Текст книги "По ту сторону (сборник)"

– Сдурел, Семён. Думал, дьякон выследил, фу ты, – оттолкнув товарища, выдохнул я, даже не поняв, что он говорил.

– Так и знал, – не обращая внимания, воскликнул Семён. – Чтобы ты без меня делал?

– Ты чего? – пытаясь отдышаться, удивился я.

Семёна не заботили мои страхи. Он осмотрел меня с ног до головы и удивлённо спросил:

– Ты в таком виде собираешься гулять по вечернему городу? – с этими словами Семён своими ручищами повернул меня вокруг собственной оси. Только теперь я рассмотрел, что у Семёна кроме лица, всё остальное новое. На нём не было подрясника, а одет он был в джинсы, современные туфли и модную куртку «Аляску».

– Я так и думал, – продолжал бубнить на всю улицу Семён и, схватив меня под руку, потащил прочь от ворот семинарии.

– Куда ты меня тащишь? – попытался я хотя бы возражать, потому что сопротивление Семёну было бесполезно, его ручищи держали меня крепко.

– Иди, иди. Я всё устроил. Главное, чтобы с размером не прогадал. Что бы вы, будущий святой отец, без меня делали!? – подтрунивал надо мною Семён.

– Не грешил бы, – тихо огрызнулся я.

– Нет, всё-таки из вас, дорогой друг, получится преотменный батюшка, – приговаривал Семён, поддерживая быстрый темп ходьбы. Я усмехнулся своему уделу, нарисованному и творимому Семёном.

Шли мы быстро и больше не разговаривали. Семён периодически оглядывался в сторону семинарии. Когда же мы отошли на достаточное по Семеновым меркам расстояние, он остановился и, сунув в меня сумкой, добродушно приказал:

– Переодевайся.

Я медлил, рассматривая вещи в сумке и в то же время собираясь с мыслями. Мы зашли далеко, и меня интересовало, как будем выбираться. Точнее, как я буду выбираться из этой истории. За Семёна я почему-то не волновался. У меня в голове крепко засел его рассказ об оргиях Семёнова батюшки и ректора нашей семинарии. В данный же момент Семёна интересовало другое, он с нетерпением выхватил у меня сумку и быстро начал доставать из неё вещи.

– Быстро переодевайся. Рубаха. Джинсы. Телогрейка на тебе? – не дожидаясь моего ответа, Семен ощупал меня и, удостоверившись, что телогрейка на мне, продолжил: – Сверху рубахи наденешь. И на тебя куртка. Правда, не новая. Всё новое, а куртка не новая, с барахолки. Извини брат, на новую не хватило денег. Пришлось на барахолку заскочить, слава Богу, она по пятницам работает. Давай, чего рот раззявил, – гремел на весь квартал Семен.

– Что, прямо здесь? Холодно же, – опешил я, ещё не веря в серьёзность предложения Семёна, но он не шутил и в подтверждение своих намерений принялся стаскивать с меня церковную одежду, приговаривая:

– Извини, брат, уборной для переодевания таких персон не продавали. Сомневаюсь, что их вообще придумали. Так что не выпендривайся, а быстро переодевайся, – с этими словами Семён почти раздел меня, и ничего не оставалось, как ещё быстрее надеть принесённую Семёном одежду, а тот не унимался и приговаривал: – Вот то-то и оно, братец. Пока изобретатели придумают уборную для таких, как ты, девки нас не дождутся, а что ещё хуже – состарятся, – Семён выдержал паузу и, воздев перст кверху, лукаво закончил: – И мы, того… – в этот момент проехала машина и осветила нас, я сумел рассмотреть лицо товарища и рассмеялся от всего сразу – от горечи осознания того, что мы творим, и от забиячного лика Семёна.

Наконец, я принял вид обычного молодого человека. Только небритость выдавала моё происхождение, и я непроизвольно потер себя по скудной бородёнке и кавалерским усам. Семён успел уложить мои вещи в сумку и, уловив мой жест, успокоил:

– Не дрейф, братец, на дворе мода на трёх-четырёхдневную щетину. Идём.

Я сделал ещё одно открытие в Семёне. Он был гладко выбрит.

– Идём, идём, – поторапливал меня товарищ. – Немного опаздываем.

