Текст книги "Яблоко раздора. Уральские хроники"

Не удержавшись, она рухнула матери на шею, обвила, обвисла, прижалась к ней, разрыдалась глубокими, до спазм, рыданиями.

– Ну, ничего, ничего… – гладила ее мать ласково, отрешенно по волосам, по плечам, по рукам, – ничего, дитятко… Вот еще горе, какое ж это горе… Это, может, мы и сами не знаем, а счастье наше… земля крутится, люди рождаются, какое ж для матери несчастье, если дети нарождаются… ничего, ничего…

И сама потихоньку расплакалась: мерные, горячие старушечьи слезы желанно обжигали Анины руки; спокойней ей от этого было, понятней, прощённей.

Порешили, что надо Ане съездить на Север. Слушала о Яше старуха спокойно, будто ей изначально уже достаточно было знать, что он – друг Кольши, а главное – любит Аню, и еще главное – ничего не делал исподтишка, любил Аню давно, еще при Кольше, безнадежно любил, и только когда его не стало… Не мог он ее оставить одну, но и не любить не мог; и когда его чуть не прикончило сорвавшимся крюком на буровой, Аня не сумела больше противиться, страшно ей стало: а вдруг и опять смерть, что тогда?..

И только здесь, дома, на Урале до конца осознала, что же с ней случилось такое. Но об этом, о мыслях своих, о переживаниях здешних, Аня уже не рассказала старухе. Не хватило духу. Да и не могла она признаться, что любовь к Кольше – не память о нем, не воспоминания, не мысли, не боль, не горечь – а именно любовь к нему однажды выжглась из нее, непонятно куда исчезла, изжила себя. Это-то и было для нее самым большим горем, какое только можно себе представить, это-то и было самым жестоким открытием о себе.

А когда поняла, что беременна, поняла вдруг и многое другое, чего раньше была просто не в силах одолеть сознанием. Почувствовала, распознала, что в ней, оказывается, новая жизнь есть, маленький росток, и вместо того чтобы испугаться, устыдиться, вдруг с непонятным даже для самой себя горделивым страхом-блаженством ощутила, что это и есть то, что может примирить ее с жизнью, заполнить ее пустоту. Яша, о котором она и вспоминать не хотела, он-то и оказался пророком: «Ничего ты еще не знаешь…»

Она думала: она предала, предавала Польшу, а оказалось – она просто любила уже другого. Только она не поверила, не могла поверить сама себе. Потому что поверить в это – значит примирить две силы: смерть Польши и любовь к Яше.

Нет, в такое поверить она не могла. До такого просто не доросла еще ее душа.

А нынче, здесь, дома, она ясно осознала (потому что новая жизнь уже теплилась в ней и давала о себе знать), осознала твердо, что не могла она пойти на сближение с Яшей, если бы не любила его…

Поначалу старуха и не поняла, что ему надо, а когда он объяснил попонятней, поразборчивей, даже руками всплеснула: «Батюшки-и!..» Он и вообще невзрачный какой-то был, похожий на засохший гриб, маленького роста, с головой, склоненной набок, с тусклыми, будто стыдящимися чего-то глазами, с редкими русыми прямыми волосами, в скособоченных ботинках и в теплой фланелевой рубашке в крупную красную клетку. В руках держал чемоданишко, почему она и приняла его, когда вошел, за слесаря или за электрика.

– Кирилл Братов меня зовут. Извините, есть такая картина: «Не ждали…» Так вот…

– Так хозяйки-то и нет дома, – нашлась старуха. – В отъезде.

– А это уж, конечно, извините, дело меня не касающее. Здесь вот, видите, – он достал из кармана бледно-розовую, знакомую старухе на вид, бумажку, – прямо написано: с девятого июля. Значится, с сегодняшнего числа.

– Как делают-то, – удивилась Петровна, – и не предупредят даже.

– А делают, мамаша, все правильно. Чтоб ни лишнего, значит, шума, ни какой такой бузотерии.

– Чего?

– К чему ж покой людей нарушать? Есть бумажка, предписание такое – значит, все очень просто, комнату быстро освободим – а там и жить можно. Я ведь тоже не по собственному мечтанию попал, а по причине злейшего характера супруги. Бывшей, разумеется.

– Разведенный, што ли? – не поняла старуха.

– Законом сведенный, судьбой разведенный. Не иначе, мамаша.

