Текст книги "Всё и вся. Рассказы Вельзевула своему внуку"

– Но здесь указано сорок пять копеек. Почему вы спрашиваете шестьдесят?

На это продавец, сделав, как говориться, «елейное» лицо, свойственное всем продавцам, ответил, что книга действительно стоит только сорок пять копеек, но должна продаваться за шестьдесят, потому что пятнадцать копеек надбавляются за почтовые расходы.

Получив этот ответ, наш русский купец был озадачен этими двумя совершенно несвязанными, но, по-видимому, безусловно, совместимыми фактами, и было заметно, что в нем начинает что-то происходить; уставившись в потолок, он опять задумался, на этот раз подобно английскому профессору, который изобрел капсулу для касторового масла, потом вдруг повернулся к своему другу и впервые на Земле произнес словесную формулу, которая, выражая своей сутью несомненную объективную истину, с тех пор приобрела характер поговорки.

И изложил он ее тогда своему другу следующим образом:

– Ничего, брат, мы возьмем книгу. Как-никак мы сегодня гуляем, а уж если «гулять, так гулять, оплатим и почтовые расходы».

Что касается меня, к несчастью, обреченного уже при жизни испытать прелести «Ада», то, как только я увидел все это, во мне немедленно начало и довольно долго продолжало происходить что-то очень странное, чего я не испытывал ни раньше, ни потом: как будто бы во мне начались всевозможные, как говорят современные «хивинцы», «призовые скачки» между всеми различными по происхождению ассоциациями и обычно случающимися во мне переживаниями.

В то же самое время в области всего моего позвоночника начался сильный, почти невыносимый зуд, а в самом центре солнечного сплетения – резкая боль, тоже невыносимая, и все это, то есть эти двойные, взаимно стимулирующие ощущения, по истечении некоторого времени внезапно сменились состоянием такого внутреннего покоя, который я испытал в последующей жизни только однажды, когда надо мной совершался обряд великого посвящения в Братстве «Основателей делания масла из воздуха»; и позже, когда «Я» – то есть это мое «нечто неизвестное», которое в древние времена один чудак (которого окружающие называли, как мы теперь называем таких людей, «учеными») определил как «допускающее относительные перемещения образование, зависящее от качества функционирования мышления, чувства и физического автоматизма», а по определению другого, также древнего и известного ученого, аравийца Маль-эль-Лель (каковое определение, между прочим, с течением времени заимствовал и по-другому повторил не менее известный и ученый грек Ксенофонт) является «объединенным результатом сознания, подсознания и инстинкта», – так вот, когда это самое «Я» в этом состоянии направило мое потрясенное внимание внутрь меня, тогда, во-первых, оно очень ясно констатировало, что все, вплоть до каждого отдельного слова, разъясняющее эту цитату, которая стала «вселенским принципом жизни», трансформировалось во мне в особую космическую субстанцию и, слившись с данными, уже кристаллизовавшимися во мне значительно раньше от наказа моей покойной бабушки, превратило эти данные в «нечто», и это «нечто», протекая повсюду через мой состав, навсегда обосновалось во всех атомах, слагающих этот мой состав и, во-вторых, это мое злополучное «Я» тут же определенно почувствовало и с импульсом покорности поняло то печальный для меня факт, что уже с этого момента я должен буду волей-неволей проявлять себя всегда и во всем без исключения в соответствии с этим неотъемлемым качеством, сформировавшемся во мне не по законам наследственности и даже не под влиянием окружающих обстоятельств, а возникшим в моем составе под влиянием трех внешних случайных причин, не имеющих ничего общего друг с другом, именно: благодаря, во-первых, наказу человека, ставшему, без малейшего желания с моей стороны, пассивной причиной причины моего возникновения, во-вторых, из-за одного моего зуба, выбитого каким-то мальчишкой-оборванцем, главным образом, из-за «слюнявости» кого-то еще, и, в-третьих, благодаря словесной формуле, произнесенной в пьяном состоянии совершенно посторонним мне человеком – каким-то купцом «московской марки».

