Книга: Записки парижанина. Дневники, письма, литературные опыты 1941–1944 годов - Георгий Эфрон

Голубой конус дрожащего света — в сердце. Словно кто-то открыл окно на заре и затравленный солнечный зайчик испуганно прильнул к груди: дрожит, несчастный, а ты лежишь с книгой на постели с недоумевающей улыбкой и гладишь его, гладишь свою грудь и книгу: что с тобой случилось, милый? Кто тебя обидел? Свет затих на груди. Рука дрожит на груди.. белая, солнечная. Читаю первые строки дневника Мура: яркая, синеватая боль узнавания в памяти. Пронзительное начало «Постороннего» Камю: Сегодня умерла мама. И ещё, ещё что-то припоминает сердце, не менее грустное, тайное, что-то из Пастернака. «Доктора Живаго». Небо на заре переливалось голубым огнём, словно разлитый и загоревшийся спирт... Да, сейчас вспомню что-то самое главное… Марина в письме Пастернаку писала, что когда родился её сын, в полдень, 1 февраля, во время вьюги за окошком, склянка со спиртом на столе, опрокинулась и загорелась голубым огнём. Сын родился как бы из голубого огня и колбы, как гётевский Гомункул. В это же время у Пастернака дома опрокинулась спиртовка и загорелась. Мальчик родился с пуповиной, перевившейся через его шею: жуткое предзнаменование. Пастернак, провожая Марину и её сына в эвакуацию, дал ей верёвку, перевязать набухший, как бы беременный чемодан. Натянул верёвку в руках, и с улыбкой грустной, заметил: крепкая, хоть вешайся… На этой верёвке Марина и повесилась в сумерках сеней, на ржавом гвозде, приготовив для сына жареную рыбу.

Август — астры, Август — звёзды, Август — грозди Винограда и рябины Ржавой — август!

Этот странный факт многих смутит, по крайней мере тех.. кто не пытался покончить с собой. Надежда Тэффи вспоминала, как во время революции, молодого матроса вели на расстрел по лужам, и он обходил их, боясь запачкаться и промочить ноги, словно бы думал жить ещё долго. Эта рыба, быть может преследовала сына Марины во снах, и не только, но об этом позже. По крайней мере здесь инфернальная психология сердца поэта во тьме: та, чьё имя — морская, вовсе не отдавала последнюю дань быту, с которым боролась всю жизнь, отвоёвывая место для бытия. Нет, и вовсе не думала она, что Мур сможет съесть эту рыбу. Тут что-то другое… Однажды в церкви у Марины был духовный экстаз а-ля св. Тереза: она вознеслась к голубому куполу, и плыла над головами людей и ангелов, как рыба… Рыбе, русалке, что стала дочерью воздуха, не дали плыть и причинили ей ад и огонь: Марина вознеслась в воздух — физически, замерев в нём навсегда, на тонком, молящемся луче верёвки. Стоп, а где же главная тайна, о которой ещё никто не знает? Всё просто: Мур был сыном Пастернака. Нет, зачала Марина его от Сергея Эфрона. Но.. В то время Марина была влюблена в Пастернака и вела с ним оживлённую переписку: соприкасались не тела, но души, слова: тёплая плоть души на простынях смятых листов. Это удивительно, здесь есть какая-то доязыческая тайна: так в древности женщины зачинали от солнца, шума листвы и птиц, в которых превращались боги. Как и в сказке Пушкина, Марина родила странное существо: она его называла — зверобушек. Воробушек, и что-то ещё, звериное. Она называла сына — Мур. Ассоциативная, пушкинская цепь, на поэтическом, генеалогическом древе, чьи ветви тянутся к Пастернаку: Борис, Барс, Барсик, Мурзик, Мур. А ещё — Максик. Но это чуть позже, когда кучерявый, как взошедшее осеннее солнце, сын, стал похож на её любимого друга — Макса Волошина. Удивительным образом, взросление Мура отразило на себе физические и духовные качества её друзей, которых она любила. Примечательно, что в конце своей жизни, Мур стал странно походить.. на Константина Родзевича, который признался перед смертью, что Мур, возможно, его сын. Вот так просто, Марина разрушила преграду меж любовью и дружбой, телом и душой. Пастернак чувствовал этот спиритуалистический секс переписки, испугавшись его, попятившись крыльями в синеве, как пловец, узревший русалку. Марина, как крылатая Амазонка, взяла от мужчины своё, солнечное, и оставила беспомощного мужчину в недоумении на берегу белого, недописанного листа в приливе синевы тёмных строк. Пастернак писал в начале «Доктора Живаго» о мальчике, одиноко взошедшего на могильный холмик матери.