– Все как-то мудрёно говоришь. Лучше б сказал, што теперь и делать…

– В смысле, помочь вам? Или еще что?

– Ну-ка, покажи еще разок бумагу-то. Погляжу сама…

Петровна достала из буфета круглые свои очки, нацепила на переносицу. Села за стол. Близоруко щурясь, держала бумагу на некотором от себя отдалении и читала по слогам. Прочитала раз и еще раз.

– А точно, што ты и есть Кирилл Алексеевич Братов?

– А на то паспорт есть, документик личного характера. Пожалуйста. – И Братов протянул старухе паспорт. Уж больно не хотелось Петровне самой решать это дело, а решать надо было, больше некому. Вот она и тянула помаленьку, хотя поняла наверняка – ничего уж тут не попишешь.

– А какую тебе комнату? Которую?

– А там тоже ясно написано: которая площадью, значит, четырнадцать и три десятых квадратных метра. Не меньше и не больше.

– Постой-ка… Это, значит, в которой Алешка нынче живет?

– Не знаю, конечно, извините, какой такой у вас Алешка, а жить уж там придется мне. Извините.

– Вон как… Ну да и то верно. Какую ж еще другую? – Петровна поднялась из-за стола, оглядела Кирилла Братова еще раз с головы до ног: – А вещи-то где твои, Кирилл Алексеевич?

– Которые вещи прямо со мной, а которые враз унести нельзя – те у супруги. Бывшей, разумеется. Я, мамаша, вещами не оброс; мне, главное, мысль подавай, смысл существования.

– Болтаешь чего-то. Пошли посмотрим. – И повела в комнату, где Алешка играл в железную дорогу.

– Это, значит, точно я подумал: внук он твой, бабка. Здравствуй, Алексей батькович!

Алешка сначала взглянул на Петровну, только уж потом ответил:

– Здравствуйте.

– Пойди-ка на улицу поиграй, – сказала старуха. – Сидишь тут, а на улице благодать, солнышко пригревает.

– Солнце! – сказал Алешка. – А железная дорога там есть?

– У-у, железную дорогу, значит, любишь? – протянул Кирилл Братов. – Свожу, свожу тебя на станцию. У меня там много дружков-приятелей, работал там. Свой человек.

– А правда? – спросил Алешка.

– Чего правда? – рассмеялся, совсем неожиданно для старухи, Кирилл Братов. – Что свожу-то? Еще б не правда! Что Кирилл Братов сказал – значит точка, завязывай хреновину, дело на мази.

– Ладно, успеется еще сказки сказывать, – так, между прочим, бросила старуха. – Дядя этот, – и показала на Братова, – будет жить с нами. Вот в этой комнатёшке. Вот тут.

– Насовсем? – спросил Алешка.

– Это уж да. Супруга моя – разумеется, бывшая, – определила меня навсегда по чужим людям. А между тем, я думаю, чужие люди – они как раз для меня самые родные и есть. Ближе не бывает.

– Интересно у вас получается. Вы артист, дядя?

– Я артист самой жизни, Алешка. Эквилибрист слова, фанатик справедливости. К тому же люблю мысль, ищу смысл существования.

– Вона чего, какой ты, – улыбнулась вдруг Петровна. – Не соскучишься с тобой, человек. А с виду посмотришь…

– Мать, не суди по одежке… так говорили еще в старину.

– Много чего говаривали, и так, и этак. Посмотрим еще, што ты еще за фанатик такой.

– Слабость имею, конечно, извините. Но единственно по причине пытливости ума, от которой все мои мытарства и страдания.

– Пьешь, што ли?

– Выпиваю, мать. Люблю, так сказать, состояние, соответствующее размышлению. Размышление – мой крест.

– Ну, хорош попался сосед… Смотри, у нас мальчонка растет, запомни, Кирилл Алексеевич.

– Первым делом отправимся с ним на станцию. Как переберусь, разумеется.

– Ну-к, давай подмогни тогда. Стаскаем вещи-то. Освободим уж тебе жилье.

Взялись все втроем; что поменьше – тащил Алешка, а что покрупней да потяжелей – в четыре руки брали Петровна с Братовым. Силой – то Кирилл Алексеевич послабже старухи удался, кряхтел да покряхтывал только, видать – непривычный к перегрузкам. Старуха только усмехалась в краешек губы.

