еще и…» – взяла да и толканула его, он пошатнулся, повалился назад, а там бревно под ногами – так вверх ботинками и сыграл. Смешно получилось, Марья Трофимовна первая рассмеялась, и все, кто был рядом, во дворе, тоже рассмеялись… Фрол поднялся, отряхнул кепочкой коричневые свои брюки в полоску, сказал: «Ну, кума, даешь… Во дает кума! Вот кума так кума!..» – и тоже рассмеялся. Вообще-то этот Фрол ничего мужик был, нормальный, просто под горячую руку попал, устала она за эти три дня, надоело все и вся. Сын женился – это хорошо, конечно, слава Богу, но как вспомнишь… Вот вчера с табуреток уже валятся, а все за свое… чуть не за ноги таскали потом в маленькую комнату, к вечеру их там – один на другом, и смех и грех… Ладно, ту сторону свадьбы, когда все счастья желают, «горько» кричат – это все знают, а вот каково оно приготовить все, а потом разобрать, да вымыть, да рассчитаться с долгами – это только хозяйка знает. На третий день она сыта была по горло; главное, никому уже дела нет ни до жениха, ни до невесты, это уж только так, как повод… Ну а впрочем, она тоже, конечно, хороша, нечего пенять, свадьба – она и есть свадьба. Про себя-то она знала, почему она так. Степан в голове сидел. Пропал ведь под шумок, неужели все-таки шляется к своей? Фрол еще, черт такой, ходит по пятам, улыбается довольный:

– А ловко ты меня, кума, не ожидал… Здорова, ничего не скажешь!

– А ты чего за мной, как нитка за иголкой?! Чего тебе?

– А нравится, – простодушно отвечал Фрол.

– Чего нравится-то? Я, что ли?

– А то кто же? Кума мне нравится, ты нравишься…

– А не врешь? – рассмеялась она, подумав: ну надо же, и крив, и кос, и в землю врос, а туда же.

– Не-е, кума, точно говорю. Нравишься. Вот те крест!

Ну что с ним будешь делать? Говорит:

– А ну пойдем-ка, кум, посидим, выпьем чарку-другую, зови жену…

– Счас, мигом. Это мы мигом…

Пришла Фролова жена, сели они за стол прямо во дворе, с молодежью, тут рядом была бочка с пивом, галдеж стоял, смех, шутки…

– Вот, – сказала Марья Трофимовна Ефросинье, – кум-то говорит: нравлюсь ему. Жить не может без кумы. – И повернулась к Фролу: – Ну, чего сидишь, наливай пива.

– Так а ему кто не нравится-то! – махнула рукой Ефросинья. – Он, бывает, что… бывает, у нас коз пасут, так он что, он сядет эт-та напротив коз и вот смотрит, смотрит. Спросишь: ты чего, Фролушко? А нравится мне коза-то, говорит, вот эта… Глаза вишь у нее какие, с хитринкой… человечьи глаза.

– Дядя Фрол, – спросил кто-то из молодежи, – а трактор тебе нравится?

– Трактор? А чего трактор-то?

– Так у него тоже фары есть!

– Н-ну, поддел! – восхищенно покачал головой Фрол под дружный хохот молодежи.

– Дядя Фрол, – спросили его еще, – а Джина Лоллобриджида – нравится?

– Так то же киноартистка! Ишь, хотел провести старого Фрола на мякине…

– А тебе, значит, только козы нравятся?!

И опять вокруг хохот, а Фрол только головой качает.

– Ну а что я тебе скажу, – прищурился Фрол, – вот, скажем, это женщина, так, а вот это – баба, так… какая тут разница?

– А мы еще маленькие! Нам откуда знать… – снова смеются за столом.

– Видал, сколько в вас понятия… никакой, так сказать, скромности, один намек остался… Та-ак… А в народе как говорят: баба с возу, кобыле легче, так? А про женщину?

– Цветочек, да? – сказали одни.

