Текст книги "Беседы по христианской этике. Выпуск 10: Современные проблемы биоэтики. Можно ли примириться со смертью: христианское отношение к смерти и умирающим"

Это всё происходит не от хорошей жизни. Действительно, численность населения на земле сейчас резко повысилась, а кормить людей нечем. Плюс ко всему нарастает экологическая проблема. Мы недавно её очень хорошо оценили. Я был неделю в Бозийском монастыре в Италии, в предгорьях Альп, и когда я шел по этим лугам, полям и вдыхал воздух, я просто его пил. Я думал, что уже никогда не услышу этих запахов, которые помню со своего раннего детства, с начала 1950-х годов. Их давно у нас нет и в помине. Ещё полвека назад было, а сейчас ничего близкого нет. А там это есть: и запахи, и бабочки, и многое другое. Я, например, только на таком уровне оценил остроту экологической проблемы: что мы за полвека сделали со своей землей, во всяком случае в Москве и Подмосковье. Хотя Подмосковье сильно отличается от Москвы, но всё равно уже нет ничего подобного тому, что было там когда-то: ни грибов, ни бабочек, ни тех жуков и ящериц. Полезные они были или вредные – другой вопрос, но вокруг всё кишмя кишело живностью. Были реки с рыбой. И это были 1950-е годы, а когда почитаешь, что было до революции, того же И. С. Шмелёва, то всё вообще похоже на сказку. Что с этим делать? Мы сможем всё это восстановить? Точно не сможем.

• А человек, это ведь то же самое. О каких мы говорим медицинских аспектах, если сама природа полностью меняется…

Совершенно верно. Я и сказал, что нам очень трудно отвечать на такие вопросы до конца, потому что мы не можем дать исчерпывающее определение естества человека. Самая большая проблема понять, что для человека естественно. Принято считать, что естественно то, что делает большинство, что обычно делают все. Но мы с вами прекрасно знаем, что в истории «все» «обычно» делали вещи очень разные, вплоть до их прямой взаимной противоположности.

Я помню одну проповедь прот. Всеволода Шпиллера, когда он иллюстрировал эту мысль, говоря, что в древнем обществе могло быть этично пойти и съесть того, кто тебя обидел, или скальп снять на всякий случай для коллекции, и т. д. (Смех.) И это нормально, прекрасно, и ты хороший человек. А сейчас подобные вещи считаются абсолютно запрещёнными. Даже в Библии мы читаем, что, например, вплоть до времён Христа, пока существовал закон левирата[6]6
  Левира́т – древний институт обычного права, описываемый наиболее точно во Второзаконии Моисея и разъясняемый в других книгах Библии: «Если два брата живут вместе, и один из них умрет, не имея у себя сына, то жена умершего не должна выходить на сторону за человека чужого, но деверь её (левир, откуда и само название “левират”) должен войти к ней и взять её себе в жены, и жить с нею. И первенец, которого она родит, останется с именем умершего брата, чтобы имя его не изгладилось во Израиле» (Втор. 25, 5–6; ср. Быт. 1, 38). – Прим. ред.


[Закрыть], многожёнство не осуждалось. Были другие представления и о кровосмешении. Сейчас мы хотя бы из этих соображений не можем применить закон левирата, а тогда было иначе: умер муж – пусть родной брат возьмёт его жену и восставит семя. Кто его спрашивает, любит он её или не любит? Это сантименты и эмоции. Человек сам внушает себе эти эмоции, и ему хорошо, а завтра они возьмут и пройдут. Всем известно, как это бывает. Поэтому сантименты сейчас никого не волнуют. Сейчас такое время, когда мы эти чувства называем любовью, а в другие эпохи, совсем недавно, бывало по-другому. Вот теперь и судите, что естественно, а что неестественно. То, что считается этической нормой для данного общества в данное время в данном месте, совершенно не обязательно так и сохранится на все века. Единственное, чему мы приписываем качество отражения вечности, – заповедям Божьим. На то они и не просто общественные нормы поведения или правила приличия, а именно заповеди Божьи. И несмотря на это сейчас возникают вопросы, скажем, с гомосексуализмом. Вы в курсе, в чём здесь суть споров? Судя по программе, вы об этом не говорили. Почему те же протестанты, которые вообще-то часто буквально понимают всё, что написано в Библии, несмотря на то, что там это дело запрещено, говорят: «Нет, оно разрешено. Человек просто таким родился, значит, для него это естественно. Поэтому мы будем венчать и геев, и лесбиянок, и т. п.»?

