Текст книги "Меч между мной и тобой (сборник)"

– Я, – кивнула она.

– Откуда? – спросил он и, кажется, даже встревожился.

– И вам не стыдно? – вместо ответа упрекнула его Екатерина Марковна. – Неделю болеете и ничего не сообщите. Мог бы и ваш Сережа позвонить.

– Его нет. Он в отъезде. – Семен Семенович и в самом деле почувствовал себя виноватым.

– Что с вами? – спросила Екатерина Марковна. – Бедный вы мой, что с вами?

– Так, пустяки. – Нуйкин покраснел от ее неожиданных слов. – Простыл немного. В булочной весь день на сквозняке…

– Я так и решила… Впрочем, что это я, – встрепенулась Екатерина Марковна. – Я тут кое-что принесла. Сейчас приготовлю… Молоко вскипячу. Вам обязательно нужно молоко пить. Горячее. С пенками.

– Ну, зачем вы…

– Все, все, молчите! Я вас и слушать не хочу!

Екатерина Марковна быстро разделась и нырнула со своими сумками в кухоньку. Выглянула, только когда услышала в комнате шум: Семен Семенович пытался подняться с кровати.

– Ни в коем случае, – испугалась Екатерина Марковна. – Что вы! Вам нужно как можно больше лежать.

– Неудобно перед вами…

– Я вам приказываю! – скомандовала Екатерина Марковна. – Вы слышите? Только лежать. Чем больше покоя, тем быстрей выздоровеете.

Нуйкин не стал больше спорить, сдался.

Минут через десять он сидел на кровати и маленькой ложкой, как ребенок, ел с блюдца творог, обильно политый земляничным джемом. Затем Екатерина Марковна поила его горячим молоком – заставила выпить целую поллитровую банку. Нуйкин вспотел, бусинки пота выступили на лбу и на носу. Он пил молоко с удовольствием, потому что как-то вообще редко покупал молоко, все большей чай да чай. А тут – такое вкусное, свежее, можайское…

Вскоре он с удовлетворением откинулся на подушку. Закрыл глаза. Оттого еще закрыл, что не знал, как вести себя дальше, что говорить, – присутствие Екатерины Марковны смущало его.

– Врач к вам ходит? – поинтересовалась она.

– Да, конечно. – Он открыл глаза. И улыбнулся глазами.

– А я думаю, куда вы пропали? И нет вас, и нет…

– Ну зачем я вас буду беспокоить?

– Меня не хотите видеть – хотя бы на Юльку посмотрели.

– Я ее вспоминал. Правда, вспоминал! – Он разволновался, словно боясь, что Екатерина Марковна может не поверить ему.

– А меня? – спросила она.

Он не знал, что ответить. Как ответить. Какими словами.

– Меня вспоминали? – Вопрос ее был беспощаден.

– И вас, – признался он.

– Ах, вы знаете, Семен Семенович, – живо, скороговоркой залепетала она, – знаете, Семен Семенович, – но не выдержала, рассмеялась счастливо, покраснела, – я хотела еще спросить у вас… правда, хотела… куда это девался ваш Сережа? Куда уехал? – И так этот вопрос не соответствовал ее радостному смущенному смеху, что Нуйкин не понял, всерьез ли она спрашивает. Темные ее волосы отливали синим густым огнем, черные глаза горели, щеки в румянце, и все лицо ее, вместе с белоснежными в смехе зубами, светилось счастьем самозабвенья и любви.

– Он на Урал уехал, – медленно, любуясь лицом Екатерины Марковны, проговорил растревоженный Нуйкин. – Родственников навестить.

– Правда?.. – смеялась Екатерина Марковна. – А вы знаете, Семен Семенович, я сейчас, когда шла к вам, увидела неподалеку дворника, с бородой такой, страшный, с лопатой, я испугалась: думаю, неужто это Сережа? Ужасно старый… Хотела спросить о вас, да испугалась. Ой, держите меня! – продолжала она смеяться.

– Нет, это Степаныч, – снисходительно улыбнулся Нуйкин. – Сережа молодой, а это – старик, хороший дед, добрый, в соседнем доме работает.

– Сколько же Сереже лет?

– Сереже? Тридцать три…

– Надо же… знаменитый возраст! – Екатерина Марковна несколько успокоилась, перестала смеяться, но на лице ее продолжала блуждать загадочная (а быть может, умиротворенная) улыбка. – Семен Семенович, ну хоть мне-то вы можете сказать, кто он, этот ваш Сережа?