Я старался не отставать от марширующего широким шагом товарища. В душе же я начал молить Господа Бога, чтобы он помиловал нас и сделал так, чтобы мы опоздали или девушки не пришли. Семён на меня не обращал внимания. Широкими шагами словно ледокол прокладывал нам путь во грех, только изредка бросая через плечо:

– Пошевеливайся, братец. До трассы идти и идти, а надо ещё попутку поймать до центра.

Я продолжал молиться Всевышнему и тайком от Семёна перекрестился. Но в этот вечер кому-то было не до нас. Или наоборот, кто-то тот, другой, нас очень хотел. А может и сам… того…

– Помолимся братцы за крамольные мысли, – тихо попросил я и перекрестился.

Не прошло и получаса, как мы оказались на площади перед часовней, которая со всех сторон освещалась неоновыми лампами. Площадь оживлялась множеством прогуливающихся отдыхающих. Со всех сторон разрывались динамики, вбрасывая в толпу музыку. Музыкальная разноголосица добавляла хаоса, но люди, даже гуляя, соблюдали некое, только толпе свойственное построение. В аллее за часовней расположились ряды торгующих сувенирами. Каждый столик подсвечивался лампочкой, поэтому аллея походила на светящуюся гирлянду. Вдруг Семен вытянулся в струнку, поднялся на цыпочки и усиленно замахал рукою, привлекая внимание. Его упорно не замечали, и тогда он громогласно позвал.

– Девочки! Мы здесь!

Теперь все прогуливающиеся рассматривали нас. Мне показалось, они сразу поняли, что мы семинаристы, и сейчас что-то должно произойти, но ничего не произошло, кроме того, что к нам подошли утренние девушки. Убедившись, что крик вызван тем, что кто-то искал друг друга, а главное, нашёл, толпа потеряла к нам интерес. Семён сиял, а девушки оглядывали нас с ног до головы. Видно было, что они с иронией отнеслись к утреннему знакомству с воспитанниками семинарии и пришли на свидание, ожидая новых ощущений от нелепости ситуации, но мы явились как все, и девушки не могли скрыть разочарования.

– Света, – мило сказала одна из девушек и, окинув нас лукавым взглядом с ног до головы, спросила: – Когда маскарад – утром или сейчас?

– Семён, – протрубил довольный произведённым эффектом Семён. Он заграбастал протянутую ручку и обвил вокруг своей, соединяясь с девушкой «под руку». – Ну, что вы, барышня, – запел Лазаря смущённый Семён. – Я вот что вам на это скажу, – и они на пару двинулись прогуливаться по площади, как будто нас и не было. Я обиделся на товарища. Мне тоже понравилась Света больше, чем её подруга. И руку Света протянула в мою сторону, а не в его. Я смотрел на товарища и не узнавал. Для меня Семён по-прежнему оставался загадкой, а сегодня открылся с другой стороны.

– Оксана, – назвала своё имя подруга Светы.

– Егор, – представился и я, рассматривая Оксану. Светлана всё-таки красивее. В Оксане же просматривалась некая привлекательность. Сразу и не скажешь в чём. Глаза! Живые, улыбающиеся глаза. Темнота не могла затмить их сияния. Мы смотрели друг на друга, и я чувствовал, как между нами образуется некая общность с этой ещё секунду назад не знакомой мне девушкой. Она светилась теплом, и глаза говорили, что их хозяйка испытывает те же ощущения. Но Светлана, в общем, красивее, с досадой отметил я, отводя взгляд.

– Что, Светка понравилась? – лукаво спросила Оксана, раскрыв причину моего столь пристального рассматривания. – Ничего, я привыкла. Я на ты. Ничего?

– Глаза у тебя красивые, – я решил скрыть свою неловкость, похвалив очевидное достоинство девушки.

– Принимаю. Пошли догонять наших, а то потеряемся.

И мы с Оксаной пошли догонять забывшуюся парочку. Я усмехнулся. Опять я его догоняю. Поглядывая за Семёном, я удивлялся тому, как быстро они сошлись со Светланой. У меня закралось сомнение, а не провёл ли меня Кувалда. Наверно, они давно знакомы. Я решил проверить.