• В Библии сказано, что если кто ляжет с мужчиной как с женщиной, то обоих надо предать смерти.

Г. Муравник. Они говорят, что это поздняя вставка.

о. Георгий. А вы знаете все их ответы? Там же есть и хитрые аргументы. Является тот текст поздней вставкой или нет, можно долго доказывать, но у ап. Павла, хочешь не хочешь, это точно не вставка. И там, например, сказано, что не только мужеложники, но и пьяницы Царства Божьего не наследуют. Попробуйте-ка теперь подойти к любому пьянице и сказать, что он, независимо от всех прочих своих грехов и добродетелей, Царства Божьего не наследует только потому, что он пьяница.

• Может, он сразу протрезвеет?

Он не только сам протрезвеет, он и подошедшего протрезвит сразу, кулаком в лоб! (Смех.) Это отдельная проблематика, я не хочу в неё входить, но там есть очень интересная аргументация. Совсем не глупая, кстати, и поэтому ответить на неё бывает необыкновенно трудно. Вы же не думаете, надеюсь, что люди, которые все эти грехи признают и делают, полные идиоты и что они подчиняются только сиюминутным поветриям: сегодня это можно, а вчера было нельзя, и завтра снова будет нельзя или можно. Они не идиоты, у них есть совершенно определённые взгляды и серьёзные аргументы. Если вы окажетесь за границей, то у вас будет много шансов попасть на какой-нибудь спор между богословствующими субъектами. Тогда вы почувствуете, как трудно вести такие разговоры. Это, может быть, и не напрямую проблемы биоэтики, но, во всяком случае, это вещи родственные.

• У меня такой вопрос. Как быть, если встречаешься с человеком, может быть, не совсем тебе близким и родным, и видишь, что он умирает, или умирает твой близкий, родной человек, и тоже не знает о такой своей ближайшей перспективе? Например, неизлечимая стадия онкологии, а человек и не подозревает об этом. У меня так мама умерла. (О. Георгий: У нас с вами на глазах сколько таких примеров.) Как в таких случаях поступать? Нужно ли человеку говорить о том, что его ждет, и если нужно, то как? И второй вопрос: как говорить с неверующими и как с верующими, ведь тут есть большая разница?

Этот вопрос уже был нами проработан, и поэтому я коротко отвечу на него. Мне приходилось не однажды бывать в таких ситуациях как священнику, когда меня приглашали причащать на дом и заранее предупреждали, что человек умирает и что ему осталось жить, может быть, несколько дней, а может быть, несколько часов, но он об этом не знает. Родные хотели ему об этом сказать, но не знали, как это сделать. И вот мне много приходилось думать и размышлять об этом, и я скажу, к чему я на сегодняшний день пришёл «в сухом остатке».

Я считаю, что верующему человеку о таких вещах надо говорить обязательно. Другое дело, что, конечно, надо суметь сказать это в очень тактичной форме. Убить словом можно любого: и верующего, и неверующего. Верующий человек всё-таки понимает, что одной телесной жизнью на земле для него всё не заканчивается. И если он действительно жил по вере, то может жить и в надежде на Жизнь вечную. Поэтому ему всю правду сказать надо. Другое дело, кто должен говорить и как. Я считаю, что здесь существуют некоторые этические ограничения. Во всяком случае, это моя настоятельная рекомендация. Скажем, дети, независимо от возраста, не должны говорить об этом своим родителям. Это просто некая субординация, и вещи этически важные. Я думаю, вы понимаете, почему детям не надо говорить об этом родителям.