Он поднял голову и окинул с возвышения осенние пустыри и главы монастыря отсутствующим взором. Его курносое лицо исказилось. Шея его вытянулась. Если бы таким движением поднял голову волчонок, было бы ясно, что он сейчас завоет. Закрыв лицо руками, мальчик зарыдал.

Эти строчки перекликаются со стихом Цветаевой.

И если в сердечной пустыне, Пустынной — до края очей, Чего-нибудь жалко — так сына, Волчёнка — ещё поволчей.

Дневник юного сына Цветаевой начинается так: За эти 5 дней произошли события, потрясшие и перевернувшие всю мою жизнь: 31 августа мать покончила с собой. Далее приводятся 3 предсмертных письма Марины: сыну, поэту Асееву и эвакуированным. По своей тональности эти письма похожи на письма к миру — Эмили Дикинсон. Самое пронзительное — сыну: огляд сердца Эвридики, назад, на свою прошедшую жизнь.

Мурлыга! Прости меня. Но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это — уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але, если увидишь — что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик.

Всё. Мир разрушился и рай облетел осенней листвой. Пещера Эвридики обвалилась, засыпав под собой самых близких: дочку Алю, в застенках, и мужа — тоже, в застенках. Мальчик остался один, по ту сторону лета, Леты. Когда в 1939 году Марина с Муром на корабле возвращались в Россию, то вернувшись к вещам в музыкальном салоне, где они временно лежали, она увидела весёлых и танцевавших испанцев, один из которых ножом разрезал её книгу: Экзюпери, Планета людей. Марина подбежала и вырвала книгу из рук. Для Мура словно бы кто-то незримым ножом тихо разрезал целый мир, разделяя его с семьёй и прошлым: нельзя было вырвать этот распадающийся на глазах мир, спасти его. Дневниковые записи — странная вещь: какое-то нежное сумасшествие: письма своему сердцу. Иногда кажется, что Мур пишет письма.. своей умершей матери. Марина однажды записала в своём дневнике (как бы пиша своему нерождённому сыну).

Спрятаться, потеряться — мечта, как себя помню. Раз даже осуществила, в 4 года, в пассаже: негр над сухим фонтаном: как тебя зовут, девочка? Для того чтобы быть собой, мне нужно потеряться, как во сне. Быть сонной, собой. Я — это когда меня нет. Только мой восторг. Всё прочее — я, оставляю, дарю — вам!

Марина, словно нимфа, которую преследовал злой фавн, исчезла, умерла в смерть — стала собой: шумом листвы, дождём, улыбкой сына, когда он спит. Дальнейшая жизнь Мура, словно поиск Марины, на грани сна и яви. В этом смысле пронзительны строчки Мура о дожде: он словно бы преследует его первое время после смерти Марины. Он ещё не знает.. что это Марина с ним рядом, оберегает его. Дождь колосится рожью голубой, и в этой примятой синеве, идёт Мур, и Марина его обнимает, робко стоит у его окна, как бы стыдясь своей смерти, того, что она — дождь: седая и тёплая голова дождя на коленях сына; влажные руки, поцелованные дождём… Как-то в детстве, Мур сказал Марине:

нужно было бы издать закон, чтобы все, у кого умерла мать, тоже умирали: убивались!

Прошло время и ссоры и радости с мамой прошли и она умерла, затихла, как дождь. Мальчик не умер и вообще в дневнике скрывает свою боль. После ссоры, в этом слове слышится что-то английское, чужестранное: прости. Марина хотела ввести Мура в свой круг общения, поэтов, словно сын был её дополнительным, равноправным крылом, как и её друзья. Но Мур ощущал себя в её компании - ущербным: в нём видели лишь сына Цветаевой. Его - Георгия Эфрона, не видели, словно его и не существовало. Муру не нравились стихи Марины, его жизнь с ней: он любил стихи Валери и Малларме, рвался к свободе и... словно бы духовно отторгал мать в той же мере, в какой младенец, спелёнутый жарким существованием материнской утробы, словно буйный больной, кричащий что-то невнятное и бессмысленное в припадке боли самой жизни, покидает её плоть. Марина чувствовала свою вину за его одиночество, слабое здоровье, некую болезненность и прозрачность существования. Со стороны, он может показаться бесчувственным, посторонним всему миру: не он убился, весь мир убился и убивается в войне: убиваются матери, сыновья.. После одной из ссор в Елабуге, Мур сказал: одного из нас вынесут отсюда вперёд ногами. Марина записала после одной из таких ссор в дневнике: Бездушный. Физическая энергия и головная. А душа? Где? Как? Мур записал в дневнике:

Мать часто говорит, что я совершенно бездушен, что у меня нет сердца, что я одинок потому, что это от моего характера: как она меня не знает!