– В тяжести смысла нет. Это я открыл, Кирилл Братов. А в легкости – есть. Легкость – извечное стремление человека, тут хоть искусство бери, хоть музыку, хоть что, мамаша. Легкость – признак смысла.

– А паровоз тяжелый? – спросил Алешка. – Тяжелый ведь?

– В паровозе главное, Алексей батькович, идея. А идея в нем легкая: колеса крутятся – и паровоз бежит.

– А самолет?

– Самолет – легче даже воздуха, потому – над воздухом летит. Вот смотри: ну-ка подуй… Та-ак. Чувствуешь? Даже и не чувствуешь, какой легкий. А самолет, выходит, еще легче. Легче воздуха.

– Какой же он легче, когда такой тяжелый? – спорил Алешка.

Кирилл Братов присел на диван, показал обоим рядом: ну-ка отдохнем. И сказал так, когда бабка с внуком присели:

– Ты, Алексей батькович, не смотри на внешность. Ты хоть раз поднимал самолет? Нет. Откуда ж знаешь, что он тяжелый? Во-от. А сколько раз видел, как он по небу летит? То-то. Своими глазами видел, тут тебя никто не обманет. Значит – легкий. Летит – значит легкий. Понял, в чем собака зарыта?

– Это ты поговори, поговори с ним, – сказала старуха. – Малец-то, понимаешь, без отца растет, а шибко пытливый на ум, до всего ему докопаться охота.

– Научим, мать. Копнем смысл жизни-то, у-ух, копне-ем… Понять стремись – и будешь умным. Это я сказал, Кирилл Братов.

– Понравился ты мне, Кирилл Алексеевич. Чудной, а понравился.

– Потому – беги от собственности, а припадай к духу. Сама знаешь, в святом колодце – святая вода.

– Уж ты не верующий ли, Кирилл Алексеевич?

– О, мать, и ты, Алексей батькович, вера уничтожена временем, и потому ищу истину вне Бога, но в движении. Я иду – значит продвигаюсь. Понимаешь, мать?

– Куда продвигаешься-то?

– А к смыслу, мать. Смысла нет, а я иду. Круг жизни.

– А ты бы папку тогда мог оживить? – нетерпеливо дернул его за рукав Алешка.

– А он не умер, Алексей батькович. Это мы временно живем. А он не умер. Он нас дожидается.

– Он умер, – сказал Алешка. – Он умер, понимаешь?

– Куда ж он умер? Куда можно умереть-то? – удивленно и серьезно спросил Кирилл Братов. – Никуда ты не денешься, потому как мир един. Думаем – умер, значит, нет человека. А он есть, только не с нами. Ты же его помнишь?

– Он большой был, сильный.

– Помни – и он будет жить с тобой. Память – это когда мертвые живут в живых. Это я сказал, Кирилл Братов.

– А оживить все равно не можешь, – тускло сказал Алешка.

– Оживить? Живых не оживишь. А мертвых нет на свете.

– Ну, ладно, – вздохнула старуха, – давай-кось за работу. Наговоритеся еще. Успеется…

Странное дело, каждое утро люди на работу собираются, вечером – возвращаются, день-ночь – человек в хлопотах, а Кирилл Братов, как перебрался к ним, так ни разу ни на какую работу не собрался, никуда, кроме магазина, наверное, не ходил, устраивался обычно неподалеку от Петровны, особенно как вот сейчас, когда та копошилась с чем-нибудь в огороде, и, не умея подолгу молчать, заводил какой-нибудь разговор. Разговоры эти были ни на что не похожи, потому старуха прислушивалась поначалу к Кириллу Алексеевичу с интересом, всерьез, а потом немного попривыкла, слушала когда вполуха, а когда с подковырками или со смешками.

Живет на свете мужик, была у него жена, теперь жены нет, детей тоже нет, ну ладно, бывает; живет в комнате, комната теперь своя, отдельная от всех, но что у него в комнате? А ничего. Один стул, одна табуретка, круглый самодельный стол, жесткая кровать, смастеренная из ящиков, несколько стаканов, две ложки, две вилки, нож. И больше ничего. Да еще тот чемоданишко, в котором – это уж, конечно, хорошо – разный инструмент. И больше ничего. Бабка прожила немало, но такого чудака встретила впервые. И еще что – пьет целый день. Ну, как пьет? Не напивается, а пьет. Сходит в магазин, купит поллитру, сядет, пьет помаленьку, пока не закончится. Закончится – снова в магазин.