Если до своего знакомства с этим «вселенским принципом жизни» я осуществлял все проявления иначе, чем другие подобные мне двуногие животные, возникающие и вегетирующие со мной на одной и той же планете, то я делал это автоматически и только иногда полусознательно, но после этого события я начал делать это сознательно и притом с инстинктивным ощущением двух слившихся импульсов самоудовлетворения и сознания, что правильно и достойно выполняю свой долг перед Великой Природой.

Следует даже подчеркнуть, что, хотя и до этого события я уже делал все не так, как другие, однако мои проявления почти не привлекали внимания моих соотечественников вокруг меня; но с того момента, когда суть этого принципа жизни была усвоена моей природой, тогда, с одной стороны, все мои проявления как целенаправленные, так и просто возникающие, как говориться, «от нечего делать», приобрели живительность и стали «мозолить» глаза всякому, без исключения, подобному мне существу, прямо или косвенно обращающего внимания на мои действия, и, с другой стороны, я сам начал выполнять все эти мои действия в предельно возможном соответствии с наказаниями моей покойной бабушки, и я автоматически приобрел обыкновение, приступая к чему-нибудь новому, а также при всяком изменении, конечно значительном, всегда произносить про себя или вслух:

«Гулять, так гулять, оплатим и почтовые расходы».

И вот, например, в данном случае также, поскольку, вследствие причин, не зависящих от меня, а проистекающих из необычных и случайных обстоятельств моей жизни, мне приходится писать книги, я вынужден делать это также в соответствии с тем же самым принципом, который постепенно определился благодаря разным необычайным комбинациям, созданным самой жизнью, и который слился с каждым атомом моего состава.

На этот раз я начну осуществлять этот свой психофизический принцип таким образом, что не буду следовать издавна установившемуся обыкновению всех писателей брать в качестве темы своих разнообразный писаний события, предположительно происходившие или происходящие на Земле, а возьму вместо этого в качестве масштаба событий своих писаний – всю Вселенную. Таким образом, в данном случае также: «Брать, так брать!» – то есть «Гулять, так гулять, оплатим и почтовые расходы».

Всякий писатель может писать в пределах масштаба Земли, но я не «всякий» писатель.

Могу ли я ограничить себя лишь этой нашей в объективном смысле «жалкой Землей»? Сделать это, то есть взять для своих писаний те же темы, какие обычно берут другие писатели, мне нельзя хотя бы потому, вдруг действительно окажется правдой то, что утверждают наши ученые спириты, – и моя бабушка узнает об этом; и вы понимаете, что может случиться с ней, с моей дорогой любимой бабушкой? Не перевернется ли они в гробу, к тому же не один раз, как обычно говориться, а – насколько я ее знаю, особенно теперь, когда могу уже вполне «умело» входить в положение другого, – она перевернется столько раз, что станет похожа на «волчок».

Пожалуйста, читатель, не беспокойся… Я буду, конечно, также писать и о Земле, но с таким беспристрастием, что сама эта сравнительно маленькая планета, а также все находящиеся на ней, будет соответствовать тому месту, которое оно фактически занимает и которое, даже по твоей собственной здравой логике, достигнутой, конечно, благодаря моему руководству, она должна занимать в нашей Великой Вселенной.

Я должен, конечно, сделать и так называемыми «героями» этих своих писаний не таких типов, как какой-нибудь Иванов, Петров или Сидоров, которые возникают в результате недоразумения и которые не приобретают в течение процесса своего формирования ко времени так называемой «ответственной жизни» абсолютно ничего из того, что подобает иметь возникновению, сотворенному по образу Божьему, то есть человеку, и которые неустанно развивают в себе, до своего последнего вздоха, только такие прелести, как, например, «похотливость», «слюнявость», «влюбчивость», «злобность», «малодушие», «завистливость» и тому подобные пороки, недостойные человека.

