Текст книги "По ту сторону (сборник)"

– С карточкой к хирургу.

Я не понял врача и собрался уйти, как и вошёл, решив, – хирург находится за стеной и проходить к нему все тем же коридором, но доктор остановил меня.

– Дверь там, – указав в угол и посоветовал. – Прежде чем войти, постучите.

Только теперь я разглядел в самом углу низкую дверь, точь-в-точь похожую на дверь библиотеки и точно так же врытую в землю. Подойдя к ней, я постучал. За дверью звонким голосом позвали:

– Прошу!

Чтобы войти, мне пришлось изрядно наклониться. Комната оказалась довольно-таки просторной и хорошо освещённой электрическим светом. Напротив двери, за столом, в пол-оборота сидела сгорбившись тощая старуха в белом халате и высоком колпаке с размерной тесёмкой на затылке. Она водила огрызком карандаша, зажатым в её крючковатых пальцах, в точно такой же карточке, какую я держал в руке, – по-видимому, предыдущего отрока. Не взглянув в мою сторону, она сухо сказала:

– Карточку на стол, трусы на табурет в левом углу, а сам становись справа.

Старуха походила на библиотекаршу, только вполовину короче и резвее. Карточку я положил перед нею, но все остальное не совсем понял и остался стоять в центре комнаты, ожидая разъяснений и рассматривая временное пристанище докторши. Из лавки сделали медицинскую кушетку, покрыв ее белой простыней. У табурета в углу лежало несколько пар трусов, позабытых отроками. Меня озадачило, в чем же ушли отроки? Наконец докторша закончила писать и взялась за мою карточку. Она внимательно прочла фамилию и грозно посмотрела на меня. Наверное, сличала, соответствую я фамилии или нет, а может и наоборот, фамилия – мне. Затем принялась писать, бросая взгляд в мою сторону и давая короткие команды: «Спиной ко мне». «Боком». «Лицом». Я послушно выполнял, выставляя себя напоказ худосочной докторше. Надо отдать ей должное, она не пользовалась очками. Оставив мою карточку открытой, она подошла к металлическому столику, накрытому белой салфеткой, и натянула на правую кисть резиновую перчатку. Белоснежная перчатка обновила её корявую кисть.

– Трусы на стул и сюда, на кушетку, – тоном, не терпящим возражений, приказала докторша. Видя моё замешательство, равнодушно добавила: – Давайте, давайте, поторапливаемся. На кушетку – головой к двери.

Делать было нечего. И вот я стоял на кушетке на четвереньках, в чём мать родила, перед докторшей. Она положила руку мне на поясницу и подала очередную команду:

– Спину опустите, – докторша усилила слова нажатием рукой, для меня определяя, в каком месте опустить спину. Только я послушно выполнил команду, как хирургесса заширнула палец мне в задний проход. Я едва не задохнулся. Докторша, быстро орудуя пальцем, обследовала меня из нутрии и, скинув в таз перчатку, как ни в чём ни бывало, уселась за стол и принялась записывать результаты наблюдений. Мне же коротко приказала:

– Дверь для выхода там. Не забудьте трусы.

Вот почему я не видел никого из тех, кто прошёл медосмотр. Комната, в которой принимала докторша хирургесса, имела второй выход. На прощание я улыбнулся куче забытых трусов, представив, как улепетывали из этого кабинета их обладатели. После хирурга отроки проходили в помещение в другом крыле корпуса и накапливались в ожидании своей участи. Когда я вошёл, на меня уставились несколько пар глаз. Первая мысль, которая меня посетила, рассмешила до коликов, и я тут же её озвучил:

– Вот мы и не девственники.

