Текст книги "Свидетель"

Пятнадцатое декабря, суббота. Второй день жжёт в груди, но я бодрюсь. В этом году зима поздняя. Во вторник утром проснулась и не узнала двор – весь был засыпан снегом. Тёплая осень согрела декабрь, он и рад стараться – солнце, солнце. Правды ради, в понедельник, к ночи, немного похолодало. И вот вторник удивил – снегу навалило под крышу.

Пришли дочь Ольга, сын Василий с детьми, – помогли расчистить двор. Снег белый, красивый! В общем, неделя началась славно, так и текла, как в сказке, если не считать позапрошлой ночи. После неё нет на душе покоя. Сон приснился странный… Что-то я такое уже слышала наяву или видела, никак припомнить не могу. Да ну, бог с ней, с этой ночью.

Сегодня утром приехала дочь Елена. Сейчас они с Ольгой хозяйничают на кухне. Никогда не было такого хорошего настроения. Вот только в груди, как открытая рана, – печёт на разрыв.

Ху-у-у! Пройдёт, не такое переживали. Замечательная штука – хорошее настроение! Оно способно быстро сгладить что угодно, до сего дня незнакомое, особенно мимолётно всплескивающуюся тревогу за странное жжение. Тревога, всё-таки, назойливая!

Зимой работы по двору мало. Скотина накормлена. Дочери управляются искусно. Воды принести, что ли? О чём не хочется думать сегодня, так это о здоровье. Хорошее напоминание всем в старости, а особенно когда уже за восемьдесят: об опасности нельзя забывать. Вот его, хорошего настроения, предательская миссия. Солнышко, снежок радуют глаз, но душу не утешают. Прав Юрий, счастье – это душевный комфорт плюс здоровое тело. При душевном комфорте нельзя быть счастливым, если палец болит. И, наоборот, при здоровом теле не ощутишь счастья, если в душе тревога.

Душа поёт, сердце болит, в груди пекло… Фу-у-ты! Полведра воды не ахти какая помощь, но всё ж при деле, полное – уже не под силу.

– Мама, что ты делаешь? Мы что, воды не принесём? Посиди с нами. Хочешь, пойди, полежи. Скоро будем обедать.

– Хорошо, хорошо, ху-ух, – выдохнула я и, согласившись с дочерью, пошла в дом. Елена заботливая у меня. – Лучше в доме полежу. Я вам тут не нужна, – захотелось побыть одной. – Что-то Юрий не едет. Наверное, очень занят.

– Приедет твой Юрка, – огрызнулась Елена и себе под нос добавила: – Всего-то внук, а любит его как сына.

– Что-то сказала, Лена? – отозвалась Ольга.

– Нет, ничего. Последнее время заговариваться начала, – ответила Елена и, зыркнув матери вслед, пробурчала: – Ещё, чего доброго, дом ему отпишет.

Что-то тяжеловато на душе. Столько лет мечтала собрать вокруг себя детей, и вот мечта сбывается, а на душе тоска. Ольга переехала жить в отчий дом, глядишь, и Софья вернётся. Елена и Анна с семьями – в соседних посёлках, всё рядом. Маруся живёт далеко, в Луганске. Видно, там её судьба. Василий, сын, всегда при родителях. Не увидела я в нём наследника. Василий – это моя материнская боль…

С переездом Ольги, что-то ёкнуло: больше Юрия с семьёй не увижу. Тут же отмахнулась от тоскливой мысли-разлуки. Не увижу его больше – сверлило в голове. Не хочу разбираться, кто прав, кто виноват? Мать с сыном в своих, не очень простых отношениях, сами разберутся. Пока Ольга будет жить здесь, Юрий не приедет – это точно. Вот какие мысли мучили сейчас, когда осталась одна. Нахлынула тоска. Я обвела взглядом комнату, в которой лежала, ожидая обеда. В этой комнате прошла вся жизнь. От волнения напряглась и сдавила руками грудь. Жжение плавно перешло в тяжесть и одним большим камнем придавило меня к кровати. Скрещённые на груди руки легли вдоль тела и погладили мягкое покрывало. Сейчас пройдёт. Надо отвлечься. Эта кровать – моё приданое. Покрывало мы с мужем Саввой купили ещё в Галаце на ярмарке.

Нет. Не проходит.

