Текст книги "Оглянись на пороге"

Эта картина так понравилась, что Наталья даже высунула руку из воды и несколько раз отрепетировала отточенное движение, которым будет отвергать Сергея. Пальцы в мыльной пене выглядели премило. Да, пожалуй, так и поступит, как только представится возможность.

Решение несказанно улучшило настроение. А потом позвонил любовник из категории запасных и предложил провести вместе вечер, после чего она совершенно утешилась.

В холодильнике нашлась кое-какая еда, а вот любимого шампанского не было. Будь это кто-то из солидных мужчин, с которыми она привыкла проводить время, Наталья не стала бы даже волноваться. Но здесь был особый, безнадежный случай. Любовник едва на водку наскребал, так что рассчитывать на элитное шампанское не было смысла.

Она оделась, бросив злой взгляд на грязную шубу: придется волочь в химчистку. Бог знает, сколько там запросят!

В магазине было полно народа. Наталья устала стоять, дожидаясь своей очереди в кассу, и почти прокляла грядущее свидание. Хотелось уже не шампанского, а валяться в постели и смотреть телевизор, что-нибудь романтичное, с Хью Грантом и Джулией Робертс или, на худой конец, Сандрой Баллок, хотя она ей не очень нравилась, есть конфеты и запивать огненным кофе. Хотелось веселого безумия! Поменять аватарку в «Одноклассниках», заказать на ночь лимузин и кататься по ночному городу, размахивая шелковым шарфом, чтобы тот развевался, как у Айседоры Дункан… или Маты Хари? Кто там был женой Есенина?

Кажется, все-таки Мата Хари. И потом она погибла, удушенная собственным шарфиком, намотавшимся на колесо лимузина… Кажется, так…

Или все-таки Айседора? Стоя в вяло продвигавшейся очереди, Наталья хотела быть то Айседорой, то Матой. Предполагаемая трагическая кончина щекотала нервы, заставляя представлять себя в гробу, в белом хитоне, окруженной рыдающими поклонниками, среди которых как пить дать будет и Сергей…

– Девушка, можно быстрее?

Она опомнилась и шагнула вперед. Когда озверевшая от тупости покупателей кассирша пробила покупки, Наталья направилась домой, осторожно ступая по обледеневшему асфальту. Тонкое пальто, которое она накинула прямо на халат, почти не давало тепла. В доме, окруженном голыми, скрюченными деревьями, призывно горели окна мягким теплым светом.

Когда она уже потянула на себя тяжелую входную дверь, откуда-то сбоку метнулась смазанная тень, напугав до полусмерти. Женщина застыла, выронила пакет, успев услышать, как хрустнуло стекло.

Тень наклонилась над ней и странным, каркающим голосом произнесла:

– Надо поговорить.

Алла заглянула в чашку, прислушалась к своему организму и решительно поднялась с места.

– Пойду, пожалуй, – сказала она. – Вызови мне такси.

Кофе было выпито целое море. И хотя врачи решительно запрещали, она никогда их не слушала. Подумаешь, кофе… Чай, по слухам, куда вреднее. Так почему чай можно, а кофе нет?

Непутевая дочь засуетилась и даже предприняла робкие попытки оставить мать ночевать. А когда Алла отказалась, залезла в холодильник и стала выгребать оттуда продукты. После долгого разговора по душам она как-то оживилась и перестала умирать душой.

– Не надо мне ничего, – возражала Алла. – Куда ты складываешь?

– Мам, ну, а кому это все есть теперь? Я же по инерции в магазине набрала как всегда – и только дома сообразила, что кормить некого. Возьми. Сама съешь или папа, когда приедет из своей Риги.

Ирина торопливо набивала пакет продуктами, нервно сметая с полок почти все. Пакет такого не выдержал и лопнул по шву. На пол моментально вывалились сосиски, выкатилась банка шпрот.

– Ира, перестань, я ничего не возьму.

– Ну мам!

– Не мамкай. Не возьму, я сказала. У нас лифт не работает, думаешь, много счастья тащить сумку на третий этаж?