• Имеются в виду родные дети?

Да. Если это племянники или иные родственники, то это другое дело. Чем дальше родство – тем лучше, но младшим не желательно говорить это в адрес старших.

• А если никого больше нет?

Всегда могут быть как бы безвыходные ситуации, но тогда и вопросов нет. Если же есть выбор, то я считаю, что лучше всего, чтобы говорил кто-то из старших. Скажем, родители детям или, если такой возможности нет, то чтобы сказал обо всём священник. Меня как раз часто просили сказать об этом, так как чувствовали невозможность самим сообщить это своим близким. И мне приходилось об этом говорить.

Но всё-таки я пришёл к выводу, что это имеет положительный результат только с верующими людьми, у которых есть в сердце настоящая надежда. Для человека неверующего всё иначе. Чем позже он узнает, что его земная жизнь кончается, тем лучше, потому что неверие уже само по себе убивает его. А тут получится одно плюс другое, и поэтому никогда не знаешь, что человек потом с собой сделает. Он может в приступе отчаяния сразу покончить с собой. И вместо добра ты принесёшь человеку зло. А вот верующему, даже если скажешь, что ему осталось жить всего несколько часов или дней, то что он сделает? Он, полагаю, смиренно помолится: «Бог дал, Бог взял», – и постарается урегулировать отношения с ближними, примириться со всеми, исповедаться, причаститься, проститься с родными и близкими, и всё. Просто и естественно. Человек умирает без отчаяния, потому что смерть хоть и враг Богу, но не последний тупик. И его смерть будет побеждена. Но знает это только верующий человек. Этим-то он и отличается от неверующего.

Я всегда старался поступать именно так. При этом я очень уберегал всех людей от того, чтобы о приближении смерти людям сообщали их дети, потому что у них бывает слишком легкомысленное к этому отношение, а иногда, что ещё хуже, даже злорадство. Бывает, что больные, старые люди им стали уже в тягость. Человек, может быть, даже и не хочет выразить это чувство, понимая, что оно ужасно и что он после этого всю жизнь в этом будет каяться, но он часто не может с собой справиться и как бы невольно желает больному смерти. Вы прекрасно понимаете, что ни в коем случае нельзя, чтобы такой человек говорил о приближении смерти. Это недопустимая ситуация, потому что это будет убийственно.

Мы всегда должны исходить из принципа «не навреди», т. е. из принципа помощи человеку, в каких бы отчаянных и крайних обстоятельствах он ни находился. Но для этого – я думаю, вы все это понимаете, – конечно, нужна любовь. Если ты человека не любишь, ты ему никогда не скажешь всё так, как надо, ты ему никогда не поможешь. Это касается не только вопросов жизни и смерти, но и всех других серьёзных вопросов. Всё дело только в этом. Мы можем жить так, чтобы всегда быть носителями любви к Богу и ближнему, потому что мы в любой момент можем оказаться перед лицом человека, например, умирающего. Если в нас не будет этой любви, то мы не сможем ему ничем помочь.

А иногда с умирающим человеком ещё бывает нужно поговорить, или его исповедать, или даже бывает нужно его крестить. Я помню случай, когда одна наша сестра попала в такую ситуацию у себя на даче. На соседней даче умирал человек, а священника не дозовёшься. Она пошла проведать его и обнаружила это. Ей (сестре!) практически пришлось и выслушать исповедь человека, и крестить его. Она пришла ко мне в ужасе и говорит: «Что я сделала?» Я отвечаю: «Да ничего плохого ты не сделала. Как ты крестила?» Она отвечает: так-то и так-то. Я говорю: «Ты всё правильно сделала, так и надо было делать. А уж если бы выжил тот человек, то потом надо было бы ещё пригласить священника, который бы миропомазал и причастил его, но это уже был бы следующий шаг».