– Такое впечатление, – заговорил я с Оксаной, – что они старые друзья.

– Нет, что ты. Я сама Светке удивляюсь, – искренне ответила Оксана.

Оксана ещё что-то хотела сказать, но нас разъединила проходившая навстречу компания. Чтобы не потеряться в толпе, я схватил Оксану за руку. Ожидал, что девушка отстранится, но она покладисто вложила свою шелковистую ручку в мою, и я испытал блаженное облегчение. И мы теперь шли, взявшись под руку. Правда, с разговором не складывалось, и я посмотрел на Семёна, чтобы воспользоваться его умением так быстро завладеть девушкой. Посмотрел и понял, что мне надо опять догонять товарища, потому что он уже крепко держал свою подругу, обвив её гибкую талию своей клешнёй, бесцеремонно тыкался лицом ей в волосы и что-то подолгу шептал. А девушка как будто спряталась в его объятиях и, довольная Семёнова физиономия отворачивалась, звонко хохотала на всю улицу. Светлана хохотала долго, Семён поворачивался к спутнице, и их лица смотрели друг на друга совсем близко-близко. Тогда мы переглядывались с Оксаной, и в наших взглядах читалось одно и то же – мы ожидали, когда же дело дойдёт до поцелуев. Мне почему-то стало стыдно и за товарища, и обидно за Светлану. Как-то странно они вели себя. Я не допускал мысли, что наши девушки какие-нибудь распутные, но и вела себя Светлана не обычно, в моём понимании, для первого знакомства. В очередной раз, когда Семён со Светланой смотрели друг на друга, я с некоторой тяжестью тихо сказал:

– Сейчас поцелуются, – в голосе моём звучала досада, мне не хотелось смотреть на идущую впереди парочку, и я отвернулся. Оксана потянула меня за руку. Я взглянул на неё, но она настойчиво показывала вперёд, и я посмотрел. Лучше бы не делал этого. Семён, не долго собираясь, припал губами к лицу Светланы и, как мне показалось, пока она не опомнилась, несколько раз быстро поцеловал. Но я ошибся, мне и правду показалось. Светлана не отстранилась, а наоборот, искала его губы, чтобы ответить, и нашла.

– Ну, Светка даёт! – прыснула Оксана и, пряча стыдливый, не ко времени и не к месту смех, ткнулась лицом мне в плечо, крепко прижавшись к моей руке. Я вмиг почувствовал её всю. Мне ничего не оставалось, как обнять мою трогательную спутницу, и мы вместе громко рассмеялись, почти истерично.

– Чужой пример заразителен, – сквозь смех прокричала Оксана.

Приветливость и трогательность Оксаны подкупали, и настроение у меня улучшилось. На какой-то миг я забыл, что семинарист и должен находиться в келье и в кровати. Мы наперебой болтали, только ориентировались на спины друзей, идущих впереди. Вернул меня в действительность всё тот же Семён, когда он трусцой подбежал к нам и коротко сказал:

– Так, сейчас половина десятого, – Семён рассматривал в темноте циферблат часов на руке. – Ровно через два часа встречаемся у ворот, – с этими словами он сгреб барышню, и они скрылись в темноте переулка. Ещё некоторое время издали доносились бубнение Семёна и приглушенное хихиканье Светланы.