– На какие такие деньги пьешь-то?

– На деньги, которые в других руках пропали бы.

– В каких это?

– Да вот хоть жены моей. Бывшей, разумеется.

– Как бы не так…

– А вот смотри. Мы с ней жили, у ней чего только не было, а все мало! Все есть – а человек хуже меня. Это как же это, а? А у меня ничего нет – и ничего не надо, живу вольготно!

– Уж так прямо и хужее тебя… Чем хужее-то?

– Да тем и хуже, мать, что сколько ни гребет к себе, а счастливой не становится. А злей – да. Какой вывод, мать?

– А вывод один – пить все одно надо меньше. Какой прок-то?

– Это я с тобой согласен. Говорят вот: истина в вине. Я думаю, вовсе она как раз и не в вине. А очень даже наоборот. Римляне, когда говорили, что истина в вине, они тогда не пили, мать. Понимаешь? Потому, когда чуть только поддаст римлянин, у него сразу и заиграет. Мысль пробуждается. Озарение находит. А теперь, мать, пьют все. Истина-то и растворилась. Зачем ей быть со всеми? Она спряталась.

– Вот именно што.

– Да, но вопрос – куда спряталась? Ты мне на это ответь!

– Никуда она не пряталася. Недаром говорят: пей, да дело разумей.

– Пей, да дело разумей… это хорошо сказано. Только о каком деле речь?

– О деле. О деле речь. О самом настоящем. Вот о каком.

– Темнишь ты все, Петровна. А по мне так: истина – в слове. В слове ведь что главное? Молчание. А в молчании – прозрение. Поняла?

– Как не понять. Ты еще кручёней говори – задуришь мозги-то совсем. Скажи лучше, обещал мальчонку на станцию сводить?

– Обещал.

– А пошто он с тобой не разговаривает – иль не догадываешься?

– Что слово не сдержал?

– Догадливый, однако.

– Алексей батькович! Алексе-еей! – закричал Братов в дом. – Во как, не отзывается. Ладно, мать, обещал – завязывай хреновину, дело на мази. Пойду ведь я. Вот прямо сейчас и пойду.

– От бутылки-то не оторвешься.

– Тьфу на нее! Иду. Иду уже. Видишь?

– Не споткнися.

– Не, мать, кто с истиной – тот не споткнется. Потому – движенье есть обличье Бога. Это я сказал, Кирилл Братов. Поняла?

– Иди, иди уж, христовый. «Обличье Бога!»

Вытащил-таки Кирилл Алексеевич Алешку из дома, вышли они на улицу.

– Чего сердитый-то?! – прикрикнул Братов на Алешку.

– Не, я не сердитый. Я молчу.

– Чего? – удивился Братов.

– Молчу.

– Молчишь? – протянул Братов. – Ладно, посмотрим. Вот сейчас придем и посмотрим. Посмотрим, какой ты молчун…

Закончив с прополкой, Петровна вымыла руки в кадке, которая стояла под водосточной трубой, присела отдохнуть на крылечке. Вот о таких-то минутах она и мечтала всегда – посидеть на крылечке после трудов праведных, посмотреть на огород, полюбоваться цветущей уже вовсю картошкой, оглядеть-осмотреть свои богатства. Для кого это, может, и ничего не значит, а для нее тут вся жизнь – видно хоть, что не зря живешь и топчешься по земле, а заодно и плоды соберешь трудов своих, как пойдет-найдет с севера холодная осень. В другом чем как-то и не увидишь себя, а в огороде соберешь домашний урожай – сразу видно, сколько потрудилась с весны до осени; да что там с весны – с зимы уж готовишься: считай, как ударили настоящие холода, так уже и думаешь о будущей весенней страде. Навоза своего нет – вот и первая забота: договориться с соседями, чтоб к февралю – марту воза два тебе кто-нибудь подбросил назёмчика. У парника стекло поразбилось – тоже тебе забота: как говорится, готовь сани летом, а телегу зимой – или уголочки заставь, или совсем новое стекло вырежь; а стекла-то нет, надо еще достать его, достанешь – стеклорез вдруг пропал, опять забота новая. Под сараем осенью как скидаешь все, в спешке-то, так и валяются лопаты, грабли или тяпки; тоже зимой подберешь их, поднаточишь к лету-весне, жердочку сбоку сарайки приколотишь и туда, как оружие – верх дулами, так и здесь – вверх лезвиями, составишь инструмент. Зимой и тычки для гороха заготовишь, и кой-какую поделку для парника принадумаешь, и зелинку в ожидании тепла припрячешь в сторонке, и картошку семенную лишний раз переберешь, укоротишь ростки. А в подполье тоже зимой то там доску, то тут прилатаешь. В общем, дел хватает, уж если есть у тебя хотя бы даже простой огород, – что зимой, что летом – голова и руки от забот отдыха не знают.

