Текст книги "Бедолага"

– Ну, как дела, Найденыш? – улыбнулся Николай. Он давно придумал ей это имя – Найденыш и, когда они были одни, всегда называл ее так.

– Ой, грустно, папа! – вздохнула дочь по-взрослому. А исполнилось ей недавно всего пять лет.

– Что так? – удивился Николай.

– Знаешь, там одна девочка собаку хотела. А папа с мамой не покупали ей.

– Наверное, денег не было?

– Нет, просто не хотели. Тогда девочка из варежки собаку сделала.

– Как из варежки? – удивился Николай.

– А так. Ей когда надо было, она варежку снимала. И та в собаку превращалась.

Вот так они сидели, болтали и дурачились, а у Николая иной раз сердце обливалось леденящим холодом. Когда он пытался соединить в сознании то, что было там, дома, и здесь, у Евдокии Григорьевны, – ничего у него не получалось, никакого соединения. То, что происходило в его собственной квартире, казалось настолко неправдоподобным, нереальным, что он не мог до конца осознать этого. Что случилось? Что произошло? Как могла жизнь в считанные недели перевернуться настолько, что даже подумать о ней, сегодняшней, страшно?!

Он ласкал дочку, гладил ее волосы, прижимался к ней, чувствуя всю ее нежную, хрупкую фигурку, худые топорщащиеся лопатки, будто легкие крылышки, вдыхал детский ее, ни на кого и ни на что не похожий запах, – и думал, думал, содрогаясь в душе: как же быть, что делать, где найти выход, в чем? В нем уже начали бродить и метаться тени тех мыслей, которые в скором времени доведут его до полного душевного изнеможения, а пока он еще сопротивлялся, противился их напору, хотя бы потому сопротивлялся, что вот у него на коленях дочка, самое родное, высшее на свете существо, – и разве можно бросить ее, оставить на поругание, на сиротство в жизни?

Как ему хотелось открыться Евдокии Григорьевне, рассказать ей всю правду, может быть – даже выплакаться у нее на плече, но, как бы он ни был слаб, он все-таки понимал, ясно отдавал себе в этом отчет, что многие люди и так давным-давно не считают его за мужчину, потому что в понимании людей мужчина – это прежде всего покоритель жизни, ее усмиритель и хозяин. А кто такой Николай Пустынный? Тряпка, третьестепенный инженеришка, обыватель, любящий вышивать цветочки, и самое главное – Николай сам это понимал, но в то же время он понимал то, чего не понимали другие: всякий человек имеет право на ту жизнь, которая проживается им в согласии с совестью. Совесть у него была чиста, он знал это, но должна ли быть ценой совести потеря любви и радостей жизни, потеря всего самого дорогого и небесного на земле?

Пришла к ним Евдокия Григорьевна, села потихоньку напротив, полюбовалась ласковой возней зятя с дочкой.

– А кто у нас спать будет, а, Надюшка? – лукаво-игриво поинтересовалась она.

– Бабушка будет спать, – тут же весело ответила внучка.

– А кому завтра в садик рано бежать?

– Бабушке завтра в садик бежать.

– А кто сказку на ночь будет слушать?

– Бабушка бу… Ой, внучка Надюшка будет сказку слушать.

– Ну, пошли, значит? Оп-ля! – подхватила Евдокия Григорьевна девочку на руки и понесла в свою комнату, на широкую пуховую перину.

Николай остался в «малухе» один, но вышивку отложил в сторону – пальцы не слушались, мелко-мелко дрожали.

С того времени жизнь в семье Пустынных потекла по новому руслу. Николай мог приходить домой, а мог не приходить, это никого не интересовало, но и тогда, когда он был дома, в собственной квартире, Глеб не уходил, а оставался ночевать и спал в одной постели с Шурой, в той самой постели, где когда-то в любви и нежности была зачата дочка Пустынных – Надюшка.