Оставшись одни, мы почувствовали некоторую отчуждённость друг от друга. Пылкость наших друзей как будто насильно подталкивала и нас к форсированию и наших отношений. При всей зародившейся симпатии, мы с Оксаной, хоть и обнялись опять, как несколько минут назад, уже не чувствовали прежней теплоты в объятиях. Я снова задумался о совершенном поступке. На этот раз не помогло быстро пришедшее оправдание, что во всём виноват Семён, а я – жертва, поддавшаяся чужому влиянию. Меня терзали чувство вины и ожидание тяжких последствий, если раскроется наше дьявольское деяние. На какое-то время я забыл о барышне, идущей рядом. Она, скорее всего чувствуя моё беспокойство, шла рядом молча, и даже ступала осторожно. Я не заметил, как долго мы так шли, но остановились как-то вдруг, и я увидел перед собой глаза Оксаны, трогательные, полные желания разделить мои тревоги. От неё исходил какой-то особый аромат и блеск. Желание вдохнуть его в себя сильнее возникло само собою, и я набрал полные легкие её аромата. Аромат девушки утопил, растворил все тревоги и терзания, я выдохнул сразу всю тяжесть, скопившуюся в душе. Каким-то шестым чувством Оксана угадала моё состояние души и, когда я выдохнул, сразу прижалась ко мне и что-то зашептала, скорее всего, для себя и что-то очень личное и вдруг превратилась в маленькую, беспомощную девочку. Я обнял её крепче и уткнулся лицом в волосы, вдыхая и вдыхая её запах. Губы непроизвольно ткнулись в висок, и Оксана отклонилась, чтобы взглянуть на меня полными слёз и восторга глазами. А потом мы стояли, обнявшись, в темноте мирского города и, ничего не говоря, целовались. Целовались жадно, в исступлении, ощущая всё внутреннее состояние друг друга. Не знаю, как долго это продолжалось, неожиданно громыхнула над нами балконная дверь, и оттуда же сверху, приглушенно гаркнули: «Кто там стоит? Алька, ты? Быстро домой!» Строгий окрик нас встряхнул, и в следующее мгновении нас разобрало на дикий ржак. Обнявшись, счастливые, мы пошли прочь от места, нас сблизившего, а сверху, с этажа, вдогонку бранил нас тот же голос, который сначала приглашал домой.

Я прятался в ночи у стены семинарии, поглядывая по сторонам в ожидании товарища. Время тянулось невыносимо медленно. Ночная прохлада и камень ограды – я прижался всем своим существом к ограде, скрываясь в её тени – своим холодом превратили меня в истукана. Я не имел часов, и потерялся во времени. По моим расчетам выходило, что стою я давно, а Семен опаздывает или вовсе не собирается приходить. Как назло, сумка с вещами была у него. От волнения и тревоги меня начисто покинули те пережитые блаженные мгновения в объятиях Оксаны. От долгого ожидания я совсем сник, и мне начали видеться всякие сцены казни грешников из Ветхого Завета.

Появлению Семёна я несказанно обрадовался и, от злости за опоздание, наделил крепким тумаком его тучную фигуру. Мы не были с Семеном настолько близки, чтобы допускать подобное панибратство, но сегодня нас кто-то связал невидимой, крепкой таинственной нитью. На мой тумак Семен с сияющим лицом на всю улицу восторжествовал, воздев перст к звёздному небу:

– Я знал, что тебе понравится, – и, тут же посерьёзнев, заговорщицки скомандовал: – За мной. Только бы ящик не упёрли.

– Тихо ты! Какой ящик? – удивленно зашептал я труся за Семёном.

Семён только махнул рукой, и крадучись, мы прошли вдоль стены до угла семинарского двора.

– Ага, вот он, – обрадовался Семен. – Стоит. Давай. Ты первый. Только на край наступай. Посередине дерьмо.

– Какое ещё дерьмо? – снова удивился я.

– Лезь давай, – командовал Семен. – Я его дерьмом вымазал.

Я в недоумении уставился на товарища и чуть не рассмеялся от его вида. Семён развел руками, состроил отвислую физиономию тупицы:

– Так спёрли бы ящик, – поддержав комический сюжет, промямлил Семен и уже серьёзно добавил, подтолкнув меня к стене: – Лезь. Не зевай.

Мы благополучно перелезли через забор. Если не считать того, что ящик под тучной фигурой Семёна подломился, и мой товарищ выпачкался в дерьме. Как он мазал ящик дерьмом? Ума не приложу. Его же надо было где-то найти, потом принести…

– Прекрати обтирать руки повсюду, кто-нибудь выпачкается, – попытался урезонить я Семёна, который обо всё, что нам попадалось, вытирал выпачканные руки и ботинки.

– Та, бог с ними, – равнодушно огрызнулся Семён.

Не Семён, а чёрти что. С чертыханиями Семёна мы украдкой, от тени к тени перебежали через весь двор, и только когда заскочили в спальный корпус, я вздохнул с облегчением.