Вот и таким вещам людей надо учить. Но вы же прекрасно понимаете, что для этого нужна внутренняя готовность и собранность. Даже у священников иногда всё так замыливается, что они начинают ощущать, что как будто в комбинате бытового обслуживания работают. А в нормальном случае любой человек, когда он совершает таинство, – неважно, священник он или не священник, – находится в духовно возвышенном и ответственном состоянии. Но это всегда вопрос того, как мы живем? Если мы лишаем себя благодати, то очень рискуем навредить или себе, или другим.

Это очень важный и действительно реальный вопрос, так как мы все люди смертные. Часто бывает так, что мы даже не замечаем приближения конца: смерть приблизилась, а нам всё кажется, что это временное недомогание. Это касается не только онкологии.

• У меня в этом же контексте вопрос о дорогих лекарствах против рака. Как быть больному или его близким? Мало того, что ему нужно справляться с болезнью, но возникает вопрос того, что есть лекарства, которые могут спасти жизнь, а денег на них нет.

Нет – значит, нет. Мало ли что есть на белом свете, вы не можете себе всего этого даже представить. Очень богатые люди живут совсем не так, как мы с вами. У них есть свои искушения, но и свои возможности, сильно отличающиеся от наших. Если же у кого-то денег нет, значит, их нет. Можно сделать попытку что-то собрать в помощь, если есть друзья, если есть братья и сёстры. Они тоже вряд ли миллионеры, но надо смотреть, насколько дороги нужные лекарства. Вы знаете, что мы в братстве не однажды в таких случаях уже помогали. Не случайно у нас теперь есть братство «Милосердие» и разные вспомогательные фонды. И слава Богу! Бывает, и очень часто, что кому-то требуется дорогая операция или дорогое лекарство, что люди, даже благоразумно что-то откладывавшие на случай болезни или чрезвычайных обстоятельств, оказываются в затруднительном положении. Тем, кто живёт вместе, помочь легче. Мы всегда где-то и в чём-то потеснимся, всегда что-то оторвём от себя, поскольку каждый понимает, что и он может оказаться в подобной ситуации.

Есть закон любви, который независимо от тебя самого повелевает делать что-то для другого человека. Я знаю, что наше братство откликается на него очень хорошо.

• Но это мы. А другие?

Да, случается очень много неоправданных смертей, когда можно было бы спасти людей, а их не спасают. А что сделаешь? Увы, здесь мы с вами, как правило, не властны.

Г. Муравник. Для врача часто встаёт проблема, когда есть очень дорогой и эффективный препарат, и есть десять человек, которым он нужен, а хватит только на одного. И врач должен сделать выбор, кому его назначить: у кого больше шансов на выздоровление или руководствуясь какими-то иными мотивами? Это, конечно, ужасный выбор.

о. Георгий. Это очень сложная вещь. Такие выборы в жизни людей, к сожалению, бывают часто, и не только у врачей, потому что вопрос, что ведет к спасению человека, а что к его гибели, очень не простой. Как говорится в Евангелии: о, если бы ты узнал, что служит к миру твоему. Да, если бы все мы всегда знали, что служит нашему собственному спасению и спасению наших ближних! Мы должны быть ко всему этому готовы и открыты, поэтому и стоит не только жить вместе, но и следить за своим сердцем, и смотреть, как мы реализуем на практике свою веру в жизнь. Это не значит, что мы сразу становимся безгрешными ангелами, что мы идеальны во всех своих проявлениях, но всё-таки здесь есть какие-то неписаные законы. Так, в некоторых случаях Господь покрывает все наши грехи. Действительно, «блажен, кому отпущены беззакония и чьи грехи прощены! Блажен человек, которому Господь не вменит греха и в чьих устах нет лукавства!» Почему в одних случаях Господь не вменяет грех, не отнимает Свою благодать, а в других случаях происходит иначе? Вот мы и стараемся как-то вникать во внутренний закон жизни, тем более что на самом деле есть признаки, по которым об этом можно судить.