Посидела еще Петровна на крыльце, посидела, а уж вечерами попрохладней становится, вот и подумала: дай-ка кофту шерстяную на плечи накину. Поднялась – да и в дом; кофточка, та, что Аня с Польшей подарили, всегда у нее в большой комнате висела, за дверью, а тут смотрит – нет ее. Видно, в шкаф повесила. Заглянула в шкаф – и там нет. Что такое?.. Ну да, может, когда из Алешкиной комнаты вещи перетаскивали, все ведь заново укладывала-перекладывала, может, тогда и сунула куда. Залезла в диван – тоже нет. Ну, не в комод же убрала? Заглянула – ну, конечно, откуда ей в комоде быть. Туда-сюда – а ведь нет нигде. И вдруг что еще вспомнила: рылась в шкафу, а там ведь Анино выходное платье висело, в цветочек, кримпленовое, и как будто не заметила его что-то. Сунулась – точно нет. Может, Аня с собой взяла? Да нет, вроде не собиралась. Ну, а может, и взяла. И пока думала старуха, еще одно вспомнила: а где костюм-то Кольшин, куда пропал? Тоже ведь все в шкафу висел, никто его и не трогал, тронешь лишний раз – только слезы бегут, в груди затежелеет… Она когда об этом костюме подумала, как-то ей совсем худо стало, присела даже на стул, душа так и заныла. Господи, вот напасть-то. Пусть бы там что другое пропало – это бы ладно, но Кольшин костюм… нет, не может быть. Старуха снова поднялась со стула, пересмотрела везде, где только можно, даже в сундук заглянула, который уж совсем редко тревожила, в последний раз, пожалуй, было это на Гаврилину смерть, ордена и медали оттуда его доставала, которые он и на первой мировой, и в Великую Отечественную заработал, сапером был, ни разу не ошибся, частенько приговаривал: сапер, мать, однажды в жизни ошибается… Вот ни разу и не ошибся, а помер своей смертью, на рыбалке, так с ней, с рыбалкой этой, даже и в смерти породнился. Умер – и положили на подушку награды, многие даже и удивлялись, не знали, что дед Гаврила сапером был, потом пионеры приходили, расспрашивали для музея, а Петровна ничего толком не знала, только все повторяла, что, дорогие вы мои девочки и мальчики, пионеры наши, Гаврила Симуков, муж мой, царство ему небесное, частенько мне говаривал: сапер-де ошибается однажды в жизни, а больше я ничего и не знаю. И потом в газетке местной один журналист даже обыграл бабкины слова: ничего и не надо к этим словам добавлять, не ошибся старый сапер ни разу – значит, всю войну воевал героем! Так и заметку назвали: «Он был героем!» И внизу снимочек: Гаврила сидит в лодке, усы такие длинные, и «козью ножку» смолит. Фото было любительское, Кольша сфотографировал, горел он одно время этой фотографией, и кормить не надо – дай только с пленками со своими повозиться. А вот умер, убили, – кто и вспомнит теперь, что там любил Кольша да чем увлекался. Это ж сколько всего за жизнь было, одна, может, мать только и помнит, что было, а что и быльем поросло. Но костюм этот он любил, это уж точно, хотя и редко его надевал в последнее время – тесен стал. А любил, потому что был в этом костюме, когда с Аней познакомился. Как раз на двадцать третье февраля во Дворце металлургов вечер проходил, пошел туда и Кольша, говорил позже, смотрю, девчонка такая стоит симпотная, а ноги красивые-е… ну, думаю, все, пропал Кольша… Подхожу: разрешите вас пригласить, – окатила меня таким взглядом, хоть стой, хоть падай, глазищи – во, ну, усмехнулась так, а руку все же протянула, я-то тоже парень не промах был, взял одну ручку вот так, другую этак, развернул ее, крутанул, смотрю – глаза счастливые, смеются, то-то… Да, вот в этом он тогда и был костюме, чистая шерсть и рисунок в диагональ, модно тогда считалось, и цвет темно-синий, как раз что надо. Одно только непонятно – куда теперь запропастился, ну нигде нет. Пока рылась старуха, по мелочи приметила, будто еще кой-чего нет на месте. И никак не могла взять в толк, куда же все могло запропаститься.

