Текст книги "Встречи – расставания (сборник)"

Георгий Баженов
Встречи-расставания. Провинциальные драмы

Добрая душа
О Георгии Баженове, человеке и писателе

Писательская судьба Георгия Баженова не типична, крайне удивительна для современного литератора.

Георгий Баженов увидел опубликованными свои произведения еще будучи воспитанником Свердловского суворовского училища. Однако началом своей литературной деятельности он считает публикацию рассказа «Добрая душа» в журнале «Смена» в 1971 году, то есть тридцать пять лет назад. За эти годы Георгий Баженов написал и опубликовал множество рассказов, повестей, романов. Несмотря на то, что он никогда не был секретарем Союза писателей, не занимал никаких должностей в писательских организациях, книги Баженова охотно печатали все центральные издательства.

Впервые его имя я услышал от своего руководителя семинара во ВГИКе, который сказал одному из студентов, что о человеческих страстях надо писать без надрыва так, как делает это Георгий Баженов. Я заинтересовался, взял книгу Баженова в библиотеке. Помню, она меня не взбудоражила, не вызвала сильных эмоций, не лишила сна от переживаний, но осталось стойкое впечатление, что встретился я с настоящей литературой, а не с игрой в литературу. Было такое ощущение, что я познакомился с надежным, крепко стоящим на ногах, добрым, отзывчивым человеком. Хотелось новой встречи с этим человеком, общения с ним. В книге была показана бесхитростная жизнь обычных людей, таких, какие жили вокруг меня, показаны живые отношения между ними, и написана она была ясным русским языком, без выкрутасов, без ужимок. Когда я высказал свое впечатление о книге Баженова друзьям-литераторам, они, оказывается, уже читали его произведения, и мнение у них было на редкость единодушным: «Баженов – честный писатель!»

Позже, в Москве я познакомился с Георгием Баженовым. Он оказался таким, каким я представлял его, читая книги писателя. Спокойный, надежный, немногословный человек. С доброй улыбкой, с доброй душой.

В бурные годы перестройки и реформ я потерял его из виду. Не встречал ни на кипящих от страстей площадях, ни на бурных писательских собраниях, ни на пленумах, ни на съездах. Не встречал его имени под произведениями ни в газетах, ни в журналах, ни на обложках книг на прилавках магазинов. Думалось, что он, как и многие писатели в эти годы, растерялся, разочаровался в литературном труде, бросил писать, занялся чем-то иным. Но вдруг…

Вдруг я узнаю, что все эти годы Георгий Баженов продолжал работать за письменным столом. За последнее время одиннадцать его книг одна за другой появились на прилавках магазинов. Пока мы митинговали, шумели на собраниях, витийствовали в буфете ЦДЛ, Георгий Баженов занимался тем, чем должен заниматься писатель: сидел за столом и работал, писал; писал о тех людях, среди которых жил в эти бурные годы, описывал те ситуации, в которые они попадали, рассказывал об их болях и радостях, об их страстях, которые часто по накалу своему были равны шекспировским, об их надеждах, рассказывал о простом счастье живого человека. И к своему шестидесятилетию выпустил одиннадцать новых книг.

Чем же тогда не типична, удивительна писательская судьба Георгия Баженова?

Вспомните любое имя известного современного писателя, и сразу же перед вашим мысленным взором всплывет какая-нибудь литературная группа, и вы невольно подумаете: этот диссидент, этот деревенщик, этот постмодернист, этот из секретарской литературы, этот связан с таким-то скандалом, этот там-то прошумел. Но ничего подобного имя Георгия Баженова у вас не вызовет. Ни в какие обоймы его никогда не включали критики, просто писали о его книгах, ни в какие группировки он не входил. Разве это типично для нашего времени? Разве это не удивительно?

Служил и служит Георгий Баженов только одному – русской литературе! И дай Бог, чтобы это служение продолжалось еще долгие годы. А я убежден, что произведения Баженова будут жить своей особой, неумирающей жизнью: его вроде бы тихими, не скандальными произведениями русская литература будет гордиться многие годы.

Здоровья тебе, Георгий, бодрости, крепости духа, вдумчивых читателей и критиков!

ПЕТР АЛЕШКИН,

9 июля 2006 г.

