Текст книги "По ту сторону (сборник)"

– Здорово ты его, – не нашёл я ничего лучшего для предлога.

– Что? – не понял меня паренёк.

– Ну, тогда на медкомиссии.

– А-а, – почесав затылок, паренёк опять покраснел, улыбаясь. – Батя мне тогда надавал пенделей.

– Что, толстяк нажаловался?

– Да… Они же с моим батей вместе эту семинарию заканчивали.

Мне стало ясно, почему Плогий не покусился на обидчика. Мы познакомились. Паренька звали Алексей Разумовский, и ему едва исполнилось семнадцать лет. Алексей рассказал, что он из потомственной семьи священников. Прапрадед, прадед, дед, отец – все были священниками. В семье отца рождались только девочки, он родился шестым и на радость батьке – сын. Теперь его черёд стать священником, хотя он хотел поступать в мединститут.

– Батя говорил, что от Плогия всегда воняло. Они его за это частенько бивали, – Алексей с охотой делился тайнами семейства. – Так батя, хоть и поддал мне за Плогия, но Плогию сказал, что если я не поступлю, то он напомнит ему горячие дни шальной молодости, – с этими словами Алексей посмотрел на меня победителем.

– Ты в какой класс попал? – спросил я.

– В «б».

– Я в «а».

– Жаль, – с сожалением сказал Алексей. – Уже познакомились.

– В твоём классе будет учиться Виктор, вон, видишь, сидит с бледным лицом прямо перед нами на первом ряду, – я показал на Виктора. – Такой парень, – и подкрепил слова, подняв большой палец. – Правда, очень суеверный.

– Так ему и учиться незачем, – парировал Алексей, и глаза его мгновенно зажглись бесинкой.

Меня развеселила такая тонкая лукавость моего нового знакомого. Видно было, что Алексей – свой парень. Я приписал его к будущим товарищам. В вере не по возрасту выбирают товарищей, а по убеждениям.

Собрание закончилось поздно. Если бы не прибежал дежурный по столовой, наверное, продолжалось еще пару часов. Дежурный сообщил, что поварам пора уходить домой, и отец Михаил быстренько свернул затянувшееся мероприятие. Молитву мы читали на ходу.

Перед сном Семён подошёл ко мне и, протянув руку, улыбнулся:

– Ладно, извини.

Я не стал принимать его рукопожатия, не собираясь мириться так запросто, хотя Семён был мне чем-то симпатичен и в глубинах души я был с ним за одно, но я ещё не мог себе ответить окончательно.

– Хорошо, – не сдавался Семён. – Давай завтра пойдём и вместе откажемся от поступления в пользу тех двоих.

Семён опять ударил в самую десятку, и я опять проиграл. Да, он был циничнее меня, это следовало признать безоговорочно, но и честнее. Я не мог не отдавать себе в этом отчет и поэтому помягчел, сдаваясь. Семён оказался ещё и прозорливее. Он почувствовал изменения в моём настроении и опять протянул руку.

– Не сердись. Мы могли оказаться на их месте, – Семён как-то по-стариковски вздохнул и, довольный примирением, нырнул под одеяло. – Давай спать. Утро вечера мудренее.

Сложно было не согласиться с ним. И в этот раз я принял предложение моего соседа по комнате и, скорее всего, товарища по учёбе, без ощущения душевных терзаний и воспаления самолюбия. Моё приживание в семинарии продолжалось.

