Текст книги "Долгое прощание"

– Ты вот о моих детях и жене заботишься, словно они тебе самые близкие существа, и читаешь много, но на селянку ты совсем не похожа.

– Почему?

– Да так. Манеры у тебя хорошие, ты ни на кого не шипишь, со вкусом одеваешься, и даже духами от тебя пахнет приличными, – Можайский умолк, чтобы выровнять эмоции, он боялся выдать свой восторг к этой девушке. – Я не люблю селянок.

– Я это заметила, – улыбаясь, сказала Катя.

– Они словно цепные собаки, бросаются на человека за каждое несогласное с ним слово. Всегда угловатые, – Леонид Михайлович взглянул на Катю и, увидев её улыбающиеся глаза, запнулся, но всё-таки продолжил. – Угловатые во всём – в поступках, в словах, в мыслях. Всегда с искривленными каблуками и пахнет от них скверно. Даже не пахнет, а прёт вонючей мешаниной пота, дезодорантов и несвежих блузок.

Екатерина рассмеялась. Её блестящие глаза лучились теплом и искренностью. Леонид Михайлович увидел в её взгляде, – Катя догадалась о его не совсем равнодушном отношении к ней, и ему стало неуютно, даже по-мальчишески стыдно. Он отвернулся, пряча залившееся краской лицо.

– Ты не понимаешь, в чём дело. Это совсем не потому… – украдчиво начала Катя отвечать на его тайные чувства и сама испугалась. – Я лично, – неожиданно громко произнесла она, и Можайский обернулся. – Например, из дома, от родителей получаю каждый месяц тысячу гривень, плюс стипендия шестьсот. Мама собирает огромную сумку с продуктами, а это значит, не надо тратиться на еду. Я могу себе позволить не думать о достатке и учиться. У большинства наших студентов и половины таких возможностей нет. Если и есть, очень небольшая, доля правды в твоих словах, то потому что не только нравственные мещане, но даже доктора ходят с такими «ароматами», что можно упасть рядом с ними. А сельский человек всегда бьётся активнее за жизнь в городе. Вы так их бедных «затюкали», что они в каждой пустой фразе ожидают нападения, но сами они ни на кого не бросаются, я в этом тебя уверяю. Многие наши девочки хотели бы стать женами и матерями, и поверь, они могут ими быть не хуже, чем ваши городские, а может и лучше. Сельскому человеку трудно беспристрастно разобраться в таких вопросах, как любовь, личное счастье… – Катя умолкла и наступила тяжёлая пауза. Можайский обдумывал последние слова. Он был уверен – это она ответила на его симпатии.

– А что касается каблуков, – весело продолжила Катя. – Так это оттого, что приходится носиться с лекции на лекцию, а зачастую и через весь город, чтобы успеть на пару в другом корпусе. Многие вынуждены снимать комнату в квартирах со стариками, и поэтому одежда часто пахнет плесенью или, чего ещё хуже – нафталином. По своему опыту знаю, студентке быть всегда любезной очень трудно, нет времени на все стороны расшаркиваться, а хамов на каждом шагу хватает.

– Да, это так, – согласился Можайский.

– Значит, нравственная физиономия человека далеко не всегда характеризуется тем, к какому слою общества он относится. Кто это помнит, тот всегда будет справедливым к окружающим.

«Вот и попробуй с ней разговаривай, если она такая разумная», – восторженно разглядывая Катю, восхищался он собеседницей.

Случалось, Можайский уже не слушал её, а только чувствовал возле своего плеча теплоту её тела, отделённого одной легкой блузкой, и думал: «Ведь я же невиноват, если мне с нею так хорошо, ведь я же невиноват». В такие моменты он мог бы совершенно искренне себе ответить, – в нём не горит тайное желание рано или поздно овладеть Катей как женщиной. Любит он в ней больше человека, умного и отзывчивого, и прежде всего, как родственницу – сестру жены».

И на совести становилось чисто и спокойно.

Наговорившись, расставались иногда под утро. Однажды заснули сидя на качелях и замотавшись в один плед. После обычных бесед, попрощавшись, Можайский уходил в свою комнату и часто не ложился спать, а до самого рассвета сидел у окна и думал. Смотрел, как розовели при восходе солнца стволы сосен, слушал, как ворковала где-то далеко горлица, и ему не хотелось двигаться с места.