По утрам Николай мог столкнуться с Глебом где-нибудь в коридоре, или в ванной, или на кухне, при этом Глеб нередко по-простецки интересовался: «Ну, как, щегол, жизнь? Бьет ключом, а тебя – гаечным?!» – и добродушно посмеивался. Николай прошмыгивал мимо, как мышь, но иногда Глеб успевал схватить его за плечо или, того хуже, за ухо: «Чего не здороваешься, щегол? Как-никак родственники. Обижа-аешь…»

Еще страшней, если Николай сталкивался с Шурой – та бродила по квартире в ночной рубахе, не стыдясь и не стесняясь; Николай задыхался, видя ее, а она окатывала его таким презрительным и насмешливым взглядом, что он готов был провалиться сквозь землю. Но куда он мог деться? Не будешь же все время ночевать у тещи.

А вот Надюшка, дочка, та точно – словно навсегда теперь поселилась у бабушки. Дома и не показывалась.

Как-то раз забрезжила в голове Николая странная и дикая идея. Вспомнились слова Повилюка: «Жена загуляла? Так у меня одно верное средство есть». – «Какое средство?» – поинтересовался тогда как бы между прочим Николай. «А средство простое. Убей ее хахаля – и все дела!»

И вот эта мысль, страшная, дикая – убить Глеба! – занозой засела в сердце Николая Пустынного.

Что бы он ни делал – работал в цехе или ходил по городу, сидел в столовой или направлялся в гости к теще, он думал об одном: убить Глеба!

Но как его убить? Десятки способов и вариантов сидели в голове, но ни один не представлялся верным, окончательным. То Николай мечтал и видел как наяву, будто входит он в собственную спальню, в руках у него двуствольное ружье, они вскакивают с кровати, оба жалкие, трусливые, трясущиеся. Глеб кричит: «Не надо! Не убивай! Я больше не буду!» – но Николай хладнокровно, безжалостно нажимает на курок, и Глеб как рухлядь падает руками вперед замертво. Николай наводит ружье на Шуру, палец держит на спусковом крючке, руки дрожат, и Шура начинает просить: «Коля! Коленька! Не виновата я! Это все он, он! Он меня силой заставил, я не хотела, я больше не буду, прости меня! Я люблю тебя, только тебя, прости!» Николай колеблется, но вот отбрасывает ружье, падает на колени перед Шурой, целует подол ее ночной рубашки, Шура рыдает, слезы капают ему на руки… Он все, все простил! Не надо, не плачь, это все ужасно было, как сон, как наваждение…

Нет, останавливал свои мечты Николай. С ружьем ничего не выйдет. Где я его возьму? Украду? Но где? У кого? И потом – пока я наставлю на него ружье, Глеб может выхватить его у меня из рук, он же бандит, хулиган, у него это запросто, и тогда он весь заряд всадит в меня, а потом, чего доброго, и Шуру застрелит…

Нет, лучше отравить его! Достать цианистого калия и всыпать в настойку. Этот подонок день и ночь пьет, потихоньку подсыпать ему в стакан – и все, сразу на тот свет… Но где взять цианистый калий! Разве его продадут в аптеке? Где его вообще достают? Вон все говорят: цианистый калий, цианистый калий, а поди попробуй найди его… Нет, с этим делом ничего не выйдет. Надо что-то другое.

А что? Может, ночью наброситься на него, придавить подушкой и удушить? Но попробуй такого бугая придавить подушкой! Скорей он тебя самого придавит, сбросит на пол и как щенка прихлопнет, только и всего…

А что еще? Может, нанять каких-нибудь ребят, похлеще да понаглей? Вон их сколько по подъездам шатается, выложить всю зарплату: «Нате, ребята, пейте, гуляйте, но чтоб к завтрашнему утру этого подонка не было в живых!» А что – выследят его в темном закутке, отделают так, что… Куда ему справиться с пятью-шестью молодцами? Вот только кто согласится? Даже и за деньги? Кому охота убивать, чтобы потом сидеть? А то и того хуже?

Нет, тут никто не согласится.

Так что же тогда?

Что делать?

Ведь жить невозможно дальше! Невозможно жить так дальше, сил нет!..

Глава 5
Здесь есть что-то мистическое

«Здравствуй, Валентин!

Пишу тебе третье письмо подряд, а ответа пока никакого. Я понимаю, тебе так проще и легче: зачем ворошить прошлое? Но пойми: мне нужен твой совет, больше ничего. Я даже не боюсь, если эти письма попадут твоей жене на глаза: пусть знает, между нами ничего нет, но разве мы не имеем права, как все люди, на простые дружеские отношения?