Итак, наступил тот день, когда нас, полноправных семинаристов, разбудил колокол к заутренней молитве. Дьячок бегал по комнатам и поторапливал отроков. В церковь идти было недалеко, но следовало поторапливаться. Нехорошо начинать обучение с опозданий. После ночи, проведённой в душной закупоренной келье, спешить не хотелось, но следовало, и даже лёгкие, осознавая это, жадно хватали прохладный воздух. И всё равно тихая радость переполняла моё сердце. Я проникался в это божественное утро торжественным настроением. Белоснежный собор, словно беззубой пастью, поглощал входивших. Тишина и таинственный сумрак, в котором холодно мерцали лампадки, зажжённые перед киотами особо чтимых святых и божьих угодников, – всё это постоянные обитатели церкви. Посреди левого притвора на большом позолоченном подсвечнике потрескивали, бросая ввысь языки пламени, несколько сальных свечей для чтеца, который, приготовившись, стоял с часословом в руках. На утреннюю молитву собрались все воспитанники – от новичков до старшеклассников и много новых людей; как потом выяснилось, это пришли все преподаватели семинарии и обслуживающий персонал. Служил сам ректор митрополит Владимир, помогал ему отец Михаил. Молитву прервали только раз, для того чтобы дьячок зачитал список вновь зачисленных, нуждающихся в особом благословлении. Кончили службу, и митрополит Владимир выступил вперёд уже начальником. Ректор благословил нас на избранном пути и напутствовал всех на грядущий учебный год. Сердце у меня, торжествуя, вырывалось из груди. Я зачислен в первый класс семинарии! От переполнявшей меня радости я толкнул Виктора, но тот зло отмахнулся. Мне стало обидно за товарища и за однокашников, на лицах которых я не видел радости, а только еще сильнее хмарилась важность и напыщенность. Так хотелось отвесить хорошего леща или выдать добротного тумака каждому юному «батюшке». Но что поделаешь. Надо привыкать ко всему, поскольку я вступал на стезю, по которой ходят человеческая подлость, алчность, зависть и еще много пороков, за которые с той стороны ограды семинарии пришлось бы платить высокой ценой. Здесь же… Путь извилист.

С началом занятий, набежало множество старух в чёрных одеждах и наглухо повязанных платках. Они сновали повсюду, наводя порядок и настраивая поступивших на семинарский лад. Мы, семинаристы, как-то сразу невзлюбили их. Старухи вели себя как наши матери, с навязчивой заботой как за младенцами, мы же себя считали взрослыми. Злило то, что это были чужие старухи, и надо было их терпеть, поскольку они составляли молчаливую часть обслуживающего персонала семинарии. Поговаривали, они были самые рьяные доносительницы инспектору. Никто не знал правды, но слухи ползли зловещие и за это семинаристы побаивались старух и исподтишка пакостили им – сопрут чего, изведут продукты, которые старухи таскали из столовой домой. Смельчаки могли и ножку подставить. Старуха падала на землю, да так, что нос разбивала в кровь. Тогда мы все дрожали, ожидая расправы от инспектора. Со временем забывали и снова очередная подножка или другая пакость. Как нас терпели старухи, ума не приложу? В общем, хватало забот и со старухами.

Каждое утро, после молитвы, отправляемся на завтрак. Трапезы проходят в семинарской столовой. Столовая поделена на две обширные залы с разными входами и небольшой, но просторный кабинет тоже с отдельной дверью, на которой висит медное распятие, украшенное разноцветным ограненным хрусталём.

Одна зала уютно обставлена столиками на четверых человек, застеленными скатертями с салфетками и подставочкой для специй. Каждому полагаются отдельный стул со спинкой и приборы, состоящие из ложки, вилки, ножа и ложечки для десерта. Они аккуратно завёрнуты в белоснежную салфетку и рядненько уложены в плетёный ковшик. Лакированный паркетный пол покрывает красная ковровая дорожка. В этом зале трапезничают преподаватели и семинаристы третьих-четвёртых классов. В другой зале царит естественная жизнь. Бетонный пол не блестит, а чернеет от многолетнего мытья жирными тряпками, которыми растаскали грязь по углам и те чернеют, толи от сумрака помещения, толи от усердно забитой помывкой грязи. Голые серые стены с выкрашенными краской панелями пробуждают мрачное чувство, которое усиливается при виде грубо отёсанных столов с лавками, тоже просаленных и затёртых. На столах ковши со сваленными в них алюминиевыми ложками. Семинаристы роются в них, выбирая для себя ту одну, приметную. Одна ложка на все блюда. Семинаристы первых-вторых классов помещаются в этом зале, но всё-таки тесновато.

Кабинет – ректорский. Что там и как, известно только самому богу! И митрополиту Владимиру!