Села посреди комнаты, задумалась-пригорюнилась.

И когда вдруг звякнула щеколда ворот и она услышала голоса Алешки с Братовым, ей и стукнуло в голову: Кирилл Алексеевич! А что, если Кирилл Алексеевич?!

И даже пот старуху прошиб от этой мысли.

Алешка, когда вбежал в комнату, такую и застал Петровну – огорошенно сидящую за столом. Но он привык видеть ее разную, то грустную, то уставшую, то с чудинкой, и как она сидит – ему было все равно, он знай свое затараторил, и так у него блестели глазенки, столько было восторга в словах, что старуха невольно забыла о своем, залюбовалась внуком, покачивая головой в ритм его радостных вскриков, иногда улыбаясь или гладя Алешку по взъерошенным волосам. Надо бы Алешке отца, конечно, ох, надо…

– …он говорит мне: а ну берись за руль, я берусь, а дядя Кирилл р-раз только – ка-ак перехватит у меня, а парус ка-а-ак вжикнет, аж над головой просвистело, дядя Василий орет: тебе чего, жить надоело?! – и тут ветрище надул паруса, во-о-от так, – Алешка раздул щеки что было мочи, – и яхточка как рванет! – поне-еслась по ветру, у-ух! Я аж закричал!

– Постой, постой, чего-то я не пойму… вы же на паровозы пошли смотреть?

– На паровозы! А по дороге дяденька Василий попался, у дяди Кирилла знакомый такой, говорит: катался на водных лыжах? – говорю: нет, – ну, тогда, говорит, сейчас покатаешься!..

– А говоришь, на яхтах катался…

– Ты слушай, бабушка! Лыжи сегодня не работают, а яхты гоняют, че ж не понять-то? Сели мы, значит, я к рулю, а парус над самой головой, аж у уха вжикает, летим – что ты! Брызги во все стороны, а дядя Кирилл, – тут Алешка рассмеялся, – песню запел, че поешь-то, не слыхать, кричит дядя Василий, а дядя Кирилл рот разевает и поет себе, никого не слышит, ух и здорово-о!..

– А сам-то тоже кричал, – сказал Кирилл Алексеевич.

– Я-то? – обернулся Алешка. – Я кричал: да здравствуют первоклассники, ура-а!..

– Чего? – рассмеялась Петровна.

– А чего? Я и сам не понимал, кричу: да здравствует школа, ура!

– Ну, понравилось, видать, – как похвалила, сказала Петровна. – Молодец.

– Ты погоди, мать, – сказал Братов, – тому ли еще научим твоего пострелёнка! В смысл жизни вникнет, существованием займется. Это я тебе обещаю, Кирилл Братов.

– Да уж поняла твою похвальбу… – проронила старуха.

Вечером, уж когда Алешка спал, а Братов по привычке с удовольствием развивал свои мысли за рюмкой водки, старуха как бы невзначай и спроси у него:

– Слушай-ка, Кирилл Алексеевич, не видал ли где мою кофтенку?

– Кофтенку?

– Ну да. И платье еще одно…

– И мужской один костюм? – догадливо подхватил Братов.

– Скажи-ка, все правильно, – удивилась старуха.

– А я тебя тогда, Петровна, вот о чем спрошу…

– Ну-ка.

– Знаешь ты иль нет, почему супруга моя – бывшая, разумеется, – и я, Кирилл Братов, не имеем точек соприкосновения?

– Почему?

– Потому, что по-разному смотрим на дело собственности. Собственность – сие яд, разлагающий человека. Пущенная же по кругу собственность очищает душу. Она – как воздух, а воздух нужен всем, мать.

– Што-то не пойму тебя, Кирилл Алексеевич…

– Пойми другое: не враг, а друг твой – Кирилл Братов.

– Как понять-то? Украл ты, што ли? Ты мне прямо скажи!