– Фрол-то у нас – философ! – засмеялись другие. – Мы думали: он про Фому, а он про Ерему. Диалехтик, ух, диалехтик!

– Так это я к чему? – прищурился Фрол. – К тому, что, значит, женщину уважать надо.

– Так мы их уважаем! Жратву приготовят – мы же не отказываемся? Ложка всегда наготове! А как же, женский труд уважаем…

– И значит, далыые-то, к чему я веду-то… – Фрол отпил пива. – Вот перед вами кто сидит? А это перед вами мать Глебова, так? А кто она такая есть? А она есть женщина, так? А раз она есть женщина…

На Фрола перестали обращать внимание; он еще только развивал свою мысль, а за столом уже вовсю смеялись над другими шутками и прибаутками. К тому же, не успел он еще досказать, открылись ворота, а в воротах показались Глеб и Варюха. Все закричали: «О!», закричали: «Ура!» – и тут, конечно, не очень было привычно видеть, как Глеб смущается, то есть улыбаться старается небрежно, играючи, а все равно видно – смущен, о Варюхе и говорить не приходится, пунцовая, как китайское яблоко. Это уж был третий день свадьбы, церемоний особенных не было и острых шуточек насчет новобрачных тоже, все отошло, ушло еще вчера. Посадили их сейчас за стол, налили по бокалу шампанского. Марья Трофимовна смотрела на Варюху, и хорошее, доброе было к ней чувство – ни кола ни двора у девчушки, без родителей осталась. У Марьи Трофимовны они жить отказались, Глеб отрезал: еще чего, будем снимать комнату, пришли сейчас оттуда. Да, доброе было чувство к Варюхе, болела за нее душа. Ну а с другой стороны, бог его знает, как оно получится, может, обломает ему рога, ну а в крайнем случае, как-то странно усмехнулась про себя Марья Трофимовна и даже сама удивилась этой своей усмешке, – в крайнем случае, не обломает рога, так хоть наставит ему их…

Шумом этим, суматохой воспользовалась Марья Трофимовна. Незаметно поднялась, только вот Фрол и заметил:

– Ты куда это, кума?

– Да сейчас, – ответила ему. – Вот еще репей тоже мне, кума да кума…

Усмехнувшись, он кивнул: мол, все понятно, раз надо – значит, надо. Она знала теперь, что уже не успокоится, пока не проверит, точно ли, что Степан шляется к «кукушке». Не верилось, ну а все-таки… на белом свете чего только не бывает.

В доме у нее свадьба, а Марья Трофимовна бросила гостей, пришла на автобусную остановку, села в автобус и думала: а ну как кто сейчас из знакомых увидит, спросит: Марья, куда это ты? Адресок у нее в кармане лежал, жег он ее, не только сам по себе жег, а потому, что она знала, что то, что она делает сейчас, довольно позорное дело, но больше этого позора, который она переживала уже заранее, ей хотелось знать правду. Правда – святая вещь; правда не всегда, конечно, как живая вода: попробовал – исцелился, и наоборот бывает – как хлыстом ударит. Лучше хлыстом, чем сама не знаешь, что творится вокруг.

Жила она, та, к которой ехала Марья Трофимовна, на краю поселка. Вышла Марья Трофимовна из автобуса, а потом то закоулками, то переулками добралась. Домик оказался маленький такой, в глубине сада. Остановилась Марья Трофимовна, посмотрела – тишина вокруг, голые деревья, осень, тоска… Она подумала даже: да наплевать на все это! – а сама уже подходила к воротам. Повернула кольцо – щелкнула задвижка раз, другой, а ворота не открываются. «На палку закрылись!» – усмехнулась она уверенно. Знала она все эти полудеревенские премудрости, нашла внизу прорезь, просунула руку, сдвинула палку в сторону. Ворота открылись, Марья Трофимовна вошла во двор и вновь странно как-то усмехнулась. «Чего это я? – подумала она. – Да Бог с ним. Уж как есть…» Дверь, конечно, заперта; она вошла в сад, постучала средним пальцем по стеклу; как будто там мелькнула тень, а потом – ничего, словно мертво там, но слишком уж что-то мертво. Она постучала сильней. Еще раз постучала. А потом – совсем уже сильно.