Скажу тебе прямо: я совсем запуталась в материале и не знаю теперь, что делать дальше, в какую сторону идти.

Больше всего меня возмутило, как и всю нашу общественность, равнодушие наших официальных властей. Я имею в виду прежде всего милицию и прокуратуру.

Я собрала множество фактов, встретилась с десятками людей, нашла даже первую учительницу Глеба Парамонова, не говоря о том, что виделась с его матерью, с его бывшими женами, с друзьями детства, со многими людьми, которые в разные годы работали с ним кто на трубном заводе, кто в мартеновском цехе, кто на стройке, кто в лесничестве… Одним словом – с кем я только не встречалась! А со сколькими людьми хочется да и предстоит еще встретиться! Но уже теперь могу сказать: запуталась в противоречиях. Картина как будто ясная, страшная, а понять ничего нельзя. Представляешь? Чушь какая-то.

Есть одна поразительная деталь: оказывается, Глеб Парамонов, когда ему было лет шесть, любил вышивать. Занимался он вышиванием до второго класса; об этом рассказала его мать, Марья Трофимовна, с гордостью рассказала. Что ж тут удивительного? – скажешь ты. А удивительное здесь то, что Николай Пустынный тоже любил вышивать. Разница только в том, что один занимался этим в детстве, а другой – до последних дней, взрослым. Не знаю, как тебе, а мне представляется здесь что-то мистическое! Вообще мать Парамонова, Марья Трофимовна, рассказала мне, что в детстве Глеб был удивительный мальчик, добрый, сильный, справедливый – и ей можно верить, потому что сейчас она искренне ненавидит его, собственного сына ненавидит – говорит: своими бы руками взяла и придушила его, паразита! Есть матери, которые слепо обожают детей, что бы они ни вытворяли, а есть такие, как Марья Трофимовна, – ведь правда, ей можно поверить? Но все-таки это странный феномен. Марья Трофимовна рассказывала мне, что вплоть до одиннадцатилетнего возраста Глеб горой стоял на стороне матери и младшей сестры Людмилы, защищал их от пьяных выходок отца, один раз даже отважно бросился на него с кулаками, с голыми мальчишескими кулаками, когда отец с топором в руках гонял по дому жену. Отец опомнился, но в злости вышвырнул сына в сени – в мороз, зимой, – где Глеб целый час простоял раздетый, в одном спортивном костюме, в тапочках и с голой головой. Был еще такой случай, когда сестра его, Людмила, которая младше его на год, но по комплекции, по виду – будто на целых три года, – так вот, был случай, когда Людмила тяжело заболела, нужен был пенициллин, который в послевоенные годы считался большой редкостью у нас, и Глеб один, зимним холодным днем, отправился пешком за восемнадцать километров в Курганово, в заводской дом отдыха, где этот пенициллин был. Ведь это не совсем рядовая деталь, правда? Одним словом, я могу привести тебе десятки примеров, когда Глеб проявил себя в детстве отважным, сильным и – самое главное – добрым и справедливым мальчиком. Куда же это девалось потом?

Представляешь, и мать его, Марья Трофимовна, тоже не может объяснить происшедшей роковой перемены, но ведь в чем-то она проявилась, где-то начиналась, откуда-то взялась, правда?

Извини, Валентин, пишу тебе сумбурно, хотя поначалу хотела рассказать тебе совсем о другом. А именно – о своей встрече с начальником милиции и со следователем прокуратуры. Начальника ты, может, помнишь – майор Синицын? Человек в общем-то добрый, умный, но, как мне показалось, чересчур затянутый в официальный мундир. А следователь прокуратуры – человек новый у нас.

Меня интересовала сама изначальная сторона дела, тот первый импульс, который подтолкнул все дальнейшие события, покатившиеся затем по наклонной, как снежный ком. Я имею в виду вот что.

«Почему, – спросила я и того, и другого, – когда Глеб Парамонов вытащил Пустынного из ванной и вызвал милицию, почему приехавшая милиция не заинтересовалась личностью Глеба? Что, к примеру, он тут делает? Как оказался в чужой квартире? И так далее, и тому подобное…»

При этом нужно помнить, что Шура, жена Николая Пустынного, долгое время лежала рядом без чувств – потеряла сознание. Глеб Парамонов вызвал, кстати, и «скорую помощь».