• У меня вопрос в продолжение темы общения с умирающими. В 2000 г. в Российской детской клинической больнице была конференция по биоэтике и по работе с детьми. Там выступала француженка, детский психолог при больнице, которая уже тридцать лет работает с умирающими детьми. И она рассказала, что ещё лет двадцать назад вопрос так вообще не стоял, что это было не дело врачей, говорить или не говорить с ребёнком о сроках жизни и смерти, а дело его родителей. Но чем дальше, тем больше становилось понятно, что ребёнка надо к этому готовить. На сегодняшний день эта француженка пришла к выводу, что детям о смерти всё-таки говорить надо. Какова Ваша практика? Как сказать о приближении смерти детям? Вы ответили про взрослых, что верующий человек это одно, а неверующий – другое, а как быть с детьми? У них же есть свои особенности веры.

Тут я ничего сказать не могу, так как ни разу, слава Богу, в моей жизни не было такого случая, чтобы у меня на глазах умирали дети. Я этого никогда не видел. Ну, что делать? Хотя мне кажется, что всё-таки критерии остаются всё те же, пусть и с определёнными коррективами. Детское сердце по природе более верующее, оно ещё не настолько лишилось непосредственности и связи с Богом, поэтому всегда есть больше надежды, что ребёнок воспримет этот разговор нормально. С другой стороны, делать это страшно, потому что дети не знают, что такое смерть, и, как правило, воспринимают её неадекватно или с ужасом, особенно если, например, они уже что-то такое видели в кино, или слышали об этом какие-то разговоры, или у них проявились какие-то видения и откровения изнутри, из подсознания, что их пугает. Бывает и наоборот, когда они воспринимают всё это очень легкомысленно. Для них это только слова. Они сами смерть не видели, о ней ещё всерьёз не слышали, и поэтому они даже не боятся её. Вот с этим трудно. Я не могу дальше говорить, потому что практически ни разу с этим, слава Богу, как я сказал, прямо не сталкивался.

Г. Муравник. Отец Георгий Чистяков говорил, что в РДКБ дети из отделения искусственной почки, из детской онкологии, очень рано начинают осознавать, что такое смерть. Лежат несколько человек в одной палате, а потом раз – ребёнок умер. Остальным же надо как-то объяснить, куда он ушел. Или на глазах у кого-то умирает ребёнок. Эти дети очень рано начинают понимать смерть. Для них стоит другая проблема, проблема страдания перед смертью. На упомянутом семинаре говорилось, что детям лет с пяти надо говорить о смерти. Другое дело, что если мы этот диагноз сообщаем, это не значит, что мы сказали и спокойно ушли, потому что рабочий день кончился. Тяжесть знания, что человек вышел на последний этап своей жизни, нужно с ним разделить, т. е. его нельзя бросать одного. Отец Георгий Чистяков говорит, что видел врачей с совершенно провалившимися чёрными кругами под глазами, которые для себя решали эту проблему: как сказать, в какой момент сказать, в какой форме. И потом, когда говорили, они должны были и дальше сосуществовать с этими больными. Мы не можем лишать человека, даже ребёнка, этой «информации», потому что он всё-таки должен подготовиться к своему уходу. Так что дети способны это понять.

о. Георгий. Да, когда у них активизируется некое самосознание, появляются хотя бы первые его признаки.

Г. Муравник. Я, например, помню, что мне было пять с небольшим лет, и однажды я шла из детского сада с подружкой и вдруг осознала – не знаю, в связи с чем, в каком контексте, – что не кто-то другой умрёт, а я сама когда-то умру, вдруг поняла, что лично я смертна. Думаю, что в этот момент, как говорится, закончилось безмятежное детство. «Я умру, а мир будет стоять». Эта мысль о собственной смертности возникла у меня в пять с небольшим лет, и с этого началось моё взросление. Так что дети это иногда понимают.

о. Георгий. Да, да, да. Но тут опять же надо смотреть, какой ребёнок, какое заболевание и т. д. Я вообще всегда за очень личное, не формальное и не стандартное отношение к таким случаям. Жизнь и смерть каждого человека уникальна. Это не абстрактные слова, это действительно так. Неслучайно воля Божья, с одной стороны, одна для всех, а с другой стороны, она открывается каждому особо. Здесь нельзя терять личностное измерение.