Мысли об Оксане вернулись, когда я согревался в постели. Лёжа в келье под одеялом, наше ночное приключение оценивалось мною как сон наяву. Всё моё тело и душу тряхнуло содрогание от осознания того, что нас могли застукать и тогда, бабушка надвое сказала, каково было бы развитие. Из семинарии попёрли бы точно. Семён посапывал, уснув до того, как голова его коснулась подушки. Мне же не спалось. Я дышал ароматом Оксаны и облизывал губы, которые пропитались ее вкусом. Весь я пропитался ее запахом, вкусом – руки, губы, лицо и мысли.

По воскресеньям завтрак не полагается.

Ох уж этот завтрак по воскресеньям! Сколько мне пришлось в детстве перенести душевных и физических страданий из-за воскресной службы. Бабушка всё утро собиралась и ходила в церковь к обедне. До этого есть не полагалось. Обедать будем только после возвращения из церкви. Служба длится три часа. Стою голодный, воздуха не хватает. От запаха ладана тошнит и болит голова. Выйти бы на свежий воздух. С тем большею жадностью слушаю голоса мальчишек, бегающих по двору. Но как уйдёшь, если рядом зоркое око бабушки. Любимой бабушки! Она учит меня правильно складывать пальцы для крестного знамения и вовремя кланяться. Стоит зазеваться, тут же ложится мне на шею сухонькая бабушкина рука и бесцеремонно пригибает к бетонному полу. Ничего не поделаешь, кланяюсь. Соблазнов вокруг полно. Ходят старухи и угощают конфетами, печеньем, калачами. Бабушка строго следит, чтобы я, не дай Бог, не съел чего-нибудь. Но я и не смел. В семь лет я знал от бабушки, что Бог смотрит за нами с неба. Что он всемогущ и невидим, всё может сделать, если захочет. Может среди нас ходить и высматривать, кто грешит. Так же я знал, что есть у Бога такая книга, в которую он заносит все добрые и злые поступки, и есть весы, на которых он потом эти поступки взвешивает и определяет степень греховности каждого человека. И если в детстве я боялся представить себе эту книгу, то в семинарии я познакомился с нею – это наш кондуит!

В детстве для меня существовала неразрешимая задача – как умилостивить это невидимое существо, именуемое Богом. Когда я в школе, с полной уверенностью заявил, что земля стоит на трёх слонах, класс поднял меня на смех. Больше я никак не показывал свою принадлежность к Богу, продолжая выстаивать воскресные службы и молиться перед сном и после. Я вырос, в армии управлял современной военной техникой, учусь в семинарии, а в духовном мире для меня всё осталось по-прежнему. По воскресеньям служба, и до её окончания завтрак не полагается.

Вообще-то, постимся три раза в неделю. В среду – ничего не едим. В пятницу только постное – рыбу, хлеб, картошку – всё заправлено подсолнечниковым маслом. Вкусна корочка хлеба, политая маслом и посыпанная солью! В воскресенье с утра служба – утомительная, долгая – продолжается до полудня. В два – долгожданный, но скудный обед.

Всё ерунда, по сравнению с тем, что после обеда – свободное время! С Семёном и Виктором спешим в город. Наступили времена оттепели, и на нас смотрят с завистью и почти с благоговением. В нашем лице общество лицезрело ростки демократии – свободу вероисповедования. Только неуютно у меня на душе. В церковь зачастили сомнительные типы. Всё чаще и чаще в стенах храмов можно слышать исковерканный «феней» язык. Эти типы пытаются изъясняться нормальным человеческим языком, мучаются, и не зря – «феня» им понятнее. Их бы взашей, но из них сыплются деньги, и святые отцы принимают. Церковь всему находит оправдание.

– Все перед богом равны. Они такие же наши, как и дети, и бабушки, – объясняют священники.

Такие ли? Душа болезненно ноет, терзаемая острым чувством тревоги. Конечно, церковь не может не переболеть теми же болезнями, что и общество, но всё-таки! За всей этой муштрой особо не остаётся времени на личные душевные терзания, но всё-таки… Глаза не закроешь. Успеваешь всё сделать и ещё задуматься о происходящем и о своём будущем. Откуда только время берётся?