– Кто там? – выглянули из-за занавески.

– Телеграмма, – бодро и взволнованно сказала Марья Трофимовна.

– Какая еще телеграмма?

– Не знаю. Обыкновенная.

Женщина из-за занавесок все присматривалась к Марье Трофимовне, но та стояла в стороне от окна, так что не разглядишь толком, кто да что.

– Сейчас… Какая еще там телеграмма…

«Будет тебе сейчас телеграмма», – усмехнулась Марья Трофимовна.

Дверь чуть приоткрылась. «Ну, давай», – сказал голос. Марья Трофимовна толкнула дверь, хозяйка отпрянула, Марья Трофимовна шагнула вперед, сказала:

– Степан у тебя?

– К-к-какой С-степан?

– Какой? А вот я сейчас тебе покажу какой. А ну пошли! – Марья Трофимовна пересекла сенки, хозяйка испуганно догнала ее, встала у входной двери, как бы защитив ее рукой:

– Вы, собственно, вы… по какому праву…

– Праву по какому? А ну-ка, как тебя зовут?

– И по-почему на «ты»? Ксюша, – ответила она.

– Ксюша Ксюшевна, значит, – усмехнулась Марья Трофимовна. – Чего ж дверь загородила, или боишься чего? Приглашай в дом гостью. Гостья – дорогая.

– П-пожалуйста… только я не совсем понимаю… Телеграмма… какой-то… как вы говорите? Степан… Степан какой-то… я не понимаю.

– Сейчас поймешь, Ксюша Ксюшевна, – пообещала Марья Трофимовна. – Пошли в дом.

Внутри Марья Трофимовна пригляделась к Ксюше Ксюшевне. «Аккуратная, – подумала. – Смотри-ка, на рыженьких потянуло…»

– А может, – спросила она, – он не Степаном назвался тебе? Может, какой-нибудь Егор или черт какой-нибудь?

– Какой Степан? Какой черт? Какой еще Егор? Ничего не понимаю… Простите, но я, право… в самом деле, объясните наконец.

– У меня муж пропал, я объявление давала в газету, – сама не зная что, вдруг сказала Марья Трофимовна. – Муж, мужчина сорока семи лет, роста среднего, телосложения крепче обычного, седоват, плутоват, любит свою жену, потерялся… Объявление такое дала в газету, и вот прислали извещение, назвали адрес…

– Да не бывает такого… какое объявление? Нет, я ничего не понимаю… Я бедная вдова, у меня горя своего хватает, чтобы…

– Я понимаю, Ксюша Ксюшевна, тебе тяжело… Ну а мне каково? А вот под кроватью кто у тебя?

– Под какой?

– А у тебя сколько кроватей?

– Одна.

– Так чего спрашиваешь? Видишь, во-он ботинок торчит? Видишь? Ну вот. Я этот ботинок третьего года в новом «Обувном» брала, магазин только-только открыли… Помнишь, может, Ксюша Ксюшевна, как открывали-то его? Давка была, народищу, а вот ботинки-то достались мне, а? Старалась для черта своего. Вылазь!

Степан не вылезал, «Ксюша Ксюшевна», прикрыв лицо шалью, заплакала.

– Да чего ты ревешь? – спросила Марья Трофимовна. – Давай лучше помоги вытащить его оттуда.

Марья Трофимовна подошла к кровати, взялась за ботинок и потянула на себя; Степан сопротивлялся.

– Ну чего, – спросила она, – жить там собрался? Вылазь, герой. – Она еще раз дернула, но теперь уже больно, закрутив ему ногу.