Встречи-расставания

…Порок живописен, а добродетель тускла.

В.В. Розанов

Глава первая

Петровна была в сенцах, когда вошел милиционер:

– Здравствуйте. Вы будете Александра Петровна Симукова?

– Я самая и есть. Здравствуйте. – Петровна настороженно пошарила по карманам фартука. – Да вы проходите, проходите, у меня тут… уборку вот затеяла: все вверх дном…

– Что же вы, Александра Петровна, – с укоризной начал милиционер, проходя в дом, – не выполняете указаний администрации?

– Это какие указания? – Петровна выставила перед милиционером табуретку, смахнула с нее пыль. – Присаживайтесь, в ногах правды нет.

– Ну, как какие… – Садиться на табурет старшина не стал, а сразу прошел в большую комнату, по-хозяйски окидывая ее взглядом. – Домишко ваш снесли?

– Снесли, слава Богу, снесли…

– Ну вот… Теперь, стало быть, что из этого следует? – Старшина рассматривал на стене вышитый гладью Кремль. – Добрая работа.

– Да куда там… – смутилась Петровна. – Баловалась в девичестве.

– Добрая… – Старшина постоял, полюбовался картиной. – А слушаться администрацию все-таки надо. – Милиционер улыбнулся Петровне. – А?

– Так только то и делаю, что слушаюсь… Как не слушаться-то? Нехорошо.

– Именно так. Ведь домик ваш снесли?

– Снесли, слава Богу, снесли.

– И ордеров на получение комнаты выписали. Выписали?

– Чего не знаю, того не знаю.

– Выписали, Александра Петровна, выписали. Теперь, стало быть, что надлежит сделать? Надлежит ордер на руки получить.

– Так ежели он без надобности?

– Как так может быть без надобности? – Старшина снова улыбнулся, подошел к горке, начал рассматривать немудрящую посуду. – Жить вам где-то надобно?

– Ну, милый… жить-то я и здесь, слава Богу, проживу. Недолго уж до смерти-то осталось.

– А это, Александра Петровна, дай вам Бог здоровьица жить еще долгие годы. А вот проживать на данной жилплощади не имеете права. Переезжайте в свою законную комнату.

– Так мне комната не нужна. Зачем мне комната? Я же говорила комендантше, не надо мне ничего, проживу и здесь с внучонком. Уж как-нибудь…

– Погодите, погодите… – Милиционер присел наконец на табуретку, Петровна быстро устроилась напротив. – Давайте по порядку. Вы прописаны на данной жилплощади? Нет, не прописаны. Значит, что? Значит, нарушаете паспортный режим. Подвергаете себя серьезной опасности – крупному штрафу. А ведь у вас, Александра Петровна, есть теперь своя комната. Нужно получить ордер и прописаться в ней. Простая арифметика.

– Я и говорю… Зачем мне комната? Заберите у меня комнату, а самоё тут пропишите, у снохи с внучком, раз уж чтоб без нарушений. А то у меня лишних денег нет, за еённые комендантские глупости расплачиваться.

– Тут глупостей никаких нет, Александра Петровна. Комендант Куприянова требует по закону. Мало ли кому где жить захочется. Надо еще право на прописку иметь. А у вас такого права нет. Здесь прописаны ваша сноха, ваш внук, а у вас есть свое жилье. Получайте его и прописывайтесь. В случае же дальнейшего нарушения паспортного режима к вам будут приняты строгие меры. Несмотря, извините, на ваш возраст.

– Так это как же это так… внучок мой здесь останется, а я должна в другом месте жить?

– У вашего внучонка есть мать.

– Так ведь она далеко… по договору на Севере… они ж туда еще с Кольшей…

– В таком случае мальчика можете забрать на свою жилплощадь.

– А здесь, значит, никак нельзя? – сокрушенно покачала головой Петровна.

– А здесь нельзя. Не имеете права без прописки.

– Вот беда-то… А мне вон Аня пишет, мама, мол, и не надо тебе никакой комнаты, живи с Алешкой как жила, приеду – пропишешься у нас, а то ни то ни се получится… зачем нам отделяться?

– Вот когда приедет, тогда и ставьте вопрос. А пока получайте свою собственную комнату, прописывайтесь. – Старшина поднялся с табуретки, поправил ремень. – Сегодня же сходите в ЖЭК, Александра Петровна. Знаете Яновскую такую, председателя жилкомиссии?