В этом смысле дневник и письма Мура — это роман о подполье души, её затравленностью… жизнью и слишком сильной любовью, не желающей расслышать то, чего хочет, душа. Цветаева писала: Мальчиков нужно баловать — им, может быть, на войну придётся. Она словно бы торопилась надышаться своим сыном, зная.. не только свою судьбу, но и его. Марина его растила сразу, для какого-то грустного рая. И все её ссоры с сыном напоминали.. муки рождения души в мир: боль и счастье двух существ, по ту и эту сторону жизни — обнялись, невесомо приподнялись над землёй, словно кончилось время, потеряв координаты верха и низа, прошлого и будущего… потеряв себя друг в друге. Кажется, что душа Марины уже при жизни обнимала душу сына как бы.. из смерти, и душа сына защищалась от души Марины, как ранка защищается от обнажённого мира, со всем его полыханием звёзд, вечерней листвы — голубым пластырем боли, отторжением от мира и даже тела: сплошная душа, кровоточащая, закрывшаяся в себе, как кантовская «вещь в себе». Любопытно воспоминание Бродельщиковой, в доме которой незадолго до трагедии жили Марина и Мур: ей казалось, что они ругаются за тонкой перегородкой по-еврейски. Что-то и правда ветхозаветное было в этих ссорах: за ситцевой перегородкой, реял свет и сразу начинались времена Каина и Лилит, Агари и Измаила. Но матери не стало, и эти голубые корочки боли и льда стали отпадать, на лету отражая прекрасный и яростный мир, обнажая совершенно не защищённую и ранимую душу. В самой фамилии Бродельщиковых, было что-то не то от немецкого слова хлеб (brot. почти дом хлеба: Вифлеем, с его негативом рождения: не сын родился, но.. мать умерла), не то от брода, в реке смерти - Стикс, текущего среди высоких тёмных елей, через который Марина хотела перейти, укрывшись в смерти от безумия жизни. (Река Кама в Елабуге)