– По-вашему – украл, а по-моему – позаимствовал, пустил, так сказать, во всеобщий круг пользования.

– Да как же это ты и мог-то?! Украсть?!

– Ошибаешься, мать! Воруют – когда следов не хотят оставлять, а от меня большой след остается. Душа у тебя в растерянности?

– Нет, ты скажи, по какому такому праву ты обворовал-то нас? Старуху и мальчонку? Совесть-то есть у тебя? Иль как же?

– А право у меня всечеловеческое. Высшее право, мать. По причине свободы и есть мое право. Пойди завтра, заяви на меня – и пошлют меня дальше по чужим людям. Которые, заметь, родные для меня. Свои.

– И других пойдешь обворовывать? Пьяница ты безбожный!

– Ругай, мать, праведника! Он заслужил – благодарение в ругательских словах…

– То-то я думаю, отчего ты мне понравился сначала… А ты в душу-то влез, а сам – воровать. Обкрутил старуху.

– Противоединство взглядов. Так это надо назвать, мать.

– Завтра же штоб духу твоего здесь не было! У меня мальчонка растет, говорила тебе, его надо на ноги поднимать – а ты чему его научишь-то?! Вор поганый!

– Это – необходимость, но не состояние души. Душа парит и душа знает. Это я сказал, Кирилл Братов.

– Подлец и проходимец! Вот ты кто, а не Кирилл Братов. Штоб духу твоего…

– А это, мать, история получится не очень коротка. Ордеров – он как крест на душу. Заявить – пожалуйста, а вот чтоб дух вон – это земным дрязгам не под силу.

Но ни завтра, ни послезавтра Кирилл Алексеевич Братов уходить никуда не собирался, а вместо этого украл у старухи старинную, ручной работы, шкатулку и пропил ее. После чего старуха пришла в такую ярость, что стукнула Братова скалкой по голове, на что Братов, схватившись за голову, закричал дурным голосом: «Приложение силы есть смерть свободы! А свобода – она как воздух, она везде! И потому, мамаша, не имеешь права!..» Старуха слушала его разинув рот, пораженная, что Братов не упал замертво, а опять кричит свои непонятные завораживающие слова. Потом догадалась, что алкоголиков, видать, ничем не проймешь, и как ни хотела этого поначалу, а решилась пойти в милицию и заявить.

В милиции выслушали о Братове как о давнем знакомце, один даже лейтенант, когда старуха рассказывала, едва утаивал легкую усмешку в уголках губ, но все же обо всем выслушали, всё записали и послали разобраться в деле участкового старшину, тоже уже хорошо знакомого Петровне.

– Понимаете ли, Александра Петровна, – говорил по дороге старшина, – и у жены своей, Варвары Алексеевны Братовой, он тащил из дому что попадя, одно пропивал, другое раздавал, сладу с ним никакого, и судили его, и лечили от алкоголя, но единственное, что Варвара Алексеевна смогла сделать – это разойтись с ним раз и навсегда, и уж, конечно, никто не виноват, что дали ему комнату рядом с вами, он хоть и забавный человек, но пьет, ворует, это доподлинно известно, но и за тунеядство его не привлечешь, во-первых, по состоянию здоровья, а во-вторых, и возраст пенсионный…

– Да как же… какой там возраст?

– А вот сохранился так, Александра Петровна, удивительно – а сохранился. Вот как поганый гриб: засохнет – а все стоит.

– Так нам-то што ж – так и терпеть его? Што делать-то?

– Ну, почему… примем меры… не беспокойтесь. Милицию он уважает.

Братов, когда они вошли во двор, сидел на крыльце и пил, как обычно, водку, с воодушевлением рассказывая о чем-то Алешке; Алешка слушал его завороженно.

– Алешка, а ну-ка в дом! – прикрикнула на него Петровна. – Живо мне!

– Ну, бабушка…

– Кому велено? А ну-ка!.. – И она даже чуть подтолкнула его, чтоб и не думал, что будет нынче поблажка.

Алешка нехотя, косясь обиженным глазом, открыл дверь и, шаркая погромче ногами, поплелся в дом.

– Ну так что, здравствуйте будете, Кирилл Алексеевич! – поприветствовал его старшина и легонько козырнул.

– Здравия желаем, товарищ старшина, – с приветливой хитрецой улыбнулся Братов.