– Как не знать…

– Ну так вот, к ней. – И с этим, попрощавшись, старшина вышел из дому.

Алешке Петровна написала записку, мол, придешь из школы, обед в духовке, а сама, надев новое платье – подарок Ани, отправилась в ЖЭК. Яновской на месте не оказалось. Посидела Петровна, посидела на стуле около ее двери, вышла во двор. Неспокойно у нее на душе. Главное, не понимала она, как правильно поступить. Получишь эту комнату, а потом у Ани не пропишут. Обидится Аня. Скажет: что, мама, не хочешь уже с нами? Обязательно обидится. А с другой стороны, как тут самой все сообразить? И пенсию не дают без прописки. То давали-давали, а тут на тебе – не дают. Будто Петровна уже и не Петровна. А без денег тоже не жизнь, без денег им с Алешкой туго приходится.

Петровна вышла на Пролетарскую улицу, завод вдалеке знакомо дымил трубами. Может, к Лиде в заводоуправление заглянуть, расспросить обо всем? Когда-то она им помогла, не посмотрела, что Кольша обидел ее, добрая оказалась душой, незлопамятная. И потом – законы она знает. А когда законов не знаешь, как тут правильно поступишь?

Завидев Петровну, Лида с ходу затараторила:

– Что ты, теть Шура, даже и не вздумай соглашаться! – Отвела старуху в сторону и горячо зашептала: – Я тут кое-что слышала о вашей квартире. Понимаешь, теть Шур… у Ани-то когда договор закончился? Ну вот, в январе. Еще немного подождут – и могут, чего доброго, квартиру отобрать. Заводу жилья не хватает, сама знаешь, а тут квартира такая шикарная. Закончился договор, будь добр, приезжай обратно, не приедешь – через полгода могут отобрать квартиру. Пиши скорей письмо на Север: Анька, мол, ты что, сдурела, приезжай быстрей, а не то не видать тебе своей квартиры. Ты сама-то понимаешь, теть Шура? Даже если и приедет – ее сильно прижать могут. Сколько человек прописано? Она да Алешка. А квартира – ого-го, три комнаты. Подселят алкаша, сама запросит хоть маленькую, да отдельную квартиру. А если тебя пропишут, с метражом все нормально будет. Поняла?

– Понять-то я поняла, Лид, да не очень… Мне-то чего делать? Соглашаться на комнату или как?

– Фу-ты, теть Шур, я ж тебе толкую… да нет, конечно! Затяни пока. Аня приедет, пропишет тебя у себя. Будете жить вместе. Зачем вам отдельно-то?

– Именно што так. Нам бы только вместе. А не то Аня обидится, скажет, мама, мол, ты от нас куда же это? А?

– Да ясно, ясно, теть Шура. Ты, главное, говори им: Аня приезжает скоро, вот, мол, вот… подождать, мол, надо. Вот и все.

– Ну, спасибо тебе, Лид. Растолковала старухе. А то се дня милиционер пришел – у меня и поджилки затряслись.

И обе они, Петровна и Лида, отходчиво рассмеялись.

– Ничего, теть Шура, не боись. Дело житейское. Как там Алешка ваш?

– Алешка? – Петровна махнула рукой – то ли обрадованно, то ли благодарно. – Растет. В Кольшу, кажись, пошел – и тихой будто на вид, а внутри не поймешь его. Заглянула б как-нибудь, а, Лид?

– Теть Шура, я б с радостью, да сама знаешь… своя семья.

– Замуж вышла? – всплеснула руками Петровна.

– Ага!

– Вот так радость у тебя! А я и не слыхала… Ну, Лидуха, ты совсем молодец! А он кто же у тебя?

– Да тут, наш один, из заводоуправления. Покажу как-нибудь.

– Ну, дай вам Бог счастья, – стала прощаться Петровна. – Пойду уже. А то прозеваю Яновскую, опять милиция придет.

– Ну, ни пуха ни пера, теть Шура! А Ане письмо поскорей пиши, а то она неизвестно чего там думает.

– Это уж да, Лид, как домой приду, так сразу и отпишу. Ну, бывай здорова.