• В книге С. С. Аванесова по суицидологии «Вольная смерть» автор говорит, что активная эвтаназия и суицид – это близкие вещи. Он анализировал разные мотивации самоубийства и показал в своей докторской работе, что человек только тогда видит для себя возможность самоубийства, когда у него вполне конкретное, монистическое, как он называет в своей работе, мировоззрение, когда бытие для человека ограничивается вот этим конкретным бытием. Когда я сам работал в онкоцентре, то очень четко почувствовал, что есть люди, которые видят перед собой какую-то перспективу, и это одно, но для кого-то всё кончится только здесь, и это другое. Вот тогда возникает вопрос усилия и насилия и нашей ответственности за другого человека. Я считал, что если человек хочет уйти из жизни, не дать ему это сделать можно только одним способом – помочь изменить мировоззрение, поговорив с ним. Если же он настойчив и сохраняет свою позицию, то запрещать ему по сути дела уже будет граничить с насилием. То есть что категорически запрещать ничего нельзя, можно только пытаться убедить человека, чтобы он изменил свою точку зрения. Где здесь граница между насилием и ответственностью за человека?

Ответственность за жизнь человека у нас есть всегда, и здесь границы нет, или не должно быть, а вот с усилием и насилием действительно всё непросто. Бывает довольно сложно сказать, где тут граница, потому что человек может быть неадекватен, он может и сам себя, и ситуацию не очень хорошо понимать, он может быть подвержен минутной слабости или длительному унынию, депрессии и т. д. Всем известно из психологии, что человек обязательно проходит через эту стадию, если у него длительная смертельная болезнь, о которой он знает. Эта стадия в определённый момент начинается, но потом она быстро кончается. Если человек верующий, то он в нормальном случае пред лицом смерти примиряется и с волей Божьей, и с самим собой, и с ближними. Если нет, то, как правило, нет. Но человек, всё ещё находящийся в унынии, в глубокой депрессии, всегда может пожелать себе смерти. Это всем понятно. И нельзя удовлетворять это желание, потому что в нормальном случае человек ещё может выйти из этого состояния. Более того, он должен выходить из него!

• Речь идёт не о том, чтобы удовлетворять, потому что это было бы действием другого человека по отношению к больному, речь идёт о ситуации, когда это убийство можно допустить или не допустить. Я помню, как моя бабушка, которая была парализована и долго лежала, в приступе отчаяния была готова на всё, а я был ребёнком, и дома никого не было. Я потом долго в уме проигрывал эту ситуацию. Что же, её надо было просто держать и не давать ничего? Правда, потом это прошло и всё стало совсем по-другому

В том-то и дело. В таких ситуациях усилие и насилие всегда относительны, и меру может почувствовать только совесть человека, только его дух, его сердце. Насколько глубоко и полно чувствует это сердце, настолько оно и правильно примет решение. Формальных признаков здесь нет. Когда ребёнок хочет засунуть палец в розетку, а ты его хватаешь и отводишь подальше от неё – это усилие или насилие? Насилие, конечно. Но если мы начнём причитать: «Ах, это же насилие над ребёнком!» – всякий нормальный человек скажет нам: «Да вы что, с ума сошли, что ли?» Потому что хотя есть все внешние признаки насилия, нам понятно, что кроме этого ещё есть определённая степень доверия к вам ребёнка, которому, может быть, и не нравится то, что вы его схватили за руку или шлёпнули, т. е. к тем людям, которые это сделали, будь то родители, старшие братья и сёстры или ещё кто-то. Когда же у кого-то доверия совсем нет, тогда это уже вопрос духовный – это вопрос обретения веры и доверия. В жизни необыкновенно многое держится на вере и доверии. Почему нельзя подрывать доверие? Почему это огромный грех, когда люди подрывают доверие к близким, к ближним, к церкви, к Богу, к самим себе, к своему пути и т. д.? Сам подрыв доверия, независимо от аргументации, – уже тяжёлый грех, потому что это большой соблазн. А Господь говорит: «Кто соблазнит одного из малых сих, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили его в море». Даже если, предположим, в своей аргументации ты прав, то ты можешь оградить человека от грозящего ему зла, но ты не имеешь права убивать в нём веру, в том числе в того, от кого ты его ограждаешь. Это принципиально важно! Ни в коем случае нельзя подрывать доверие. Когда человек вдруг начинает говорить, что он не доверяет кому-то старшему или просто кому-то, то это уже путь не от Бога, потому что вопрос о доверии можно ставить только при определённых условиях, и то делать это могут не все, и не всегда, и не по любому поводу. Это тоже очень важно.