Я намереваюсь ввести в свои писания таких героев, что каждый, как говориться, «волей-неволей» почувствует всем своим существом их реальность, и в отношении которых в каждом читателе должны неизбежно кристаллизоваться данные, что они не просто «кто попало», а действительно «что-то» представляют собой.

За последние недели, лежа в постели, совершенно больной телом, я мысленно наметил краткое содержание своих будущих писаний и продумал форму и последовательность их изложения, и я решил сделать главным героем первой серии моих писаний… знаете кого?.. Самого Великого Вельзевула – даже несмотря на то, что этот мой выбор с самого начала может вызвать в мышлении большинства моих читателей такие мысленные ассоциации, которые должны породить в них всевозможные автоматические противоречивые импульсы под действием того множества данных, неизбежно формирующихся в психее людей вследствие всех установившихся ненормальных условий нашей внешней жизни, каковые данные вообще кристаллизуются в людях вследствие знаменитой, так называемой «религиозной морали», существующей и укоренившейся в их жизни, и в них, следовательно, неизбежно должны сформироваться данные для необъяснимой враждебности по отношению ко мне лично.

Но знаешь что, читатель?

В случае если ты решишь рискнуть, несмотря на это Предостережение, продолжать знакомиться с моими дальнейшими писаниями и будешь стараться поглощать их всегда с импульсом беспристрастия и понимать самую суть проблем, которые я решил осветить, и учитывая также присущую человеческой психее особенности, что беспрепятственное восприятие добра возможно исключительно лишь при установлении, так сказать, «контакта взаимного искреннего доверия», я сейчас еще хочу сделать тебе откровенное признание относительно возникших во мне ассоциаций, которые, как следствие, отложили в соответствующей области моего сознания данные, побудившие всю мою индивидуальность выбрать главным героем своих писаний как раз этого индивидуума, который предстает перед твоим внутренним взором этим самым господином Вельзевулом.

Это я сделал не без хитрости. Моя хитрость заключается просто в логическом предположении, что, если я окажу ему это внимание, он непременно – в чем я нисколько не сомневаюсь – должен проявить свою благодарность и помочь мне всеми имеющимися в его распоряжении средствами в моих намеченных писаниях.

Хотя господин Вельзевул сделан, как говориться, «из другого теста», однако, поскольку Он также может мыслить и, что весьма важно, имеет – как я недавно узнал, благодаря трактату знаменитого католического монаха брата Балдаона – хвост с завитком, то я, будучи совершенно убежден по опыту, что завитки никогда не бывают естественными, а могут получаться только путем различных намеренных манипуляций, заключаю, в соответствии со «здравой логикой» хиромантии, сформировавшейся в моем сознании от чтения книг, что господин Вельзевул должен также обладать немалой долей тщеславия и поэтому сочтет крайне неудобным не помочь тому, кто собирается рекламировать его имя.

Недаром наш славный и несравненный учитель мулла Наср-эддин часто говорит:

«Не подмазав, невозможно не только нигде сносно прожить, но даже и дышать».

А другой, также земной мудрец, ставший таковым благодаря непроходимой человеческой глупости, по имени Тиль Уленшпигель, выразил то же самое следующими словами:

«Не подмажешь – не поедешь».

Зная эти и многие другие изречения народной мудрости, складывавшиеся столетиями в совместной жизни людей, я решил «подмазать» именно господина Вельзевула, который, как всякий понимает, имеет возможностей и знаний более чем достаточно.

Довольно, старина! Шутки в сторону, даже философские. Ты, кажется, нарушил из-за всех этих отступлений один из главных принципов, выработанных в тебе и положенных в основу системы заранее обдуманного перенесения твоих мечтаний в жизнь с помощью этой новой профессии; каковой принцип состоит в том, чтобы всегда помнить и принимать во внимание, что у современного читателя ослаблено функционирование мышления, и не утомлять его восприятием многих идей за короткий срок.