– Ой-ей-ей! – застонал Степан, а ей смешно стало – на грани истерики и слез, она еще раз крутанула ногу, сказала:

– Неудобно ведь там, Степан, лежать. Ты б лучше здесь меня встречал, отчего нет? Я тебе родня все-таки, у меня от тебя Глебка, Людмил-ка и Сережка, а ты под кровать от меня? Неудобно, Степа, под кроватью родную жену встречать…

Кряхтя, пряча глаза, Степан с трудом выбирался из-под кровати, при этом был жалок и смешон, – кровать была низкая, выползать было неудобно, нижняя поперечина сетки врезалась в спину.

– Ну что? – спросила она.

– Ну что?! – зло огрызнулся он.

– Ты отгулы для чего взял? У сына свадьба, – просил. Или к этой чтоб бегать? – она кивнула на «Ксюшу Ксюшевну».

– А хоть бы и к ней, – огрызнулся Степан; на лбу у него выступили крупные капли пота, руки суетливо шарили по карманам.

– Та-ак… – сказала Марья Трофимовна. – По карманам шаришь? Шарь, шарь, может, совесть-то в карманах затерялась…

– Боже мой, Боже мой, стыд-то какой… – плакала «Ксюша Ксюшевна».

– Не вой, – поморщился брезгливо Степан. – Развылась…

– Что ж так неласков с ней? – улыбнулась вкрадчиво Марья Трофимовна. – Пожалел бы ее, вишь как убивается…

– Всех бы я вас пожалел! Взял бы вот так…

– Ого, – усмехнулась Марья Трофимовна. – Смотри какой герой! Блудит, блудит, да еще коготки показывает.

– Ну а что, думаешь, на лапках перед тобой ходить буду? Унижаться, да?

– А то как же? Будешь еще, не зарекайся…

– Ну уж нет, не дождешься! Думаешь, сладко живется с тобой?! – вдруг взвился Степан. – Э-эх, бесстыжие вы все рожи! Руками вот этими день и ночь вкалываю, рычаги ворочаю, видишь, вот руки?! – смотри, смотри! Один котлован вырою, давай следующий, второй вырою, давай третий… устанешь, как собака, с ног валишься… А домой придешь, что там для меня есть? – логово! – тюфяк да фуфайку бросишь, на, спи, как собака в конуре.

– А не лезь на постель пьяный – да еще в робе промасленной.

– Пьяный?! – взвился Степан. – А ты спросила, с чего я пьяный?

– Знаем, с чего вы пьяные. Пьянице одно надо – до стакана дотянуться.

– Вот то-то и оно, что много знаешь, да мало понимаешь. Пьянице! Лучше б посмотрела, какого сына воспитала. Все ходила вокруг него, ахала, охала, Глебушка, Глебушка… вот он и вырос у тебя головорез! За водкой не побежишь для него – отцу в морду. Это только представить, чтоб отцу в морду давали?! Так это еще что… Нет, это еще что! – распалялся Степан. – Принесешь, сгребет тебя: «Предок, я тебе полчаса давал. А ты опоздал на пять секунд. А ну пей! Два стакана залпом – оп-па!» А не будешь – в морду снова грозится… Младший, сопляк, и тот уже обнаглел, только и слышу от него: молодец, возьми с полки пряник, или: глупый умного научит? Или с тазиками этими надоел мне: в бане тазики дают, сбегай для пельменей, ведро браги давно ждет… Я для них посмешище какое-то, ходячий клоун, а все ты их научила, ты им вбила в голову, что я у тебя… да что там говорить… бесстыжие вы все рожи!

– А может, мы самоварчик сейчас, а? – вдруг простодушно улыбнулась «Ксюша Ксюшевна». – Ну а что? Посидим, поговорим…

– Что?! – взревел Степан. – Самоварчик?! – Он даже поперхнулся. – Ну, видал я дур, но такую!..