– Как на новом месте живется? Все по-старому? Старыми делами занимаетесь, товарищ Братов?

– Жизнь, товарищ старшина, она одна, и в ней очерчен круг. Куда из круга выйдешь?

– Из круга, правильно, выходить некуда и незачем, а обижать старого да малого – это и по-вашему должен быть грех.

– Помочь – называется грешить? Не знал, что такие представления у Александры уважаемой Петровны.

– Воровать-то – помочь?! – даже притопнула ногой Петровна.

– Как воровать? – удивился Братов.

– А вот так, товарищ Братов, поступила от гражданки Симуковой жалоба: пропала в доме кофта, платье, мужской костюм, шкатулка ручной работы. Это как?

– Значит, когда пропало, ко мне и идут с бедой?

– Да ты же сам сказывал! Сам! – возмутилась старуха, плохо понимая Кирилла Алексеевича. – Иль уж совсем запамятовал?!

– Я, мать, помогаю тебе в воспитании твоего внука Алексея батьковича, в уяснении им смысла существования. А ты ругаешься.

– Так што же выходит, не ты и воровал, скажешь?! – совсем разгневалась старуха.

– Да, есть на вас такое подозрение, товарищ Братов, – поддержал ее и старшина. – Вы, как всегда, вне подозрений не бываете.

– А честный человек, товарищ старшина, он завсегда вне подозрений не бывает. Касательно же воровства, так смешно слушать, потому – без доказательств это одно подозрительное оскорбление выходит.

– Вот тут я протокольчик приготовил, – показал старшина, – подпишете или как?

– Так доказать же надо, доказать, товарищ старшина, по закону полагается, – поучительно сказал Братов. – А между тем есть у меня одно соображенье… не присядете вот рядом?

Старшина присел на крыльцо, с удовольствием вытянул затекшие ноги; присела вдруг и старуха, завороженная проникновенным тоном Кирилла Алексеевича.

– Вот спросите меня, как я здесь живу? А я отвечу: я, Кирилл Алексеевич Братов, живу здесь по закону, есть у меня законный ордерок, законная прописка. Кому это неизвестно… Теперь, простите, у меня вопросик. Александра Петровна Симукова – она здесь кто? Она есть человек, которого закон не предусмотрел в своем распространении на данную жилплощадь. Так как же можно человеку вне закона идти и жаловаться на меня? Тем более на друга и на брата? Может, она-то, Александра Петровна, сама и есть виновница всех бед? Сама и своровала?

Петровна ошарашенно моргала и вглядывалась в Кирилла Алексеевича, силясь понять его слова; многое как-то просто не доходило до нее, тем более не дошло и последнее обвинение.

– Александра Петровна, – сказал ей Братов, – может, это вы сами и украли вещи? А? Ведь вы ж тут не по закону, а по причине всего лишь моего милостивого согласия обитаете, а?

– Чего? – повернулась старуха к милиционеру. – Чего он плетет-то? Чего плете-е-т?..

– Ты вот что, Братов, – отрезал старшина, – ты говори, говори, да не заговаривайся! Мы знаем, как и что, понятно?! А хочешь жить по-доброму, смотри не зарывайся! Ишь, нашелся законник! Моя бы воля – давно б уж упрятал тебя в каталажку, не посмотрел бы на твои годы. Старый – значит, мудрый должен быть и добрый, а не свинья!

– Это што ж, – наконец дошло и до старухи, – он меня же и обвинил?! У-у, да ты, оказывается, какая своло-ота-а… – Петровна даже и вздохнуть толком не могла от гнева. – Во-он ты, оказывается, какой… вон какой… – И качала пораженно головой.

– А такой, Александра Петровна! Я ж на тебя не побежал жаловаться, что живешь тут не по закону и что вещи у законной у хозяйки Анны Борисовны Симуковой пропадают в доме? Не побежал. А вот, между прочим, товарищ старшина, – как ни в чем не бывало продолжал болтать Братов, – не скажете ли, где законная хозяйка находится? Хотелось бы, так сказать, лично повидаться.

– А твое какое дело? Какое тебе дело-то?! – зло вырвалось у старухи.

– А такое… чтоб жили законные хозяева и чтоб меня не трогали по пустякам. А то тут о смысле жизни думаешь, о судьбах существованья, а тебе дрязги подсовывают. Не в них смысл, бабка, смысл в движении! Это я сказал, Кирилл Братов.