Трапезы проходят всегда одинаково. В столовой дежурит кто-то из святых отцов. В обязанности дежурного входит проверять пищу и следить за порядком. Мы, семинаристы, не сильно-то боимся дежурных, но в их присутствии не выставляемся. Перед приёмом пищи дежурный подаёт жест, и хором читаем молитву. За завтраком чаще – нестройно, в обед и ужин хор из молодых голосов звучит даже приятно. Затем дежурный благословляет данную Богом пищу и… Кормёжка разная, но скудная, и мало. Семинаристы стараются побольше запастись хлебом. Несмотря на это находятся смельчаки озорничать, – скатывают хлебные шарики и пуляют друг в друга. Алёшка Разумовский тощий, а не наедается, поэтому напоследок сгребает кусочки масла тех, кто не успел взять, и быстро намазывает толстым слоем на кусок хлеба. Пока товарищи не опомнились, отправляет всё в рот и фальцетом полного рта, возвещает отсебятиной догму из Евангелия:

– Не хлебом единым, дети мои, сыт человек, а духом Божьим!

– Куда в тебя лезет, – подтрунивает над Лёшкой Семён.

– А я солитера подкармливаю, – Лёшка за словом в карман не лезет, и на кулачках спуску ни кому не даёт.

Обиженные молчат, но по лицам видно, – отомстят. И отомстят-таки. Только с Лёшки, что с гуся вода!

Как всегда наобум кто-то восклицает: «Помолимся!» Со всех сторон подхватывают: «Помолимся, помолимся». Голоса звучат со смешками, иронично, чтобы дошло до дежурного. Дежурный словно не с нами, ест себе и в ус не дует. Мы же исподтишка расстреливаем друг друга так называемыми «бомбочками», в ход идут зубчики чеснока, и находятся смельчаки запустить луковицу. Наконец дежурный заканчивает свою трапезу и, вздохнув, громогласит: «Помолимся». Мы поднимаемся и, перескакивая вразброд через лавки, читаем молитву на ходу, устремляемся к выходу. Все спешат проскочить проверку, потому что карманы набиты хлебом. После трапезы пол усыпан «бомбочками». На выходе из столовой стоит цербер и досматривает отроков, чтобы те не выносили из столовой продукты. До каких только исхищрений не доходила голодающая семинарская мысль, чтобы вынести несколько кусочков хлеба.

Особенными днями стали воскресенье и понедельник. В первый – ко многим приезжали родственники и привозили сумки с продуктами. В понедельник – возвращались из дому отпущенные на выходные и тоже привозили полные торбы еды. Сумки с домашними гостинцами на короткое время превращали жизнь их хозяев в настоящий ад – пировала вся семинария. Доходило до драк! Тех которые пытались отстоять свои права хотя бы на половину собственности, сминали, жестоко били, и тогда жрали прямо из сумок, чаще всего со злорадством изводили продукты. Особо ретивых запирали и так же расправлялись со всем на ходу, пока запертый колотил дверь, орал и проклинал всех и вся. Запертого могли и забыть до следующего дня.

Из года в год повторяется одно и то же – все жалуются на паршивое питание. Все первоклассники проходят через это. Не минует и нас участь голодающих. Идём к эконому с ультиматумом – улучшить питание, иначе пожалуемся ректору.

– Разве так должны вести себя воспитанники семинарии, пожелавшие стать батюшками? – внушительно вправляет нам мозги эконом. – Не животы отъедать собрались, а перед богом в постах и молитвах избавляться от грехов.

– Мы идём к ректору с жалобой, – твёрдо заявляем мы эконому. Со всех сторон раздаётся: «Что с ним разговаривать! Пошли к ректору!» Эконом не выдерживает и сдаётся:

– У-у, ироды! Успокойтесь, ублюдки неблагодарные! Я прослежу, чтобы улучшили питание и разнообразили меню. Всё! Теперь идите с Богом куда хотите.

Конечное, мы не идём к ректору, а с Богом, которого посулил нам эконом, расходимся, честя на чём свет стоит хитрого воришку-эконома.