– Сережа? Дворник. Сторож и дворник. Я же вам говорил, – простодушно ответил Нуйкин.

– Ах, Семен Семенович, Семен Семенович, – снова рассмеялась Екатерина Марковна. – Не хотите говорить – не надо. Я не настаиваю. Мне не нужно. Мне просто интересно знать, как вы сами живете, кто вы такой…

– О, если бы не Сережа, я бы так и погиб. Я бы так и думал: живу хорошо, живу правильно. Может, я и мучился бы, но никогда бы не понял, отчего, почему. Вы представьте себе: однажды я обвесил его, я тогда еще в мясном отделе работал, он поманил меня в сторонку и говорит… Но представьте еще и другое: одет он бедно – сапоги, фуфайка, рабочие рукавицы… Кого я замечаю, когда стою за прилавком мясного отдела? Я замечаю меховые шубы, дубленки, каракулевые папахи, лисьи воротники, котиковые шапки, норковые манто… И вдруг – сапоги, фуфайка, рукавицы. Конечно, я давно приметил его, у него особенный взгляд, особенные глаза, но как покупатель он меня не интересовал, и обвешивал я его скорее по инерции, чем нарочно; обвешивать я любил богатых… И вот представьте, он поманил меня в сторонку.

– И что же вы?

– Улыбнулся снисходительно и подошел: ну, чего тебе? А он вдруг, как молитву, стал говорить мне слова… Я до сих пор помню их. Не наизусть, конечно, но почти.

– Что же это за слова? – заинтересовалась Екатерина Марковна.

Семен Семенович прикрыл глаза и медленно, выделяя каждое слово, заговорил:

– ««Поищите между этими людьми и найдите от бедняка до богача такого человека, которому бы хватало того, что он зарабатывает… и вы увидите, что не найдете и одного на тысячу. Всякий бьется изо всех сил, чтобы приобрести то, что не нужно для него… и отсутствие чего составляет его несчастье. И как только он приобретет то, что требуется, от него потребуется еще другое и еще другое, и так без конца идет эта сизифова работа, губящая жизни людей…»»

– Ведь это Толстой! – воскликнула Екатерина Марковна.

– Я в то время не знал еще, что Толстой. Я, честно говоря, тогда вообще мало что понял из этих слов. Другое важно, меня вдруг пронзил стыд. Пронзил, понимаете? Откуда, почему, не знаю, но жгучий стыд возгорелся во мне, и я залился краской, как провинившийся ученик. А он повернулся и ушел.

– Странно…

– С тех пор он начал иногда разговаривать со мной… Остальную мою жизнь вы знаете.

– Семен Семенович, я хотела у вас спросить, – медленно проговорила Екатерина Марковна, – можно, пока вы болеете, я буду заглядывать к вам? Сейчас-то мне уже нужно бежать, – она виновато улыбнулась, показала на часы: – Юльку из садика забирать…

– Да я почти здоров, – бодро сказал Нуйкин. – Что вы будете беспокоиться из-за меня?

– Нет, нет, несколько дней вам не мешает полежать в постели. Что вы, каждый человек должен беречь свое здоровье. Я, если можно, забегу к вам завтра. Часиков в шесть.

– Ну зачем вы…

– Для меня это не обременительно, не думайте! Просто хочется хоть что-то сделать для вас. Вы хороший… Вы сами не знаете, какой вы хороший человек.

– Ну, хороший, – махнул рукой Нуйкин. – Загляните в мое прошлое – там одна грязь, пошлость, обман. Это вы, Екатерина Марковна, славная женщина. Многострадальная и славная. Спасибо вам!

– Так, значит… – смутилась Екатерина Марковна, – завтра я загляну к вам. Хорошо? Не возражаете?

– Хорошо, – согласился наконец Нуйкин.

«Здравствуй, дорогая мамочка!

Наконец решила сообщить тебе свою главную новость. Я вышла замуж. Только, пожалуйста, не плачь, не ругай меня. Все хорошо, я счастлива. Когда была дома, что-то мешало быть с тобой откровенной. Может, обида на тебя из-за папы. Может, собственная моя вина перед тобой из-за Юльки. (Господи, как я соскучилась по ней, если бы ты знала! Как хоть она? Не болеет? Не забыла меня еще? Пишу, и слезы капают на бумагу…) Теперь могу открыться тебе: мой муж – наш бригадир, ему двадцать семь лет, зовут его Егор Новиков. Егорушка… Весной мы приедем в Москву и, не обижайся, мама, заберем Юльку с собой. Остальное напишу в другой раз – тороплюсь, уходим из поселка в зимовье. Целую тебя и Юльку тысячу раз. Тося.