И что мне ответили?

А вот что.

Возбуждать уголовное дело против Глеба Парамонова не было никаких юридических оснований. А моральную, мол, сторону к делу не пришьешь. Было официально установлено, что Николай Пустынный покончил жизнь самоубийством не по принуждению, а по собственному желанию. В кармане его пиджака обнаружили записку: «Не хочу больше жить. Прости, Шура». В квартиру Глеб Парамонов и Александра Пустынная вошли вместе. В ванную Шура заглянула первая и, увидев Николая, закричала и упала в обморок. Глеб хладнокровно отрезал веревку, вытащил Николая из ванной. Пробовал делать искусственное дыхание – бесполезно. Вызвал от соседей по телефону милицию и «скорую». Состава преступления в его действиях нет. Даже наоборот – он показал себя дельным, хладнокровным человеком, помог милиции и врачебной экспертизе. «А то, что он который месяц не работает, ведет аморальный образ жизни, – это, выходит, не имеет никакого значения? – спросила я. – И то, что все это наверняка послужило толчком для самоубийства Пустынного, тоже не имеет значения?» – продолжала я. И, представляешь, мне спокойно объяснили, что с юридической точки зрения именно так все и обстоит: в действиях Глеба Парамонова состава преступления обнаружить нельзя.

… Ой, извини, Валентин, ко мне пришли, закончу письмо в другой раз. Не сердись…»

К Ларисе действительно пришли в редакцию два человека: она сама просила их заглянуть в газету, в отдел писем – хотела побеседовать с ними по душам, если, конечно, они согласятся. И вот – пришли.

Это были муж и жена Виноградовы, старички. Прасковья Ивановна и Иван Иванович. Очень похожие друг на друга, седенькие, немощные, но вежливые, с внимательными глазами, с культурными манерами. Трудно было поверить, что их сын, Семен Виноградов, сорока лет, дважды судим за умышленные убийства, получал сроки в десять и пятнадцать лет, сидел в тюрьме и сейчас. Что хотела услышать от Виноградовых Лариса? Дело в том, что какое-то время Семен Виноградов и Глеб Парамонов дружили, работая в мартеновском цехе подручными сталевара. Был случай, когда Семен спас Парамонова от верной и долгой тюрьмы. Однажды не понравился Глебу начальник цеха, а именно – накричал на Глеба: «Дармоед! Работать надо, а он сидит… В тюрьмах надо гноить таких, а их все на свободе держат!..» Глеб сидел, морщился от боли – только что раскаленным металлом прожег спецовку, нога огнем горела. Рассвирепел: «Ах ты, падла!..» Сграбастал начальника цеха, поднял повыше на руках – тот барахтается, ногами дрыгает, визжит – и понес к ковшу, к кипящей лаве металла. Затмение нашло: хотел бросить начальника в бурлящий ковш. Вот тут Семен Виноградов и спас Глеба от тюрьмы, а заодно и начальника цеха от смерти – ударил ломом по рукам Глеба. Те сразу плетьми повисли, а начальник грохнулся на пол, на металлические листы.

О чем хотела поговорить с Виноградовыми Лариса? Да так, разобраться кое в чем, кое-что уточнить… Она усадила Ивана Ивановича и Прасковью Ивановну на стулья, блокнот раскрывать не стала, решила просто побеседовать доверительно.

– Скажите, пожалуйста, – начала она, – как вы относитесь к Глебу Парамонову? Ваш сын, кажется, дружил с ним?

– Очень своеобразный молодой человек. Вы знаете, когда Семушку увезли, он долгое время навещал нас. Успокаивал, – дрожащим голосом проговорила Прасковья Ивановна.

– Еды приносил, колбасы, масла, сахара, – добавил Иван Иванович.

– А за что вашего сына судили в первый раз?

– Вы разве не знаете? За то, что посчитался со своей вертихвосткой, с этой аморальной особой.

– С женой? С Еленой Сергеевной?

– Да, с ней, если таковую можно назвать женой, – поморщилась Прасковья Ивановна.

– Позвольте, но ведь он убил ее? – удивленно произнесла Лариса. – Утопил в Чусовой?