Со временем все набирались опыта. Все через это проходили, но ничего не помогало. Те из семинаристов, кто не ездил домой, с самого утра воскресенья караулили визитёров. К кому приезжали, наоборот, старались побольше съесть, пока родители гостили, и отказывались брать еду с собою. Родители загружали их насильно, и к злорадству сторожащих, отроки обречённо склонив головы, тащили всё в общежитие, где их уже ждали. У самой двери они со слезами на глазах махали родственникам, прощаясь, и с лютой злобой в глазах провожали торжествующую братию, уносящую их гостинцы. В два дня съедалось и выпивалось всё то, что приготовлялось родными на неделю, и отроки опять голодали, забивая тумбочки хлебом.

Занятия начинались каждый день в девять часов утра. Всё тот же ненавистный электрозвонок извещал семинаристов о начале учебного дня. Лекций было четыре – разбитые на пары по сорок пять минут с пятиминутным перерывом внутри лекции и с десятиминутными перерывами между предметами. Днём общий семинарский звонок молчал. Об окончании и начале пары извещал ручным колокольчиком семинарист, отбывающий наказание за ослушание или нарушение режима. За два года обучения в семинарии мне несколько раз приходилось трезвонить. Занятие не из сложных, но занудное. Со звонком следовало обежать все коридоры семинарии, извещая о начале перерыва или окончании пары. Правды ради, была и положительная сторона – звонящий пропускал молитву перед и после лекции. Поддоставали и однокашники, каждую минуту спрашивая: «Ну, скоро пойдёшь?» «Скоро конец пары?» «Ну, иди уже, давай!»

В половине третьего семинария отправляется на обед. Длинная молитва перед обедом и после. Преподавателям и этого мало, потому читаем «житие святых» и во время обеда. Пару кусков хлеба в карман, хорошо, если попадутся корочки и удастся натереть их чесноком, и идём ещё на одну, послеобеденную лекцию. Смотреть на семинаристов на послеобеденном уроке тошно – всех одолевает зевота, отрыгивают, пялят глазами плошками, едва удерживая веки открытыми, и всё равно дремлют прямо с открытыми глазами.

Восторг поступления скоро растворился в учебных семинарских буднях. Нашим с Виктором планам погулять по мирскому городу не суждено осуществиться. С Виктором видимся редко, разве что он заскочит к нам вечером, перед сном. За зубрёжкой времени не остаётся ни на что. С восемнадцати до двадцати одного часа – вечерние занятия по подготовке уроков на завтра, так называемая – самоподготовка. Но никто не соблюдает расписания. Многие не покидают учебного корпуса, оставаясь в классах после занятий, чтобы сразу начать готовить уроки к следующему дню. Семён свой полуденный сон устраивает тут же за партой. Отоспавшись, принимается за зубрёжку вместе со всеми.

Ужин в двадцать один ноль-ноль! Молитва перед ужином и по окончании. И опять все карманы набиты хлебом. Дежурный цербер лютует и вечером, выискивая припасы. Задние семинаристы наблюдают за процессом, нервничая, напирают и проламывают вторые двери, вываливаясь толпою в фойе, чтобы рассыпаться, рассеяться по кельям. Тогда иди-свищи!

И, наконец, ненавистный звонок в одиннадцать часов летнего времени и в десять часов зимою разливается по всей округе, возвещая о том, что семинария отходит ко сну. После контрольного времени, свет в кельях должен быть выключен. За этим строго следит сам инспектор. Старшеклассники рассказывали, что для этого отец Лаврентий залезает на колокольню.

С первого дня занятий начинает пополняться и кондуит – книга духовного роста семинаристов. В эту книгу записываются все нарушения правил внутреннего распорядка и проступки, совершённые отроками. Записи в кондуит боятся все – с первого по четвёртый классы, потому что эти записи влияют на получение хорошего прихода, а то и вовсе могут выкинуть из семинарии. Тогда конец жизни. Но на первых порах наставники щадят воспитанников, ограничиваясь только письменными объяснениями, которые обязательно должен дать отрок, подробно описав свой проступок и своё раскаяние. Куда потом девались эти эпистолярные художества, никто не знает, даже старшеклассники. Слухи же ходят, и самые зловещие! Подогреваются они магической закрытостью инспектора.