Дочь проворчала что-то под нос и вновь стала запихивать продукты в холодильник. Алла наблюдала за ней с легким снисхождением, а про себя думала: «Вот, опять я осталась с ее проблемами один на один. Муж уехал к родственникам и когда вернется – неизвестно. Хотя, может, и к лучшему, что его нет. Начнет громыхать, да еще на разборки понесется, а ему волноваться после инфаркта нельзя. Значит, опять сама…»

Вот уже много лет Алла, как орлица, старалась уберечь дочь от жизненных разочарований, зорко следя за всем, что творилось в ее жизни, но при этом вмешиваясь лишь в крайних случаях и с невероятным тактом, отчего Ирина считала, что решения принимает самостоятельно. Так в свое время она выбрала балетное училище, заболев танцами после просмотра «Лебединого озера».

В театре был аншлаг. Спектакль давали приезжие звезды, фамилии которых шестилетняя Ира не запомнила. Разве что одну – Лиепа, причем для себя она постановила, что это никакая не фамилия, а имя красивой тети, которая танцевала лебедя. Гулкие стены театра, заполненные невнятным людским гомоном, казались таинственным дворцом. Внимание привлекла громадная хрустальная люстра, в которой переливались огни тусклых ламп, и сказочный бархатный занавес, бордовый, с желтыми кистями.

Хрустальная люстра вдруг потускнела и погасла, а занавес разъехался в стороны. Люди мгновенно затихли и завороженно уставились на сцену. Ира все оглядывалась назад, туда, где из будки осветителя вырывались мощные лучи прожекторов.

Грянула музыка. И на сцене началось волшебство.

Она смотрела вперед, совершенно очарованная происходящим, не замечая, как поглядывала на нее мать. Мир перестал существовать, растворившись в трагической истории любви прекрасной лебеди. И несмотря на свой возраст, Ира поняла, что в финале царевна-лебедь умирает, но даже смерть показалась ей прекрасной.

– Когда вырасту, стану балериной, – серьезно сказала малышка после спектакля, когда мать надевала ей шапку с неудобной завязкой под подбородком. – Такой же красивой, как тетя Лиепа.

Мать фыркнула и ничего не ответила. А потом повела ее в балетную школу, куда втайне сходила за пару недель до премьеры. Именно там, оттачивая у станка первую позицию, Ира и узнала, что Лиепа – совсем даже не тетя, а дядя, и зовут его Марис. В то время великий танцор уже находился в опале, на гастроли ездил редко. Ира, очарованная ролью Одилии, совершенно не заметила гениального танцора и уж точно не знала, что наблюдает его закат. Все, чего ей хотелось в тот момент, – это пачка и тиара, украшенная драгоценными камнями, как у настоящей царевны.

Дочь выросла, получила свою пачку и тиару, вот только царевны-лебедя из нее не вышло. Да и принц Зигфрид из Сергея получился так себе. Ни чести, ни достоинства. Одна здоровая мужская похоть.

Бедная девочка. Бедная маленькая девочка.

– Мам, что мне делать? – тихо спросила Ирина.

– Да ничего, – отмахнулась Алла. – Бог даст, все само как-нибудь образуется.

– Но если я не хочу «как-нибудь»? Если я хочу, чтобы все стало хорошо?

Мать улыбнулась и стиснула ладонями щеки дочери, отчего ее губы выпятились вперед.

– Деточка моя, чтобы все было хорошо, ты должна сама определиться, чего хочешь, а чего нет. Ты еще не поняла, будешь жить с Сергеем или вытолкаешь его взашей.

– А если я не знаю? – невнятно пробубнила Ирина.

– Значит, жди, когда поймешь. Это может и месяц длиться, и два, а может за один день решиться. Ты хочешь, чтобы он вернулся?

– Нет, – ответила Ирина, подумав.

– Ну, вот…

– Но одна я тоже не хочу!

– Да уж, – фыркнула Алла. – Задачка с двумя неизвестными… Я потому и говорю: поживи, успокойся, а потом сама поймешь.