– Лариса Петровна, не забывайте, это была женщина легкого поведения, – с укором проговорил Иван Иванович.

– Но разве можно убивать человека? Ведь вы бывшие учителя, преподавали историю, как же можно оправдывать убийство?

– А что остается делать с такими женщинами? Наш Семушка – талантливый человек, но вспыльчивый, как все талантливые люди, – разве мог он терпеть измены жены? И потом, не забывайте, Лариса Петровна, вся история человечества – это история убийств и крови, – с назиданием, тихо и вкрадчиво произнес Иван Иванович.

– Позвольте, позвольте, – пораженно пробормотала Лариса. – История – это одно, а преднамеренное убийство – совсем другое.

– Все взаимосвязано в этом мире, Лариса Петровна, – успокаивающим тоном резюмировал Иван Иванович.

– А как тогда объяснить второе убийство, совершенное вашим сыном?

– У вас есть дети? – поинтересовалась у Ларисы Прасковья Ивановна.

– Пока нет. Но разве это имеет отношение к нашему разговору?

– Вот когда у вас появятся дети, вы поймете, Лариса Петровна, каково это материнскому сердцу – знать о страданиях единственного сына.

– Но ведь он совершил преступление?

– Да, он убил, – спокойно согласился Иван Иванович. – Но кого он убил? Подлеца и мерзавца. Вот о чем следует подумать.

– Самосуды у нас запрещены. Во всяком случае, никто не имеет права убивать, какие бы доводы и мотивы ни выдвигались при этом.

– У нас многое запрещено, Лариса Петровна, – согласился Иван Иванович. – И поэтому появляются воры и преступники. С одним из них и расправился наш сын.

– Вы хотите сказать, он убил директора магазина из идейных, что ли, соображений?

– Именно это я и хотел сказать, Лариса Петровна.

– Здесь что-то не так… Он убил с целью грабежа: забрал золото, деньги, облигации, дорогие вещи.

– Это вы прочитали в деле?

– Да.

– А вы знаете, что все ценности Семушка хотел уничтожить? Чтобы и следа от них не было?

– Как же он хотел уничтожить, если в течение трех месяцев пользовался ими и растратил немалую сумму?

– Это другой вопрос, Лариса Петровна. Жить-то ведь он должен был на какие-то средства?

– Странно, – пожала плечами Лариса. – Впрочем, что это я… – Усилием воли Лариса заставила себя не спорить с Виноградовыми: иначе они могут перестать откровенничать, а откровенность, какая бы она ни была, нужна ей в первую очередь. – Извините, конечно, но я хотела бы от вас услышать кое-что о Глебе Парамонове. Надеюсь, вы знаете обо всей этой истории, которая произошла у нас?

– Кстати, вот вам еще один пример аморальности нынешних молодых женщин. Поразительно! – воскликнул Иван Иванович. – Женщина, мать, жена, жила одновременно с двумя, а может и больше, мужчинами, а наша общественность горой встала на ее защиту! Воистину, все поставлено с ног на голову. Что же остается делать мужчинам? Неудивительно, что многим из них приходится совершать преступления, кончать жизнь самоубийством, попадать в тюрьмы, вызывать злобу и раздражение людей, вместо того, чтобы быть в сознании общества героями, борцами за моральную и нравственную чистоту!

– Что-то я вас опять не пойму, – уязвленно проговорила Лариса.

– А вы посмотрите на нашу жизнь совсем с другой колокольни, Лариса Петровна! – предложил Иван Иванович. – В течение долгих лет мы, учителя, в том числе и мы лично с Прасковьей Ивановной, внушали нашим ученикам мысли о том, что все у нас самое лучшее, справедливое, истинное, нравственное, правдивое, а потом эти ученики выходят в жизнь – и что же? А здесь все наоборот, в этой жизни! И пьянство, и измены, и воровство, и ложь, и цинизм, и стойка «смирно» перед начальством, приписки, очковтирательство, стремление к обогащению, к красивой жизни и так далее, и тому подобное… Что остается делать нашей молодежи? Одна – ломается, другая – приспосабливается. Вас удивляет, что мы любим и оправдываем сына? Но он – жертва времени, не больше и не меньше, – как же нам не любить его? Сколько мы ему красивых слов говорили! А он убийца. Пожалеть его надо, поплакать над его судьбой, а не смотреть на нас как на умалишенных, Лариса Петровна! Вот вы о Парамонове спрашиваете… Вы что, хотите вывести его на чистую воду? Заклеймить позором? Восстановить против него общественное мнение? Вы лучше разберитесь, откуда он взялся, этот Глеб Парамонов, не с неба ведь свалился? И не лучше ли общественность пристыдить! Ткнуть ее рылом в собственные помои, чем вызывать в ней якобы здоровое, а в действительности– лицемерное негодование?! Подумайте над этим, Лариса Петровна!