По пятницам ненавистный звонок будит нас ни свет ни заря. Боюсь на часы смотреть, потому что понимаю – увиденное уложит меня обратно в постель безвозвратно. Сонными мухами ползём в кафедральный собор. Для этого надо выйти в мирской город и пересечь брусчатую площадь. В утреннем сумраке – зрелище не для романтиков: многочисленные согбенные чёрные силуэты тощих фигур медленно, а если бы ещё обыватель знал, что почти обречённо, бредут к храму, который проглатывает их беззубой пастью. В такой час в храме – только особо грешные или страдающие бессонницей старики. Слава Богу, в церкви не многолюдно. Дремлющие старухи встрепыхивают на шелест подрясников входящих в храм отроков, провожают их сонными взглядами и снова клюют носами в мир иной. Семинаристы прикладываются к иконам и, подпирая друг друга, плечо к плечу, сгрудываются по правую сторону храма и, пока не началась служба, досыпают стоя. Будит всех дьякон. Он встряхивает ручной колокол и утренняя служба начинается. Бить в большой подкупольный колокол в столь ранний час запрещают городские власти – так они заботятся о сне трудового народа – созидателя! Мы же, семинаристы, – дезертиры созидательного труда на благо общества. Семён ещё и дезертир от армии. Пинаю его этим при каждом удобном случае. Пинаю по-доброму, по-товарищески. Семён только лыбится в ответ и, подмигнув, балагурит.

В самый разгар службы, так и не дослушав акафист, семинаристы покидают храм. Вся толпа сдвигается, по мановении чьей-то воли и, со всё возрастающим гулом вытекает на залитый утренним солнцем двор. Нарушителям церковного спокойствия никто не осмеливается сделать замечание, только чтец устремляет построжавший взор, но молитву не прерывает. Во дворе семинаристы разделяются на группы – по рвению. Одни быстро бегут в семинарию, не оглядываясь по сторонам. Группа, в коей оказался и я, не спешит покидать грешный мир, с интересом рассматривая зарождающееся городское грехопадение. Смотрим с жадностью и даже с тоскою.

– Эх! Хороша! – горланит за моей спиной Семён, и его голос, как колокол, возвещает на всю площадь, привлекая внимание пробегающих прохожих.

– Тише ты, – оборачиваюсь я к забияке, но не могу скрыть восторга товарища. Семён, если начинал балагурить, не остановить. Не глядя в мою сторону, он продолжил кричать на всю площадь и, как нам показалось, желая докричаться и на весь город:

– Надо жить, братцы, я вам скажу, так, чтобы и Бога не гневить, и с Вакхом и мамоной жить не в ссоре, – тут Семён перевёл дух, а все тем временем прибавили шагу, чтобы скорее скрыться в стенах семинарии от греха подальше, но Семён всё-таки успел закончить: – Нам надо найти себе по хорошей бабёнке, мирской, и тогда учёба пойдёт гладше, – с этими словами Семён смешно забежал вперед толпы и, широко расставив руки, попытался всех остановить или хотя бы привлечь внимание: – Послушайте же, братцы! – Семинаристы шарахаются от Семёна, с почерневшими взглядами, каждый на свой лад улыбаются, но глаза утыкают долу и быстро прошмыгивают мимо Кувалды, как будто и не с ним идут. Каждый делает вид, что не слышит и быстро проходит в спасительные ворота. По крайней мере, в это хочется верить. Семён умолкает, как обиженный ребёнок, что-то бубня себе под нос. Цепляю Семёна под руку, привлекая внимание, и из под локтя показываю ему кулак с большим пальцем вверх. У Семёна аж глаза вылезли на лоб от радости. Он сгребает меня своей клешнёй и крепко прижимает, шепча в самое лицо:

– Молодчина! Я говорил! Я знал, что ты настоящий!

Все спешат на завтрак и занятия. Семён круто поворачивает меня и тащит обратно на улицу. Ничего не успеваю спросить, а он скороговоркой шепчет мне на ухо:

– Там идут две девки. Надеюсь, ещё не прошли. Давай быстро договоримся о свидании.