P.S. Мамочка, одна к тебе просьба. Когда приедем в Москву, не расспрашивай Егора о его жизни. У него была жена и дочь, они трагически погибли в автомобильной катастрофе, когда добирались к нему в тайгу. Но это – только между нами. Надеюсь, ты поймешь, ты ведь у меня умница.

Тося».

К середине марта снег на улицах Москвы растаял почти весь, и Семен Семенович уже без всякой боязни ездил по городу на «Жигулях». Когда лежал снег и стояли морозы, Семен Семенович ездить не решался – опыт был небольшой. А теперь садился за руль довольно смело. Да и то сказать: ездить особенно было некуда – ну, отвезти Екатерину Марковну на работу, ну, забрать ее домой, по пути можно захватить Юльку, что еще? Пожалуй, все. Не поедешь же на «Жигулях» в булочную, которая находится в десяти минутах ходьбы от дома? Семен Семенович поначалу сопротивлялся, не хотел и слышать о машине, но Екатерина Марковна настояла на своем, убедила Нуйкина: почему «Жигули» должны пропадать? Неужто будет лучше, если машина просто-напросто сгниет в гараже? Довод был разумный, и Семен Семенович в конце концов сдался.

Привык Семен Семенович и к тому, что его гараж находился рядом с гаражом художника Хмуруженкова. Удивительного тут ничего не было, ведь Евграфов дружил с Хмуруженковым, жили они рядом и, естественно, когда надумали строить гаражи, поставили их не только бок о бок, но и используя одну стену как общую. Неужто неразумно? Конечно, разумно. И Семену Семеновичу не оставалось ничего другого, кроме как привыкнуть к этому. Трудней было привыкнуть к другому: не к тому, что приходилось здороваться с Хмуруженковым, и не к тому, что Хмуруженков относился к нему довольно дружески, и даже не к тому, что однажды Хмуруженков вполне серьезно предложил Нуйкину написать его портрет: лицо, мол, у вас колоритное, что-то такое типично московское, неуловимое, – нет, не к этому; а к тому, что в машине Хмуруженкова, в бордовом его «Москвиче», частенько сидела невинно улыбающаяся, веселая и наглая Жан-Жанна. Конечно, Нуйкин давно знал, что после смерти Евграфова очередным любовником Жан-Жанны стал художник Хмуруженков; когда еще Нуйкин продолжал жить с Жан-Жанной в одной квартире, ожидая, как манны небесной, развода, она, уже не стесняясь, приглашала в дом Хмуруженкова. Мрачный, ядовитый на слово, вспыльчивый Хмуруженков помыкал Жан-Жанной, вслух называл ее «дурой», «растением», что, впрочем, не мешало ему спать с ней. И кто мог знать, что пути-дороги Нуйкина и Хмуруженкова вновь пересекутся, но теперь уже на новом витке: гаражи их соединит общая стена. Однажды Хмуруженков даже упрекнет Семена Семеновича:

– И где это вы откопали такую дуру? – имея в виду, конечно, Жан-Жанну.

Он как будто обвинял еще Нуйкина, что ему досталась такая любовница. Нуйкин потрясенно взглянул тогда на Хмуруженкова, но ничего не ответил.

Впрочем, ему что-то нравилось в Хмуруженкове. Может быть, то, что художник открыто помыкал Жан-Жанной.

… Как-то раздался телефонный звонок, и тонкий девичий голос спросил:

– Кант Георгиевич?

– Нет, это не Кант Георгиевич, – ответил Нуйкин.

– Передайте вашему Канту, что он наглый обманщик.

– Простите, девушка, но… – замялся Нуйкин.

– Он подарил мне картину, сказал, что сам нарисовал ее. А это «Обнаженная» Ренуара. Я недавно видела репродукцию в «Огоньке».

– Ах да, да, понимаю, – сочувственно проговорил Нуйкин, напряженно думая, сказать или не сказать девушке о смерти Евграфова.

– Что вы понимаете! – гневно закричала девушка. – Меня из-за этой картины муж избил, а вы – «да, да, понимаю…» Я из-за этой картины войну выдержала, чуть до развода не дошло, а вы – «да, да, понимаю…» Какие вы все обманщики, мужчины! А еще говорил мне: «Хотите, я нарисую ваш портрет? Вон в том лесочке? На фоне вековой ели?» Как же вам всем не стыдно?! – И, будто плюнув в Нуйкина, бросила трубку.