Закончив длинную речь, старик ослаб, побледнел, по вискам его потекли струйки пота. Прасковья Ивановна встревоженно поглядывала на мужа, поглаживая ему руку:

– Ну, ну, успокойся, Ваня… Лариса Петровна разберется во всем, не сомневайся… Правда, Лариса Петровна?

– Да, да, конечно, – подтвердила Лариса. Она и в самом деле несколько растерялась от напористой, горячей речи Ивана Ивановича и, самое главное, поняла: разговаривать с Виноградовыми дальше бессмысленно. Позиция их ясна, ничего нового она не услышит.

Извинившись, Лариса сослалась на неотложные дела и, как бы с сожалением, предложила закончить разговор.

Иван Иванович прекрасно понял ее; прощаясь, посмотрел Ларисе Петровне в глаза снисходительно-вежливо, краешком губ усмехнулся.

«…Ну вот, Валентин, могу продолжить теперь письмо. Но, знаешь, почему-то сил нет. Такой сейчас был разговор, что… Каша какая-то в голове. Пожалуй, допишу в другой раз. Не сердись…»

Лариса накинула плащ и вышла из редакции. Воздух над прудом струился нежным маревом, а вдалеке, по береговым закраинам, густо синел, обещая скорые сумерки. Лариса прошлась немного берегом пруда, остановилась у первой рыбацкой лодчонки; дно лодки было сплошь усеяно крупной серебристо-подсохшей чешуей лещей и плотвы. Лариса вспомнила, как однажды Валентин взял ее с собой на рыбалку: выгребли ранним туманным утром на середину пруда, встали в березовых тычках и начали ловить тяжелую серебристую плотву на распаренный «геркулес». Вспоминая, Лариса присела на нос лодки и, сама того не сознавая, стала улыбаться.

– Эй, красавица, посторонись! А то украдем!

Лариса вздрогнула. К лодкам с веслами в руках подходили три рыбака в брезентовых плащах, в тяжелых резиновых сапогах, веселые и, кажется, немного хмельные.

– Ну, пойдем с нами? – подмигнул один из них. Лариса помотала головой:

– Не могу. Нет. – И улыбнулась.

– А то подумай. Настрое, выбирай любого! – И рыбаки весело, громко захохотали.

– Нет среди вас моего рыбака, – вздохнула опечаленно Лариса и, развернувшись, пошла прочь от лодок.

Что-то рыбаки еще кричали ей вслед – видно, задиристое, потому что несколько раз громко взрывались смехом, но Лариса слов не разобрала. И так ей вдруг захотелось услышать голос Валентина, пусть хоть что-нибудь, два слова, но чтобы сказал их именно он, Валентин, густым своим, насквозь прокуренным голосом, отмахиваясь руками от кашля, как от наваждения… Желание это было столь сильным, что Лариса чуть ли не бегом бросилась на почту, на телефонный переговорный пункт, благо он находился совсем рядом. Заказала Саратовскую область, город Балашов, редакцию газеты. Села на стул и стала ждать. Но через несколько минут, чуть успокоившись, Лариса услышала в себе вначале легкое, а затем тревожное сомнение: что это она? Зачем звонит? Что скажет? Как объяснит, что ей ничего не нужно, только услышать его голос? Кто этому поверит? Может, ему достаточно ее писем, чтобы приходить в ярость: зачем она нужна ему со своей прошлой разнесчастной любовью?! Может, его тошнит от ее писем, так она еще с телефонными звонками лезет. Зачем? По какому праву? И пока она думала так, по микрофону объявили: «Балашов, вторая кабина, Балашов, вторая кабина…»

Лариса едва пересилила в себе желание поскорей убежать отсюда. Но все же поднялась, зашла в кабину, слыша, как гулко, больно бьется сердце.

– Алло, редакция на проводе, слушаем вас!

– Попросите, пожалуйста, Валентина Семеновича Баргу, – произнесла Лариса, но не узнала своего голоса.

– Барга в командировке. Кто его спрашивает? Что передать?

– В командировке? – Лариса облегченно вздохнула. – Нет, нет, ничего не нужно передавать. Спасибо, девушка. До свидания.

– Алло, алло! Что передать? Кто звонил?.. – Но Лариса решительно повесила трубку и выскочила из кабины.

«Вот я сейчас к кому пойду, к хулигану Петушкову», – подумала Лариса и рассмеялась на улице. Почему рассмеялась? От облегчения: слава Богу, не оказалось Валентина в редакции, а то неизвестно, что и говорить пришлось бы, как выкручиваться… Когда она смеялась на улице, люди оглядывались на нее.

– Дело было так, – рассказывал Петушков, – мои ребята в пивном баре толкались. Парамон их там обидел. Ну, сунул там кому-то, что ли… Я ему по плечу: выйдем, поговорим! Оглянулся: а, Петух, ты… Пошли поговорим. Дело старое, Лариса Петровна, могу объяснить вам сейчас. Тогда, в те годы, я, как говорится, «шишку» в поселке держал, негласным королем считался… Когда было, говорите? Считайте сами. Сейчас мне тридцать три, тогда семнадцать стукнуло… Вышли на улицу, на зады пивбара – знаете, у базара местечко? Я ножичком щелк: «Ну, Парамон, ты у меня давно в печенках, щас резать буду…»

Лариса сидит у Петушкова в гостях. Давно он не хулиган, обыкновенный семьянин, жена, двое детей – девочки-близнецы, четырех лет от роду, – работает шофером на автобазе. Образумился сам, считает Петушков, с возрастом. Но лет шесть-семь хулиганил в поселке всерьез.

Иногда на кухню, где они сидят с Петушковым, встревоженно заглядывает жена Петушкова, Люся. Не нравится ей, что газета заинтересовалась личностью мужа. Мало она бед пережила из-за него – неужто опять чего-нибудь выкинул? Петушков самодовольно-горделиво выпроваживает жену из кухни: «Иди, иди. Ишь, нахохлилась, курица! Не твоего ума дело…»

– Что меня заедало в Парамоне? – продолжал Петушков. – А то, что он ни вашим, ни нашим. Сам по себе. Вокруг меня шестерки вьются, только моргну – все по-моему делается. А этот, по нашим понятиям – мурло старое (ему тогда лет двадцать пять было), – один королюет. Никого не признает. Попался этот – избил, тот – фингал под глаз, третий – зубы вон, четвертый – руку выломал. И главное – всех без разбора бьет, а моих – особо. Ну, я ему и припомнил – щелк ножичком: молись, Парамон!

– Ну а он?

– Краска схлынула, конечно, – усмехнулся Петушков. – Говорит: «Убери своих щенков!» Я мигнул ребятам – те в сторону отвалили. «Ну, режь!» – говорит. И стоит, падла, руки расставил. У меня прием был: будто я споткнулся, а сам раз – ножичком в ногу. Редко срывалось. А тут – ничего не пойму: вдруг на земле валяюсь, а надо мной Парамон с моим же ножом стоит. «Ну, – осклабился, – хочешь к бабушке в гости?» Но ведь не стал трогать. Постоял, постоял, швырнул нож подальше. И, посвистывая, в бар направился. Походкой «пеликана».

– И вы снесли оскорбление?

– Ха, снес! – ухмыльнулся Петушков. – Моя карта бита, чего уж там… Но решили мы его все же вздернуть…

– Как это – «вздернуть»?

– Ну, проучить… Письмо подбросили жене: готовь, мол, гроб, скоро Парамона отпевать будешь.

– Женщину-то зачем пугать?

– А так, психологическая обработка. Надо было зацепить Парамона за живое, довести до белого каления. Тогда с ним легче разделаться… Сидим однажды в ресторане. Нас семеро, за двумя столиками. Он один – рядом, гад, шампанское лижет. И ухом не ведет. Ну наглец! Уж на что я ушлый – но таких наглых не видал.