Находясь в крепких объятиях Семёна, сам себе не веря, я возвращаюсь на улицу, да ещё не просто на улицу, а чтобы знакомиться с девушками. У самых ворот мы едва не налетаем на этих самых девушек. Я застываю как истукан и чувствую пробегающий холодок по спине, представляя, как хорошо мы видны всей семинарии в открытые настежь ворота. Семён же позабыл обо мне и, широко размахивая руками, знакомится с девицами. Они охотно с нами общаются, точнее, с Семёном, потому что я стою оглохший и онемевший. Девчата хохочут на всю улицу, заглядывают через Семёново плечо во двор семинарии и взрываются на каждое Семёново слово новым приступом хохота. На прощание два девических голоса звенят на весь двор ещё громче:

– Ждём вас в центре, в семь вечера у часовни!

Я не понял и не удержался, чтобы переспросить:

– Какая часовня в центре города?

Девушки рассмеялись моему вопросу ещё звончее. Довольный Семён простецки отмахнулся от моего вопроса рукою, на радостях сгрёб меня в охапку и потащил обратно во двор, шепча в самое ухо:

– Хороши чертовки! – Семён мечтательным взглядом провожал девушек, и было видно, что он душой остался с ними.

– Ты можешь мне объяснить, – я обиделся и, как следствие, не собирался оставлять свой вопрос без ответа. – С каких это пор в центре наших советских городов стали строить часовни?

– Чего пристал? Часовня! Людям время показывать. Не колокольня! – заорал на весь двор Семён и, увидев, как я смешался от собственной недогадливости, подбодрил меня: – Не ссы, будущий святой отец, – и Семён приступил к увещеваниям, для этого он стал на всю ширину ног, закинул руку к небу и гаркнул: – Луком родился – луком, не розой, помрёшь.

Мы подошли к учебному корпусу под зычное бубнение довольного Семёна, который строил планы на вечер. В дверях я взглянул на товарища, а он только подмигнул и услужливо склонил голову, пропуская меня вперед. Его, в отличие от меня, не интересовало общественное мнение, и заметил ли нас кто-то из семинарских. Я же, слегка ошарашенный, поглядываю по сторонам, – но ничего не изменилось в мире – семинаристы заняты личными заботами и никому до нас нет дела. Мимо прошёл отец Дмитрий, и тоже ничего не случилось. Я немного успокаивался, но Семён опять догнал меня и шепнул в самое ухо:

– Не забудь, в половине седьмого – у ворот.

Нас с Семёном объединила тайна, и я грубовато отмахнулся от него, изобразив на лице раздражение. Но только на лице, в душе же я испытывал пугающее меня ликование, а сердце рвалось из груди. «Вот она бесовинка! – усовестил себя и мысленно освятился крестом. – Быстрее надо идти в аудиторию, за лекцией всё забудется», – нашёл я успокоение. – И ещё…» Что-то ещё меня тревожило. Старался до аудитории вспомнить, но сосредоточиться мне мешал довольный Семён, идущий впереди и виляющий задом. От удовольствия Семён так смешно семенил в направлении нашего класса, что я едва сдерживал смех.

– Егор, брат мой, – неожиданно за моей спиной раздался ласковый голос инспектора.

«Да, вот что! Я всё чаще крещусь про себя». От собственного открытия и зловещего оклика, я едва устоял на ногах, потому что узнал этот голос раньше, чем понял, до чего я догадался. Я даже не спешил искать, в каком направлении находится инспектор. Он сам подошёл ко мне и, конечно, сзади. Его бледное лицо появилось и застыло. Я видел, что инспектор открывает рот, но ничего не слышал. В очередной раз за последние несколько минут я оглох и онемел. Сильный удар по плечу мгновенно привёл меня в чувство. Рядом стоял Семён и кричал:

– Как здоровье, дружище?

– Вы нездоровы? – в свою очередь тихим голосом осведомился инспектор и таким же голосом попёр Семена. – Хондря, иди в класс.