– До свиданья, теть Шура!

Яновская носила круглые очки – вид строгий и даже суровый; но Петровне она улыбнулась как старой знакомой:

– Присаживайтесь, Александра Петровна.

– Спасибо. – Старуха осторожно присела на краешек стула.

– Вы извините, я сейчас… – В комнате у Яновской толкался народ, с бумагами и справками – все свои, жэковские; через минуту-другую, подписав разные бумаги, Яновская осталась за своим столом одна.

– Что же вы так долго не приходили, Александра Петровна?

– Да вот такое дело… некогда все… а сегодня как раз старшина…

– Ну да, мы решили милицию подключить, – снова улыбнулась Яновская, – думаем, милицию-то уж вы послушаетесь.

– Это уж, конечно, как не послушаешься.

– Та-ак, сейчас… – Яновская порылась в ящиках стола, достала нужную бумагу. – Вот, Александра Петровна, распишитесь вот здесь – внизу, и с этой минуты вы владелец собственной комнаты. – Яновская протянула Петровне ордер и авторучку.

Старуха взяла ручку, бумагу, начала высматривать место, где нужно поставить подпись.

– Нет, не на ордере. А вот здесь, в книге… мол, я такая-то такая, получила ордер на руки… и так далее… такого-то числа.

– А как же это писать-то?

– Нет, Александра Петровна, вы просто распишитесь вот здесь. А остальное там уже написано.

– Ага, понятно… – Петровна приноровилась к книге, приставила ручку. – А не расписываться никак нельзя?

– Как то есть не расписываться? – улыбнулась Яновская. – Да это же все формальности, Александра Петровна. Главное – получайте ордер и въезжайте в новую комнату.

– Так, понятно. Да… – Старуха подняла глаза на Яновскую. – Так ведь комната-то мне не нужна.

– Это как же это так? – поразилась Яновская. – Такого быть не может, чтобы вы не нуждались в жилье.

– Как не может… Зачем мне комната-то? Я сколько раз комендантше говорила об этом.

– Ну, как же… ведь у вас был собственный домик? Был. Его снесли? Снесли. Естественно, исполком принял решение: выделить вам отдельную комнату.

– А я от этой комнаты отказываюсь, значит. Она мне вовсе и без надобности.

– И где же вы жить собираетесь?

– Да с Аней буду жить, где ж еще-то. С Алешкой. Они, слава Богу, не чужие мне. Одна семья.

– Да кто это в наше время от собственного жилья отказывается? В первый раз такое слышу… Ну, получите свою комнату, а живите где вам захочется.

– Ишь вот как вы говорите… А вот получу комнату, вы меня у Ани-то и не пропишите.

– А зачем вам там прописываться?

– Как зачем? А затем, што я там жить собираюсь. Да и помирать там буду. Нам два дома не нужно. Не чужие. Родня.

– В том-то и дело, Александра Петровна, сегодня они вам родня, а завтра…

– Как то есть завтра? Мне вон и Аня пишет: вот, мол, вот домой вернусь, пропишешься, мама, у меня – заживем не хужее других…

– А вы подумали, зачем она вас хочет прописать у себя?

– А как не подумала. Конешно, подумала. Аня-то у нас хорошая, хочет, штоб хорошо все было… штоб по-семейному.

– Никто не отрицает, может, она и в самом деле хороший человек. А только прописать она вас собирается, чтобы всю площадь за собой сохранить.

– А вы, значит, хотите площадь отобрать у нее?

– Да с чего вы это взяли?

– Есть на свете добрые люди…

– Эх, Александра Петровна, Александра Петровна, – укоризненно покачала головой Яновская, – люди-то, может, действительно добрые, если правильно объясняют, а если неправильно?

– Как так неправильно? Наоборот, выходит, как раз и правильно, раз добра хотят старухе.

– А мы, значит, добра не желаем?

– А коли добра желаете, зачем комнату навеливаете?

– Странно вы разговариваете, Александра Петровна… – Яновская в задумчивости постучала пальцами по столу. – Ну, хорошо, буду с вами разговаривать начистоту. Только уж не обижайтесь…

– Это последнее дело – на правду обижаться. – Петровна отложила ручку в сторонку.

– Вам ваша Аня – она кто? Дочь или кто?

– А как же, дочь будет.

– Нет. Она вам сноха, так это называется? Сноха. А вот Николай был ваш сын.

– А Кольша, это уж, конешно, сын. – Голос у Петровны дрогнул.

– Во-от… а Николай был сын. Кто мог знать, конечно, что так все обернется… но ведь в живые его не вернешь?

– Я б жизнь отдала… лишь бы он, мой голубчик…

– Вы не обижайтесь, Александра Петровна, но вы сами натолкнули меня на этот разговор. – Яновская грустно помолчала. – А теперь взгляните… Вот вы хотите жить вместе с Аней и внуком. Отказываетесь от комнаты. А ведь Аня – женщина молодая…

– Это уж так, молоденькая совсем… – кивнула Петровна. – Беды только взрослые.

– Вот… А раз молодая, значит, что может получиться?

– Што?

– А то, Александра Петровна, что ведь замуж она выйдет. Или вы думаете, она вечно будет вдовой?

Петровна ошарашенно молчала.

– И теперь представьте, – продолжала Яновская, – вот у нее новая семья, а вы как же? С ними жить будете? А мужу – понравится это? Никому это не понравится. И Ане вашей тоже. Вы ведь как укор будете…

– Вот оно, значит, как… – протянула в растерянности Петровна.

– Именно так. На заседании исполкома товарищи прямо рассудили: что же это, мол, сама Александра Петровна Симукова не понимает такой простой житейской ситуации? Отказывается от комнаты, настаивает, чтобы ее прописали в квартиру снохи… а для чего? Ну а если не будет у нее жилья – куда она пойдет потом, когда со снохой у них разладится? Ведь к нам опять пойдет? К нам. За чем? За жильем. Так для чего нам двадцать раз разрешать один и тот же вопрос? Постановили – ввиду сноса вашего старого домика выделить вам комнату. Получайте ее и живите спокойно. А со снохой, когда она вернется с Севера, стройте отношения, как уж вам обеим совесть подскажет.

– Так она уж вот-вот, на днях, может, и приедет…

– Тем более – значит, очень скоро все станет на свои места. Понятно вам теперь, Александра Петровна, что о вас товарищи побеспокоились?

– А как же, понятно… большое спасибо. Можно, значит, пойти?

– Ну да, конечно. Поставьте вот здесь подпись. И можно вас поздравить с получением ордера.

Петровна опять было склонилась над книгой, нацелилась ручкой и вдруг тихонько, не поднимая головы, спросила:

– А без подписи, выходит, никак нельзя?

– Как без подписи?! Да вы что, Александра Петровна, в самом-то деле?! Я ведь вам столько объясняла…

– За то спасибо, конешно. Но сами посудите… – Петровна подняла глаза, жалобно сиявшие горечью и мукой. – Аня-то приедет, а я што скажу? Комнату, мол, получила. Выходит, и не хочу я жить с ними… как же так-то? А я как раз наоборот… вся душа к ним прикипела… мне без них и жизнь зазря получается. Вот как…

– Александра Петровна, как же вы не понимаете! Да ведь вы…

– Вы уж извините, а я… я, пожалуй што, пойду… вот как… – И с этими словами Петровна неожиданно поднялась со стула и направилась к выходу. – До свиданьица.

– Как?! Куда же вы?! – встала из-за стола Яновская. – Да постойте же…

– А значит, так, – серьезно проговорила Петровна, обернувшись в дверях. – Не сегодня-завтра Аня приедет, мы и ответим свое. А без Ани мне мало што понятно, а обижать ее – это мне никак не под силу… – И старуха вышла из комнаты.

Глава вторая

– Уйди… не могу я, не могу! – Аня не противилась, не отталкивала его, но сидела как в воду опущенная, полуотвернувшись к окну, низко опустив голову. – Господи, как ты меня мучаешь… и ведь стыдно-то как, сты-ы-ыдно…

Он все понимал и терзался не меньше ее, в то же время ничего нельзя было поделать с собой. Он с трудом оторвал свои губы от пульсирующей на ее исхудавшей шее голубоватой жилки, медленно открыл глаза, с тяжелой тоской выдохнул воздух.

– Не можешь? – потерянно прошептал он, как бы вовсе не спрашивая, а утверждая.

– Не могу, Яша… – Она повернулась к нему, из глаз ее навстречу ему засочились глухая горечь, любовь, мука, он любил эти глаза больше всего на свете, в них светились правда и преданность, в них укором стояла память, проклятая и светлая память.

– Я понимаю, – сказал он. – Я завидую.

Осторожный, нежный ее палец лег ему на губы:

– Не надо…

Он чувствовал губами легкое прикосновение ее пальца, вдыхал горчащий запах шершавой кожи, подрагивая то верхней, то нижней губой, как бы лаская ее палец. На самом деле это пульсировала в надкусанных его губах кровь. Он снова без сил закрыл глаза, ощущая ломящую боль в висках, отчего брови поневоле нахмурились, сдвинулись к переносице, и он чуть покачал головой, словно хотел убаюкать свою боль. Палец ее скользнул с его губ, упал на подбородок, уютно лег в ямочке, поросшей жесткой щетиной, и сдержать себя было для нее сейчас выше их общей муки, она два-три раза провела мягкой округлостью пальца по его ямочке, что-то в нем задрожало и сдвинулось, левой рукой он потянулся к ее собранным на затылке волосам, неощутимо привлек к себе ее голову и смотрел на Аню широко открытыми, молящими о любви глазами. Волна томности нахлынула на нее, палец соскользнул с подбородка, горячая влажная ладонь легла на загорелый, открытый от распахнутой рубахи треугольник его груди, поросший седоватыми колечками волос… Она почувствовала, как пальцы его напряглись и больно вжались в ее затылок, и эта боль не была болью, а была желанна, Аня подалась на его чувство, которое сама только что вызвала в нем, глаза ее слёзно подёрнуло дымкой, и теперь она смотрела на Яшу его же глазами – молящими о любви, о прощении. В какую-то долю секунды она еще видела, как веки его медленно опустились, а губы были уже совсем рядом и были ослаблены, и когда доля этой секунды отлетела в вечность, Аня уже сама была с закрытыми глазами, ощущая пока еще холодными губами горячие губы Яши. Она с силой, с трудом оторвалась от него, когда дышать было совсем нечем, широко открыла рот и быстро-глубоко вдохнула несколько раз воздух; Яша в нетерпении снова поймал ее губы на полувдохе, и опять она отдалась поцелую, с обмирающей в душе покорностью чувствуя, что нет в ее сердце ни стыда, ни защиты от этого наваждения. Он целовал ее такими изнуряюще долгими поцелуями, что вскоре она перестала сознавать, кто она, где она, зачем она, только покой и истома и необоримое желание блаженства, глухое моление Богу: Боже мой, Боже мой, Бо-о… «Бо-о-ольно!» – вдруг тихо вскрикнула она, и этот для нее самой неожиданный крик пронзил ее память так, будто игла вошла в сердце. Яша подергивал ее лифчик, никак не давалась застежка, маленькая и верткая под дрожащими пальцами; застежка больно впилась в тело, Аня вскрикнула, и вместе с этим вскриком жалящая укором мысль пронеслась в ней: «Кольша был не такой. И в ту же секунду ей стало мерзостно от самой себя, от обоюдной этой похоти, страсть схлынула, будто ее и не было.

– Уйди… уйди же! – с решимостью оттолкнула она Яшу двумя руками; он упал на постель навзничь, ошарашенно глядя на нее и почернев в лице от унижения. – Уйди! – повторила она не то что голосом, а злобным шепотом.

Он медленно поднялся с постели, в который раз выругивая себя в душе черным матом, кляня себя за эту прихотливую и постыдно-беспомощную любовь, кляня судьбу за то, что когда-то она свела их всех вместе. «Мать твою и в Бога, и в душу!» – шептали его губы, пока он непослушными руками надевал пиджак, шарф, полушубок, нахлобучивал шапку.

В дверях он замедлил жесткий свой шаг, остановился. И так стоял, дожидаясь, скажет ли она хоть слово, или он так и уйдет, с замутнённой, как прежде и как всегда, душой. Она молчала. Было непосильное искушение обернуться, взглянуть на нее и, если что, пусть даже упасть на колени, лишь бы не чувствовать удушающей сердце вины, которая и не была виной, а была одним лишь обманом. Она молчала. Он резко шибанул рукой дверь и вышел из комнаты, грохоча в передней коваными сапогами.

Она молчала, сидя с поникшей головой, уронив отяжелевшие руки между колен, и напряженно вслушивалась почти с умалишенным выражением на лице, как удаляется грохот его сапог. Каждый раз исступленно казалось, что это конец, что это даже больше, чем конец – это, быть может, начало выздоровления, уход от муки и любви, приход к освобождению и надежде. Но и этого ничего не было никогда и никогда не будет. С этой мыслью, которая гнетом сдавливала и без того отяжелевшее сердце, она как подкошенная упала на постель, уткнулась лицом в подушку, так и не освобождая стиснутых между колен рук, и, вовсе не замечая ни неудобства, ни боли в напряженных предплечьях, громко зарыдала. Голова ее сотрясалась, как сотрясается повозка на булыжной мостовой – безжалостно, остервенело, вкривь-вкось; отчаянное рыдание, ударяясь о подушку, опахивало ее лицо горячей одурью, а слезы и рыдания все больше безумили ее, застилали сознание, и нельзя было даже самой понять сейчас до конца, отчего так горячо она плачет – тут одно на одно, накопленное, наслоившееся, истерзавшее душу и сердце.

Нет, не о жизни она сейчас рыдала, а в который уже раз оплакивала то, что должно было быть ее жизнью и что стало пропастью и тяжелым сном. Она знала, она давно поняла, что все былое – не суд ей и не судья и никак не может вершить всю судьбу женскую – от начала и до конца, и все же пока что именно былое решало ее жизнь. И через это безумие она не в силах была перешагнуть, память была ее мукой, но мука эта была ее совестью, а совесть и есть весь человек во всей его подлинности. И она рыдала сейчас с таким безысходным надрывом, столько муки и отчаяния выплескивала наружу вместе с плачем, что вскоре совсем обессилела и неожиданно, будто нырнув в небытие, провалилась в сон, взявший ее глубоко и крепко. Яркий до болезненности румянец проступил пятнами на ее щеках и висках, в правом уголке губ натянулась тонкой глянцевитой паутинкой запекшаяся слюна, изъеденные слезами веки грузно отяжелели, старчески сморщенно нависнув над дымными под глазами полукружьями теней… Через минуту-две Аня уже крепко спала…

На вахту она ехала ни с кем не разговаривая. Это бывало с ней, находило такое – как сыч замыкалась в себе, хмуро глядя исподлобья в одну какую-нибудь нацеленную точку. Ребята привыкли, хотя помнили ее и другой – веселой, беспощадной на расправу, если уж попался ей на язычок. Но это еще когда был жив Кольша…

Вахту Яша принял с мрачной сосредоточенностью: на Аню даже не взглянул, когда она, проседая в снегу, отправилась по сугробам в свою котельную.

– Врубились! – с той же мрачной, почти даже злобной сосредоточенностью, с ходу скомандовал Яша.

«Будет сегодня!» – переглянулись Базиль с Ерохиным.

Ревет электропривод… Надсадно скрежещет трос лебедки, многотонным камнем ахает вниз элеватор, бряцают запоры замков, звенит как будто выстреленная вверх свеча, с бешенством набрасывается на тело свечи автоматический ключ, сотрясая глубинное нутро буровой вышки – шум, грохот, скрежет, звон, рев моторов, сипение пара, бряцание замков и цепей, безжалостный северный морозец, жгучие нахлесты ветра – и темп, безостановочный темп, ускоряющийся темп работы… Под ногами надоедливо взрастает наледь, Яша с остервенением бьет каблуками кирзы по обкатистому нахолмию – летят по сторонам брызги льда. Ноги сейчас как бы живут отдельно от бурильщика, им надо – они и следят, скользко или твердо на рабочей площадке; самое главное – твои руки и твои глаза: руки и глаза бурильщика – его судьба.

– Спуск-подъем! Врубились!

Полувзгляд первого помбура: «Базиль вас понял». Разудалая улыбка третьего помбура Сашки Ерохина, жест Вовчика на «полатях» – вахта готова к подъему инструмента, много слов не надо.