И всё-таки совесть его иногда мучила до буйства. Было стыдно от сознания того, что в то время как доживает свои дни жена, невыразимо страдая физически и нравственно, – ему хорошо от общения с молодой женщиной и он почти счастлив.

В хорошую погоду, до захода солнца, ужинали во дворе. Усаживали Людмилу Ивановну в кресло, подоткнув со всех сторон подушками, и тогда всё семейство принимало участие в разговорах или играли в карты. Во все азартные игры всегда выигрывала Людмила Ивановна. Её победы встречались восторженно. Даже Жучка вскакивала со своего места и начинала звонко лаять, тоже празднуя очередную победу Люси.

Как-то, после одного такого вечера, когда они с Катей обустроили на ночь Людмилу Ивановну и собирались оставить её, чтобы та отдыхала, Люся попросила мужа:

– Лёня, задержись, – она выглядела особо торжественно, и Можайский обратил внимание, как горят у неё глаза. – Что-то хорошее, естественное и искреннее есть в Кате, тебе не кажется?

– Она молода, – насколько было возможно, равнодушным тоном, согласился Можайский. – Мне бы её годы и заботы.

– Скоро конец? – после короткого молчания тихим голосом спросила Люся.

– Не понял, – Можайскому не лукавил, он и правда сразу не понял о чём спросила жена.

– Вы все себя так ведёте… – Людмила Ивановна не договорила, поперхнувшись подкатившими слезами, но быстро справилась с эмоциями. – Что врачи сказали – всё, конец? – и она в упор посмотрела на мужа.

Леонид Михайлович не ответил, а только взял руку жены и поцеловал, крепко сжимая.

– Все знают? – продолжала допытываться Люся, и голос её зазвучал твёрдо и уверенно.

– Никто, – покачав головой, тихо ответил Леонид Михайлович.

– Ладно, иди. Устала я, – и, надсадисто закашлялась.

– Ты хотела поговорить? – Леонид Михайлович уловил недоверие в тоне супруги.

– Устала. Иди, – едва силясь, махнув рукой, Людмила Ивановна закрыла глаза и одними губами проговорила: – Дети её любят, она могла бы меня заменить.

– Ты что-то сказала? – последние слова супруги спешащего удалиться Можайского застали в дверях, и он не расслышал, но Люся не стала повторять.

Уже за дверью Леонид Михайлович виновато пожал плечами, ему было приятнее говорить с Катей, и тогда он испытывал настоящее удовольствие, за которым соскучился. Для него стало потребностью погулять с ней после ужина по тёмным тропинкам леса, а потом покачаться на качели, ощущая её прикосновения.

Июль пролетел незаметно. И если ещё в начале лета семья искренне поддерживала Людмилу Ивановну и у всех даже появилась надежда на чудо, то с каждой новой неделей все видели – дело близится к развязке. Людмила Ивановна больше не походила на прежнюю Люсю, даже на ту какой её привезли на природу.

Как-то за завтраком, больная снова завела разговор о том, как чувствует себя хорошо и силы, словно приливают к её телу.

– Мне вот двигаться тяжело, а так я совсем чувствую себя хорошо, – глядя с улыбкой на сестру, заговорила Люся. – Могу даже подряд сделать три, а то и четыре шага.

И всё бы ничего, но неожиданно Людмила Ивановна тихо закончила:

– Вот только, что-то горло болит, это от того, что после захода солнца я долго засиделась вчера.

От этих слов Катя и Леонид Михайлович переглянулись. Девушка укоризненно покачала головой.

Вчера, отправляясь на прогулку, они увлеклись разговором, и зашли далеко, и как бы ни поторапливала их Катя, опоздали вовремя занести в дом Людмилу Ивановну, и она успела продрогнуть. Настроение, заданное во время завтрака, поглотило весь день, который вышел наперекосяк.

Екатерина целый день передвигалась по дому потерянной. Она отказалась идти гулять со всеми. На вопрошающий взгляд Можайского с натянутой весёлостью объявила:

– Мы с Люсей побудем, – и, обняв сестру за шею, добавила. – Нам есть о чём посекретничать.

Леонида Михайловича разозлило, как он сразу определил, женское коварство, но он решил не отказываться от намеченной прогулки. Закинув Мишке на спину рюкзак с припасами и водой, он быстрым шагом отправился прочь со двора. Дети последовали за ним.

– Пап, мы не быстро идём? – время спустя поинтересовалась Таня.

– Почему быстро? – Леонид Михайлович замедлил шаг. – Гуляем, как обычно.

– Скучно без Катьки, – тихо сказала Таня.

– Почему скучно? – воскликнул Можайский. – Совсем даже нет. Погуляем и сами, – неожиданно грубо отрезал он, но сдержался, чтобы не сказать ещё что-нибудь злое и мягче добавил. – С мамой тоже надо кому-то побыть.

Сегодня, как и обыкновенно, дошли до самого холма, которым оканчивалась лесная тропа. Медленно обошли его, постояли с той стороны, полюбовались видом долины, и направились обратно. Прогулка подействовала на настроение Можайского. Бурлившие эмоции поуспокоились, и в душе установилось смирение и торжественная тоска. Он никак не мог сообразить, почему ему были так милы и запах травы, и бархатный шум леса и даже бескрайняя долина, припушенная утренним туманом. Он невпопад отвечал детям, чем вызывал у них смех. С таким настроением они к полудню возвратились в лесничество.

После обеда, когда все домашние разбрелись по комнатам отдыхать, а Катя мыла посуду на кухне, Можайский зашёл к ней.

– Что это с тобою сегодня случилось?

– А утро прошло мимо тебя? – с вызовом посмотрела на него Катя. – Оставь меня. Иначе я начну ненавидеть тебя, так же как сейчас ненавижу себя.

– Катя, – попытался возразить Леонид Михайлович, но девушка не стала его слушать. Она быстро обтёрла руки от пены и выскочила во двор. – Не прошло, – тихо закончил Можайский, с тоскою провожая в окне удаляющуюся фигуру Кати.

«О чём они говорили всё это время? – озадачился Можайский. – Может Люся о чём-то догадывается и ревнует? Могла сказать ей что-нибудь», – мелькнуло у него в голове, и он почувствовал, как прилила кровь к вискам. Леонид Михайлович схватил платок и пошёл догонять Катю.

Девушка сидела на стволе упавшего дерева, неподалёку от лесничества. Леонид Михайлович ещё издали увидел её, обхватившую себя за плечи. Он бережно накинул на неё платок и сел рядом.

– Когда ты решил, что будешь счастлив именно с ней и за что её полюбил? – после некоторой паузы, задумчиво произнесла Катя.

– Во-первых, она бесконечно добрый человек. Во-вторых, она нравилась мне как женщина, и мне хотелось те поцелуи и ласки, которые я себе позволял, сделать вечными, во всяком случае, долгими.

– Расскажи мне, как ты полюбил Люсю, как женился, как делал предложение, ну, как произошло у вас это? – Екатерина прислонилось к мужчине и положила голову на плечо, приготовившись услышать, что-то, может быть, очень важное для неё.

– Ну… ну, вообще, я думаю, полюбил её потому, что полюбило сердце. Хочешь, считай меня легкомысленным, но я верю, в этих случаях решающее значение имеет не разум, а инстинктивное влечение к избранному человеку. И, конечно, отсутствие брезгливости. У меня сразу, с первого дня знакомства, не было к Люсе брезгливости.

– Разве можно так натуралистически относиться к любимому человеку? – задумчиво протянула Екатерина, вздрогнув обоими плечами, и сильнее закуталась в платок. – Может это и так, – снова задумчиво заговорила Екатерина, – но женщина, когда любит, готова заплатить за эту любовь всегда и всем, включительно до жизни.

– Согласен с этим и я. Значит, так или иначе, – любовь самое дорогое и для мужчины и для женщины.

– Да, – почти одними губами ответила девушка.

«Значит, Люся здесь ни при чём», – утвердился Можайский и вздохнул свободнее.

– Открыто об этом не скажешь, – начал он, – но многие мелочи учитываются с помощью брезгливости. Желает этого человек или нет. Если бы ты испытывала ко мне брезгливое чувство, разве позволила бы сидеть рядом? – Леонид Михайлович сам не ожидал от себя такого сравнения и, сказав, затаился. Ему казалось сердце выскочит из груди, а Катя тянула с ответом.

– Я с этим тоже согласна и сегодня в особенности это почувствовала, – голос Екатерины задрожал. – Любовь – это не то большое, что имеешь вначале, а то, малое, что донёс до конца.

– Донесём… – едва смог проговорить Можайским, пересохшими губами.

Они сидели молча, боясь даже прикоснуться друг к другу, чтобы не спугнуть то, чувство, которое только что обнаружилось, обнажилось своей правдой и которое можно было бы уничтожить одним неверным прикосновение, даже вздохом.

– Папа! Люся! – послышались приближающиеся голоса детей.

– Нас ищут, – сказала Екатерина, – идём.

– Мгм. Да, пора.

Можайский, не спешил вставать. Он подождал, пока Екатерина скроется из виду. И когда услышал голоса встретившихся детей и Кати, быстро пошёл их догонять. К дому они подходили все вместе. Пропуская Катю в дверь, Можайский прихватил её под локоть и тихо спросил:

– Ну, а какого мужчину желала бы ты себе в мужья?

– Даже не знаю… Трудно так сразу, – растерявшись на мгновение, произнесла она, но и тут же весело добавила: – Хотя бы такого, как ты! – и рассмеялась громко, даже истерично, так показалось Можайскому, потом снова вздрогнула обоими плечами, притянула посильнее платок и ушла.

В этот день Людмиле Ивановне было особенно плохо. Все домочадцы измучались и условились ночью дежурить по очереди и по часам.

Вечером Катя не вышла. Можайский долго сидел один на качели, только Жучка составляла ему компанию. Ближе к полуночи поднялся ветерок. Полная луна ярко освещала окрестности. Набежавшие облака клочьями тянулись по небу, светлели возле полной луны, темнели и опять прятались за верхушками сосен. Тени рябили по земле, как волны, покрывая всё вокруг то синеватыми, то фиолетовыми пятнами. Макушки деревьев зашумели, как море. Жучка мирно дремала у ног, только изредка вскидываясь на шорохи. От яркого лунного света глаза у неё горели жёлтыми огоньками. Собака, чувствуя настроение хозяина, ограничивалась рычанием, а не как обычно – звонко гавкала, и голос её эхом разлетался по макушкам деревьев. Тоска обуяла Можайским. Он отдавал себе отчёт в том, что последнее время только возле Екатерины ему делалось спокойно, и мысли шли правильно. Слёзы сами полились ручьями, и Леонид Михайлович не противился эмоциям, согласившись с тем, что давно хотелось выплакаться и лучшего случая, чем в одинокую ночь, не представится.

Неожиданно кто-то положил ему на плечо руку. Это была Катя, Можайский догадался, но не пошевелился, боясь выдать свою слабость, а слёзы предательски полились ещё сильнее, застилая глаза. Катя притянула его голову к себе, и он беспомощно уткнулся мокрым лицом ей в живот, и больше не мог сдержать нахлынувшее судорожное вздрагивание. Катя молчала, давая мужчине освободиться от слабости, только крепко прижимала его голову к себе. Успокоившись, Можайский отвернулся, чтобы привести себя в порядок и обтереть лицо. Екатерина села рядом и, вздрогнув от зябкости, прижалась к нему. Он обхватил её, накинув отворот телогрейки, и качнул ногой качели.

Можайскому стало страшно от осознания того, что внутренне он уже простился с жженой навсегда и Катя в этом расставании ни при чём.

Людмилу Ивановну разбудил приступ кашля. Она пошарила возле себя по столику, стараясь отыскать стакан с холодным отваром, зацепила его локтем и опрокинула. Стакан упал и зазвенел по полу.

Когда кашель немного отступил, она встала с постели и, опустив худые, как кости, ноги в войлочные тапочки, хотела дойти до двери, чтобы кого-то позвать, но после пары шагов у Людмилы Ивановны закружилась голова, и она села на холодный пол, поддерживая себя кулаком. Мышцы отказывались держать больное тело, и женщина повалилась на бок, вытянувшись во всю длину изможденного тела. Зелёный луч луны, точно шнурок, тянулся сквозь щель занавесок и скользил по белой женской ночнушке. Пронзительно, не умолкая ни на одну секунду, пищали комары и умолкали только, чтобы напиться крови.