– В смысле – смелый?

– По-нашему: наглый. Показываем жестом: садись рядом, выпьем. И что? Садится. Я говорю: «Слушай, Парамон, давай за твою смерть выпьем?» – «Наливай, – говорит. – Только кто убивать будет? Ты?» – «Выпьем – посмотрим!» Наливаем шампанское, восемь бокалов. Нас семеро, он один. Чокнулись. Пьем. «До дна, Парамон!» Пьет он – и вдруг бокалом, как штыком, всадил мне в рожу… пардон, в лицо… Видите? – показал Петушков на щеку.

Действительно, всю левую щеку Петушкова рассекал глубокий рваный шрам. Впрочем, шрамов у него на лице не сосчитать.

– Ну, взревел я как телок! Кровища хлещет, ничего не вижу. Ребята мои обомлели – струхнули. Этого ему и надо. Подлетел к своему столу, поднял над головой и давай дубасить столом. Силен был, боров! Не стулом дубасил – столом по головам. Что тут в ресторане началось! Не расскажешь. Визг, крик, шум, кровь… Покалечил он моих ребят изрядно. Тут дружки у него нашлись, такая драка завязалась – туши свет. Ресторан в пух разнесли. Кто его успокоил, Парамона? Милиция. Приехали – но Парамона так просто не возьмешь. Один мент рукояткой пистолета вырубил его по затылку. Только так и взяли. Но Парамон, думаете, простил менту бандитский прием?

– Как это?

– А так. Когда его выпустили, через пару дней, он на улице сержанта того встретил. Говорит: «Меня знаешь? Знаешь. Еще раз в поселке увижу – разряжу двустволку. Усек?»

– Это кому он сказал? Милиционеру?

– Ага. Ему. Тот понятливый оказался. Через неделю убрался от нас. С Парамоном шутки плохи, все знали.

– Вы так говорите, будто сами боялись его.

– Боялся? Не то слово. Уважал. Он нам не чета был. Мы кто? Хулиганы. А он… бедолага.

– Тут есть разница? – не поняла Лариса.

– У нас это возрастное. Ну, еще там разное. Выветрилось со временем. А у него в природе. Живу сам по себе – вот его принцип. Это главное. А на остальное – наплевать.

– Говоря по-другому – идейная позиция, что ли?

– Ну, это вы хватили! Какая там идейная? Просто – сам по себе. И все. Мы что? Обломала нас жизнь. А он? Он и в сорок лет тот же.

– Неужто он тот же?

– Ну, внешне – какое там! Облез, усох, истаскался… А в глазах, в натуре – прежнее.

– Узнает вас?

– Даже не замечает.

– Специально, что ли?

– Вряд ли. Просто не помнит.

– Вас не помнит?

Петушков усмехнулся:

– В молодости меня каждая собака знала. А теперь… кто я? Шофер автобазы. Лысый мужик, рядовой папаша, отец двоих короедов.

– Тоскуете по прошлому?

– Как же, даст Люська тосковать! Вон, видали, – кивнул он на дверь, за которой грохотала кастрюлями жена Петушкова, – икру мечет… Боится, может, чего натворил?

– Ну хорошо, не буду вас больше терзать. Напоследок скажите напрямую: какое у вас личное отношение к Парамонову?

– Уважаю, – не задумываясь, ответил Петушков.

– Уважаете? – удивилась Лариса. – Разве вы не слышали, что у нас случилось?

– А, все бабы – дуры! Извините, не имел в виду лично вас… Так, вообще…

Больше, кажется, говорить было не о чем – и Лариса попрощалась с хозяевами. Напоследок жена Петушкова полоснула по корреспондентке таким взглядом, что съежилось все внутри у Ларисы. И она побыстрей выскочила за порог.

Дома у себя, в однокомнатной квартире, Лариса вытащила из ящика рабочего стола ворох исписанных бумаг, задумалась. Что получалось, что складывалось? Хотелось докопаться до сути происшедшего, но чем больше она вглядывалась в него, чем больше разговаривала с людьми, знавшими в разные годы Глеба Парамонова, тем меньше было ясности и понимания. А если все выстроить хронологически – что получится? Что она знает практически? Давай-ка взглянем на дело с этой стороны.