Г. Муравник. Сторонники активной эвтаназии часто говорят, что если мы проявляем милосердие к животным и делаем эвтаназию неизлечимо больным, то непонятно, почему мы отказываем в таком же милосердии человеку, который терпит невыносимые страдания. В исламе и в иудаизме есть представление о возможности заменить большее зло на меньшее. Считается, что бессмысленное страдание, которое терпит человек, это такое большое зло, что эвтаназия по отношению к нему будет злом меньшим, и тогда можно и нужно большее зло заменить на меньшее.

о. Георгий. Из двух зол действительно надо выбирать меньшее. Но мы с вами всегда говорим, что ситуация выбора из двух зол сама по себе всегда безблагодатная, потому что всё равно приходится выбирать зло. Да, если уж ты попал в такую ситуацию, то выбирай меньшее зло, но лучше вообще в неё не попадай. Опыт показывает, что в жизни человека всегда есть и другие возможности. Так что не надо было бы в такие ситуации попадать. А от чего это зависит, это вопрос целожизненный и очень сложный. Почему-то одни всегда попадают или могут попасть в такие ситуации, а другие никогда или почти никогда в них не попадают. Это совершенно неслучайно, на мой взгляд.

Не надо попадать в ситуацию выбора из двух зол, но можно попадать в ситуацию выбора между добром и злом или, ещё лучше, между злом и любовью, или благом, или истинной свободой, или духовным светом и т. д. По типу своему это три разных ситуации. В Библии, в Ветхом завете, к слову говоря, немного затемнённые описания случаев эвтаназии всё-таки есть. В христианской истории то же самое есть даже в житиях святых. Это нигде не выпячивается, нигде не подчёркивается, но тем не менее присутствует. Особенно в военных ситуациях, на поле брани, когда прекращение жизни со стороны другого или со стороны самого человека, т. е. по сути дела тот же суицид, оказывается благом и воспринимается всеми однозначно как благо. Более того, всегда так и было, потому что люди не могут бесконечно смотреть на страдание другого человека. Есть такие меры страдания, что человек предпочитает страданию смерть, и это внутреннее его свидетельство, свидетельство его сердца. Другое дело, что если один человек любит другого, то он может пожелать и умереть вместе с ним. Ведь любовь иногда приводит к тому, что если уж человеку приходится освобождать от страдания кого-то другого, то он и сам гибнет вместе с любимым. Бывают и такие варианты.

На самом деле, изнутри традиции эти вопросы до сих пор не очень просветлены. Поэтому сейчас на эти вещи приходится обращать внимание. Раньше на них никто никогда внимания не обращал, и они воспринимались как само собой разумеющиеся. Теперь же в связи с биоэтическими спорами приходится смотреть: а что написано в житиях? а что в Писании? В конце концов, Церковь настаивает на добровольности Христовых страданий и смерти. Это не эвтаназия, естественно, но тем не менее эти вещи каким-то образом связаны. Что значит «добровольные страдания»? Что значит «добровольная смерть»? Когда на поле битвы Матросов закрыл амбразуру собственным телом, это эвтаназия или нет? Он ведь прекрасно знал, что идёт на смерть…

Г. Муравник. Нет, это называется «жизнь положить за други своя».

о. Георгий. Вот именно, об этом и речь. Христос полагает жизнь за други Своя, и герои делают то же самое. И не случайно было сказано: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». А где тут грань? Вы разве можете точно сказать, где грань между таким добровольным «положением жизни своей» и эвтаназией?