– Та-не-чка… – попробовала больная окликнуть спавшую в соседней комнате дочь.

– Ми-ша-а-ня…

Собравшись с силами, она доползла, наконец, до окна и постаралась ударить по стеклу. Остаток сил был потрачен и рука только смогла лечь на стекло. Людмила Ивановна прислушалась к ощущениям – она не чувствовала ни прохлады ни тепла стекла. Зеленоватый луч расплылся по полу в широкий лоскут. В окно были видны покачивающиеся качели и на них две белые фигуры, прикрытые одной телогрейкой.

«Если бы теперь воздуху, – думала Людмила Ивановна, – если бы я могла отворить и раму!.. Вдохнула бы и стало легче. Они там вдвоем, а я никогда, никогда ничего подобного не буду переживать. Нужно окликнуть их. Хотя бы разбить стекло». Она оперлась телом о подоконник и изо всей силы ударила по стеклу, но удара не получилось, рука только скользнула. Больная заплакала и, медленно опустившись на колени, снова свалилась на бок, щекою прилепившись к полу.

«Господи, пошли смерть, только смерть, – может быть, я не верю в Тебя так, как нужно, но послушай меня, исполни последнюю мою просьбу, пошли смерть», – молилась мысленно Людмила Ивановна.

Зазвенело в ушах, и комната, вместе с лунным светом, медленно поплыла вокруг. Трудно было понять, какой это тёмный предмет лежит возле самого лица, и нет сил сообразить, почему во рту стало вдруг тепло и солоно, а в ногах и руках сладко…

– Послушай, кажется, Люся в окно стучит, – встревожившись, сказала Екатерина и, откинув руку Можайского, соскочила с качели.

– Тебе показалось, – всматриваясь в темноту окон, попытался успокоить родственницу Леонид Михайлович. – Этого быть не может. Она спит.

– Смотри, что-то белое по окну скользнуло. Вон в окне! – вскрикнула Катя. – Она смотрит. Бежим.

Он тоже заметил. Ужас сдавил голову Можайскому, и перехватил дыхание. В мгновение они были в комнате Людмилы Ивановны. Между ногами проскочила Жучка.

– Где этот выключатель? – нервно шаря по стене, охрипшим от перенапряжения голосом, спросила Катя.

У Можайского и самого руки тряслись. Он тоже долго не мог найти выключатель, то и дело, сталкиваясь с прохладной девичьей ладонью. Леонид Михайлович поймал Катину руку, и они вместе остановились на выключателе. Наконец свет озарил комнату, и лунный лоскут на полу пропал. Леонид Михайлович резко притянул к себе девушки и, крепко сжал в объятиях.

– Ты чего? – не поняла Катя, пытаясь высвободиться из несвоевременных прихотей.

– Не оборачивайся, – прошептал Можайский, обезумевшим взглядом уставившись в пол, за спину Кати и ещё крепче её удерживая.

В двух шагах от окна лежала с полураскрытым ртом и мутными глазами Люся.

Возле её лица чернела лужа крови; красноватая густая жидкость дотекла до валявшегося, недалеко от покойной, одеяла и расползлась в две стороны. Рядом с покойной лежала Жучка, устроив морду на откинутую в сторону руку и косясь в сторону дверей.

Назову тебя Марией

Рассказ

Мрак и темень Ога не пугали. Он не ощущал космического холода и не страшился высоты. Его забавляло, когда в самолётах, стюардессы объявляли пассажирам:

– Наш полет проходит на высоте десять тысяч метров. Температура за бортом минус шестьдесят семь градусов по Цельсию.

– Кто такой Цельсий или что это такое? – озадачивался Ог, многозначительно скрещивая руки на груди, но, не вспомнив, по-доброму покачивал головой: – Так тому и быть, – выводил он одними губами, то ли соглашаясь, то ли забавляясь. – Пусть люди развлекаются.

Сегодня Ог решил провести досуг среди людей. Оглядел его со всех сторон этот ярко освещённый солнцем шар, выбрал место потише и, облачённый простым работягой, спустился в самый центр вечернего мегаполиса.