– Так это, значит, ты меня же еще и обвиняешь?! – пошла на Степана Марья Трофимовна. – Он, значит, жил в свое удовольствие, пьянствовал, гулял, я, как заведенная, и то, и это, и пятое, и десятое, везде успевала, и одень их, и обуй, и в школу отправь, и покорми, и постирай на них, и на собрания родительские сходи, чтобы у них, как у всех, и помири их, если поссорятся, и от отца пьяного спрячь, от всего на свете убереги их да еще воспитай, чтобы не жадные были, чтобы веселые, добрые, здоровые… а потом от тебя же еще слушать упреки?! Мало я от тебя видела всякого, мало от Глеба благодарностей наслушалась, тот, лоб, не маленький уж, мог бы мозгами пошевелить немного, что для них мать сделала, мало всего этого… так ты еще и разнесчастненьким тут прикинулся?! Ах ты черт, черт ты такой-рассякой! Всю жизнь куролесил, докуролесился – теперь сын над тобой куражится, как ты над ним над маленьким куражился, – так я же еще и виновата?! Вместо того чтобы дырявой своей башкой подумать, что я для вас для всех сделала, чтобы помочь мне хотя бы сейчас, когда внучка у меня на руках, твоей же любимой дочери дочка, – утешение пошел на стороне искать? И с кем утешился – с сучкой этой?! Молчи, молчи! – крикнула Марья Трофимовна на «Ксюшу Ксюшевну», когда та зароптала: «Да разве так можно? Я вдова… я н-не п-позволю… я женщина гордая…» – Знаем, какие вы все охотницы до чужих мужей! Ты его любила? ты рожала от него детей? воспитывала их? пьяного да драного отмывала его, утихомиривала, спать укладывала? со стыда за него сквозь землю проваливалась? Тогда молчи, молчи!..

Марья Трофимовна вдруг почувствовала удушье, резко запершило в горле – это, знала она, начинается в ней слабость, близки слезы. Только не сейчас. Она остановилась как бы на лету, на полуслове, с чуть открытым ртом – и так постояла некоторое время, стараясь успокоить себя, сдержаться; сделала несколько шагов назад, не оборачиваясь, присела на стул, посидела, какое-то время считая про себя: раз, два, три, четыре, пять, шесть… Почувствовала, стало легче, подняла голову – Степан не смотрел на нее (он знал, что с ней такое), а «Ксюша Ксюшевна» смотрела на нее испуганно-встревоженно, расширенными глазами. «Ничего, – подумала Марья Трофимовна, – не бойся… дура ты, дура этакая… Ничего, не бойся, не умру у тебя…»

Она еще посидела так, ощущая, как постепенно возвращается к ней равновесие, хотя боль от всего, что она только что пережила, тупо отдавалась в сердце. Чуть позже она подумала: «Боже мой, кому я это все говорила, для чего? зачем?» – поднялась со стула, сказала тихо, как бы безразлично:

– Пропадите вы здесь пропадом… – и вышла. Какое-то время как будто движение слышала сзади, когда выходила, но это все было безразлично ей до последней степени, она не обернулась и не сказала больше ничего.

Дома, среди всех гостей, она почему-то сразу выбрала Фрола и его жену Ефросинью, подсела к ним, сказала:

– Ну что, Фрол, не обиделся на меня?

– Какой там!

– Мамка, мамка! – кричал с другого конца Глеб. – Ну, спой нам, слышь, ты ж не пела нам еще! Мамка!

– Только песен мне еще не хватало, – вяло отмахнулась Мария Трофимовна. – Давай, Фрол, выпьем с тобой мировую?

– Так а мы разве… – глуповато заулыбался Фрол. – А вообще-то давай, давай, я с тобой, Марья, завсегда…

– Ну а что, можно ведь мне выпить сегодня?

– А почему нельзя? Дело такое, сын женился.

– Ну так наливай.

– Так налито уже! Полнехонько, через край.

– Мамка, мамка! – все кричал через стол Глеб.

– Любит тебя, – сказал Фрол, а она, как раз когда в дверях показался Степан, вдруг подумала: «Спеть-то ох хочется… Только б хорошую какую… такую, чтоб…» – и потихоньку начала:

 
Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви приветная,
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда… —
 

и сладко-горько тянула это «никогда»…