Из кухни доносились звуки передвигаемой посуды. В груди опять запекло и напомнило о болячке. Тяжеловато дышать. Посмотрела на часы. Время близилось к обеду. Тревожные мысли носили меня по комнате от вещи к вещи и окунали в воспоминания. Неожиданно перед глазами появилась Ольга, и я вздрогнула от внезапности. Что такое? Она стояла надо мною, и что-то говорила, но я ничего не слышала, только видела, как губы шевелятся, и она внимательно на меня смотрит. Я обвела взглядом комнату, ища предметы, издающие звук, но всё вокруг утонуло в безмолвии. Я потянула носом воздух, наполняя лёгкие, с шумом выдохнула, прислушиваясь к выходящему воздуху, но ничего не услышала. Что? Всё? Почему? Посыпались, совсем не к месту, вопросы, с силой сдавливая голову. В прежние времена от такого давления дико болела голова. Не ощущаю боли, только глушит. Наверное, уши заложило, мелькнуло в сознании. Надо сглотнуть слюну и приоткрыть рот. Сглотнула, и слюна медленно, как будто скворча, поползла по пересохшему горлу, но слух не появился. Что происходит?

Вдруг раздался бой часов. Бом! Бом! Раз, два, три…, двенадцать! Полдень! Я отчетливо услышала – часы пробили полдень. Ага! Слух всё-таки есть. Что-то изнутри потянуло со жгучей силой, рвануло, растекаясь жаром по всему телу и вышло, оставив меня холодной. Глаза непроизвольно закрылись… Стоп!!! Я умерла!

Надо же, вот и всё! Восемьдесят три года, больна не смертельно, а умерла. Умерла здоровая! Умом можно двинуться от такого.

Наверное, все так умирают. Какая-то неведомая сила изнутри, одновременно, вырывает ниточки жизни сразу из всех органов. И всё, конец!

Говорят, чего боишься, от того и умрёшь. Всю жизнь боялась умереть, мучаясь в болезни. Где исполнение моего страха?

О моей смерти возвестил громкий вопль Ольги. Ей суждено было видеть это! Так ей и надо! У неё на руках и произошёл мой окончательный выход из этого мира. Я как будто вывернулась из-под её руки и уже как-то по-другому, со стороны, окинула взглядом комнату и происходящее вокруг. Я всё видела, слышала, но не могла говорить, и тело, моё тело, уже не принадлежало мне. То, что тело не моё, я поняла по исчезнувшему жжению в груди. Куда же оно девалось? Всё отлегло, и стало легко и свободно.

– Ма-ма! Ма-ма! – причитала Ольга. – Что ты наделала? Встань! Скоро Юра приедет!

На Ольгин вопль прибежала Елена и в истерике бросилась мне на грудь.

– Мама! Оля? Что случилось! Мама! Встань, мама! Ая-я-яй! Оля, что ж ты ничего не сделала?

– Мама! Мама! Я виновата! Но что я должна была сделать! Лена! Мамы больше нет у нас!

Крича и заливаясь слезами, они совсем забыли обо мне, а надо подсуетиться. Чего бы мне не хотелось, так это чтобы ломали руки, когда будут обмывать и одевать. Или покойников облачают? Ещё не привыкла. Есть немного времени уложить покойницу, как положено, и я сама застыну. Первой опомнилась Елена.

– Давай быстро зажжём свечу, – Елена подошла к иконостасу и взяла восковую свечку. Руки у неё тряслись, но спички подчинились, и свеча затрещала, разгораясь, синим огоньком. – Оля, беги к тёте Мане и зови её к нам. Надо маму быстро обмыть и одеть. Я пока поставлю воду нагреть и приготовлю вещи.

Обливаясь слезами, Ольга и Елена вышли, оставив меня одну. В окне мелькнула тень, это Ольга побежала к Мане. Елена вернулась в кухню. Резким, глухим эхом пустоты выварка встала на плиту, и мощный поток воды сопроводил писк опустившегося на цементный пол пустого эмалированного ведра. Несчастная. Совсем сбилась с толку от внезапного горя. Зачем для покойника греть воду? Покойникам простуда не грозит.

Я осталась одна в комнате. Оглядела её и заглянула за икону. Всегда хотелось это сделать, но боялась. Думала – богохульство. Ничего, угол стены, много паутины и источенное червем дерево иконы. Святые вещи тоже подвержены червоточинам. Лампада погасла. Свеча, зажжённая Еленой, потрескивала. Невыносимо одиноко. Тишина глушит.

В окне замелькали силуэты и в комнату, бубами поползли старухи, держа в руках уже зажжённые свечи. Все они крестились на образа, нагрев противоположный от огня конец, крепили свечи на быльцах кровати, на которой я лежала, и тут же принимались хлопотать. Каждая делала то, что считала нужным в таких случаях. Через четверть часа в доме началась логичная суета. В едином копошении всё перемешалось – люди и тени. Удивительно, безмолвие их смешало. Старухи-соседки крестились, перешёптывались, поправляли косынки и суетились, суетились, суетились…

Потом кто-то вошёл и сообщил, что всё готово. Всё замерло. Меня подняли и понесли. Наверное, в кухню. Нет, ошиблась, в кладовую. В центре кладовой уже стояли сдвинутые две лавки. Савва использовал эти лавки, и точно так же сдвигал, чтобы свежевать заколотую свинью. Когда-то мы накрывали их дорожками и выставляли для многочисленных гостей. Теперь их сдвинули… и положили на них моё тело.

Пришла Елена, держа в руках выварку с горячей водой. Клубы пара вырвались из-под крышки и потянулись к потолку. Тут же скользнули по стене их тени и тоже поднялись вверх. Пар разошёлся и подвис остывать, а тени пропали. Куда они делись?

– Вот вода, – сказала Елена и, задыхаясь от слёз, вышла.

– Маня, вынеси. Зачем нам горячая вода? – сказала какая-то женщина.

– Пусть стоит. Руки потом помоем. Горячая вода всегда пригодится, – чей-то властный бархатный голос навёл порядок. – Давайте быстрее, а то застынет – мороки потом.

Кто это? Что-то не узнаю. Ага! Это Мария. Странно, что пришла. Третьего дня мы с ней сильно поругались. Спасибо ей! Это, наверное, и есть женская солидарность.

Приглашённые для обмывания женщины склонились над лавками и несколько пар рук быстро сняли с меня всю одежду. Сделав своё дело, женщины, расступились, замерев. Чего ждут? На лавках одиноко осталось лежать моё тело – старческая сдоба, такая опара, отдающая сыростью. Слава богу, ещё мокрицы по мне не бегают. Зрелище оказалось не из приятных. Жалко-то как себя. Наконец Мария втащила шланг. Вот она, обнажённая правда, жизни.

– Коля, включай! Только тихонько, – крикнула она за дверь.

В её руках зажужжал далёким насосом шланг, и из него пошёл воздух, выталкиваемый водой из колодца. Жирная струя колодезной воды полилась на моё тело, и мне показалось, что я вздрогнула от её ледяного прикосновения, но ничего подобного. Я не почувствовала холода и мне стало даже интересно. Мария заправски, как будто всю жизнь только этим и занималась, обмыла меня, и её голос опять скомандовал:

– Коля выключай!

Струя угасла. Вот так и моя жизнь. Кто-то скомандовал, и она угасла. Угасла в один миг. Даже не дал попрощаться со всеми. Хотела Юрия видеть, деток его, Сашу. Проститься со всеми…

Время упустили и когда дошли до одевания, то руки уже застыли по швам. Пришлось увидеть, как ломают их в суставах. Боли не ощущалось. И вообще, интересно: мыли и ломали уже чьё-то чужое тело. Как легко человек ко всему привыкает. Сила привычки! Конечно, после того, что случилось, человеком меня назвать было уже нельзя. Человек – это единое: тело и душа. Стоит их разъединить – и это уже не человек.

Наконец, привели меня в порядок. Гроб должны были привезти к вечеру. В кладовую пригласили дочерей и, быстро посовещавшись, перенесли меня в дальнюю, не отапливаемую комнату нежилой половины дома. Зимой в ней, как в леднике. Да мне-то всё равно. Интересно, диван, на который меня положили, мягкий? Хоть удобно на нём лежать? Мы купили его тридцать лет назад. Так ни разу на нём и не спала. Вообще эти три комнаты построены больше полувека назад и обставлены мебелью в то же время, но в них так и не жили, мебелью не пользовались. Шестьдесят лет прожили с мужем в одной комнатёнке. В ней и детей подняли. Спали на немецкой кровати, доставшейся нам от немцев ещё в сорок втором, когда те драпали, и на моём приданом. Всего много понастроили и не пользовались ничем. Для чего всё это?

Я всё-таки учудила умереть зимой – подолбайте теперь мёрзлую землю. Вот уж, отомстила за всё сразу.

Умереть от страха в наше время – это слишком, но я расслабилась. Расслабилась так основательно, что и не разглядела коварства собственной дочери. К ней не подкопаешься. Вроде подсуетилась, вызвала врачей и быстро согласилась с ними: больная в таком возрасте, это уже старость точит. Во! Понавыучивали эскулапов ставить безошибочно диагноз: «Старость». Все тоже хороши, на старость списали и успокоились. Никогда не чувствовала себя такой ненужной. Видно, и правда, зажилась на этом свете. Надоела всем.

Впервые я почувствовала жжение в груди позапрошлой ночью. На сон грех жаловаться – спала я всегда крепко. Что-то грохнуло на горище, по-видимому, сильно. Этот грохот меня и разбудил. Проснулась в испуге. Сердце колотится, дыхание перехватило. В этот самый момент запекло в груди, будто сковородку раскалённую поставили, и так потянуло, что от частого дыхания чуть не задохнулась. Испугалась не на шутку. Страх быстро прошёл, а жжение больше не покидало, до смерти. И вот нет больше ничего. Я умерла, и всё закончилось. Эх! Пожить бы ещё чуток!

Всегда пустой дом, более походивший на тихую пристань, вдруг наполнился людьми и тут же превратился в какой-то непрерывный базар. Люди, сгорбившись, копошились, толклись, что-то делали, наверное, нужное, шептались, говорили вполголоса, рыдали и искоса поглядывали на меня. Понашло люду разного: знакомые и незнакомые, чужие и близкие, вообще, какие-то даже не наши, сельские, как будто все только и ждали, когда умру.

Приехала Степанида, сестра мужа. В былое время не дозовёшься, а тут, легка на помине. Чего это я? Мы с ней всегда ладили. Ага, вот и Аня пришла, моя младшая сестра. Смешно звучит – младшая, ей семьдесят восемь. Она в голос не плачет. Вопить тоже не будет, но ночью меня одну не оставит. Так и будет сидеть рядышком. Бывало, мы, как встретимся с ней, могли сутками болтать, болтать. Я любила своих сестёр – и Лену, и Аню.

А это кто пришёл? Ненормальная! Чего же ты, Кина, вырядилась в платок с красными цветами? Кина – это соседка из дома, напротив. Она такая интересная. Образования никакого, а руки золотые. Стены и потолок оштукатурит, загляденье! Помню, много лет назад в нашем селе проводили электролинию. Вкопали столбы, слава богу, не по нашей стороне улицы, и протянули провода. Так вот, Кина пару дней не выходила на работу. Шли проливные дожди и многие не вышли тогда на работу. В правлении колхоза заволновались, и председатель распорядился, чтобы счетовод Гаврилыч сходил, справился, в чём дело. Смеху было на весь район! Оказывается, Кина боялась пройти под проводами, чтобы капающая с них вода не ударила током. Всем селом потешались над Киной, а выяснилось, что все, кто живёт на этой стороне улицы, не вышли на работу по той же причине.

С того времени жизнь круто в селе поменялась. Радио проводили всем миром. Все копали траншею на много километров, от самого Болграда. В нашем сельском клубе установили огромный таз, потом выяснилось – из чёрной материи он. В клубе собралось всё село. Молодой хлопчик из области установил этот таз на сцене, подкрутил проводки и ушёл в городок, что-то там включить, чтобы этот таз у нас заговорил. Всё село ждало в клубе и подтрунивали друг над другом, но больше по поводу таза посмеивались. Так, за общим весельем, начали забывать, для чего собрались, когда из этого таза как гаркнет охрипшим паровозом, думали, конец света наступил, попадали на пол. Вмиг всех сдуло с лавок.

Да! Были времена! Теперь вот, телевизоры смотрим. Мой, правда, тот, что Юрий привёз, как сломался, так и стоит, только место занимает. Просила дочерей, сына отремонтировать, да всё некогда им.

Периодически в комнату входят дочери и вопят, что есть мочи. У Елены складно получается причитать. Самих себя жалко. Если ради меня, то мне уже всё равно, а вы поживите в радость! Для себя я определила – смерти нет. Есть только жизнь! Жизнь – одна и бесконечная, а память у неё короткая! У смерти наоборот – сама смерть – мгновение, а память у неё длинная!

Чаще стала думать о смерти, когда Савву похоронила. Старалась представить её, фантазировала и обманулась. Ушла из жизни совсем по-другому. Не больно. Чего боялась? Правда, последние лет пять о смерти думала уже без страха. Лечись – не лечись, молись – не молись, верь – не верь, а уйдёшь в назначенный час. Можешь только его приблизить, но никак не отдалить.

Вот и сын Василий пришёл. Опустился на колени и завопил по-бабьи, но мужским баском. Сломала я ему жизнь. Держала при себе и сломала жизнь. Прощения попросить, да поздно.

– Мама, мама, что ты наделала?

Ничего не наделала! Жалеет, что я умерла. Дурень! Вот завяз! Даже не может порадоваться свободе. Дурень ты, дурень. Радоваться надо, а ты плачешь. С моей смертью пришла твоя свобода. Тебе бы смерти моей желать ещё лет двадцать назад. Может, и лучше сложилось бы у тебя. Хотя, может и прав: неожиданно умереть – это как обделаться.

К Василию подошли две женщины и стали его успокаивать. Интересно, что они ему говорят? Совсем ничего не слышно. Гул какой-то в комнате. Надо прислушаться.

– Вася, ну, успокойся, успокойся, – лепетала одна.

– Вася, надо стулья принести, чтобы можно было сидеть, – наставляла другая. – Покойницу нельзя оставлять одну, а мы будем рядом.

– Да, да, – выдохнул сын и ушёл. Через какое-то время он вернулся, втаскивая с соседским Димой, две скамейки, на которых ещё час назад обмывали моё тело, и установили их у дивана, накрыв домоткаными дорожками. Я их сама ткала, специально себе на похороны. Чтобы в гробу постелили и в могилу, под гроб положили. Так сделала мужу, когда он умер и себе наказала сделать.

– Нет, нет, Вася, скамейки надо под стенку поставить, – зашипела первая старуха. – О стену опереться можно, а то тяжело в висе сидеть.

Диван с моим телом выдвинули на середину комнаты. Скамейки установили у стены. Тут же их заняли несколько старух в чёрных платках, повязанных на манер матрёшек, и тихо о чём-то зашептали не сговариваясь.

– Иван! Ты чего туда полез? – рявкнул Василий, и сосед Иван быстро закрыл дверцу секретера. – Чего там потерял? Ни стыда, ни совести у тебя!

– Да, ладно тебе, Вася. Я просто посмотрел, – пытался оправдываться сосед.

– Знаю я твои смотрины. Побойся бога. Покойница в доме, – Василий не смог удержать слёзы и вышел на улицу. Иван последовал за ним. В комнате остались старухи-сиделки. Вот гад! Уже хотел стащить чего-нибудь. За всеми глаз да глаз нужен.

Всю жизнь боялась, чтобы не нарушить Закон Божий и думала о душе. И вот стою перед фактом. Умерло тело и угасает душа, а говорили – она переселяется в кого-то другого. Может, в тварь какую земную? Мне-то какая разница? Может, в предыдущей жизни я была какой-нибудь знатной особой. Проку от этого? Я не прочувствовала. За работой и оравой детей некогда было особо думать об этом. А может, наоборот, досталась мне душа какой-нибудь скорпионихи, раздавленной смотрителем в зоопарке. В общем, тоже ерунда. Никакого резона скорпионской душе переселяться в человеческую шкуру нет. Каждая тварь земная довольна своей жизнью на земле, и человек не исключение, ни в сути, ни в названии. Чтобы быть недовольным своей жизнью, надо помнить предыдущую, для сравнения. А этого быть не может! Если душа человека может переселиться в лягушку, а лягушке нравится жить в болоте и, вообще, ей нравится её существование, то душа лягушки, переселившись в человека, должна прийти в ужас и покончить с жизнью! А представляете, что ждёт человеческую душу оказавшуюся в теле глиста? Тьфу, тьфу, тьфу, придёт же такое… Чуть не сказала – в голову.