Более того, когда я попросил одного из всегда окружавших меня людей, из тех, которые «готовы войти в Рай прямо в сапогах», прочитать вслух все то, что я написал в этой вступительной главе, тогда то, что я назвал своим «Я», – конечно с участием всех определенных данных, сложившихся в моей своеобразной психее за прошедшие годы, каковые данные дали мне, среди прочего понимание психеи подобных мне созданий другого типа, – констатировало и удостоверилось, что в составе каждого читателя, без исключения, благодаря одной только этой первой главе, должно было неизбежно возникнуть «нечто», автоматически порождающее определенное недружелюбие по отношению ко мне лично.

По правде сказать, сейчас меня тревожит главным образом не это, а то, что в конце этого чтения я также констатировал, что в итоге всего изложенного в этой главе весь мой состав, в котором вышеупомянутое «Я» играет очень небольшую роль, проявил себя в полном противоречии с одной из основных заповедей особенно мною почитаемого Всеобщего Учителя муллы Наср-эддина, которую он сформулировал словами:

«Не суй палку в осиное гнездо».

Волнение, которое охватило весь организм, воздействуя на мои чувства, и которое происходило из сознания, что в читателе должно обязательно возникнуть по отношению ко мне недружелюбное чувство, сразу же улеглось, как только я вспомнил старую русскую пословицу: «Перемелется – мука будет».

Но теперь меня серьезно беспокоит не только волнение, которое возникло в моем организме, когда я понял, что пренебрег соблюдением заповеди муллы Наср-эддина; как только я понял это, во мне стал еще больше усиливаться какой-то очень странный процесс, начавшийся в моих обеих недавно обнаруженных «душах» и принявший форму необычного зуда, так что теперь он вызывает и производит почти невыносимую боль в области пониже правой половины моего уже и без этого перегруженного «солнечного сплетения».

Постой, постой!.. Этот процесс, кажется, тоже прекращается, и во всех глубинах моего сознания и, пока скажем, «даже ниже моего подсознания» уже начинает возникать все необходимое для полной уверенности, что он прекратится совершенно, так как я вспомнил еще один отрывок житейской мудрости, раздумье над которым привело мое мышление к мнению, что, если я и поступил вопреки совету высокочтимого муллы Наср-эддина, однако я невольно действовал в соответствии с принципом в высшей степени симпатичного – не так уж известного повсюду на Земле, но незабываемого теми, кто хоть раз встречался с ним, – этого настоящего сокровища, Карапета из Тифлиса.

Ничего не поделаешь… Раз уж эта моя вступительная глава оказалась такой длинной, не беда, если я еще немного удлиню ее, чтобы рассказать вам также об этом чрезвычайно симпатичном Карапете из Тифлиса.

Прежде всего, я должен сказать, что двадцать или двадцать пять лет назад на тифлисской железнодорожной станции был «паровой гудок».

Гудок давали каждое утро, чтобы будить железнодорожников и станционных рабочих, а так как тифлисская станция стояла на холме, этот гудок был слышен почти во всем городе, и он будил не только железнодорожных рабочих, но и жителей самого города Тифлиса.

Тифлисские местные власти, насколько я помню, даже затеяли переписку с начальством железной дороги по поводу нарушения утреннего сна мирных граждан.

Подавать пар для гудка каждое утро было обязанностью этого самого Карапета, работавшего на станции.

Итак, когда он утром подходил к веревке, с помощью которой подавал пар в гудок, то обычно, прежде чем взяться за веревку и потянуть ее, махал рукой во всех направлениях и торжественно, как мусульманский мулла с минарета, громко выкрикивал:

– Ваша мать…, ваш отец…, ваш дед хуже чем…, чтоб ваши глаза, уши, нос, селезенка, печенка мозоли… и т. д., – короче говоря, он произносил на разные лады все известные ему проклятия и только после этого тянул за веревку.