Прошедших медосмотр собирали в накопитель, куда входил дьячок и, выкрикивая фамилии, делил собравшихся на две группы. Меньшую – выводили в дверь с выкрашенными стеклами, которая вела обратно в коридор, с которого начинался медосмотр, – это были те, кто не прошел медкомиссию и на второй экзамен не допускались. Но это нам суждено узнать позже. Большую группу, в которую попали мы с Виктором и Семён, дьячок вывел в другую дверь с приколоченным к ней восьмиконечным крестом. Мы прошли по темному коридору, и когда, натыкаясь друг на друга, остановились, дьячок открыл следующую дверь в большое светлое помещение, осветив и нас и коридор ярким солнечным светом. Нашему взору предстали полки с аккуратно сложенными одеждами и огромные полосатые мешки, набитые бельём. В нос ударил тяжёлый сырой воздух с парами хозяйственного мыла. Но мы как завороженные смотрели на два огромных, на всю стену, окна. В них и втекал солнечный свет. Радость охватила всех, и поднялся галдеж, который осадил дьячок грозным: «Цыц!». Встретила нас хозяйка прачечной кастелянша – добротная баба в наглухо повязанном платке. Она расплылась в улыбке:

– А-а, касатики, будем знакомы – тётя Лида, – представилась кастелянша, и принялась снимать с полок свертки с одеждой и выкладывать на прилавок.

– Всем одеваться, – призвал дьячок.

Отроки начали хватать одежды и подняли веселый гомон. Это было первое веселье с самого начала медосмотра. О группе, которую вывели в другую дверь, вспомнили, когда все оделись и разглядывали новые семинарские наряды – подрясники.

– Все, кто находится здесь, годятся по телосложению и мускулам быть батюшками, – прокомментировал Дьячок наш интерес.

Вся группа с облегчением выдохнула, и грянуло дружное «Ура!» Но недолго длилось ликование. Вдруг кто-то сказал:

– Ещё же второй экзамен.

Опять наступило гробовое молчание. Разрядил обстановку всё тот же дьячок:

– Одеваемся, одеваемся, сам ректор распорядился вас облачать, стало быть, все поступите. Благодарите наступающие перемены в стране. Набор должен быть полным.

Последних слов дьяка мы не поняли, новый выдох облегчения пронесся по толпе без дополнительного ликования. Общительный же дьяк продолжал распространяться:

– Не все дойдут до окончания.

– Как это? – поинтересовался кто-то из поповичей.

– А вот так! – многозначительно заключил дьяк. – Отсеетесь за четыре года. Добре, если половина дойдёт. Не такой простой путь вам предстоит. Тернист путь в батюшки.

– А к богу? – с серьёзным видом спросил дьяка Семен, а мне лукаво подмигнул.

Во взглядах отроков застыло напряжение. Дьяк не понял Семеновой иронии и на полном серьёзе ответствовал:

– К богу, путь у каждого свой… – и, выдержав паузу, заключил. – Аминь!

Отроки озадачились услышанным, но надменным видом каждый продолжал показывать, – к нему это не относится.

После облачения в семинарские одежды многих отроков невозможно было узнать. Их лица застыли в величественных гримасках. На тощих грудных клетках засияли маленькие нательные крестики-распятия, которые они то и дело поправляли. Плогий, который пришёл проверить облачённых отроков, язвительно сказал:

– Чего нательные распятия выставили?

Не все поняли, в чем промашка, и принялись переглядываться, пожимая хилыми плечами.

– Значит так! Убрать с подрясника! – выдержав паузу, гаркнул Плогий.

Отроки засуетились, пряча распятия туда, где им и место. Плогий наблюдал за всем молча. Когда строй успокоился, он ещё более зычно приказал:

– Завтра второй экзамен! Марш все в общежитие! На расселение, – и, круто развернувшись, ушёл. Дьяк только крякнул от удовольствие. За всю свою жизнь, проведённую в стенах семинарии, он не раз видел подобные сцены, и для себя с них начинал курс обучения для новичков. Он по-отечески относился ко всем отрокам, особенно к вновь прибывшим. Их ему было чуточку жаль. Поэтому, отворачиваясь от отправляющихся в общежитие отроков, растроганный дьяк прослезился. Для него торжественная часть на этом и закончилась.