Уроки пения чуть ли не основные! Спевками нас загоняли так, что едва остаётся время для зубрёжки богословских наук, а это ни много, ни мало – церковный устав, Новый завет, Ветхий завет, к ним надо добавить заучивание уймы цитат из катехизиса и ещё, ещё и ещё, и к ним ещё вагон и маленькая тележка в виде часослова, например. Несмотря на всё это, откуда остаётся время и для мучительных размышлений о верности избранного пути? Во время каждой молитвы в соборе я рассматриваю окружающих меня людей и всё больше и больше задумываюсь, одна ли у меня с ними стезя? Я всё чаще возвращаюсь к тому времени или даже мгновению, когда было мною принято решение посвятить себя пастырскому служению. За несколько месяцев я успел освоиться с укладом жизни семинарии, меня не тяготили недосыпание, недоедание и муштра. Я автоматически отдавался толпе, несущейся общим потоком то на занятия, то в столовую, то на службу в храм. Мы торопились всюду, куда нас так настойчиво требовал электрический монстр-звонок, кажется, единственный представитель технической мысли и цивилизации в стенах нашей тихой заводи. Правда, не такой уж тихой… и не такой уж заводи…

Полгода пролетели незаметно. Когда инспектор брат Лаврентий объявил об окончании первого семестра, у нас даже не изменились лица. Никто не понял – это успех или поражение – так загоняла муштра. Радоваться или скорбеть? Цапля вещал, не обращая внимания на наше настроение. В конце речи он объявил:

– Все семинаристы отпускаются на недельные каникулы домой, а четверо, – с этими словами брат Лаврентий полистал свои бумаги, отыскивая нужную, – и зачитал фамилии: – Близнюк Виктор, Крауклис Егор, Алексей Разумовский и Хондря Семён за успехи в учёбе досрочно переводятся во второй класс и могут по возвращении из каникул определиться уже со второклассниками.

Речь Цапли возбуждала во мене эмоции и я едва их сдерживал. Я старался не обращать внимания на завистливые взгляды уже бывших соучеников. В тоже время, меня не могли не тревожить взгляды будущих одноклассников, которые по личным причинам поглядывали враждебно. Ещё более меня занимала довольная физиономия Семёна.

– Ты как в список попал? – подсел я с вопросом к Семёну после оглашения списка экстерна.

– Потом, – отмахнулся Кувалда. – Плохо слышно тебя, – и для убедительности, Семён приложил свою жменю к уху.

По Семёновой физиономии было видно, что всё он хорошо расслышал, но это бесцеремонное позёрство… Какое нахальничание!!!

– Я видел список из трёх фамилий, – не мог успокоиться я и силой потянул Семёна за руку.

– Ну и что? – Семён смотрел мне в глаза не моргая. – Я чем-то тебя обделил?

Своим вопросом Семён словно пригвоздил меня к стенке. Мне стало неловко и стыдно за свое малодушие. Но я и не мог скрывать разочарования и поймал себя на том, что мне неприятно осознавать, как я из всех сил старался, лишал себя покоя и отдыха, чтобы добиться такого признания, а Семён воспользовался принадлежностью к поповской касте. Семён уловил моё настроение.

– Среди них твоей не было, а тут зачитали, – тихо проговорил я и отвернулся. Мне стало стыдно за столь низменные мысли в адрес товарища, с которым мы очень сильно сблизились за эти полгода и которому я в некоторой степени был обязан продвижением больше, чем своему усердию.

– Ты не понял меня, Семён, – попытался оправдаться я. – Я не то имел в виду, – я начал заикаться и сбился, выдавая себя сполна и краснея от стыда: – Извини меня, Сёма.

– Ладно, – отмахнулся он, но по лицу было видно, – обиделся.

– Семён, ты не мог бы одолжить денег? – тихо попросил я.

– У кого? – не понял Семён моей просьбы.

– Что значит, у кого? – опешил я и, внимательно всмотрелся в лицо товарища – издевается, что ли? – Мне одолжить не мог бы денег?

– Я понял, что тебе, – простодушно пояснил Семён. – У кого одолжить?

– Зачем у кого-то одалживать? – я не мог скрыть своей обиды на товарища. Мстительный подлец, ругал я Семёна в душе, но было поздно отступать. – Ты не мог бы мне одолжить денег? – не сдавался я. – Я получу стипендию и сразу вышлю переводом.

– Егор, я понял. Но у кого мне одолжить деньги, чтобы потом дать их тебе?