Яша врубает рычаг – болванка элеватора стремительно несется вниз; легкие довороты рычага – усмиряется бешеный танец скорости, элеватор плавно наплывает на торчащую из скважины свечу. Базиль с Сашкой толкают замок на тело свечи – щелкают затворы, свеча захвачена. Новый поворот рычага – со скрежетом и стоном потянул элеватор из чрева земли громадину двухтысячеметровой колонны, вытянул на длину одной свечи – на двадцать четыре с хвостиком метра, – и тут уж стоп, родная, Яша дожимает тормоз до упора. Только еще содрогнулась свеча от резкого толчка остановки, а уж Базиль на своем пульте дает ход автоматическому ключу, со змеиной стремительностью бросается ключ к свече, железными челюстями перехватывает ее горло и ловко, вертко, как лампу из патрона, выкручивает свечу из колонны. А уж там, наверху, на «полатях», Вовчик захлестнул свечу жгутом, будто аркан на нее набросил. Поднялась малость свеча наверх, нижний ее ок-рай обхватили Базиль с Сашкой и, налегая телом, прижимаясь брезентухой к синюшной, в потеках раствора, родной свечечке, загнали торец в свободный угол площадки. Еще дожим рычага – свеча плюхается на свое законное место, а вверху, на «полатях», Вовчик подтягивает уже верхний окрай к себе и пристраивает его вдоль «пальца». Одна свеча на месте.

Свеча за свечой, минута за минутой, час за часом, без отдыха, без перерыва на обед, в задубевших брезентухах, чумазые, с паутинцей морозного инея на бровях и ресницах, обожженные ветром, с растекающейся ватностью в мышцах, ребята выдают на-гора всю многотонную громаду разъемного в свечи инструмента, пока не проклевывается из зева скважины долгожданное долото…

– Базиль, новое!

Открутили старое долото – а новое не подходит. Яша попробовал резьбу на ощупь.

– Резьба дрянь. Меняем переводник.

Сменили.

– Спуск, ребята. Врубились!

Девяносто свечей, громада метров и металла, девяносто сигарообразных спаренных труб нетерпеливо ожидали, когда их одна за одной вгонят в глубинное чрево скважины. Ничего не поделаешь – через каждую сотню метров приходится поднимать и опускать инструмент – менять долото. Не заменишь – не забуришься дальше, заменишь – продвинешься внутрь земли на сотнягу метров.

Яша «стреляет» элеватором ввысь, Вовчик наверху загоняет свечу в мертвый по хватке замок, Яша легонько вирает свечу, а в это время Базиль с Сашкой накатывают свечу на резьбу турбобура. Яша врубает ключ – свеча, как будто намасленная внутри, прокручивается в замке.

– Не берет! Мать твою… – ругнулся Базиль.

Яша вывел ключ в сторону, захлестнул инструмент в скважине пневмоклиньями.

– Проверь «сухарики»! – показал Базилю. – Да не так, не так… – пробурчал недовольно и сам шагнул к автоматическому ключу и вдруг неловко поскользнулся, задев рукой трос…

Слабо закрепленный в проушине, боковой крюк резко сорвался и с лету ударил его по голове, чуть ниже каски; веером брызнула кровь.

– Сука-а… – захлебнулся стоном Яша, горестно сморщившись, не понимая еще, что с ним случилось. И тут же, как подкошенный, повалился на колени; тело его обмякло, повиснув на инструменте.

– Чего стоишь, дура! – заорал Базиль на осоловевшего от страха Ерохина. – А ну, держи… – Подхватив Яшу под руки, они стащили его с инструмента и положили прямо на залитую раствором площадку.

– Платок! Ну! Или… чего там…

Базиль сдернул с Яши каску, кровь, казалось, хлестанула из раны ручьем.

– Живей, ну… копаешься-а-а!..

Сашка скинул с себя робу, дерганул с головы свитер, рубаху, взялся за майку…

– Рубаху… давай рубаху!

Базиль распластал рубаху на длинные лоскуты и, как мог, обмотал Яше голову.

– Братцы, чего такое?! – По лесенке, с «полатей», как кошка, свалился на площадку Вовчик.

– Тихо, не ори… не видишь?! – прикрикнул Базиль. – А ну, взяли… Стоп! – Сам себя остановил Базиль. – Сашка, дуй к Ане. Скажи… понял?..