Люди всё идут и идут. Соседи, односельчане, из соседних сёл. Спасибо им. Вновь прибывшие толпятся у входа и ожидают своего черёда. Затем проходят в комнату посмотреть на меня, а я лежу на диване, которому тридцать лет. Надо же – я умерла. Тело, столько лет повиновавшееся мне, теперь не моё, а между тем я продолжаю видеть, слышать, понимать и думать. Может, я не умерла? Может быть, всё это сон? Как его там? Летаргический, что ли? Что же это такое со мною происходит? Все говорят, я умерла, а я слышу, думаю, вижу и понимаю. Вот только тела своего не ощущаю. Разве может быть такое, чтобы мозг жил отдельно от тела? Может быть, мозг живёт дольше? Ведь волосы и ногти растут ещё полгода после смерти. Правда, тьфу, тьфу, тьфу сама не видела. Слышала, могильщики рассказывали. Умерла Варька Сносиха, и ей выкопали могилу рядом с мужем её, а он умер полугодом раньше. Так могильщики лопатами случайно разрубили доски его гроба, ну и заглянули… Места на кладбище мало, вот и хоронят уже друг на друге. Я себе тоже место рядом с мужем приберегла. Хочу и в могиле быть рядом с ним, с Саввой моим. Мы с ним прожили не простую, но хорошую жизнь. Девятеро детей своих и одна приёмная – Марийка. Подобрала в голодовку на дороге. Проезжал обоз с детдомовскими детьми, и её, слабенькую, оставили у дороги. Кормить нечем было, и совсем ослабевших детей оставляли прямо на дорогах, в полях. Нашлось ей место у нас. Не самое лучшее, но выкормили, вырастили. Через несколько лет отдали в бездетную семью. Марийка живёт хорошо. Больше сказать ничего не могу. Своих же детей ни одного не оставили без внимания. Троих ещё маленькими потеряли. Первенец Стёпа болел. Долго переживала, но жизнь идёт. Ванюшу годовалого Соня и Оля выкупали в колодезной воде. Не смогли спасти – сгорел от температуры, сердечко не выдержало. Что тут скажешь? И Ванюша наш, и Соня с Олей наши. К Семёну мы даже не успели привыкнуть – голодовка унесла, и месяца ему не исполнилось. Кормить надо было взрослых, чтобы было кому на семью работать. Сложные переживали времена. Могилки все их ухожены. Шестерых подняли на ноги, выучили. У всех детки славные, внуки, правнуки у меня уже есть. Грех на жизнь жаловаться.

Я всегда думала, что нет счастья без семейной жизни. Такое воспитание было. Моя молодость прошла без желанной встречи. В одно утро пришёл отец и сказал, что вечером придут сваты. Через три дня сыграли свадьбу. Во время сватовства я всё гадала: кто же мой будущий муж? Увидела его только в день свадьбы. Нам с Саввой пары лет не хватило до золотого юбилея. Жалел он меня. Счастье это. Большое счастье, когда муж жалеет! Вот так вот!

Что там за суета во дворе? Ага! Гробовщик, наконец, явился. Надо же, темно уже на улице. Гроб внесли в комнату, напротив, через коридор. В неё и меня перенесли. Они, что? Решили по всему дому меня потаскать на прощание? Эта комната тоже не обжитая. Мебель из неё вынесли. Шторы плотно закрыты. Зеркало завешено чёрной материей. Лампада у иконы в углу, под потолком, зажжена. Гроб, обитый чёрной материей, установили на трёх табуретках в центре комнаты. Внесли два мешка и вывалили из них стружку. Затем выстелили дорожки и поверх них какое-то покрывало и уж, потом уложили моё тело. Вот я и в последней лодке. Рядом с гробом, у стены, поставили длинную лавку. Её тут же заняли старухи-сиделки.

Наступила ночь. Я лежала, накрытая простынёй с вышитым крестом посередине. Простыню привезли из церкви. Старухи-сиделки, знакомые и не знакомые, менялись на скамейке, но разговор монотонно продолжался. Говорили о разном. Больше о жизни и ценах на продукты, о болезнях и смерти, в общем потоке, говорили отрывочными монологами какой-нибудь старушенции. Все остальные только кивали в знак согласия и вздыхали. Вздыхали каждая о своём. В комнату то и дело входила Елена и, услышав разговоры, стыдила, уличала в крамоле. На что старушенции смиренно отвечали, что-то в духе: «Ничего, дочка, все там будем. Покойница о жизни слушает и нам попривычнее, всё ближе к ней мы уже». Елена только разводила руками и, высморкавшись в конец платка, уходила, качая головой.

Старухи иногда прекращали разговоры, и одна заводила чтение Псалтыри, негромко пели псалмы. Молитвы слушали, сказав «Аминь», крестились. От движения рук пламя свечей колебалось и тенями хаотически разбегалось по всей комнате, замыкая круг. Это была моя первая ночь в собственном доме в качестве покойницы.

За окном завыла Роза, и тут же кто-то крикнул: «Цыц!». Псина умолкла. Ударила цепь о доски – Роза залезла в конуру. В комнату юркнула маленькая тень и растворилась в угловой темени, никем не замеченная. Интересно, кто это?

Как досадно, что невозможно хотя бы на минуту вернуться и передать всем свои ощущения. Рассказать, как всё происходит вокруг! Но что это? Бьют часы! Старушенции, как куры на насесте, встряхнулись от навевающего сна и быстро закрестились. Но никто не сдвинулся с места, чтобы остановить часы, а только уставились немигающими глазами в сторону накрытых чёрной материей часов и с ужасом шептали моления к господу помиловать их, просили прощения у покойницы.

– Кто завёл часы? – грудным шёпотом зашипела прибежавшая на бой часов Елена, – Вы что? Совсем совесть потеряли!

– Лена, чего кричишь? Побойся бога! Разве ж мы не знаем обрядов? – зашептала, охваченная ужасом, одна из старух. – Они сами, вдруг, бить начали.

– Покойница ещё в доме, – монотонно пропела сидящая рядом с ней, – вот она и запустила часы. Здесь она где-то, – с этими словами говорившая подняла указательный палец кверху, обвела комнату по потолку, каким-то шальным взглядом, и все быстро перекрестились, сопроводив крест: – Упокой Господи, её душу грешную.

Чего это они на меня? Я – грешница! Тоже мне праведницы!

Елена приставила табурет и поднялась к часам.

– Включите свет, ничего не видно, – сверху зашипело её голосом.

В углу зашевелились, щёлкнул выключатель.

– А ты что тут делаешь? – забухал Еленин голос, все старухи встрепенулись и вытаращились на неё. – Что у тебя в руках? – Лена крепко схватила за шиворот сгорбившуюся фигуру и развернула лицом к свету. – Ах, ты, скотина! И не стыдно тебе? – закричала она, когда увидела, кого держит за ворот. Хиленький старикашка, сельский бродяга, пытался вырваться. Елена, одной рукой крепко держала его за ворот, а другой ныряла бродяге за пазуху и доставала мои вещи, до сего момента лежавшие в сундуке. Вот чья тень пробралась в комнату?

К двум часам ночи сиделки уснули. В комнате бодрствовали только свечи, потрескивая и разгоняя тени по стенам и потолку. Во дворе нет-нет кто-то проходил. Едва слышно звякала цепь о будку – это Роза поднимала голову на проходящего. Из кухни доносились звуки – шли приготовления. Но скоро и там всё затихло.

Наступило томительное ожидание, окутанное глубокой тишиной. И моя жизнь замелькала передо мною, как светящиеся окна скорого поезда. Яркие картинки жизни соединились в одну страшную по своей логичности линию судьбы. Подходя к концу жизни, я всё чаще думала о любви, счастье, смысле жизни и каждый раз приходила к разным, порою диаметрально противоположным заключениям. И вот наступил конец. Моё тело лежит в гробу, и вся моя жизнь предстала во всей своей жестокой, не щадящей правде. Я смогла увидеть не отрывочные эпизоды, а одну судьбу, которая начиналась со дня моего рождения и должна была закончиться вот в этой комнате.

Тявкнула Роза, и следом стукнула калитка. Послышались шаги. Ворота открыты настежь, зачем в калитку входить? Кто это пришёл? У дверей в дом, шаркнув, легли сумки. Софья приехала – моя старшая дочка.

Рассвело. День начал набирать силу. Всё пришло в движение. Старухи-сиделки по очереди выходили во двор для утренних надобностей. Пришли дочери и Василий. Лица осунулись, глаза красные, под глазами припухло. Господи, как они изменились за ночь, как быстро постарели! Какие они уже все старые! Сколько-то годков по жизни я отмахала. Семнадцать – одна жила. Дети подрастали и осколками разлетались по всему миру. Чтобы собрать их вместе била телеграмму, что тяжело больна. Только так и могла их собрать. Такому обману Юрий меня надоумил. Как-то пришло извещение на междугородние переговоры, по адресу вроде от Ольги, а ехать надо на телеграф в соседний городок. Мы разволновались. Савва говорит: ступай, может, чего случилось. Собралась и поехала. Ждала больше двух часов. Вдруг пригласили в кабину. Хватаю трубку, слышно плохо. Не узнаю голоса Ольги. А это Юрий.

– Ба, здравствуй! Как дела? Я не могу долго говорить. На каникулы приеду, только пошли мне в интернат телеграмму, что ты или дедушка умерли. Ну, или тяжело заболели, но это хуже. – В трубке раздались короткие гудки. Стою, лица на мне нет, а в голове вопросы какие-то всё дурацкие: «Почему хуже?», «Хуже чего?» Давай трясти трубку, кричать что-то. Это сейчас мы все образованные, а тогда я дула, дула в трубку, кричала, звала… Домой ехала с тяжёлым сердцем. Что мужу сказать? Но телеграммку всё-таки отбила. Потом обвыклась. За годы учёбы Юрия, сначала последние два – в интернате, потом – техникум, институт. Мы с ним всех родственников «переболели» и перехоронили. Что делать? С них не убудет, а ему с такой телеграммкой зелёный свет везде. При наших очередях и дефиците – это большое дело.

Я вчера не справедлива к детям была. Видно, и правда, моя смерть принесла им горе. Я всё-таки вредная по жизни была бабенция, такой и осталась, а говорят: горбатого могила исправит. Дульки! Не исправила.

Лёгок на помине! Юрий приехал. Слышу его голос. Успел всё-таки. Значит, свидимся напоследок.

– Святоша мог бы и пешком прийти, – безжалостной монотонностью звучал его голос. – К богу спешить не надо, каждый день с ним общается. Покойница вашей церкви столько денег понатаскала, что попам на одну поездку на такси можно было бы и разориться. Даже на это человек не заслужил от церкви внимания.

Все расступились. В комнату вошёл он. В чёрном пальто, шляпе и выбрит гладко. Вот и увиделись. Он всё поймёт. Во всём разберётся. Только поздно, сынок, – я умерла. Всё равно, кто виноват. Я уже не вернусь. Где же дети? Где Александра, Ариночка, Сашенька?

– Господи, прости грехи наши перед покойницей, – раздалось в толпе старух, чьё-то причитание, – бабы, гляньте на покойницу!

Все обратили на меня свои взоры и закрестились. Что это с ними? Чего меня разглядывать?

– Гляньте, – не унималась причитающая, – покойница рот открыла! Он вошёл, и она рот открыла! Она его ждала! Покойница Василиса в доме.

Все как заворожённые повернулись к Юрию и расступились, но он не удостоил их вниманием. Он есть он.

Юрий не спешит снимать шляпу. Его взгляд прикован ко мне. Как жаль, что я не могу крикнуть, позвать: «Повернись! Говори, я ещё могу хотя бы услышать тебя». Кто-то трогает Юрия за рукав. Кто все эти люди? Вот зачем он его трогает? Какой-то старикашка настойчиво теребит Юрия за рукав.

– Шляпу надо снять.

– Кому надо? – Юрий недовольно посмотрел сверху вниз сквозь говорившего и отвернулся.

– Покойнице, – сконфужено промямлил старикашка.

– Ей уже ничего не надо, – не оборачиваясь, парировал Юрий и снял шляпу.

Неудачливый советчик умолк. Юрий подошёл к гробу и у изголовья положил Евангелие. Надо же, привёз свой томик Евангелия. На мои сложенные руки Юрий положил охапку гвоздик и тыльной стороной пальцев погладил меня по щеке. Старухи подхватили цветы и обложили ими всё моё тело. Красиво получилось! Красный цвет мой любимый. Я всегда всё красное покупала. Для меня красное – значит, полезное, хорошее, нужное, в общем надо всегда покупать. Однажды купила книгу в красной обложке, она долго лежала у меня, пока Юрий не приехал. Посмотрел на книгу и говорит: «Хорошую книгу бабушка купила. Очень интересная и полезная книга. Я давно её искал, но никак не попадалась».