– Скотина! – сквозь зубы вырвалось у меня. От злости я готов был поколотить верзилу прямо здесь. – Юродивый! – я не мог сдерживать обиду и сквозь зубы честил товарища на чём свет стоит, а он, как ни в чём не бывало, пялился на сцену. – Ну и жмот же ты!

– Тихо! Ещё не закончили, – Семён как будто не слышал и не понимал, о чём я говорю. Он вытянул шею, таращась на сцену, на которой молча стоял брат Лаврентий, ожидая, чтобы преждевременный гомон стих, и, с присущей только ему проницательностью поглощал глазами зал. Наконец семинаристы затихли и расселись. Инспектор отец Лаврентий грозным рыком начал порку:

– Гм-гм! Но! Есть и определённые на отпуст!

Зал затаил дыхание. Некая лихорадка волной пробежала по рядам. Следом по залу понеслось: «Кто-кто-кто?» Цапля опять выдержал паузу и поднял руку с бумагами, чтобы зачитать фамилии. Зал взвыл и опять замер. Мне ничего не угрожало. Моя фамилии была зачитана в списке лучших и досрочно переведённых в следующий класс, тем не менее я испытывал те же ощущения, что и каждый из воспитанников. Фамилий отпускников я ждал с ещё большим трепетом, чем свою в экстерне.

– Итак! – гаркнул на весь зал отец Лаврентий. Всегда спокойный и холодный, сейчас он был воплощением гнева.

– О-о-о! – снова пронеслось по залу.

– Начнём! Не внявшие божьему предназначению. Не желающие стать избранными Господом нашим Богом. Осрамившие стены священной семинарии! Наш позор! – взвыл брат Лаврентий, но быстро выдохся и перешёл на человеческий язык. – Братцы! Как же так? – он выдержал паузу и ещё тише начал зачитывать список: – Благонравов, первый «а» класс – на сцену. Селезнёв, первый «а» класс – на сцену. Литовченко, первый «б» класс – на сцену. Окороков, первый «б» класс – на сцену. Всем названным выйти на сцену!

– Ху-у! – зал вздохнул. Созревшая в толпе от перенапряжения энергия должна куда-то выплеснуться. Зал молча наблюдал, как на сцену бредут с опущенными головами отпустники, ища, на кого выплеснуть эту зловещую энергию. Литовченко едва идёт. Из глаз его ручьями льются слёзы. Какой-то чернявый коротышка не выдерживает и даёт Литовченко поджопника. Очнувшаяся толпа, подхватывает дурной пример, и на грешников исподтишка сыплются тумаки, поджопники, подзатыльники. Отец Лаврентий молча взирает со сцены на происходящее. Честный отче ждёт отпустников. Благонравов огрызается. Селезнёв зло зыркает по сторонам, защищается, подкладывая под тумаки руки, и тем самым подзадоривает злобствующую толпу, которая пытается ужалить еще жесточее. Окороков и вовсе затеял драку. Семь бед – один ответ! Верзила Окороков был добряк добряком и не отличался умом, но выделялся недюжинной силищей. Как и за что он попал в отпустники, я ума не мог приложить. Он и свой отпуст не понял и выходил на сцену, как мне показалось, не соображая, зачем его вызвали. Когда же на него со всех сторон посыпались удары, он не выдержал и отмутузил первого попавшегося под горячую руку обидчика. Зато бил он с выражением на лице понимания причины своего выхода на сцену.

Отпустники на сцене. Брат Лаврентий приступил к самой главной части своей речи.

– Дважды Господь Бог предупреждал сих воспитанников – одумайтесь. Когда в первый раз был вынесен каждому из них трапарь[2]2
  Трапарь – первое предупреждение, которое заносится в кондуит.


[Закрыть], казалось бы, задумайся! Остановись! Обрати лик к Богу и помолись! Признай, что согрешил, и стань на путь истинный! – Цапля перевёл дыхание. – Я лично ходил к отцу нашему ректору и просил за каждого. – С этими словами он прижал руки замком к груди, чуть ли не взмолился к залу. – Вы же знаете меня. Сердце у меня доброе. Ан, нет! Не возымело. Каждый из этих упал второй раз. И опять – одумайся! Величание[3]3
  Величание – второе предупреждение, которое заносится в кондуит.