Семён не заставил себя долго упрашивать, из-за спины инспектора погрозил мне кулаком. Этого уже не следовало делать – я пришёл в себя, и от Семёнова тумака плечо гудело. Гримаса товарища меня рассмешила. Инспектор начал раздражаться и, не оборачиваясь, прорычал:

– Хондря! В кондуит хотите попасть? – Инспектор спиной провожал Семёна в класс и, когда тот исчез, снова обратился ко мне: – Что с вами?

– Простудился, наверное, – соврал я и в подтверждение потёр ухо. – У меня с детства, – как простужусь, глохну на одно ухо.

– Скверно, – протянул инспектор, не сводя с меня цепкого взгляда. Я же ждал разоблачения и посему скорчил болезненную мину, чтобы хоть видом смягчить угрозу и разжалобить брата Лаврентия.

– Как у вас дела с учёбой? – вдруг спросил инспектор.

– Нормально, – с болезненным придыханием начал я, но инспектор меня прервал.

– Хватит разыгрывать больного, – инспектор смотрел застывшими глазами. – Хондря вам не пример. Говорите внятно и членораздельно. Почему по апологетике у вас нестабильные отметки?

– Вчера я получил пятёрку, отец Лаврентий, – проблеял я, растерявшись и краснея. Мне стало стыдно за своё ребячество, и в душе я корил Семёна, – почему он втянул меня в подобную крамолу, из-за него мне приходится врать и изворачиваться на пустом месте.

– Подходит к завершению полугодие, – инспектор заговорил холодно, но мягким голосом. Мой вид его больше не интересовал, и взгляд его устремился в окно. – Я предложил ректору вашу кандидатуру для перевода во второй класс со следующего полугодия.

– Разве так можно? – всего-то и нашелся спросить я.

– Можно, – сухо пояснил инспектор. – Но если вы не подтянете апологетику и будете пропускать спевки…

– Я не пропускаю спевки, – перебивая инспектора, затараторил я с благодарностью в голосе. На что Цапля, раздражаясь, только закрыл глаза и умолк. – Извините. Спасибо, родной отец, – поняв свою оплошность, сник я, не находя как исправить промашку.

– Идите в класс, – не открывая глаза, сказал инспектор. Я медлил, замешкавшись от волнения и не зная, что делать, а инспектор понял это по-своему и тихо добавил: – Скажете преподавателю, что я вас задержал. И готовьтесь держать экзамен по апологетике. Типикон[1]1
  Типикон – церковный Устав.


[Закрыть] знать на зубок. Иначе не пропущу экстерном.

Впервые с самого начала учебного семестра я не слышал, о чём рассказывал преподаватель. Мысленно я был занят анализом произошедшего. Разговор с инспектором возбудил меня. Передо мною рисовались грандиозные планы, с которыми я имел желание и был полон сил справиться. И началом их осуществления может стать досрочный переход во второй класс – первый, хоть и маленький успех на поприще батюшки. Торжество души омрачалось утренним происшествием, на которое подбил меня товарищ. Хоть я и дал согласие участвовать в авантюре Семёна, но пока старался об этом не думать. Надо отказаться от сомнительного мероприятия, решил я твёрдо и в подтверждение бесповоротности решения пристально посмотрел на Семёна. То, что это авантюра и ни к чему хорошему нас она не приведет, я не сомневался, хотя и плохо еще отдавал себе в этом отчет. В душе я корил себя за нерешительность, пытался возложить всю вину произошедшего на Семёна, и всячески старался погасить засевшее в груди ликование. Семён, словно ждал моего взгляда, закрывшись учебником, закивал, спрашивая. Я отмахнулся и больше до конца занятий старался не смотреть на толкнувшего меня в крамолу товарища, но на перемене избежать встречи не удалось. С первым звуком звонка, Семён сорвался с места и, перепрыгивая через ряды, практически на плечах уходящего преподавателя, с довольной физиономией восседал передо мною.

– Что он от тебя хотел? – Семён спросил без тени тревоги, наоборот, весь его вид говорил, что он запаляется от опасности затеянного мероприятия.

– Сказал – подтянуть апологетику, – как можно равнодушнее ответил я.