В любви Марины к сыну было что-то от матери Одиссея, не дождавшись его с войны, покончившей в собой, войдя в воды моря. Марина пыталась укрыть сына от безумного мира, который уже отнял у неё дочку Ирину: Марина расширила своё материнство и как бы вобрала сына в сумку своей души (Эмили Дикинсон могла бы сказать о Марине, как и о себе: кенгуру, в чертогах красоты). Мур фактически рос в жаркой утробе души Марины, (его братьями и сёстрами по утробе, были умершие люди: Гёте, Сафо, Байрон, Жорж Санд), расширенной до звёзд. Душа Марины расширилась в мир в своём метафизическом материнстве, вместившем в себя многие века, подобно солнцу в конце времён: багровым шаром оно поглотило Землю и века. Любопытно, что и Аля и сестра Марины — Анастасия, в письмах к друзьям, проговариваются о странной, федровой любви Марины к сыну. И если Аля ревнует к такому мнению своей тёти, которая многое знала лишь по слухам, то сама она говорит, что было в этой любви нечто фрейдистское. Ревность Али понятна: с неё, на Мура, тотально перенаправилась любовь Марины. И всё же, разговоры об инцесте — абсолютное непонимание Марины и неуважение к ней. В современном театре даже ставится пьеса на тему инцеста Марины и сына и имя Марины смешивается с грязью: мёртвый уже человек подвергается травле, как и при жизни: детоубийца, развратница… Высказывается даже мысль, что именно этот грех повлиял на её самоубийство. Что интересно, в дневниках Марины, действительно, с юности ещё, есть любопытные мысли о нежности к юношам, вообще к перепаду температур возраста. Есть даже прелестное воспоминание о том, как в Крыму, когда ей было 17, она провела ночь с мальчиком 12 лет на холме. Она вспоминала об этом как о рае любви. Секса не было. Всё было чисто и светло. Марина — дивный андрогин, сама, чуточку мальчик, как бы выключала свет в комнате пола, и отдавалась светлому чувству детства, как утраченному раю, в котором её гомосексуальность имела солипсический наклон крыла духовного материнства. После смерти Марины, душа Мура оказалась по ту сторону Лета, Леты, словно Одиссей, спустившийся в Аид к тени своей матери. Отрезанный от мира в Елабуге, он подружился с таинственным «паромщиком» — Боковым, самым близким другом и учеником Андрея Платонова: с ним мальчик мечтает уехать из этого ада в Москву. Прелестна мальчишеская ассоциативная нить мыслей Мура: немцам удалось бомбить Ленинград. Боков — несоветский элемент, обожает Бунина.. Пойду за мороженым! В детстве Мур сказал как-то Марине, глядя на косой дождь в голубеющем небе: карусель! Такое чувство, что мальчик прогуливается с ангелом по парку аттракционов где-то меж адом и раем, держа его за крыло. Марина лечила печаль — шоколадом. Мур — мороженым. Мура определяют в детдом в Чистополе. В лучших традициях мальчиков в романе Диккенса, он чудесно отлынивает от работ (в колхозе), где другие гробят здоровье. Его волнует другое. Для него эта война и колхозы — декорации ада. Здесь важно сближение с трагедией Марины. Мур — вовсе не белоручка и не разнеженный барчонок: всё это — поверхностное. В Муре, после смерти Марины, продолжалась её борьба между бытом и бытием. Но у Марины были силы бороться, было творчество. У Мура ничего этого не было: он был похож на есенинского жеребёнка, не поспевающего за поездом. Вспоминаются слова Марины из письма к Пастернаку: в ответ на слёзы, ты мне — колхозы! Мур видел, как быт планомерно и хладнокровно убивал его мать: он инстинктивно ужасался не работ, но нечто бессмысленно-тёмного в труде и быте: соучастниках убийства матери. К слову, именно в Чистополе Марине отказали в работе судомойкой. Но мало кто знает, что она проработала полдня судомойкой в Елабуге, и ушла, не закончив: устала. Нет, труда она не боялась, но в то время — она была на грани истощения сил. Мур не пишет о Марине, но когда накрапывает на окна осень, и он на вечеринке у девочек (нравится одна девятиклассница) объедается мёдом, конфетами, чаем, дождь словно улыбается за окном: мама рядом, и он словно бы с ней говорит. В этом смысле поражает строчка из письма сестры Али, в ссылке скучающей по братику и пишущей своей тёте: небо полыхает осенью: я только с небом говорю о маме. Два разговора брата и сестры об умершей матери, обнялись на природе, встретились на ней, словно на далёкой звезде. С психологической точки зрения любопытен один эпизод: Мура заставили работать над "идиотской общественной нагрузкой" с перепиской детей: оказались недовольны. Х.. с ними. Пропали две ручки: стибрили малыши. Сволочи! Одну — сам стибрил. Другая — Марины. И через пару строк: чтобы я сейчас делал с мамой? По существу, она правильно поступила. Дальше было бы только хуже. Мысль об украденной ручке, пробудила память о матери и робкую боль о ней, тут же попятившуюся: "правильно поступила". Мур понимает, что если бы Марина была жива, она бы всё также покончила с собой: он мысленно прижимается памятью к ней, тоскуя, но тут же боль утраты наполняет