К началу второго экзамена сумки с вещами отроков свалили в холле общежития. Так распорядился предусмотрительный комендант, чтобы сразу исключить из числа поселенцев тех кто провалился после первого тура. Прошедшие первый экзамен и облачённые в подрясники, будущие батюшки, кинулись выхватывать каждый свою сумку. Хватали – как рвали. В результате разворошили всё и разбросали сумки с вещами тех, кого отсеяли. Какая-то неоправданная злоба взвилась над головами будущих батюшек. Надо полагать, и подворовали, не побрезговали. Мы с Виктором наблюдали за нашими завтрашними однокашниками и диву давались. Все на радостях улыбались, но смотрели и совершали пакости со злобой над вещами неудачников. «Чем ближе к вышке, тем виднее задница мартышки», – вспомнилась мне любимая отцом поговорка. «Как нам повезло», – отметил я про себя и этим поделился с товарищем:

– Хорошо, что нас не заставили собирать вещички и освобождать комнаты.

– Тихо, – зашипел на меня Виктор, указывая на старуху у двери, зорко наблюдающую за бедламом. – Они, наверное, решили, – мы старшеклассники.

– Сейчас проверим.

– Ты куда? – хватая за руку, попытался остановить меня Виктор.

– Пошли за мной, – на этот раз я вцепился в руку товарища и потащил его навстречу старухе, которую мы благополучно миновали. Она не пыталась нас остановить, пропустила с таким видом, словно узнала своих. Проскочив на второй этаж, мы пожали друг другу руки и с восторженным чувством разошлись по обжитым углам, ожидать соседей. Где-то снизу раздавались распоряжения, отдаваемые старухой и, вторя ей, приближался гомон торжествующих отроков.

Расселяли по двое-трое в комнатах. Не повезло тем, кого разместили по трое. Комнаты, так называемые кельи, рассчитаны на двоих человек – по количеству шкафов. Как разделить два шкафа на троих ума не приложу.

Наконец, дошла очередь и до моей комнаты. В дверях показалась старуха, сопровождаемая семинаристами-поселенцами. Из толпы протиснулся Семён и, быстро смерив меня взглядом, скомандовал:

– Так. Тут я остаюсь, – он поднадавил на «я» и, бросив на кровать сумку, свойски подмигнул мне. Затем Семён воздел руки кверху и забасил: – Всё, всё. Нам тут и вдвоем тесно будет. Не видишь, матка, какое у меня брюхо? – с этими словами Семён выпучил глаза и навис над старухой, грозно уставившись ей в темя.

Старуха собралась было возразить, но Семён надул пузо и надвинулся на неё. Старуха, быстро оглядев комнату, удалилась, уводя за собою всех остальных. Шумная толпа поселенцев переместилась в комнату напротив, к Виктору. Я с облегчением выдохнул и ждал, разглядывая моего будущего соседа по келье с нескрываемым весельем. Семён медленно повернулся, выставляя свою сияющую физиономию. Он был доволен отбитым для себя желаемым пространством.

– Будем жить вместе, – пробасил Семён и, розовея, улыбнулся.

Я не успел ответить, как опять открылась дверь, и вошел мужик с ящиком инструментов. Он молча подошёл к открытому окну и, захлопнув шипку, заколотил гвоздями. В ответ на наш немой вопрос сухо пояснил:

– Не положено, – и удалился.

Мы рассмеялись в спину плотнику. Чёрт с ним, с этим окном, только бы не подселили третьего.

– Запри дверь на ключ, и молчок, – приложив палец к губам, засуетился Семён, когда за плотником закрылась дверь. Подойдя к заколоченному окну, он потянул, проверяя его на прочность. Створка скрипнула под напором амбала, а тот прокомментировал: – После откроем.

– Располагайся. Эта тумбочка твоя, – наконец, смог и я проявить гостеприимство, с интересом наблюдая за Кувалдой, с которым, может быть, предстояло прожить четыре семинарских года. – Твой шкафчик правый, – вводил я в курс общежития соседа. – Койка эта, – ткнул я пальцем на кровать, на которой уже лежала огромная сумка Семёна.

– Хлиповата сеточка, – Семён, проверяя сетку на прочность, слегка, как мне показалось, придавил, да так, что та едва не коснулась пола. Мне пришлось признать, в этом толстяке сидела недюжинная силища.

– Матрас там, на антресоли, – продолжал я знакомить Семена с хозяйством нашей комнаты. – Постельное бельё в том мешке.

Семён слушал и исправно обустраивался. Он как пушинку стянул с антресоли матрас и вмиг застелил постель. Затем так же, как пушинку, закинул свою сумку на освободившееся от матраса место. Открыв шкафчик, Семён долго смотрел внутрь и, покачав головой, захлопнул дверцу. Я же с интересом наблюдал за моим соседом по комнате и утвердился окончательно: «Кувалда».

Поселение было закончено, и Семён, – полноправный жилец нашей кельи, свалился на кровать, которая по-своему приветствовала нового жильца – она рухнула, огрев Кувалду быльцем по голове.

– Чуяла моя душа – бесовская кроватка хлипкая для праведника, – сквозь стон лукаво улыбался Семен, потирая ушибленную голову. Вдвоём мы снова наладили кровать, и Семен опять попробовал ее на прочность, как и прежде с силой надавив. Критически осмотрев кровать со всех сторон, Семен все-таки медленно растянулся на ней, всем видом показывая, что не намерен отступать. Кровать скрипнула угрожающе, но на этот раз устояла. Новичок был прописан в жильцы!

Больше нас никто не тревожил. Оставшиеся до ужина полдня мы с Семёном никуда не выходили. Запершись в своей комнате, тихо разговаривали, знакомясь, и делились планами на будущее. Так я узнал, что Семён пошёл в семинарию, только чтобы не идти в армию.

– А я от звонка до звонка, два года назад демобилизовался. Домой пришёл, отец месяц как лежит. Я уходил – была одна страна, а вернулся – в другую, – с каждым словом грусть пропитывала мой голос, как я ни старался с нею бороться, но так на надрыве и рассказал свою незамысловатую историю прихода к Богу. – Когда отец умер, ещё сомневался – идти в семинарию или нет? Думал в институт поступать. Пока похороны, пока – девять дней, затем – сорок. Мать расплакалась – отец бросил, на кого ты бросаешь меня? Сроки поступления и прошли. Устроился на работу в кооператив. Их теперь расплодилось видимо-невидимо. Денег платили мало. А тут приехал новый священник. Дом, в котором мы жили, – приходский. Куда деваться? Мать всё гадала, выселят нас или нет. Господу Богу молилась. Новый священник как вошёл в дом, так матушку у него на глазах удар хватил. Скоропостижно скончалась матушка. Священник разрешил пожить, пока не похороню, но потом велел освободить дом. У самого семейство. Спасибо, дал направление в семинарию. Я взял на всякий случай. Положил вместе с письмом отца. Отец перед смертью вручил мне письмо для ректора семинарии отца Владимира. Сказал, надумаешь поступать, поедешь с этим письмом к брату Владимиру. Не пригодилось, – с этими словами, я достал конверт и показал своему соседу. – Я не читал его. Так и лежит нераспечатанное. Пусть лежит. Для истории. Выделил мне новый батюшка из казны тысячу рублей для поездки и поступления в семинарию. Сказал, будет от прихода платить стипендию, если поступлю, а нет, так и суда нет. Куда идти? Прописки нет. Без неё талонов не дают. А талоны на всё – масло, сахар, мыло. Отец не очень-то хотел, чтобы я посвятил себя церкви, а мать упрашивала не сворачивать с пути, избранного отцом для нашей семьи. Она считала, – это мой и нашей семьи путь. Как же мой, если отец рассказывал, случайно попал в священнослужители. Может быть, это и есть рок – не хотеть, а прийти в церковь? Ведь народ не зря говорит: яблоко, от яблони.

Семён слушал мой рассказ затаив дыхание и с каким-то торжественным видом, потом долго еще лежал не проронив ни слова. Помолчав, коротко сказал:

– Ты какой-то настоящий, – и замолк, обуреваемый мыслями.

Меня восхитил настрой Семёна. Я не решился расспрашивать, что он имел в виду, мне понравилось, как Семён это сказал. Наш разговор так и проходил, то прерываясь, чтобы каждый мог собраться с мыслями от услышанного или сказанного, то возобновляясь. Замолкали мы как по команде лишь в те моменты, когда по коридору проходили или слышались чьи-то голоса. Когда в дверь тихо постучались, и голосом Виктора предположили, что Крауклис куда-то ушел, я всё равно не отозвался и не открыл товарищу.

Далеко за полночь наша комната отходила ко сну в полном сборе и отведя душу.

Нас разбудил электрический звонок во дворе. Всё время пребывания в семинарии я много раз собирался отыскать, где он находится, но так и забывал. Звонок нас только разбудил, но поднять не смог. Мы с Семёном пошевелились под одеялами и замерли.

– Надо вставать, – промямлил мой товарищ. У меня не было желания ему отвечать, хотелось досмотреть сон, развязка которого витала теперь только в моём воображении. Неистовый стук в дверь сорвал нас с постелей, и Семён кинулся открывать. За дверью никого не оказалось, но точно такой же стук раздался в соседнюю дверь, потом покатился по всем дверям комнат спального корпуса.

– Кто это? – стук так прошелся по моим нервам, что я готов был убить любого, кто это сделал.

– Чёртова карга, – падая обратно на кровать, выругался Семён, но он не успел высказать возмущения. По коридору, в обратном направлении просеменила возмутительница спокойствия – ночная вахтёрша, старуха-горбунья – скандируя:

– Подъём! Подъём!

Семинаристы, зевая, вяло выходили из комнат и направлялись в конец коридора, где располагалась комната для умывания, которую мы сразу прозвали умывальником. Это было небольшое помещение, панели которого обклеили керамической плиткой, а не как обычно выкрасили краской. Вдоль стен и в два ряда посередине умывальник заставили раковинами для умывания. В стене зиял проём без дверного полотна. Там находился туалет на четыре лежачих толчка.

Спустя некоторое время умывальник заполнился до толкотни. Выяснилось, для многих будущих батюшек самостоятельное умывание – новое занятие. Вафельные семинарские полотенца, обвязывающие талии отроков, только подчёркивали худобу тел.

Я успел умыться, одеться и заправить постель, а под упитанным телом Семёна всё ещё стонала кроватная сетка.

– Семён, поднимайся! – торопил я соседа. – Опоздаешь на утреннюю.

– Это они все опоздали, – сонно прочмокал Семён. – Заутренняя еще с третьими петухами начинается. А сейчас, – Семён продрал глаза и вытаращился на будильник, – восьмой час. – И опять уснул, словно и не он разговаривал. Я решил всё-таки поспешить на молитву, оставив Семёна досыпать свою судьбу. Когда я был в дверях, Семён вдруг спросил:

– Знаешь, что придает уют и домашнюю обстановку комнате?

Меня рассмешил вопрос сонного товарища. Я решил, – тот разговаривает во сне и ошибся. Семён приподнял голову и посмотрел заспанными, но хитрыми глазками. Потешаясь, разыгрываемой Кувалдой сценкой, я ожидал завершения монолога.

– Так и думал, не знаешь, – роняя голову на подушку, довольный заключил Семён и, вытащив руку из-под одеяла, ткнул пальцем в будильник. – Будильник на столе! – многозначительно протянул он, указывая пальцем в потолок.

– Семён, вставай, – я больше не мог без смеха смотреть на товарища, да и следовало поспешать.

За последние две недели это были первые сутки, которые мы не виделись с Виктором. Поэтому, встретившись на молитве, обрадовались.

– К тебе подселили? – вместо приветствия поинтересовался Виктор.

– Привет. Да.

– И как? Привет.

– Верзилу Семёна, помнишь? Ну, Семён?

– А, того! Одного? Повезло. И как?

– Слава Богу! Вроде ничего.

– Ко мне двоих. Хорошо, что у меня много вещей, и шкафчик забит под потолок. Так эти двое поделили один шкафчик. А где ты был вечером?

– Закрылись в комнате, чтобы третьего не подселили.

– Так ты слышал, когда я приходил?

Я кивнул товарищу, приложив палец к губам. Наше бубнение начало привлекать внимание чтеца, и он пару раз уже посмотрел грозно в нашу сторону. Главное, мне не хотелось объясняться, почему я не открыл дверь, и не хотелось больше рассказывать о соседе.

После молитвы все семинаристы возвращались в спальный корпус. В воротах семинарии с журналом в руках нас встречал инспектор. Он, ни на кого не глядя, что-то заносил в журнал. Со стороны отец Лаврентий смотрелся как обычный преподаватель, который шел себе, шел и тут вспомнил, что забыл что-то записать. Такое возможно, но это стоял инспектор семинарии и проходящие мимо воспитанники понимали – никуда он не шел и не просто так что-то записывал. Семинаристы в основном проходили мимо инспектора, затаив дыхание. Находились и такие, которые старались пройти, чтобы хоть как-то коснуться брата Лаврентия, а прикоснувшись, заискивающе извинялись с льстивыми улыбками. И всё это только для того, чтобы их отметили. Кто-то отважился приложиться к руке инспектора, но взять руку смелости не хватало, так и целовали – прямо в пишущую кисть. Цапля брезгливо одёргивался, раздувал ноздри, но занятия своего не прерывал. Тех, кто здоровался, инспектор приветствовал, не поднимая головы. Кому кивал, а кого-то оставлял и без такого внимания, тем самым воздействуя на льстеца убийственно.

– Вы! – неожиданно выкрикнул инспектор, когда мы с Виктором проходили мимо. – Подойдите!

– Я?! – в один голос отозвались мы и остановились в недоумении, кого имел в виду брат Лаврентий. Как загипнотизированный, Виктор двинулся к инспектору и едва живым голосом, заикаясь, переспросил:

– Я?

Цапля промолчал, а я постарался быстренько улизнуть. Уже входя в корпус, я обернулся, чтобы удостовериться, правильно ли поступил. Виктор с инспектором мирно разговаривали. «Значит, его звали! Интересно, что он от Витьки хочет? – промелькнула у меня тревожная мысль, но, отметив, как спокойно они беседуют, я успокоился: – Та, ничего страшного. Ещё ничего не успели сделать. Потом узнаю, чего хотел инспектор».

Дверь нашей комнаты была распахнута настежь, постель соседа еще разобрана, а самого его не было. После улицы в нос ударил застоявшийся воздух. Я тоскливо обвёл комнату взглядом и ещё тоскливее посмотрел на заколоченную форточку. И всё-таки меня волновал вопрос, куда подевался Семён? Не долго пришлось пребывать в догадках. Из дальнего конца коридора, эхом пустого умывальника, загрохотал хохот Семёна. Сквозь смех он что-то говорил, а точнее нравоучил кого-то. Да так зычно, что стёкла дрожали на всем этаже. Его увещевания прерывались только хохотом, смешанным с плеском воды. Я направился взглянуть, что там происходит. В умывальнике собралась ватага отроков и потешалась разыгрывающейся сценой. Нагой Семён восседал в шайке и, одной рукою держа ведро, наполнял его водой и затем опрокидывал себе на голову. Вокруг него, причитая, кружила старуха, честя на чём свет стоит бесстыдного отрока. Боясь быть облитой, она резво отскакивала от многочисленных брызг и, сжимая кулачки, показывала, как бы она поколотила срамника. Семён же рыготал во всё горло и наставлял старуху:

– Ступай отселя, ведьма! Га-га-га! Ступай, старая греховодница, прочь!

Собравшихся воспитанников веселила перебранка новичка со старухой, и они вовсю потешались. Наконец, Семён закончил омовение и, упершись в таз, рванул всем телом, вставая. Старуха отскочила, вскрикнув и прикрыв лицо концами платка, врезалась в толпу отроков, прорываясь к выходу. Семён разразился ещё более громким гоготом. Мне показалось, что ещё мгновение, и он присвистнет старухе вдогонку, но Семён только подмигнул мне и, замотавшись полотенцем, потрусил в комнату, оставляя следы-озёра по всему коридору.

– Донесёт ректору. Не боишься? – с равнодушным видом поинтересовался я у товарища.

– Чего же мне, потомственному священнику, бояться? – улыбаясь во всю физиономию, вопросом на вопрос ответил Семён. – Ещё мой прадед девок гонял на реке. Да так гонял, я тебе скажу, что потом пол-округи белобрысых байстрюков бегало. Любого могу со спокойной совестью дедом кликать. И ничего! Потом дед давал этим матронам под хвоста так, что дым стоял коромыслом. Прошлым летом к батюшке приезжал Сам, – здесь Семён перешёл на шёпот, толстым пальцем указал за спину и, смешно гримасничая выговорил одними губами: – Ректор, – и во всё горло закончил: – Так они с батюшкой моим так погуляли на озере, что когда через время соседки стали по очереди брюхатеть, матушка долго из батюшки те гульки выколачивала. Этот то ретировался сюда в город, – и Семён опять махнул за спину пальцем.

Семён мне нравился. Я слушал его и восхищался. Прав оказался Семён – ничего ему не было за утреннюю выходку. Старуха не ходила жаловаться ни ректору, ни инспектору.

Второй экзамен проходил тихо. Всех экзаменующихся собрали в одной аудитории и велели разобрать билеты, которые разложили на передней парте. Отроки сгрудились у билетов, выбирая счастливый. Чего только не придумывали, чтобы угадать тот самый единственный! И крестятся, и плюют через плечо, и совершают магические па, и с закрытыми глазами тыкают пальцем, и стараются схватить билет, уже выбранный кем-то другим. Разбирание билетов едва не заканчивается потасовкой. Вмешался отец Михаил, который отвечает за второй экзамен. Он нараспев продекламировал:

– Братия мои! С билетами подходим ко мне и называем номер.

Выстроились в очередь. Когда последний из отроков назвал номер билета и занял место за партой, отец Михаил возвестил:

– Пишем, – и беззвучно положил руки на стол, давая команду успокоиться и работать над ответом.

Мы склонили головы над листками – последнем незначительном барьере в ворота жизни батюшки. Пишем все. Стараюсь не смотреть по сторонам. Спешу закончить, чтобы скорее выйти на улицу. Как назло, пишется легко, и пишу много.

– Сдаём работы, – прерывает нас отец Михаил.

Оказывается, прошло девяносто минут. Со всех сторон раздаются возгласы сожаления, но отец Михаил непреклонен. Добродушная его физиономия снимает напряжение экзаменующихся. Мы и так не особо волновались, но всё-таки.

– Сдаём, сдаём, – вещает отец Михаил. – Что успели, то написали. Всё оценится по заслугам.

У многих написано не больше нескольких строчек. Чем же они занимались всё это время? Моя работа особо привлекла внимание отца Михаила. Он повертел исписанные листы в руках, одобрительно цокнув языком и, положил сверху. Ещё бы! Почти четыре листа! Ловлю на себе завистливые взгляды, но мне не до них. Хочу скорее на свежий воздух.

– Все в общежитие, – вслед нам отдаёт распоряжение отец Михаил. – До обеда общежития не покидать.

Хоть глоток свежего воздуху, а потом можно опять в заточение, проскакивает ироническая мысль, и я криво улыбнулся.

Направляясь в общежитие, мы проходим мимо отсеянных медицинской комиссией. Они сгрудились у колонн административного корпуса. Отцы отправились к ректору, а отроки застыли в ожидании своей судьбы. Их злые взгляды мы ощущаем на себе, их злые языки находят наши уши, но и мы платим тем же – сторонясь изгоев и не обращая на них внимания, проходим, как сговорившись с высоко поднятыми головами.

Неожиданно подалась входная дверь. Кто-то из наших шарахнулся, и вся толпа как по мановению всевышнего ринулась вслед – подальше удрать. Оказалось, это вышел из здания ректор. По бегущим пробежало «ректор-ректор-ректор». И снова, как по чьему-то приказу, мы останавливаемся и замираем в ожидании чего-то ужасного. И это что-то не заставляет себя долго ждать, потому что толпа не поступивших живёт по своим правилам. Она жаждет чуда любой ценою! Из толпы изгоев на весь двор раздаётся протяжный вопль. Вопящий вырывается из кучи, кидается ректору в ноги и начинает ползать по земле, облизывая его пыльные туфли, обслюнявливая дорогой хром. Отроки, опоздавшие предпринять столь радикальный метод, заливаются слезами. Один из них не выдерживает, опускается на колени и, причитая, как молитву начинает рассказывать свой тяжёлый путь прихода к Богу:

– Святой отец, пожалей. Все посты соблюл. Паломничество совершил. Дважды совершил. Денно и нощно простаивал у иконы Божьей матери. Как же так, батюшка? Отец родной, не остави! – с последними словами отрок бросился оземь и с такой силой ударился лбом о мраморные плиты, что мне показалось – убьётся. Но он с еще большей прытью подполз и обхватил другую ногу ректора. Ректор же, не глядя вниз, с трудом высвободил ногу одну, затем другую и направился прочь. Я заметил, его больше волновало, чтобы не выпачкали рясу, потому что он приподнял её полы и так и ушёл с приподнятыми.

Я старался не смотреть, но и не мог оторвать взгляда. Противно было видеть, до какой степени человек может опуститься в собственном самоуничижении и как при этом может окончательно потерять человеческое достоинство. Меня охватил ужас от осознания того, что это могла быть и моя участь. Наверное! Я обвёл взглядом однокашников. Все отроки реагировали на подобные сцены по-разному, но всех объединяла высокомерно-брезгливая складка на лице. Удивительно, но эта складка у каждого пролегала на своём месте. У кого-то под носом, у кого-то под нижней губой или на губах, а у кого-то на лбе или на щеках. Но она была! Я грозно взглянул на Виктора, и тот мгновенно изменился в лице, краснея. От моего взгляда его складка, которая едва намечалась под носом, исчезла, и мой товарищ виновато потупил глаза. Только Семён рассеянно взирал на происходящее и, встретившись со мною взглядом, зевнул и успокоительно махнул рукой: «Не бери в голову», – красноречив был его жест. В это время наша толпа дрогнула, потому что стоящий на коленях перед ректором развернулся и так же на коленях пополз в нашу сторону.

– Братцы! Уступите место мне! – взывал рыдающий отрок, то и дело ударяясь лбом об землю.

Пятясь, мы с места ломанули в общежитие и едва не снесли двери, пытаясь протиснуться по нескольку человек одновременно.

Зрелище, невольным свидетелем которого я стал, произвело на меня угнетающее впечатление. Семён старался шутить на разные отвлечённые темы. Я отмалчивался и всё-таки не выдержал:

– Скажи правду, Семён, тебя это не тронуло?

– Что – это, Егор?

– Ну, вот там, – смешался от вопроса я. – Ну, ректор, эти… – я не знал, как всё это назвать, и совсем запутался.

– Видишь, и для тебя они – эти, – спокойно парировал Семен. – Оставь. Ты слишком впечатлительный. Учись управлять своим внутренним состоянием и владеть своим внутренним миром.

Трезвостью и прагматизмом мышления Семён превзошёл все ожидания. Надо же! – распалялся я в гневе. Какой здоровый цинизм! Этот толстяк-увалень, поповский баловень, недоросль, дезертир оказался рассудительным, с внутренним стержнем, и умно мыслящим. Умный умом, который мне ещё предстояло понять, коего достичь и, может быть, позаимствовать. Сегодня я Семеном побеждён и осмеян. Я чувствовал себя униженным. Мне больше не хотелось разговаривать. Решил – завтра же попрошусь переселить меня в другую комнату. Вспомнил о Викторе и о том, что забыл поинтересоваться, зачем инспектор его остановил и о чём они разговаривали. После того утра ни разу не видел Виктора. Надо будет с кем-то поменяться из его комнаты, решил я. Тем более, мы с Виктором сразу хотели поселиться вместе.

Продолжение дня потекло скучно и сонно. Оба отлёживались на кроватях, занимаясь личными делами – я читал, Семён дрых. Я сторонился Семёна и старался не смотреть в его сторону. Так же молча мы вышли и отправились на собрание по подведению итогов вступительных экзаменов. Опять актовый зал, но на этот раз встречали нас только отец Михаил и инспектор. Собрание выглядело формальностью, но необходимой и началось с молитвы. Опять говорил только отец Михаил, инспектор всё время что-то писал и всё так же не глядел в зал. Нам зачитали списки поступивших и списки распределения по классам. Мы с Семёнов попали в один класс, а Виктор – в параллельный. На собрании я встретил того паренька, который на медкомиссии выкрикнул о вони Плогия. Думалось, толстяк его съест, и паренёк завалится на чём-то, но нет, вот он сидел рядом со мною. Я обратился к нему познакомиться.