– И всё? – в голосе Семёна прозвучало нескрываемое разочарование, а на лице изобразилось недоверие. Отступать было некуда, и я сдался:

– Отец Лаврентий сказал, что можно перейти в следующем полугодии во второй класс.

– А так можно? – Семён с недоверием смотрел на меня.

– Сказал можно. Только надо апологетику подтянуть до конца семестра и держать экзамен. Типикон знать назубок, – я смотрел на товарища и видел недоверие, всё ещё господствующее на его лице. Мне ничего не оставалось, как выложить весь разговор с инспектором: – Мою кандидатуру предложили на рассмотрение ректору, – по завершении рассказа, мне пришлось выдержать ещё один пристальный взгляд Семёна на доверие. Наконец мой товарищ расплылся в улыбке.

– Слава Богу, пронесло, – с облегчением выдохнул Семён и победителем хлопнул меня по плечу. В следующее мгновение с его лица улыбку как ветром сдуло. Семён мгновенно изменился в лице и, пристально всматриваясь мне в глаза, добавил: – Ты не можешь меня бросить.

Я не ответил, только отвернулся от Семёна, не зная, как отвертеться от задуманной товарищем крамолы, особенно сейчас, когда мне улыбалась фортуна. Семён же по-своему истолковал моё молчание и уже победителем сказал:

– Всё, до семи. Обсудим вечером, – и, сорвавшись с места, убежал. Я не успел сказать товарищу, что мне бы не хотелось продолжать… Семён исчез, а я остался один на один с личными сомнениями и верой.

Хоть и обедали мы с Семёном за одним столом, но не проронили ни звука, а после обеда он опять пропал. Ни в классах на дополнительных занятиях, ни в нашей комнате Семёна не было. Мне очень хотелось найти его и поговорить. Может быть, не откровенно, намеками выпытать, что же мы будем делать вечером. Правда ли пойдём на свидание, или, может быть, отложить эту затею, хотя бы до других, лучших времён. Я горел предложением инспектора и открывающимися перспективами. Только на мгновение мелькнуло: «Вот она, пёсья преданность, – но я тут же подставил подпорку. – Почему же сразу пёсья? Я учусь, стараюсь, из кожи вон лезу. Инспектор заметил и оценил моё старание. Так всегда бывает. Это и есть рост в профессии. Хорошо! – хвалил я себя за подобные мысли. – Но если так, то почему надо обосновывать очевидное?»

Время неумолимо приближалось к заветной половине седьмого. В душе я поблагодарил Бога, что дни короткие и, несмотря на позднюю осень, еще тёплые, и темнеет рано. Прогуливаясь «в разведке» по двору, я несколько раз прошёлся мимо ворот и оценил, насколько буду заметен. Выдать меня мог только свет фар проезжающих машин. Ещё стоило позаботиться о скрытности, чтобы сторож не заметил, но он в тёмное время суток носу не казал из охранного домика, так что прошмыгнуть под окнами сторожки не составляло труда. Я нервно поглядывал на часы, ожидая, что к положенному времени Семён обязательно появится, но его всё не было и не было. В какой-то миг я обрадовался и со спокойной совестью отправился к себе в комнату. Келейная скука погнала меня обратно на улицу. Я и этому своему решению нашел оправдание: обещал быть в половине седьмого у ворот, значит, надо быть и дождаться товарища. По крайней мере, постою пару минут и вернусь со спокойной совестью. Семён сам виноват, что смылся и ни о чём не предупредил меня.

Я скрытно пересёк двор, стараясь не попасть в свет единственного фонаря, заглянул в окно сторожке. Степан, закинув очки на лоб, что-то просматривал в книге посещений. Зачем он вообще надевал очки? Низко пригибаясь, я прокрался под окнами и едва протиснулся в щель приоткрытой кованой калитки, стараясь к ней не прикасаться. Воротная калитка скрипела на всю округу, и семинаристы догадывались, почему администрация не спешила смазывать петли – лучшего сторожа не придумаешь. Едва я оказался на улице, угодил в крепкие объятия Семёна. Он сильно затряс меня и зашептал на ухо, прилипая губами к уху. От неожиданного столкновения моё сердце чуть не оборвалось.