его, и он одёргивает мысль, тоску: иначе он в мыслях пережил бы ещё одно её самоубийство, словно герой Соляриса. Подобно древнегреческому хору рока в трагедиях, в дневниках Мура нарастают тени войны. Мур в Москве. Слухи о её взятии, насмешливая прищуринка строк о панике интеллигентов и не только, пораженческие настроения… а мальчишка отдаёт переплести томик Бодлера. Накупает книг, как мороженое души: Есенин, Ахматова, Андре Жид, Декамерон, Гоголь… И чудесная с психологической точки зрения мысль через пару страниц: в последнее время много ем. Может будет голод. Наемся прозапас. Цветаевская кровь: люди продают последнее, книги, драгоценности, запасаются едой, думают о бегстве.. а мальчик, рвётся душой в небеса прекрасного. В мире рушатся и горят музеи, театры, сжигаются книги… а он всем этим словно бы хочет надышаться. Марина однажды накупила в Париже много чудесных книг, подошла к столику, как к сокровищу, взглядом обняла их и сказала: нет, ну как я могу умереть, не прочитав всего этого чуда! Задавали себе вопрос, чтобы вы сделали в последний день конца света? Мур покупает мороженое и идёт в театр. Всё. Никакой паники. Обычный день. Марина бы гордилась сыном. Когда Москве грозило окружение и в городе началась паника, страницы дневника вспыхивают нравственным почерком «Подростка» Достоевского. В последний миг Мур отказывается от эвакуации в Азию: страх рока и гибели: закольцованность судьбы Марины. Мальчишка искренне пытается расслышать в своей душе голос бога, чтобы он помог ему с выбором в этом безумии… но бог молчит. Жизнь бессмысленно сделала круг, как пластинка музыкальная в романе Сартра «Тошнота». Мур любил этот роман. Он снова в Москве, откуда его спасла Марина, бежав с ним на край света: он дежурил на крышах ночных с друзьями и тушил зажигательные бомбы. Марина сходила с ума от переживаний и в своём дневнике записала: если бы с ним что-то случилось, я бы не думая вышла в окно 7 этажа. В Париже, куда так рвалась душа Мура сейчас, Марина записала в дневнике слова маленького Мура: Нужно окончательно убедиться, есть бог, или нет. Философы, поэты, монахи… решали вопрос бытия бога тысячелетия… но словно не так, не тогда. И вот, словно настало время для этого, и вся эта тёмная, звёздная тяжесть веков легла на плечи подростка и требует от него решить эту мысль — сейчас. Эта мысль — симметрична равна жизни: его посещают мысли о самоубийстве. Он оказался в том самом тупике матери. Записи в дневнике перемежаются с французскими и русскими строчками: он свершает как бы языковое самоубийство, боясь телесного, пятится в теплоту парижского прошлого, где была жива мама и отец был рядом, и сестрёнка. Пронзительно до слёз: первая попытка самоубийства Марины была именно в 16 лет, в театре, на представлении ростановского «Орлёнка» — револьвер дал осечку. Мур, цветаевский Орлёнок, бессознательно искал встречи с матерью в смерти: это было его экзистенциальным спиритическим сеансом. Потрясает обнажённый детский страх потерявшегося в осиротевшем мире ребёнка: боязнь идти рыть траншеи под огнём.. боязнь войны и этого мира.  Тональность слов из романа Агеева "Роман с кокаином": "мама, где я? Помоги, где же ты!!» Я не сразу понял, чем так потрясает запись от 16 октября 41 г.  А потом вспомнил, с холодком на плечах: в этот день расстреляли отца Мура. Невероятно, именно в этот день (то самое роковое число — 16), быть может, в тот же час, Муру приходят мысли о расстреле.. его самого, если он дезертирует. В мыслях он видел, как его расстреливают, а в этот миг расстреливали в застенках его отца: оплакивая по детски себя, он оплакивал и своего отца. И в конце дня, строчка, достойная Марины и Человека вообще на этой безумной земле: Но я счастлив, пока могу писать и жить. Жизнь в первый год войны проходит как бы под сенью "Войны и мира" Толстого: вот на улице разорвалась бомба. Раненые, крики, как ослепшие воробьи, бьются в листве и пыли, а Мур поднимает от всего этого бреда лицо в небеса, и, словно Болконский, любуется высоким синим небом. Вот новая воздушная атака и Мур устал спускаться в бомбоубежище. Он остался дома: читал, писал, пил чай. Это юный Болконский 20 века. А вот уже Пьер: Мур эвакуируется на поезде. Станция — осень. Интеллигентные люди, голодные, завшивевшие, словно настал конец света: закат — вполнеба! Варят на костре картошку. Мальчик подмечает их глупые и милые лица.. красные носы, и вкуснейшую еду, как и Пьер в плену, со своей душой, помните? — Вы душу мою бессмертную хотите пленить? В мае 1922 г. Марина уезжала с дочкой из России на поезде: На всех, на всё, равнодушьем глаз… нельзя ли дальше, душа? Хотя бы в фонарный сток, от этой фатальной фальши. Когда Мур ехал в поезде на юг, в сторону вечного мая, словно бы ночью раскрылся дневник Марины и на нём, как при проявке фото, стали проступать новые строчки: глаза Мура, в поезде 1941 года, ожили взглядом Марины. В Марине, в том майском поезде, был взгляд Мура.

Вторая часть