Ог разместился неподалёку от большого, красочно освещённого здания. Афиши, с обеих сторон его фасада, мигали разноцветными огнями. Люди, либо парами, либо шумными компаниями пробегали несколько ступенек и устремлялись внутрь здания. Огу нетерпелось присоединиться к ним. Его раздирало любопытство – куда же они спешат. Ему, вдруг, захотелось вот так же как эти простые люди с задором пробежать по ступенькам, звонко хохоча и даже подержать кого-то за руку. Но что-то удерживало Ога и он, в нетерпении топтался в своём укрытии. Утешаясь тем, что видеть радость и счастливые улыбки на лицах людей, для него – Ога, куда дороже, чем самого себя наградить человеческими слабостями.

В глубине здания прозвенели три коротких звонка. Одиночные посетители встрепенулись, ускорили шаг и несколько пар молодых людей, на ходу снимая с себя верхнюю одежду. На какое-то время вокруг всё стихло. Даже яркая люминесценция, показалось Огу, загрустила. Он огляделся, решаясь покинуть своё убежище. Донёсшийся новый шум остановил Ога. Скрипнув тормозами и пыльнув у бордюра, стремительно подъехало такси. Из него выскочила прелестная девушка в плащике нараспашку и с развевающимся шёлковым шарфиком, и прямиком направилась к зданию.

– Опоздавшая, – довольный Ог, хитро прищурился.

Едва девушка скрылась в дверях и Ог наконец решил больше не задерживаться и последовать за ней, как из разных тёмных углов вышли мрачные люди. Одинаковая, тёмно-зелёная одежда, только добавляла зловещести их физиономиям. Среди них были женщины в чёрных, до пят, платьях, с закрытыми лицами такими же чёрными повязками. Все держали в руках, и даже женщины, автоматы. Не проронив ни слово, они слились воедино и одним потоком вползли в широкие двери сверкающего здания.

Ога насторожили люди в тёмно-зелёном, и он решил не спешить с визитом, а понаблюдать. Он остановил взгляд на одиноко стоящем дереве, выбрал ветку повыше и скрылся в её кроне. Замыкающий толпу черно-зелёных, с усилием размотал приготовленную проволоку и, скрутил ею входные двери изнутри. Основная зловещая масса, не задерживаясь прошла в зрительный зал, оставшиеся рассредоточились по вестибюлю, заглядывая в каждую дверь и даже под гардеробные пуфики. Один, с автоматом наперевес, подошёл к гардеробу, у которого сдавала плащ, опоздавшая, и застыл у неё за спиной, вперившись помутневшим взглядом. Девушка мельком бросила взгляд на незнакомцы и, быстро отвернулась за номерком. Уже с нервной дрожью в руках она доставала из сумочки расчёску и торопливо прошла к зеркалу, чтобы только снова не встретиться взглядом со странным типом. «Что он делает в театре? – мелькнула у неё мысль». Она несколько раз прошла расчёской по волосам и никак не могла решиться закончить причёсываться. Присутствие гардеробщицы немного успокаивало, но от мысли, что придётся одной идти в зал, страх усиливался.

Всё произошедшее в следующие несколько минут поразило Ога. Он вжал голову в плечи и широко раскрытыми глазами бегал по сторонам, желая охватить всё сразу.

– Ты что не слышала! – взревел над девушкой выжидавший мужчина с автоматом. – Я сказал всем в зал и заткнуться!

– Что вы в меня тычете своим автоматом?! – задыхаясь от страха, выпалила девушка. Она хотела оттолкнуть чёрное железо, направленное на неё, но рука тряслась так сильно, что не попала и щёки её зардели от неловкости.

– А ну пошла! – захлёбывась в гневе, заорал мужчина, передёрнув затвором.

– Я пойду туда, куда захочу, и когда захочу! – с вызовом глядя тому в глаза, отчеканила каждое слово девушка, с силой сжимая трясущиеся губы. – Я у себя дома! Это мой театр! Моя улица! Мой город и мой дом!

Как ядовитые жала, раздались два металлических звука. Девушка ещё что-то хотела сказать, но рот её застыл, глаза стекленея округлились и в них появился страх, который она так пыталась скрыть. Ог видел, как девушка выровняла непослушные ноги, не желая упасть на колени перед этим чудовищем. Ог видел, как она, из последних сил пытавшаяся устоять на выпрямленных ногах, всё-таки медленно осела и, резко качнувшись, повалилась набок. Убийца сплюнул в сторону, встретился взглядом с обернувшимся на выстрелы старшим и нехотя нагнулся. Он за руку оттащил девушку за стойку гардероба.

– Пошла в зал ко всем! – рявкнул он онемевшей от обуявшего ею ужаса, гардеробщице.

Ог не выдержал и легко хлопнул в ладоши.

– Здравствуйте, – изумлённо глядя на Ога, воскликнула девушка. – Вы кто? – она удивлённо огляделась и наконец, когда её взгляд остановился на здании, затараторила: – Мне надо туда. Там что-то происходит. Надо сообщить людям. Там много людей.

– Не-ет, – дружелюбно улыбался Ог, во все глаза рассматривая девушку. – Твоё место здесь.

– Скажете тоже, – возмутилась девушка и попыталась спрыгнуть с дерева. – Нет. Мне надо туда!

– Мне такая как ты тоже нужна, – с этими словами, Ог снова легко хлопнул в ладоши.

– Вы кто такой? – уже испугано озираясь, девушка пристально посмотрела на незнакомца. – Где это мы?

– Скоро узнаешь. Обращайся ко мне Ог, – Ог говорил мягко, приветливо улыбался и поглаживал девушку по плечу. – Ты у меня в гостях. Теперь это будет и твой дом.

– О-ог? Не понимаю, – девушка, одёрнула плечом, всматриваясь в лицо странного старца, с живыми глазами. – У меня есть свой дом. Там мама, папа, старший брат… – она осеклась, с тревогой рассматривая всё вокруг. – Но где улицы, дома, мой город? Куда всё исчезло? Вы куда… – от неожиданной догадки губы у неё затряслись с новой силой. Девушка обеими руками закрыла себе рот, чтобы не разрыдаться.

– Можешь, – одобрительно кивнул Ог. – Поплачь, громко, навзрыд. Отсюда тебя никто не услышит.

– Но что будет с моей мамой? Она не переживёт… как же папа…

– Переживут, – спокойно сказал Ог. – Погорюют и переживут. Время лечит. У жизни короткая память.

– Ты Бог? – неожиданно выпалила девушка.

– Да, – догадка девушки развеселила Ога.

– Разве боги врут?

– Врать, бояться, геройствовать, трусить, это человеческие качества, – откровенный вопрос озадачил Ога. – Мне они не знакомы. Да и не к чему.

– Я и спрашиваю, как человек, почему соврал, что зовут тебя Ог?

– Бог или Ог – для тебя это одно и тоже, – Ог протянул руку. – Давай руку и ты сама почувствуешь. Мы будем дружить.

– Но я нужна там, – девушка спрятала руки за спину и посмотрела себе под ноги, ища город, в котором родилась и выросла и в котором остался её дом и родители, брат и друзья. – Я должна сказать людям, что им угрожает опасность. Вы не видели этих… – она осеклась не находя нужного слова и резко выпалила: – Это звери!

– Но ты же не испугалась?

– Ещё как! – вспомнив тот свой страх, тихо произнесла девушка. – Мне надо вернуться! Вы не должны меня удерживать!

– Тебя там больше нет, – Ог говорил тихо и любовался прекрасным гневом своей избранницы. – Ты им не в силах помочь. Посмотри, – и Ог провёл рукой.

Открылся вид её родного города, школа, её дом, улица на которой она только что была и театр. Она видела саму себя, как выбежала из машины, как сорвала шарф и подала плащ гардеробщице, как подошла к зеркалу и стала расчёсывать волосы. Девушка вздрогнула, когда увидела, как сзади к ней подошёл мужчина в камуфляже и с автоматом наперевес. Она видела, как её губы трясутся и что-то ему говорят. А потом увидела, как он её застрелил, взял за руку и оттащил в гардеробную.

– Всё! – прервал картинку Ог. – Дальше незачем смотреть.

– Покажи, – дрожащим голосом потребовала девушка. – Я хочу!

– Хорошо, – сдался Ог и снова махнул рукой.

Сквозь слёзы застилающие глаза она увидела себя лежащую под стойкой. С полуоткрытым ртом и широко раскрытыми глазами. Она увидела в глазах страх. Он словно застыл навсегда.

– Как ты мог это допустить? – рассматривая себя, спросила она Ога. – Он понял, что я струсила!

– Нет, не понял, – спокойно ответил Ог. – Потому тебя и застрелил, что испугался сам. Он живёт в страхе. Чужого страха ему не распознать.

– Меня испугался? – вытирая слёзы, удивилась девушка. – Чего это вдруг?

– Сила твоя его испугала, – голос Ога звучал как гром.

– Почему же ты меня не защитил?

Вместо ответа Ог только пожал плечами и хитро улыбаясь прищурился.

– Чем я провинилась?

– Ты плохой пример для людей, – восторгался девушкой Ог.

– Что? – объяснение изумило девушку. – Нет никакого примера! Я только жить начинаю! Я ещё ничего не успела сделать, чтобы быть примером ни плохим, ни хорошим!

– Представляешь, – спокойно начал Ог. – Если каждый скажет, что это его дом, его город, его улица и будет говорить так же смело, как это сделала ты, глядя прямо в глаза злодею. И не побоялась?

– Почему я должна была бояться? – не понимала девушка.

– Вот именно! – воскликнул Ог. – Эта твоя смелость и опасна для людей. Плохой пример! Плохие примеры заразительны.

– Что же в этом плохого? – не сдавалась девушка. – Меня этому учили родители. Так нас учат в школе – любить родину, свой дом, улицу, наконец.

– Представляешь, если каждый будет так думать и жить как ты, что тогда будет? – Ог говорил задумчиво глядя в даль.

– Хорошо будет! – воскликнула девушка.

– Не-ет, – усмехнулся Ог. – Этого допустить нельзя.

– Почему? – не переставала удивляться девушка. – Ты против того, чтобы люди любили свою родину, заботились о родителях, не боялись трудностей и всяких врагов и негодяев, как вот те, – и девушка ткнула пальцем себе под ноги. – Все это написано в книге, которую ты нам дал. Если ты Бог, помоги им!

– Пожалуйста! Любое твоё желание, кроме этого, – хитро усмехнулся Ог. – Что хочешь, чтобы я сделал?

– Верни меня назад! – неожиданно потребовала девушка. – Верни, хотя бы для того, чтобы я попыталась им помочь, а потом… – она осеклась, вспомнив себя лежащую с открытыми глазами и ртом под стойкой гардероба. – А потом я вернусь… или оставишь меня там…

– Ха-ха-а! – хитрющая, воскликнул Ог. – Нет! – отрезал он. – Ты уже здесь. Вернуть невозможно. И потом подумай сама, если все будут такие как ты – утверждать, что это их город, улица, страна, что всё это их дом, что тогда будет? Как будут воровать чиновники, брать взятки мздоимцы? Твой пример плохой. Его надо стереть из памяти людской. Чего доброго сделают тебя героем и станет молодежь брать с тебя пример. Что тогда начнётся? Врач не проспит больного, водитель не сядет за руль авто пьяным, мать не бросит своё дитя, мужики перестанут пить и бить женщин и пошло-поехало, грабители не выйдут на улицу, убийцы перестанут убивать. Это не годится.

– И это говорит Бог? – растеряно проговорила девушка. – Зачем я только пошла туда!

– Не кори себя, – погладив по руке девушку, примирительно заговорил Ог. – Ты мне нужна.

– Зачем я тебе? – зло усмехнулась она. – Таких как я много. Даже лучше. Найди себе лучше, а меня верни.

– Не-е! Не скажи, – Ог довольно цокнул языком. – Вон, Мария Магдалина у меня есть, сколько веков без души, а все думают, что она святая. Разве может падшая быть святой? За кусок хлеба с каждым встречным. Тьфу! Для неё твою душу припасу. И станет Мария Магдалина по-настоящему святая.

– Она единственная пожалела Иисуса, когда того вели на казнь, – поражённая услышанным, девушка смотрела на Ога.

– Пожалела! – гневно вскрикнул Ог и мгновенно смягчился. – Унизила!