Позже раздался еще один любопытный звонок. В тот вечер в гости к ним пришел Сережа, Юлька уже спала, сидели за столом, пили чай. Не очень часто, но Сережа заглядывал к ним, любил поговорить с Екатериной Марковной о литературе, а с Семеном Семеновичем – о жизни. Екатерина Марковна так и не могла разобраться, что за человек Сережа, откуда он такой взялся, и, так как Сережа постоянно уходил от расспросов в сторону, она со временем перестала докучать Сереже. Воспринимала его таким, каков он есть. Когда надо будет, все само по себе встанет на свои места. Так она решила.

И вот сидели, пили чай, говорили о литературе, и тут зазвонил телефон. Екатерина Марковна вышла в коридор, сняла трубку.

– Квартира Евграфовых?

– Да, да, – ответила Екатерина Марковна.

– Можно пригласить Канта Георгиевича?

– Простите, а кто его спрашивает? Я его жена.

– Это главврач Пансионата. У нас находится Антонина Степановна Юдина, она в тяжелом состоянии. Очень просит приехать Канта Георгиевича… как бы это вам сказать помягче… попрощаться.

– Простите, – опешила Екатерина Марковна, – но разве Антонина Степановна жива?

– Как то есть жива? – в свою очередь удивилась главврач. – Конечно, жива. Но с тех пор, как Кант Георгиевич перестал к ней приезжать, Антонина Степановна очень сдала.

– Что-то я не понимаю… – пробормотала Екатерина Марковна. – Разве Кант Георгиевич приезжал к ней?

– Да, каждую неделю. Точней – каждое воскресенье. И вдруг как отрезало… Старушка сильно переживает. Однако она гордая, все носит в себе. И вот только теперь… когда у нее кризисное состояние…

– Странно. Он никогда ничего не говорил мне…

– Так можете вы передать Канту Георгиевичу просьбу Антонины Степановны приехать к ней?

– Но дело в том, видите ли… – Екатерина Марковна не знала, что и говорить. – Может, я сама могу подъехать? Мы с Антониной Степановной были в очень хороших отношениях.

– Нет, она просит приехать именно Канта Георгиевича. Для нее это очень важно, поймите!

– Понимаю… Да, да, понимаю… Но вы знаете, все дело в том, что Кант Георгиевич… умер.

– Как умер? – не столько изумилась, сколько не поверила главврач.

– Да, умер. От сердечного приступа.

– Господи! – воскликнула главврач, – да что же это за напасть такая: чем лучше люди, тем быстрей они умирают?!

– Простите? – не поняла Екатерина Марковна.

– Ваш муж был прекрасный человек. Добрый, веселый, внимательный. Что я скажу теперь Антонине Степановне? Ведь это подкосит ее окончательно. Он был ей вместо сына.

– Да, да… – ничего не понимая, лепетала Екатерина Марковна. – Не знаю, право, что и делать… Может, в самом деле, я могу приехать? Почему бы и нет?

– А, пожалуй, это идея, – воодушевилась главврач, – пожалуй, и в самом деле будет неплохо, если приедете вы. Тем более, вы говорите, с Антониной Степановной у вас хорошие отношения?

– Да, да, всегда были отличные отношения.

– Только у меня к вам просьба: не говорите старушке, что Канта Георгиевича нет в живых. Ну, соврите что-нибудь… длительная командировка… Зарубежное путешествие…

– Конечно, конечно. Зачем же… обязательно.

– Ну, спасибо вам! Вы замечательная женщина. Так мы вас ждем завтра?

– Да, завтра. Обязательно. Не сомневайтесь.

Когда Екатерина Марковна вернулась на кухню, на ней лица не было.

– Что с тобой? – встревожился Семен Семенович. – Что случилось? – Он подхватил ее под руку, посадил на стул.

Некоторое время Екатерина Марковна молчала, не в силах вымолвить и слова. Семен Семенович озабоченно переглянулся с Сережей.

– Что-нибудь с Тосей? – предположил Нуйкин.

– С Тосей? Нет, нет, другое… – медленно проговорила Екатерина Марковна.

– Но что другое может так разволновать тебя? Что-нибудь на работе?

– Нет, – помотала она головой. – Семен, – сказала она твердо, – завтра мы едем с тобой в Пансионат.

– В Пансионат? В какой Пансионат?

– К Антонине Степановне. Завтра с утра.

– Поедем, – согласился Нуйкин, хотя мало что понял. Он помнил: Антонина Степановна – бывшая соседка Евграфовых. Но, насколько он знал, она умерла.

– В Пансионат? На кладбище? – на всякий случай спросил он.

– На какое кладбище?! – раздраженно проговорила Екатерина Марковна. – Антонина Степановна жива.

– Но ты сама говорила…

– Да, говорила. Да, считала, она мертвая. Но оказалось, она жива. Больше того – Евграфов все время ездил к ней. Я всегда думала, что он выжил ее из квартиры. Что он загнал ее в гроб. И вдруг такая тарабарщина…

– Да, ваш Евграфов, – вставил слово Сережа, – любопытный орешек.

– Любопытный?! – полыхнула гневом Екатерина Марковна.

– Любопытный в том смысле, – пояснил Сережа, – что всегда может выкинуть что-нибудь неожиданное.

– Да вы-то откуда знаете?!

– Вы сами рассказывали.

– Так уж много я вам рассказывала! – Екатерина Марковна впервые, пожалуй, разговаривала с Сережей так резко, если не грубо. Да и с Семеном Семеновичем никогда не говорила с таким раздражением.

– Кстати, у меня к вам маленькая просьба, – улыбнулся Сережа. – А то вдруг вы вконец на меня рассердитесь и выгоните из дома.

Екатерина Марковна взглянула на Сережу внимательно, напряженно. И вдруг подумала: «Господи, ну они-то тут при чем? При чем Сережа? Семен Семенович? Разве они виноваты в чем-нибудь? Что это я на них? За что? Вот глупая баба… дура… ведь жалеть буду потом, каяться».

Сережа не улыбался теперь, смотрел на Екатерину Марковну тоже серьезно, внимательно.

– Простите, – виновато проговорила Екатерина Марковна, – простите, Сережа. И ты, Семен, прости. Это у меня что-то с нервами.

– Ну, что вы, о чем вы говорите, – сказал Сережа. – Все совершенно понятно, и нам не за что обижаться на вас. Правда, Семен?

– Правда, – кивнул Нуйкин.

– А просьба у меня к вам такая. Только не сочтите ее за грубость… Помните, вы однажды рассказывали мне, что ваш муж оставил конверт, на котором написано: «На случай моей смерти – распечатать». Вы его распечатали?

– Да, распечатали. – Екатерина Марковна переглянулась с Семеном Семеновичем.

– Что вы переглядываетесь? Я что-нибудь не так сказал?

– Нет, нет, ничего, – проговорила Екатерина Марковна.

– Если нельзя – то нельзя. А если можно – то не скажете ли, что он написал там?

– Да вам-то зачем?

– Мне нужно. Но если нельзя – я не настаиваю.

– Да ничего там нет. Так, глупости какие-то…

– Неужто ничего? Совсем ничего?

– Ничего.

– Не понимаю, – пожал плечами Сережа.

– А, да что тут понимать! – махнула рукой Екатерина Марковна. – Семен, покажи Сереже конверт.

– Катя, стоит ли? – смутился Нуйкин.

– Раз просит – покажи. Пусть убедится, каким был Евграфов. – Семен Семенович вышел из кухни, через минуту принес конверт: «Вот».

Сережа достал изнутри листок; листок был сложен вдвое. Сергей осторожно развернул его – там не было ни слова. Но зато был нарисован огромный, красочный, симпатичный кукиш.

– Ну, что там? – усмехнулась Екатерина Марковна.

И Сережа удивленно, в раздумье ответил:

– Кукиш…

Инфант против скупца

Самуил Устинович Глобов решил строить гараж. Машины, правда, у него не было, но он рассудил так: ее, голубушку, нужно покупать тогда, когда появится гараж. А то иные как делают: машину купят, а держать ее негде. И гниет, бедняга, пропадает…

Покупать Глобов хотел «Запорожца», причем с рук: дешевле. Поездит на ней, осмотрится, навыки шоферские приобретет, а дальше видно будет… Можно, к примеру, и о «Москвиче» подумать, «Москвичонка» купить. Тоже с рук, разумеется. Дешевле.

А что, почему обязательно новое покупать? Новое – дороже, а суть та же: четыре колеса и железная крыша над головой.

В Подмосковье Самуил Устинович переехал недавно. Жил в Сибири, работал в редакции городской газеты, подвернулся обмен на подмосковный городишко Февралевка, и Глобов удачно его осуществил. Вначале переехал в однокомнатную квартиру, затем – в двухкомнатную, с доплатой.

Впрочем, сейчас разговор – о гараже. О машине.

Даже о колесах сперва, если говорить по порядку.

С колес все и началось.

В издательстве, где теперь работал Самуил Установил (почти каждый день Глобов ездил из подмосковной Февралевки в столицу, на электричке), он столкнулся со своим давним институтским знакомым Женовым, пройдохой и пьяницей, который при всей своей многодетности (четверо детей от трех жен; плюс внук от старшей дочери) успевал до сих пор веселиться с девочками, пить горькую, не забывая, кажется, и о работе – он был прозаиком. Звали его Борис Аркадьевич. Глобов с Женовым не были друзьями, знакомыми – да, были, относились друг к другу с некоторым недоверием, но это не мешало им при встречах болтать о том о сем: им обоим было по сорок лет, есть о чем поговорить. Разговорились и в тот раз.

Самуил Устинович не стал откровенничать, что вот, мол, машину хочу купить, гараж буду строить, а просто на всякий случай ввернул словцо, выводя разговор на «автомобильную» тему:

– С колесами нынче туго, Боря.

– С какими колесами? – не понял Женов.

– С запасными, конечно. Например, для «Запорожца». Друг у меня один страдает…

– Если очень надо, могу помочь. Запиши телефон.

– Ты это серьезно? – удивился Глобов. Удивился он еще и потому, что о колесах, в сущности, рановато было думать, но раз подвернулся случай – почему бы не воспользоваться им? Вот этому он и удивился – что случай сам шел в руки.

Самуил Устинович старательно записал телефон в пухлую книжицу.

– Скажешь, от Женова, мол. Быстро все сделают.

– А там все нормально? Законно?

– Не трепещи, Глобов! Контора – сугубо официальная, государственная.

Поговорили еще кое о чем. Борис Аркадьевич все намекал, что неплохо было бы Глобову раскошелиться, угостить многодетного отца (например, за вовремя предложенный телефон), однако Самуил Устинович делал вид, что не понимает Женова, и Борис Аркадьевич, оценив ситуацию, смотрел на Глобова насмешливо и с подначкой: ох, Глобов, Глобов…

Стояли они во время разговора в коридоре. Глобов – высокий, в черном кожаном пиджаке, с рыжевато-блеклыми усами, которые всегда почему-то неровно-косо подстрижены – может, оттого, что глаза у Глобова не совсем парные. Кругло-мелкие, они были разной величины – один глаз с пуговицу на пиджаке, а другой – с пуговку на рубашке. Женов, наоборот, был маленького роста, заросший бородой, с огромной проплешиной на голове, в очках, за которыми прятались то ухмылистые, а то тоскливые глаза. Не нравились эти глаза Глобову: чему тут можно ухмыляться, когда у тебя четверо детей от разных жен и вид заштатного забулдыги? Вот так они стояли в коридоре, мимо них шли люди, с Глобовым здоровались почтительно, некоторые – даже подобострастно (Самуил Устинович числился в издательстве как бы начальством – контрольным редактором), а Женова иногда похлопывали по плечу, иногда подмигивали по-свойски, а иные делали вид, что вовсе не замечают его: может, Борис Аркадьевич принес очередную рукопись – кому охота возиться с ней? Нет, лучше подальше от греха…

– Не женился еще? – между прочим поинтересовался Женов у Глобова: в былые времена Женов делал несколько попыток познакомить Глобова со «стоящими» женщинами, женить его, но из этого ничего не получилось.

– Есть одна женщина… – округло ушел от ответа Глобов.

– Ну, привет одной женщине! – усмехнулся Женов и, сунув на прощание руку, испарился из издательства, будто его и не было. «В пивную пошел», – многозначительно решил Глобов.

Неделю, если не больше, думал Самуил Устинович: звонить насчет колес или не звонить? С одной стороны – и машины-то еще нет, да и гараж вначале надо построить, с другой – запасные колеса на дороге не валяются, не помешают в будущем. Скажем, хотя бы два колеса; нет, два – много; одно колесо.

И наконец решился, позвонил.

Человек, который поднял трубку, разговаривал с Глобовым быстро, как бы на бегу, задыхаясь; голос был молодой, напористый. Он без всяких обиняков приказал Глобову: приезжайте, встречаемся на Пушкинской площади, у кинотеатра «Россия».

Странным это показалось Глобову, подозрительным – так вот сразу быка за рога, без особых расспросов. Но делать нечего – поехал Самуил Устинович на Пушкинскую, сам ведь позвонил.

У касс малого зала стоял молодой человек, с коричневой папкой под мышкой. Удивительней всего – без шапки, в тонком плаще, а ведь зима давно пуржила по Москве, морозец изрядно пощипывал носы и уши. Пришлось Глобову сделать вывод: несерьезный, видать, молодой человек, вряд ли толк будет.

А впрочем, какой толк ему нужен? Не будет колес – и Бог с ними. Деньги сохранней останутся.

И Самуил Устинович успокоился на этой мысли.

Молодой человек, надо сказать, сразу узнал Глобова, как и Глобов тоже узнал молодого человека. Почувствовали друг друга, не иначе. Познакомились.

– Питер, – без лишних слов представился молодой человек.

– Простите? – не понял Глобов.

– Ты что, глухой? Питер! – повторил молодой человек. На вид ему было лет двадцать: густые пшеничные волосы, голубые глаза, пушок на щеках, однако позже выяснилось – шел ему двадцать шестой год. (Между прочим, внешне он чем-то напоминал Глобову собственного сына, который служил сейчас в армии.)

– Ясно, – растерянно пробормотал Глебов. – А меня зовут Самуил Устинович.

– Женова давно знаешь? – в упор спросил Питер. Взгляд у него был странный: в голубизне глаз не просматривалось дна, и поэтому казалось, что не столько на тебя он смотрит, хотя и в упор, вот как сейчас, а будто обволакивает тебя туманом, голубой дымкой.

– Лет двадцать. А что?

– Да так, вопрос на засыпку, – рассмеялся Питер. Смеялся он странно: ни с того, ни с сего взрывался смехом и так же резко прекращал его.

«Жаргончик, – тоскливо подумал Глобов. – Вляпаешься тут еще…»

– Колеса нужны? – напрямую спросил Питер.

– Колеса, – кивнул Глобов. Он и сам не заметил, когда и как Питер подхватил его под руку, повел куда-то – кажется, в сквер, на скамейку – мимо редакции «Нового мира». («Вот бы там напечататься!» – мечтал всегда Глобов, а тут проходил мимо, будто и не «Новый мир» это был, а так, пивная.)

– Сколько?

– Чего? – не понял Глобов.

– Колес сколько?

– Одно. Для «Запорожца».

– Одно?! – рассмеялся Питер. – Ну, Сэм, ты даешь! Первый раз такого покупателя вижу. – И опять он смотрел на Глобова голубыми бездонными глазами, обволакивал его дымкой и туманом.

Глобов ежился под этим взглядом, тушевался.

– Ладно, черт с тобой! – махнул рукой Питер. – Но учти, Сэм, у меня такса твердая: сто пятьдесят. Ни копейки меньше.

– Сто пятьдесят рублей? – охнул Глобов. Он почему охнул? Все потому же: ни машины, ни гаража нет, а тут на тебе – выкладывай сто пятьдесят рублей – по спекулянтской цене – за колесо, которое и нужно ли еще будет? Поневоле охнешь.

– Ты вообще-то кто такой? – удивился Питер. – Говоришь: двадцать лет Женова знаешь. Женов, между прочим, не жмот.

– А вы давно его знаете? – в свою очередь поинтересовался Глобов. Странный у них разговор получался: Питер сразу перешел на «ты», Глобов продолжал говорить «вы», а между тем Глобову было сорок лет, а Питеру – только двадцать пять.

«Ох, уж эти дельцы. На «ты» с ходу… хамство, сплошное хамство», – удивлялся в душе Самуил Устинович.

– Он брат мой, – усмехнулся Питер. – Во плоти.

– Брат? – не понял Глобов: он знал – нет у Женова никаких братьев в Москве.

– Ладно, это к делу не относится, – отмахнулся Питер. – Сиди здесь, я сейчас. – И, перемахнув чугунные перильца сквера, Питер перебежал дорогу и скрылся в одном из ближайших переулков.

«Ничего не понимаю, – думал Глобов. – Он что, сразу и колесо сюда притащит? Куда я с ним?»

Сидел так Самуил Устинович минут двадцать, не меньше. Напротив него, на скамейке, по другую сторону аллейной дорожки, беззастенчиво целовалась парочка. Причем волосы у девушки были такие роскошные, пышные, что, когда парочка упивалась поцелуем, лиц их совершенно не было видно. Снег идет, морозец, а им хоть бы что, удивлялся Глобов. Вначале удивлялся, потом начал завидовать. Отчего это у других – красивые женщины, свобода, легкость, а у него – все только через труд, через усилие, через преодоление самого себя; вот и с женщинами – как долго ему нужно приглядываться к каждой из них, взвесить все «за» и «против»: стоит ли встречаться с той или другой? Заслуживает ли она этого? Достойна ли выбора порядочного мужчины? А в результате всегда получается какая-то каша, черт знает как и объяснить… Не очень уважал Самуил Устинович женщин, а чем они ему отвечали – он так и не мог разобраться. Главное, что ему было непонятно: почему не найдется ни одной порядочной женщины, которая бы по достоинству оценила все положительные (ну, и отрицательные, конечно, тоже, если таковые есть) качества Глобова?

А в серьезности собственной персоны Глобов не позволял себе сомневаться. Как можно жить, не уважая себя?

Наконец появился Питер, так же легко перемахнул чугунные перильца сквера (вот и это было странно для Глобова: неужели нельзя обойти заграждение и зайти в сквер там, где положено?) и, потирая руки, подпорхнул к скамейке.

– Ну, Сэм, считай: колесо у тебя в кармане. Начальничек подмахнул заявку.

– Какой начальничек? – насторожился Самуил Устинович. Впрочем, он относился настороженно ко всему, что было ему непонятно. Во всяком случае – что было непонятно сразу.

– Какая разница, Сэм? Тебе нужно колесо? Будет тебе колесо. – Питер снисходительно похлопал Глобова по плечу. – А сейчас, думаю, не мешало бы нам это дельце вспрыснуть. Как считаешь, Сэм?

«Ну вот, – тоскливо разлилось в груди Самуила Устиновича. – И дела еще нет, а давай «вспрыскивать». Уж эти современные ханурики…»

И Глобов покаянно-артистично похлопал по якобы пустым карманам.

– К сожалению, на деньги туговат… Не думал, что понадобятся сегодня. – И ведь врал, врал Глобов: деньги были, не меньше 100 рублей, пожалуй.

– Это ерунда, – махнул рукой Питер. – У меня есть. Пошли.

Такого поворота событий Глобов не ожидал: ханурик сам собирается угощать? А, может, тут ловушка какая-нибудь? Как бывает в картах: мошенник вначале проигрывает, проигрывает, втягивая тебя в игру, потом бац – и облапошил до нитки. А иначе, если не надуть, зачем Питеру приглашать Глобова «вспрыскивать» дельце?

– Да и со временем у меня не очень, – продолжал отнекиваться Глобов, но Питер не слушал его, схватил за рукав пальто, потащил в кафе на Пушкинскую улицу, напротив магазина «Пишущие машинки».

– Сэм, тебе колесо нужно? Нужно. Пошли! – вот что было доводом Питера, и Глобов в конце концов перестал сопротивляться. Можно сказать, он иногда любил подчиняться чужой воле, чужой силе: не надо ни о чем думать, ничего решать. Тебе пригласили? Хорошо, ты идешь, но расплачиваться за все будете сами. Если так, ты согласен.

К тому же Самуил Устинович был человек пишущий. Вдруг какая-то деталь новая откроется? Фольклорное словцо? Неожиданный поворот? Нужно, нужно приглядываться к окружающей жизни – вдруг что-нибудь да увидишь? Наблюдай, Глобов! Не зевай!

Кафе, правда, оказалось третьесортным. В нем периодически то разрешали, то запрещали продавать вино на разлив; теперь было время, когда разрешали. Питер не пожалел денег и на закуски: и первое взял, и второе – мясо тушеное, а на холодное – консервированную ветчину, и сок взял, и даже плитку шоколада. «Дает! – подумал про себя Глобов. – Шоколадку-то зачем?» Всякую еду он понимал, но шоколад считал блажью человека: пустая трата денег. Иной раз, правда, и можно бы подарить шоколадку ребенку, если в гости в знакомую семью идешь, но Глобов шоколад не любил и как-то всегда забывал о нем. С пустыми руками идти – оно надежней, солидней. А то еще подумают: задобрить кого-нибудь хочет. А ему задабривать никого не надо. Какой есть – такой и есть. Главное, чтоб люди тебе обрадовались, за стол посадили, угостили хорошенько. Особенно первое Глобов любил, горяченькое, сибирские щи со сметаной и мясца чтоб побольше.