Услышав об этом Карапете и этом его обыкновении, я однажды вечером после работы навестил его с небольшим бурдюком кахетинского вина и, после совершенного этого обязательного местного «ритуала торжественного провозглашения тостов», спросил его, конечно подобающим образом, а также в соответствии с местными правилами «вежливого обхождения», принятыми во взаимоотношениях, почему он так делает.

Залпом осушив стакан и спев один раз известную грузинскую песню «Мы мало выпили», обязательно исполняемую при выпивке, он неторопливо начал отвечать следующим образом:

– Так как вы пьете вино не так, как пьют теперь, то есть не просто для видимости, а действительно честно, то это указывает мне, что вы хотите узнать об этом моем обыкновении не из любопытства, как наши инженеры и техники, а действительно из-за своего стремления к знанию, и поэтому я хочу и даже считаю своим долгом откровенно поведать вам точную причину этих внутренних, так сказать, моих «деликатных соображений», которые привели меня к этому и мало-мальски укрепили во мне такую привычку.

Затем он рассказал следующее:

– Прежде я работал на этой станции по ночам – чистил паровые котлы, но, когда привезли сюда этот паровой гудок, начальник станции, очевидно учитывая мой возраст и неспособность выполнять эту тяжелую работу, приказал мне заниматься только подачей пара в гудок, для чего я должен был приходить в определенное время каждое утро и каждый вечер.

В первую неделю этой новой работы я однажды заметил, что после выполнения этой своей обязанности я чувствовал себя в течение часа или двух как-то не по себе. Но когда это странное чувство увеличивалось день ото дня, в конце концов стало определенным инстинктивным беспокойством, от которого пропала даже моя склонность к «махоху», я начал с той поры все время думать и думать, чтобы выяснить причину этого. Я думал обо всем этом по той или иной причине особенно напряженно, когда шел на работу или возвращался домой, но как я ни старался, я не мог уяснить себе абсолютно ничего хотя бы приблизительно.

Так продолжалось почти два года, и, наконец, когда мозоли на моих ладонях от веревки парового гудка совсем затвердели, я совершенно случайно и неожиданно понял, почему испытываю это беспокойство.

Толчком к правильному пониманию, в результате которого во мне сформировалось относительно этого непоколебимое убеждение, было одно восклицание, случайно услышанное мною при следующих, довольно своеобразных, обстоятельствах.

Однажды утром, когда я, не выспавшись, так как провел первую половину ночи на крестинах девятой дочери моего соседа, а вторую половину за чтением очень интересной книги, которая попала ко мне случайно и называлась «Сны и колдовство», спешил подавать гудок, я неожиданно увидел на углу знакомого мне цирюльника, служившего в городской управе, который сделал мне знак остановиться.

Обязательность этого моего приятеля цирюльника состояла в том, что бы с определенное время вместе в помощником на специально оборудованной телеге объезжать город и ловить всех беспризорных собак, у которых на ошейниках не было металлических блях, выдаваемых местными властями после уплаты налога, и доставлять этих собак на городскую бойню, где их держали в течение двух недель на казенный счет, подкармливая отбросами с бойни; если по истечении этого периода владельцы собак не приходили за ними и не уплачивали установленного налога, то этих собак с некоторой торжественностью гнали по определенному проходу, ведущему прямо в специально построенную печь.

Вскоре из другого конца этой знаменитой прибыльной печи с приятным бульканьем вытекало, в пользу отцов нашего города, некоторое количество прозрачного и идеально чистого жира для производства мыла, а также, возможно, что-нибудь еще, и с журчанием, не менее приятным для слуха, вытекало также немалое количество очень полезного вещества для удобрения.

Этот мой друг цирюльник ловил собак следующим простым и удивительно искусным способом.