[Закрыть] – это ещё не мамона! Но как же так, братцы?! Довести своего отца до крайней меры – дать вам отпуст[4]4
  Отпуст – третье и последнее предупреждение, после которого изгоняют из семинарии.


[Закрыть]! – отец Лаврентий обращался уже к отпущенным. Он лихо смахнул скупую слезу и хотел продолжить, но к нему бросился Литовченко. Литовченко поверил в искренность брата Лаврентия. Он упал в ноги святого отца и принялся облизывать его туфли.

– Вот! Что делает с человеком Сатана! – вскричал на весь зал инспектор, указывая на ползающего Литовченко.

С меня хватило представления. Пригнувшись, почти на корточках, я прошмыгнул в коридор. А как же «все люди братья»? Да разве брат брату глаз выколет? Почему семинария превратилась в благодатную почву для ненависти? Почему антагонизм, как коррозия, разъедает один из основных догматов, так называемый равноправный догмат: «все люди братья и равны перед Господом Богом». Нетрудно понять, почему среди нас, воспитанников семинарии, существует тайная вражда, идёт процесс разложения человеческой личности. Мы и проповедуем догму: закон что дышло, куда повернул – туда и вышло! Не прав Семён, говорящий, что это естественный отбор, – остаётся сильнейший.

Зачем талантливому слабому биться с сильнейшим? Удел таланта – творить, созидать, а не тратить свою драгоценную для человечества силу на бессмысленную борьбу за место под солнцем с тупицей, дегенератом, пусть и сильнейшим. В прошлом году в психушке, один больной, силищи неимоверной, ударил главного врача по шее и переломил позвоночник. Что же теперь, выпустить его, и пусть отвоёвывает место под солнцем? Нет, в смирительную рубашку его и в зарешёченную палату. Голова раскалывается от того, как стремительно меняется наша страна! Мне надо много ещё читать, самообразовываться, чтобы найти свой путь, своё понимание. На каникулы! В библиотеку! Размышляя, таким образом, наталкиваюсь на Виктора.

– Ты вроде был на собрании, – удивляюсь товарищу.

– Надоело, – сокрушённо признаётся Виктор. – Противно смотреть на всё это. Пойдём, посидим во дворе, – Виктор смотрит почти умоляюще.

– Пошли, – соглашаюсь, очень давно хочу поговорить с товарищем, чтобы никто не мешал.

Сидим на семинарской лавочке и молчим. Давно не сидели вот так. У каждого есть, о чём спросить и есть что рассказать. Каждый чувствует эту потребность и желает, но никак не находит повода завести разговор.

– Как дела? – пытаюсь начать первым.

– Зубрим. Спевки надоели, а так нормально, – Виктор отвечает охотно, но на этом разговор вновь буксует.

– Витя, не мог бы денег немного одолжить? Я обязательно отдам. На каникулах съезжу в приход, получу стипендию и верну.

– Чего ты, Егор? – удивился моей просьбе товарищ и суетливо достал деньги из кармана. – Бери сколько надо.

– Мне рублей пятьдесят. Ты не волнуйся, я обязательно отдам. Хочешь, как получу стипендию, то вышлю почтой.

– Я не волнуюсь. Бери сколько надо, – глаза Виктора засветились жизнью. Моя просьба для него, как спасение, оказаться полезным, хоть в таком. – Отдашь, когда получится. Можно и после каникул. Приедешь на занятия и…

– Привет, девочки! – не дал договорить Виктору Семён, появившийся откуда ни возьмись.

Не знаю, что на меня нашло, но начинаю ржать, как идиот. По семинарии ходят слухи, что некоторые воспитанники находят для себя утеху в блуде друг с другом. К нам с Виктором это не относится, и от дурацкой шуточки товарища меня всё равно разобрало на смех. Хороша шутка, только не по адресу!

– Семён, иди куда подальше, – едва натягиваю недовольную мину, но не могу остановить дурную смешинку, залетевшую в рот, и стараюсь выпроводить шутника: – Иди, иди, Семён.

Виктор не выдерживает насмешки товарища и впадает в истерику. Уже в спину уходящему Семёну Виктор сквозь слёзы жалуется: