Текст книги "Ловушка для Адама и Евы (сборник)"

У матери был пункт: дочь должна родить.

Скоробогатов тоже этого хотел. Он вообще не понимал, как так может быть, чтобы любимая (поначалу-то она любимая была) жена, женщина не хочет родить ребенка. А у Нины своя философия была. Где-то когда-то в одной умной книге она вычитала интересную фразу: «До двадцати лет нас воспитывают, после двадцати – мы воспитываем, а когда тогда жить?»

Когда жить-то тогда, а?!

И дала себе слово: от двадцати до тридцати – только жить. Никаких детей. Только жить. И заявила об этом всем. Матери. Мужу. Друзьям. И, кстати, жила так.

– Слушай-ка, – спросил Магулин, – есть у тебя книжник какой-нибудь знакомый?

– Нет, Бася, книжников нет. – Магулина звали Василий, Вася, но близкие знакомые называли его на иностранный, что ли, манер: Бася. – Впрочем, постой-ка… – Нина подсела к Магулину, игриво обняла его. – Тебе зачем, а? Сознавайся, Басик!

– Да списочек вот есть. Надо предложить старинную литературу. Но так, чтоб оптом, понимающему человеку. Библиотечному червю. Ты только послушай, какой перечень:

1. «Новый завет господа нашего Иисуса Христа». 1900.

2. «Уроки и примеры Христианской любви». 1902.

3. «Жития святых». 1902.

4. «Путь к спасению во исполнение заповедей Христовых». 1885.

5. «Беседы о семи спасительных таинствах». 1908.

6. «Добролюбие». 1913.

7. «Избранные молитвы и песнопения». 1909.

8. «Беседы, речи, проповеди». 1910.

9. «Указание пути в царствие небесное». 1900.

10. «Душеполезные поучения и послания». 1904.

11. «Собрание поучений на дни воскресения». 1895.

– Ох, вляпаешься ты когда-нибудь, Бася!

– Передачи носить будешь?

– Ни за что!

Магулин рассмеялся. Смеялся он всегда весело, от души, громко.

– Глупая! За книги не трогают, они – святыня. Разве я спекулянт? Просто одному человеку помогаю приобрести книги другого человека. Делаю доброе дело.

– И ничего не имеешь за это? Рассказывай!

Магулин снова рассмеялся и хитро так, ласково подмигнул Нине: уж это, мол, наше дело. Магулин был легкий, общительный, веселый человек. Абсолютно без комплексов. Вот это, пожалуй, больше всего нравилось женщинам – что он без комплексов. А разве скажешь, что у него легкая жизнь? В свои двадцать восемь лет Магулин был трижды женат, трижды расходился, но никогда не ругал жен, вспоминал о каждой спокойно, лишь изредка – с юмором. Никогда не жаловался на судьбу. Не хныкал. Не ругал других людей. Ходил всегда подтянутый, модно одетый, в изящных, чистых рубашках, туфли, не в пример Скоробогатову, чистил дважды на дню – утром и вечером. Руки мыл пахучим мылом «Флорена», после бритья растирал тугие, глянцевые на вид щеки одеколоном той же фирмы – «Флорена». Магулин никогда никуда не опаздывал. Никого не подводил. Был человеком слова и дела. Нежно заботился о двух сыновьях (от двух разных жен). Платил алименты, делал подарки, бывал у них дома, играл с ними, а летом – каждое лето – обоих вместе возил на Черное море, на месяц-полтора (как получалось), при этом умудрялся делать так, что бывшие жены не обозлились ни против него, ни против друг друга, каждая жена продолжала боготворить Магулина. Казалось бы, за что его боготворить? А вот за то, что он оставался самим собой, спокойным, порядочным человеком. И еще странность – везде и всюду он успевал. Хотя – на вид – Магулин нигде ничем всерьез не занимался, дел у него было невпроворот. Уж это-то знала Нина. Во-первых, она вместе с ним работала в НИИ. Художник по образованию, Магулин числился в НИИ старшим инженером, а занимался художественно-графической редактурой. Ему нужно было много ездить – в типографию, в центр, в комитет, черт знает куда. Магулин ездил, с работой справлялся легко, играючи, при этом был предоставлен сам себе; где он бывал в течение дня и чем занимался, один Бог ведает, но занимался он, кроме работы, и многими другими делами. Это и было «во-вторых», что знала о нем Нина. Потому что через Магулина проходили тысячи вещей – золотые и серебряные кресты и крестики, иконы, оклады, цепочки, книги, картины, серьги, женские сапоги, каракулевые шубы… все это текло сквозь него, как сквозь сито, оставляя на решете золотые блёстки барыша – рубли, пятерки, десятки, сотни… Магулин не был каким-нибудь дешевым ханыгой, пьяницей, бабником без разбору, он находил в своих делах артистизм, чувствовал себя игроком, победителем, мужчиной… Что ни говори, было в нем нечто завораживающее, покоряющее женское сердце…