Он где-то достал обыкновенную большую старую рыболовную сеть, которую он, во время своих своеобразных экспедиций по трущобам нашего города на благо человечества, нес сложенную особым образом на своих сильных плечах, и, когда «беспаспортная» собака попадала в сферу его всевидящего и страшного для всего собачьего рода ока, он, не спеша и с мягкостью пантеры, близко подкрадывался к ней и, улучшив подходящий момент, когда собаку заинтересовывало и привлекало что-то ею замеченное, набрасывал на нее сеть и быстро опутывал ее, а потом, подкатив телегу, высвобождал собаку таким образом, что она оказывалась в клетке, прикрепленной к телеге.

Когда мой друг цирюльник сделал мне знак остановиться, он как раз прицеливался, чтобы набросить в благоприятный момент сеть на свою очередную жертву, которая в тот момент стояла, виляя хвостом, и поглядывая на суку. Мой друг уже собирался набросить сеть, когда вдруг зазвонили колокола соседней церкви, созывая народ к ранней заутрене. При этом неожиданном звоне в утренней тишине собака испугалась и, отскочив в сторону, пулей помчалась по безлюдной улице со всей своей собачьей скоростью.

Тогда цирюльник, настолько взбешенный этим, что волосы у него даже под мышками встали дыбом, швырнул сеть на мостовую и, плюнув через левое плечо, громко воскликнул:

– О, черт! Нашли время звонить!

Как только это восклицание цирюльника достигло моего мыслительного аппарата, в нем начали роиться разные мысли, которые в конце концов привели, по моему мнению, к правильному пониманию того, почему же во мне возникает вышеупомянутое инстинктивное беспокойство.

В первый момент после того как я понял это, у меня возникла даже досада на себя, как это раньше мне не пришла в голову такая простая и очевидная мысль.

Я понял всем своим существом, что мое воздействие на окружающую жизнь и не могло породить никакого иного результата, чем тот процесс, который все время происходит во мне.

И в самом деле, все, кого будил шум, который я производил паровозным гудком, нарушавшим их сладкий утренний сон, должны, без сомнения, ругать меня «на чем свет стоит», именно меня, причину этого адского рева, и вследствие этого к моей персоне со всех сторон, конечно, должны течь вибрации всяческой злобы.

В то знаменитое утро, когда, выполнив свои обязанности, я в обычном подавленном состоянии сидел в соседнем «духане» и ел «хаш» с чесноком, я, продолжая размышлять, пришел к заключению, что, если бы я заранее обругал всех тех, для кого моя работа, производимая на пользу некоторых из них, может казаться помехой, то, согласно объяснениям книги, которую я читал прошлой ночью, как бы ни поносили меня все те, которых можно назвать «пребывающими в сфере идиотизма», то есть между сном и дремотой, это не оказало бы – как объяснено в этой самой книге – на меня совершенно никакого воздействия.

И действительно, с тех пор как я начал делать это, я больше не чувствую упомянутого инстинктивного беспокойства.

Ну теперь, терпеливый читатель, я должен в самом деле закончить эту вступительную главу. Теперь ее надо только подписать.

Тот, которого…

Стоп! Здесь необходима осторожность! С подписью шутить нельзя, иначе с вами сделают то же самое, что делают в одной из империй Центральной Европы, когда вас заставляют заплатить десятилетнюю арендную плату за дом, который вы занимали в течение трех месяцев, только потому, что вы неосмотрительно приложили руку к бумаге, обязывающей возобновлять контракт за дом каждый год.

Конечно, после этого и еще других примеров из жизненного опыта я должен, во всяком случае в отношении своей собственной подписи, быть очень и очень осторожным.

Ну, ладно.

Тот, которого в детстве называли «Татах»; в ранней юности «Чернявый»; позже «Черный Грек»; в среднем возрасте «Тигр Туркестана»; а теперь не просто кто-нибудь, а настоящий «мсье» или «мистер» Гурджиев, или «племянник князя Мухранского», или, наконец, просто «Учитель танцев».