• Здесь сразу возникает вопрос по поводу трансплантации. В разных странах существует практика отдачи донорских органов, когда человек умирает. При этом где-то не изымают органы только тогда, когда человек написал, что сам он против (Г. Муравник: Презумпция согласия). А где-то наоборот: изымают, только если человек заранее дал разрешение.

Получается две ситуации: одна законом определяет, что государство по умолчанию имеет право взять органы, и другая, когда не имеют права брать, пока человек сам не сказал: «Берите у меня всё, что хотите» (Г. Муравник: Канадская и американская модель). Как Вы считаете, какая из этих ситуаций более нравственная?

о. Георгий. Это вопрос сложный. Нам всем, конечно, ближе модель, когда человек сам этого хочет и выражает собственное желание. Мы внутренне её принимаем, наша внутренняя норма, по-моему, однозначно такая, потому что иначе слишком легко злоупотребить: разобрать человека на органы, когда он ещё не умер.

Я здесь однозначно за добровольное согласие. Другое дело, что можно спрашивать, но известно, что иногда люди спрашивают с пристрастием. Знаете, бывает, что человек болен и уже не в силах, поэтому на него очень легко надавить, его очень легко обмануть и заставить сделать по-твоему.

• Отец Георгий, а насколько нормально пребывание крови или вообще чего-либо донорского в другом человеке? Раньше, когда я была неверующей, спокойно всё это воспринимала. А сейчас мне стало не безразлично, не всё равно. С позицией отдающего человека понятно, а как это с точки зрения того, кто принимает? Я бы сейчас задумалась, прежде чем принимать чужое в себя.

Или человек становится кровным братом, допустим, если это христианин, с которым есть духовная общность, или я себя тут чувствую как на рынке.

Я думаю, что как раз надо больше чувствовать единство человеческого рода. Как сказано, мы все произошли от одной крови. Тогда не будет этого отчуждения и захочется помочь другому именно своим, отдать своё. Я думаю, что такой кеносис Богу угоден, и поэтому я совершенно не понимаю иеговистов, которые полностью отрицают саму возможность переливания крови, слишком натуралистически воспринимая слова Писания о том, что душа человека в крови его.

Г. Муравник. С кровью всё не так сложно: лейкоциты живут несколько дней, эритроциты – 120–130 дней. А вот когда пересаживают костный мозг со стволовыми клетками – это сложнее. Отец Георгий, когда я готовилась к занятию по трансплантации, я вышла через интернет на интересную работу одного автора, который собрал довольно большую статистику лет за десять или пятнадцать по трансплантации. У него зафиксировано порядка семидесяти случаев, когда после пересадки сердца, или комплекса сердце-легкие, или даже комплекса сердце-легкие-печень, у человека, которому это пересадили, возникали какие-то странные изменения личности, настолько сильные, что начали разбираться, и оказалось, что эти изменения направлены в сторону того, от кого взяты органы. На уровне биологии это объяснить невозможно.

о. Георгий. Очень может быть. Это можно объяснить хотя бы на уровне энергетики. Энергетика – термин очень абстрактный, размытый, поэтому можно им пользоваться по-разному. Действительно есть не только генетический код, вместе с ним у всякого человека есть некая биоэнергия. Кто же будет с этим спорить? Другое дело, как ею пользоваться. Очень важно не злоупотреблять этим. Почему церковью часто отторгаются все эти экстрасенсы и иже с ними? Потому что они злоупотребляют биоэнергией. А на самом деле всякий человек – экстрасенс, всякий человек чувствует какую-то энергетику, которая выходит за рамки его непосредственных физических ощущений, его открытого сознания. Да, может быть такое, что вместе с новой энергетикой сердца и других жизненно важных органов, а не только через мозг, войдут в человека и определённые индивидуальные изменения. Честно говоря, я в этом ничего страшного не вижу, если, опять же, не злоупотреблять этим. Если не делать этого злонамеренно, например, чтобы таким путём вырастить лучшую нацию в мире или провести иную масштабную селекцию человечества.