– Фу-у, надоело валяться! – Магулин озорно подпрыгнул на постели. – Сварила бы ты кофеек, а, Нинок? Настоящий, турецкий! С перчиком, а?!

– Ты хочешь? Басик, будет тебе кофе… Но вначале поцелуй… Вот так. И вот эту тоже… Какой ты чудный, Басик… – Она обвила его голову руками, поцеловала в макушку, погладила волосы, вдруг растормошила их, рассмеялась.

– Ты чего? – улыбнулся Магулин.

– Увидел бы нас Скоробогатов! Господи, его б, наверное, хватил удар!

– Не беспокойся, он тоже время зря не теряет…

– Кто? Скоробогатов? – Она рассмеялась еще веселее. – Не знаешь ты Скоробогатова! Да это рохля, слизняк, какая баба на него клюнет?!

– Есть и такие – любят пожалеть… Разный народец эти женщины.

– Не знаю… Нужно быть стопроцентной дурой, чтобы клюнуть на такого индюка!

– Да ведь ты-то вышла за него замуж?

– Молодая была. Глупая. И потом – влюблена была…

– В Скоробогатова?

– А что? Он мне тогда казался таким… важным, степенным. Опора. Диплом с отличием. Научные перспективы. Много чего, Басик, тогда казалось… А кончилось все вот этим – ты у меня в постели, а он Бог знает где.

Сидели вскоре на кухне, пили обжигающе-горячий терпкий кофе мелкими глотками из золоченых, с наперсток, кофейных чашек. Пили, блаженствовали, разговаривали.

– Скажи мне, я тебе долго еще буду нравиться?

– Долго.

– Ты просто прелесть, Басик!

– Ты мне будешь нравиться, пока тебя не бросит Скоробогатов.

– Как это?

– Не люблю брошенных женщин. В них есть что-то второсортное.

– А твои брошенные жены?

– Они уже не мои. Как женщины – не мои. Остальное меня не интересует.

– А ты думаешь, Скоробогатов бросит меня?

– А ты думаешь, у вас будет так вечно продолжаться?

– Года через три рожу ему ребенка.

– Три года – это три года. Кое у кого за три года и кости могут истлеть.

– Это ты кого имеешь в виду?

– Так, никого. К слову…

– Интересно, где он сейчас бродит?

– Говорю тебе, время зря не теряет… Наверняка.

– Нет, пьет где-нибудь. Он слабый, слабохарактерный. Пьет, сопли перед кем-нибудь распустил…

– Не знаешь ты мужиков. Верней, жизни не знаешь. Так-то, дорогая Ниночка.

Завязался у них роман как-то странно. У Нины была подруга по НИИ – Санька Неврозова, муж у Саньки, немалый интуристовский туз, отправлялся на несколько лет за границу. Естественно, с женой. Потому что за границу, если надолго, без жен не направляют. И вот прощались с Санькой. В конце концов, когда размахнулись в разгуле широко и вольно, все желающие оказались на квартире у Магулина. А что у Магулина – это не случайно: Санька Неврозова второй год была любовницей Магулина. Да что любовницей – она искренне любила Магулина, обожала его, сошла с ума на старости лет, как говорила сама, готова была служить ему и прислуживать, как собачонка. И вот не столько в отделе прощались с Санькой, сколько сама она прощалась с Магулиным. Потому что знала: уедет – он ждать не будет. Зачем? Сколько вокруг красивых женщин. К тому же, кто она Магулину? Да никто – просто так… И Санька Неврозова сходила с ума. Мужа своего она давно разлюбила до ненависти – это был строгий, хмурый, беспощадный к разгулу человек, «военная косточка», однако Саньке он прощал все, потому что не мог представить себе жизни без нее, – ох, она была «шикарная баба», как признавалась Нина Скоробогатова, – и вот эта «шикарная баба», ненавидя мужа, все-таки жила с ним, потому что держали деньги, тряпки, вещи, квартира, машина, золото, положение… А Магулину как жена она не нужна была, он был сыт женами по горло; что оставалось делать? Только униженно прислуживать ему, если искренне любишь и боишься потерять его. А теперь и этому прислуживанию приходил конец. Санька уезжала. И поэтому Санька неистовствовала. Она так откровенно горевала на квартире у Магулина, что страшно было смотреть на нее: глаза налились кровью, взгляд отдавал затравленностью, сквозь которую неожиданно прорывалось бешенство. Санька рвала на себе одежду, кричала, когда ее пытались успокаивать, или вдруг начинала рыдать, но всхлипы получались странными, словно Санька безумно хохотала… В одну из таких минут она позвонила Скоробогатову: приезжай немедленно, я хочу проститься с тобой, ты единственный нормальный человек, тут все мерзкие, не хочу никого видеть, ненавижу, Баську Магулина ненавижу больше всех! – Скоробогатов, дорогой, приезжай, умоляю! Но Скоробогатов не мог, он лежал в постели – температура тридцать девять, прости, не могу, еле живой… Санька не дослушала его, бросила трубку, прошептала: «Слизняк!.. Все они больные, когда не надо…» Увидела Нину, подошла к ней: «Господи, как ты можешь жить с ним! Все они ничтожества, ненавижу, ненавижу…» Нина пыталась успокоить ее – они были близкие подруги, – но Санька и на нее шипела: «И ты, все вы… я уеду, вы останетесь… Господи, тяжело мне, не хочу… Любви хочу, не хочу просто так жить, далеко, среди чужих, в тряпье, в золоте, ненавижу… Хочу здесь, с вами, с Магулиным, устала врать, ненавижу. Где правда, в чем?!»

Позже мало кто понимал, что происходит. Магнитофон продолжал реветь, и вот тогда, именно в те минуты, между Ниной и Магулиным зажглась какая-то звездочка… В полутьме, в бликах то затухающих, то разгорающихся свечей Магулин впервые толком разглядел, какая вообще из себя эта скромница Нина, – а она, Нина помнит это

очень хорошо, с охотой, с обжигающим душу бесстыдством (ведь стыдно должно быть перед Санькой хотя бы! – но нет, не было стыдно, наоборот – злобно, мстительно было, вот странно-то!) пошла ему навстречу, они оба чувствовали, что их потянуло друг к другу, и слава Богу, что темнота, что Санька уезжает, это даже хорошо, пусть уезжает, надоела, истерики ее надоели, капризы, сумасбродство; танцевали кто с кем хотел, а руки Магулина невольно тянулись к Нине, прикосновения к ней обжигали, она улыбалась, ей хорошо было по-настоящему, она чувствовала себя царицей, повелительницей, вокруг мельтешили, танцевали, пели, кричали, ей было наплевать на всех, она – выше, она – над, пришла наконец ее минута, это с ней, а не с Санькой сейчас Магулин, он раб, она повелительница, потушили несколько свечей, осталась единственная, мерцающая, шепот, объятия, они с Магулиным в углу, она отдается поцелую, ей хорошо, не стыдно, к черту все…

И вот тут-то и раздался звонок в дверь.

Как громом всех оглушило.

Страшного, конечно, ничего. Но…

Звонок повторился. Настойчивей.

Кто-то догадался, подбежал к двери:

«Кто там?»

«Магулин здесь живет? Это Скоробогатов, меня Неврозова пригласила. И жена моя у вас…»

«Минуточку…»

Эта «минуточка» длилась минуты три-четыре. Сначала вырубили магнитофон, включили свет, вскрики, ахи. Ниночка, поправив прическу, неверными движениями подошла к двери, стала греметь цепочкой, щелкать замками, наконец дверь открылась. Скоробогатов стоял в коридоре бледный, белый, в бисеринках пота на лбу (у него был жар, под сорок). «Знаешь, я решил все же приехать… Саня так просила. Кажется, даже обиделась на меня… И я подумал: неудобно… Взял такси…»

«Проходи, чего ты…» – пригласила его в квартиру жена. И вот когда она делала приглашающий жест, Скоробогатов посмотрел на жену внимательней. Он пока еще ничего не понимал.

«Вот здесь застегни, – показал он на молнию. (Нина была в джинсах.) – Ты чего это, Нина?»

Тут из полутемной комнаты стал вываливать в прихожую разномастный и разношёрстный народ, все распаренные, краснолицые, одетые небрежно; заходи, Скоробогатов, будем прощаться, эх, Скоробогатов, прощаться так уж прощаться с Санькой!

Он шагнул в комнату, на столах бедлам, все кувырком, свечи горят, в проеме двери, ведущей во вторую комнату, Скоробогатов увидел на кровати Саньку Неврозову, увидел – отвел глаза в сторону… К тому времени Санька была не одна, рядом с ней пластом лежала какая-то девица, и тут Скоробогатова, когда отводил глаза в сторону, разом пронзило: во-он что здесь происходит… Он вспомнил, как долго ему не открывали, вспомнил жест Нины, не застегнутую на джинсах молнию, всеобщее возбуждение, распаренные лица – и ему стало все ясно. Вон тут чем занимались, и, значит, Нина тоже. Скоробогатов молча стоял, напротив него за столом сидела Нина, с краю сидел Магулин, на постели продолжала валяться Санька Неврозова, все, кажется, освоились со Скоробогатовым, привыкли, зажженных свечей вновь осталось мало, пот бежал по лицу Скоробогатова ручьями, его душил жар, колени дрожали, а сердце стучало тяжело, медленно… Он громко сказал Нине (правда, слова его прозвучали не очень убедительно при общем шуме):

«Поехали домой!»

Она продолжала болтать с Магулиным, как ни в чем не бывало. (Позже она будет много раз стыдить Скоробогатова: «Как ты мог подумать такое?! Да Саня – моя лучшая подруга, у них с Магулиным любовь! Разве я могу позволить себе что-нибудь с ним? Это было бы предательством Сани! Нет, я на такие гадости не способна! Как только тебе не стыдно!..»)

Чувствуя, как в нем закипает ярость, он повторил:

«Нина, поехали домой!»

Она повернула к нему голову и спокойно ответила:

«Не поеду.»

«Как это?!»

«Так. Не поеду – и все.»

«Тогда я поеду один.»

«Пожалуйста. Тебя, кстати, никто не выгоняет. Могу я хоть раз в жизни проводить по-человечески подругу за границу?»

«Она спит.»

«Ну и что?»

«Если она спит, чего тебе здесь делать? Да и всем пора расходиться…»

«Знаешь что, Скоробогатов? На Урале своем командуй, а здесь ты в гостях… Приехал к шапочному разбору, когда тебя никто не ждал, – так сиди и не рыпайся…»

«Ты послушай, как ты говоришь…»

«Нормально говорю.»

«Тогда я поехал!»

«Закажи такси. Поздно.»

«Спасибо. Значит, не едешь?»

«Сколько можно повторять.»

Скоробогатов, будто оплёванный, вышел в прихожую (а что за разговор тут происходил, никому и дела не было, – каждый занимался чем хотел), открыл замок, хлопнул дверью.

Через несколько дней Саня Неврозова уехала за границу, и ее место в любви с Магулиным заняла Нина. Вот такой завязался тогда роман…

… – Кофе еще будешь? – Нина смотрела на Магулина чистыми, ясными глазами.

– Если только свежий.

– Ах, Басик, – погладила она его по руке, – для тебя – все что угодно. А уж кофе – это я мигом…

Она заколдовала у плиты, а Магулин, удобно развалившись в плетеном кресле, которое сам когда-то подарил Нине на день 8 Марта, наблюдал за спокойными, полными изящества и достоинства движениями ее рук; она чувствовала его взгляд, полуоглядывалась, как бы выглядывала из-за плеча, улыбалась ему лукаво.

– Что, нравлюсь?

– Нравишься, – откровенно и просто признался Магулин.

– Может, ты меня и любишь?

– Может, и люблю, – ответил он.

– Ой ли, Басик?!

– Никогда не спрашивай у мужчины об этом, пока он сам не захочет сказать. Запомни первую заповедь мудрой женщины.

Нина зажгла газ, поставила на плиту турку с водой, обернулась к Магулину.

– А вторая какая заповедь мудрой женщины?

– Вторая? Женщина должна казаться немного глупой. Глупой – значит женственной. Потому что женщина – это прежде всего женственность.

– И третья есть заповедь?

– Есть.

– А сколько их всего?

– Сто.

– Да ты что, дурачок, в самом деле?! – Нина рассмеялась, закружилась, сама не зная отчего, на месте, опустилась на колени перед Магулиным. – Ну, скажи хотя бы третью.

– Третья заповедь мудрой женщины – делать вид, что веришь мужчине.

– А четвертая?

– Ты же хотела услышать только три.

– Нет, я хочу услышать и четвертую. Я хочу поверить мужчине, будто он и в самом деле знает сто заповедей мудрой женщины.

– Прекрасно. Четвертая заповедь – женщина должна больше слушать, но меньше говорить. У тебя кипит вода…

– Ой! – Нина бросилась к плите, уменьшила огонь, подсыпала в кофе самую долечку перца…

Вскоре опять сидели, блаженствовали, пили кофе.

– Скажи, откуда ты знаешь эти заповеди?

– Сам сочинил.

– Да ты что?! Не может быть! – Она смотрела на него хоть и недоверчиво, но с восхищением.

– Впрочем, нет. Вру. Каюсь. – Он поднял руки вверх.

– Вот так бы сразу, Бася! – рассмеялась Нина. – А то: «я», «я»…

– Их сочинил один мудрый японец. Кажется, он жил на рубеже XIII–XIV веков.

– Как его фамилия?

– Фамилия? Бась-я Маг-уль-ин.

– Кто? Бась-я Маг… Ой, да ты что! – Нина начала хохотать.

Господи, как она любила его! Как ей было хорошо с Магулиным, просто так хорошо, неизвестно отчего и почему, какой он был остроумный, с ясным взглядом на вещи, никакого занудства, никаких комплексов… Если б он всегда был рядом, если б всегда чувствовать, любить, жить им!..

– Знаешь, – вдруг мягко-заискивающе проговорила Нина, – а что если мне сейчас родить? А не через три года?

– В самом деле?

– Ну да.

– А почему нет? Рожай. Ведь Скоробогатов, насколько я знаю, только того и ждет.

– Ты не понял, – сказала Нина. – Я хочу родить ребенка. Но не от него.

– Интересно! – Магулин усмехнулся.

– Что, если, Васечка, я рожу от тебя?

– Тебя как понять? – словно и не удивившись, спросил Магулин. – Ты у меня спрашиваешь совета или говоришь о деле решённом?

– Я спрашиваю, как ты относишься к этому?

– Знаешь, лично для тебя найдется еще и сто первая заповедь мудрой женщины.

– Какая?

– Никогда не рожай, если мужчина не хочет этого. Все беды на земле – от этого.

– Значит, ты не хочешь?

– Нет.

– Почему?

– Почему я должен хотеть того, чего, во-первых, у меня вдосталь, а во-вторых, я просто этого не хочу.

– Значит, ты со мной просто так?

– А ты?

В это время – странное дело – в дверь смело, напористо позвонили. Нина невольно покосилась на настенные часы – половина двенадцатого ночи.

– Странно… Кто бы это мог быть?.. – пробормотала она.

– Скоробогатов? – Магулин был спокоен: он гость, сидит на кухне, пьет кофе, ведет обстоятельные разговоры.

– Исключено.

Звонок повторился. Еще более настойчивый, энергичный.

Нина запахнула халат, сказала:

– Если что, ты пришел недавно. Я тебя сама пригласила – обсудить кой-какие дела по работе.

Магулин спокойно кивнул. Нина пошла открывать.

Зазвонили в третий раз, еще решительней.

– Кто? – хрипловатым голосом спросила Нина.

– Квартира Скоробогатовых?

– Да.

– Вам телеграмма.

Нина с облегчением открыла дверь, расписалась на квитанции.

– Если б не срочная, не стал бы беспокоить так поздно. Извините.

– Спасибо.

«СРОЧНО ПРИЛЕТАЙ С ПАПОЙ ПЛОХО МАМА»

– О Господи… – прошептала Нина.

Вернулась на кухню. Магулин смотрел на нее вопросительно.

– Телеграмма Скоробогатову. С Урала. Плохо с его отцом.

– Гм. Где же теперь искать Скоробогатова?

– А черт его знает, где носит этого идиота…

Ill

В этот вечер Наталья Михайловна поужинала как всегда – ровно в семь часов. С давних пор у нее был заведен твердый порядок – завтракать, обедать и ужинать точно в определенное время. Ни дочь, ни зять никогда не могли привыкнуть к ее пунктуальности, Наталья Михайловна поначалу делала замечания, а потом плюнула, надоело. Дело не в пунктуальности самой по себе, а в том, что организм за долгие годы привык к определенному режиму дня, и Наталья Михайловна без всякого удивления замечала, что обедать, например, ей хочется ровно в два часа, ни раньше, ни позже, а если она просрочит, то потом нет никакого аппетита, пища кажется пресной, безвкусной. То же было с завтраками, то же – с ужинами. И шло это ой из какого далека, из той глубины времени, когда жив был Федор Алексеевич, когда он не просто жил – работал, горел, сгорал…

На ужин Наталья Михайловна отварила себе картошки, натолкла из нее пюре, залила простым постным маслом. В холодильнике стояла тушеная рыба (треска, которую посчастливилось достать на днях; продавщица Вера, знакомая Натальи Михайловны с шестидесятых годов, всегда оставляла ей что-нибудь по старой памяти), но рыбы сегодня не хотелось. Вчера рыба, сегодня, завтра – это уж слишком, хотя в общем она рыбу любила больше, чем мясо. Одно время она мясо вообще не ела – из убеждений, но врачи посоветовали: немного отварного – просто необходимо организму в вашем возрасте, а иначе… И Наталье Михайловне пришлось уступить врачам, но не поступиться своими убеждениями… Она с охотой поела картошки, заварила свежего чая, попила вприкуску с карамелью, что очень любила и что шло, естественно, тоже с незапамятных времен, когда каждая конфетка была лакомством (так и осталось до нынешней поры); потом помыла посуду и направилась в большую комнату – смотреть телевизор.

Шел Наталье Михайловне семьдесят второй год…

Все было как всегда; Наталья Михайловна щелкнула тумблером, подождала, когда нагреется экран, отрегулировала яркость, громкость; передавали, как обычно в это время, последние новости. Наталью Михайловну необычайно интересовало, что происходит в мире, потому что она многое повидала, многое пережила, помнила революцию, гражданскую войну, голод, разруху, помнила тридцатые годы и Великую Отечественную, пятидесятые и шестидесятые, и у нее щемило в груди, когда она слушала, что происходит на земном шаре, потому что, казалось ей, все висит на волоске, достаточно одной какой-нибудь случайности – и все рухнет в небытие. Все – и прошлое, и настоящее, добытое для жизни с таким трудом, кровью и потом…

– …события в Ливане комментирует наш специальный корреспондент Фарид Сейфуль-Мулюков…

Наталья Михайловна сделала лишь один шаг к дивану, с которого обычно смотрела телевизионные передачи, как вдруг ноги ее подкосились – и она, не успев ничего понять, рухнула на пол…

Сколько она пролежала и что с ней произошло, Наталья Михайловна не знала. Когда она открыла глаза, комната показалась ей странной, перекошенной (впрочем, она и комнату свою узнала не сразу); лежала Наталья Михайловна навзничь, с головой, откинутой набок. Увидела подоконник, цветы, перекосившиеся рамы, торшер. Слегка повернула голову. Люстра. Потолок. Люстра вот-вот, казалось, может сорваться и упасть – такой она грозной и тяжелой ощущалась снизу. Наталья Михайловна попыталась приподняться, не тут-то было. Она пошевелила пальцами – пальцы слушались. Попробовала сдвинуть ноги – ничего не получилось. «Вон что, ноги…» – догадалась Наталья Михайловна. Голова у нее стала работать ясней, комната казалась обычной, без перекошенных стен, только чужой. Наталья Михайловна расслышала долгий – долгий гудок. «Телевизор…» – догадалась она. По гудку и по тому, что в комнате стоял полумрак, Наталья Михайловна поняла, что вечерние передачи давно закончились, эфир отключен, и длинный нудный гудок давно извещал хозяев, что телевизор пора выключать…

«Выходит, несколько часов лежу…» – подумала Наталья Михайловна. Она попыталась сесть, опираясь на руки, руки слушались, но были такие слабые, что Наталью Михайловну вновь отбросило назад, и она больно стукнулась затылком об пол. «Убьешься еще так…» Она решила полежать, отдохнуть, подумать. «Что со мной? Сердце? Но почему ноги?..» Сердечные приступы с ней случались, но ноги вроде не отказывали никогда, а тут она чувствовала – именно ноги подводят. Сможет она все-таки сесть или нет? Сделала новую попытку и поняла, что сесть сможет, руки помогут, но удержаться в таком положении не удастся – что-то упорно отказывает в организме; и хорошо, что поняла это, а то бы опять села да грохнулась назад, ударилась бы головой. «А повернуться? Смогу?..» Наталья Михайловна еще не сознавала, отчего это так важно для нее – двигаться, но чувствовала – только в движении ее спасение. Поворачиваться пришлось туловищем, как бы переваливаться, перекатываться, потому что ногу, ни левую, ни правую, закинуть было невозможно – даже странным это казалось, – а когда Наталья Михайловна перевернулась на живот и чуть подняла голову, то прежде всего увидела в коридоре на низенькой полочке телефон, и вот тут-то ее пронзила догадка: телефон! Только он один может спасти ее…

И, отдохнув немного, Наталья Михайловна стала по миллиметру, по сантиметру продвигаться вперед. Странно, никогда в жизни, казалось, не тратила она столько усилий на обыкновенные движения, а между тем продвигалась действительно по сантиметру. Даже, может быть, иной раз вовсе не продвигалась, потому что тело, готовое к передвижению, вдруг опадало, превращалось в грузную непослушную оболочку, внутри которой все замирало, как бы затаённо и обманно соглашалось, что ничего, все правильно, так и должно быть; самый больший страх был страх несогласия с телом, страх бунта против него; тело свое нужно было умасливать, усмирять, ни в коем случае не злить и не протестовать против него. Вот когда, как никогда прежде, почувствовала Наталья Михайловна тончайшую нить, связывающую душу с телом, нить, которая раньше представлялась не больше чем условностью, а вон как она натянулась сейчас… Как она хрупка сейчас, тонка, как жалка… Наталья Михайловна прикрывала глаза и при этом явственней ощущала, как душа ее, словно отлетевшая от нее, зависшая над ней в сосредоточенном раздумье, снова нехотя, обузданно возвращалась на место, сливаясь с плотью, наполняя ее сумеречно мерцающей, трепетной жизнью. Несколько раз Наталья Михайловна теряла ощущение вот этого возвращения жизни в тело, воссоединения тела с душой, и куда-то проваливалась, а когда приходила в себя, не могла понять, долго ли отсутствовала в пространстве; лежала с широко открытыми глазами, не в силах собрать в себя все, чем была прежде, ощутить себя собой, знакомой себе, родной. Это ощущение собственной чуждости в окружающем мире было одним из самых тягостных, едва переносимых ощущений, и Наталья Михайловна несказанно радовалась, когда постепенно вновь обретала силу двигаться, ибо понимала: в какие бы дали ни уносилось сознание, спасение для нее – в движении. Двигаться вперед, по сантиметру, ползти, только не лежать – вот главное…

Иногда, когда душа все же расставалась с телом, нисходили на Наталью Михайловну видения; в видениях этих она неожиданно для себя сознавала, что никакой смерти она не боится, слышала в себе согласие с ней: смерть – ну что ж, смерть так смерть… И не против смерти она воевала, не со смертью; если она двигалась – то потому, что надо было понять в жизни что-то самое главное, самое важное, а вот понимания этого пока не было, оттого и двигаться надо, вперед, по сантиметру… Страшно не смерти, страшно не понять, что была жизнь… Что есть жизнь до смерти. Вот что главное.

Сколько лет не было рядом мужа Федора Алексеевича, а, странное дело, он никогда не умирал; он как будто взял эту жизнь, вздыбил, укротил – и бросил… И странность тут в том еще, что – бросил… Не оставил, не благословил, не отринул, а – бросил. Когда он только-только приехал из деревни, она помнит – под скулами у него ходили ходуном желваки. Он знал, чего хотел: он хотел засучить рукава и руками, одними руками переделать мир. Что надо? Учиться? Пожалуйста. Он лбом пробил для себя дорогу в образование: если ему думалось плохо, что-то не получалось – он лбом о парту бился. Натурально. Он знал, чего хотел: ничтожный мир должно возвысить! Он не в этих словах знал правду, но понятие жгло именно это: бери, делай замес, мни – и вот он, твой новый мир. Где честные, чистые люди. Где все живут друг для друга. Она тогда, в конце двадцатых, только в глаза ему заглянула и поняла: всё, она – рядом, навеки. Ее потрясла его страсть – жить для других. Она хотела этой же страсти. Жить для других – вот что знал Федор Алексеевич. Техник-механик, он когда только пришел на машиностроительный завод, уже было ясно – он будет не бригадир, не мастер, не начальник смены, не начальник цеха, не главный инженер – директор. Потому что он знал: жизнь для других – это жизнь человека. И потому, когда сгорел дотла – не ушел, не истаял. И ей, Наталье Михайловне, не страшно, что его нет. Она не ощущает, что его нет. Это вот вокруг – нет многих. А он есть. Она тогда была в красной косынке, повязанной на лбу так, чтоб солнце не слепило глаза, но когда увидела его – ослепла, как от солнца. И поняла: она только его. Даже если не жена. Просто его. Женщине нужно раствориться в мужской страсти – расчищать захламленную жизнь. Женщина должна ослепнуть ради этой страсти мужчины. Он бросил мир – Наталья Михайловна осталась. И мир остался, потому что Федор Алексеевич его воздвиг. Воздвиг до неба, потому что оправдание только в небе: мужчина строит ввысь, а женщина идет рядом. Наталья Михайловна ничего не знала в жизни, кроме мужа, зато она узнала всё: мир – это мужчина. Ты рожаешь, потому что мужчине нужны помощники; он воздвигнет мир, а сам иссякнет, и любимая должна дать продолжение, чтоб было кому поддержать и упрочить мир… Если честно, у Натальи Михайловны четыре класса образования… Ну и что? Она не погрязла ни в тряпках, ни в барахле, она стояла в очереди за картошкой и морковью, и когда Федора Алексеевича, как в броневике, привозили на лимузине с машиностроительного завода – обедать, она подавала на белую скатерть самый вкусный на свете борщ, и Федор Алексеевич съедал его до последней ложки, ничего не видя, и Наталья Михайловна была счастлива, даже сейчас болью изнывает сердце, потому что, если б ему не понравилось, он бы заметил, нахмурился, а он нет, съедал и кричал главному инженеру, который со страхом и уважением восседал напротив: «Петрович! Если к среде – запомни, к среде! – не будет раствора, я тебя сам вместо бетона замурую в фундамент!» И что Петрович? Петрович через пять лет надел на лацкан пиджака высший по тем временам орден, а Федор Алексеевич валялся в больнице – нервное и физическое истощение. Разве она могла не быть рядом с такой глыбой? Не в масштабе дело – в характере. Мужик, говорил он, должен мять жизнь, как он мнет бабу, – с обреченной страстью; без этого рухнет жизнь… Как она могла не видеть бога в Федоре Алексеевиче?

Наталья Михайловна вновь приходила в себя… Перекошенные стены, пол… распластанное непослушное тело… И как только возвращалось сознание, так возрождалось сомнение… что есть жизнь до смерти? И что – вместе с ней и после нее? Открывала глаза… Федор Алексеевич исчезал. Перед глазами появлялся телефон. В проеме двери в коридоре на низкой полочке. Вот что. Надо двигаться. Это главное. Только вперед, по сантиметру, но двигаться; спасение – в движении…

Наталья Михайловна собиралась с силами и в самом деле начинала двигаться. Когда она хоть краешком сознания заглядывала в ту глыбь, где мерцал образ Федора Алексеевича, в ней исконно и истинно отвердевала воля к жизни; она подтягивала себя потихоньку на локтях, перетаскивая грузное тело сантиметр за сантиметром вперед… Останавливалась, отдыхала и снова работала, а потом в изнеможении лежала, опять и опять чувствуя, как душа вот-вот готова покинуть ее, насовсем воспарить над телом. В такие минуты Наталья Михайловна неожиданно чувствовала себя по-детски хитрой, смекалистой: затаённо замирала, ожидая, когда грузное непослушное тело вновь воссоединится с воспарившей над плотью душой…