Застегнув сапоги, она приняла пальто из рук дочери и быстро натянула его на себя. Ирина посмотрела на стройную фигуру матери и вздохнула. Так похожи, и такая разница. Мать всю жизнь прожила с отцом в счастливом браке, в то время как она сама…

– Мамочка, – жалобно сказала она.

– Что?

– А ты меня любишь?

– Что за вопрос? – улыбнулась Алла. – Конечно люблю.

– И никогда не разлюбишь?

– Никогда. Что бы ни случилось. Одна ты будешь, с Сергеем или найдешь себе еще кого-нибудь, я все равно буду тебя любить.

Ирина постояла, а потом схватила висевшую на крючке куртку и стала совать руку в рукав.

– Ты куда на ночь глядя? – поинтересовалась Алла.

– Тебя провожу. Заодно мусор выкину.

– Меня такси у порога ждет, к тому же мусор вечером не выкидывают, примета плохая.

– Да, да, – отмахнулась Ирина, – знаю. Только если сейчас не выкинуть, до утра будет вонять.

– Сиди уже, – сказала мать. – Сама выкину. Чего по этажам носиться?

Она оделась, аккуратно подцепила двумя пальцами черный мешок и небрежно чмокнула дочь в щеку.

– Не кисни, кофе больше не пей. Спать ложись. И поверь: все образуется.

Ирина уселась на подоконник, закурила и уставилась вниз, чувствуя, как отлегло от сердца. Фонари горели желтым светом, а голые ветки деревьев заполошно метались от ветра туда-сюда, словно подавая странные тревожные сигналы. Внизу тихо урчало такси, ожидавшее свою пассажирку. Наконец хлопнула дверь, машина тронулась с места и выехала со двора, осветив фарами забор и пустую песочницу с забытым на бортике детским ведерком.

Сапоги дали течь, оттого в них было мокро и холодно. Наталья сообразила, что стоит в луже, и перебрала ногами, как стреноженная лошадь.

– Что вам нужно? – срывающимся на визг голосом произнесла она. – Я сейчас полицию позову!

Тень шевельнулась и придвинулась ближе.

– Ой, да не шуми ты. Мне и надо-то всего ничего. Буквально пару слов и одно пожелание.

– Пару слов? – глупо переспросила Наталья.

– И пожелание.

– Вы кто? – зло спросила Наталья. – Фея крестная или золотая рыбка?

Тень отшатнулась и загрохотала, раздуваясь и сокращаясь, захлебнувшись в беззвучном смехе.

– Милая, золотая рыбка желания исполняет, как и фея. А у нас с тобой все совершенно по-другому будет.

– Как это? – осведомилась осмелевшая Наталья и снова переступила на месте.

– А вот так. Не я, а ты, голубушка, мое желание исполнишь. Всего одно, совсем для тебя не сложное.

В гротескно-желтом свете фонарей фигура ночной просительницы выглядела странно, словно не имеющий четких граней призрак. Черты лица таились под накидкой: то ли шалью, то ли платком, свисающим на плечи. Лицо же таилось во мраке, разве что нос, длинный, заостренный, как у ведьмы, торчал вперед. При разговоре его кончик все время шевелился, словно у крысы.

– И что это будет за желание? – спросила Иванцова со злостью.

– Все просто, дорогуша, – снисходительно объяснила ведьма. – Ты прекращаешь лезть в семью Черновых. И на этом наш разговор закончится. Иначе…

– Иначе – что?

– Иначе пожалеешь. Ой, как пожалеешь, – пообещала тень. Наталья почувствовала, как здоровая злость окончательно вытолкнула страх, и расхохоталась.

– А если не брошу, а? Что ты сделаешь, калоша старая? Что…

Старуха вдруг ринулась к ней, толкнула к дверям и придавила мощным локтем к холодной стали. От нее пахло ванилью, а изо рта, прижавшегося к уху Натальи, несло гнилой кислятиной нездоровых зубов.

– Слушай, ты, шалава! – прошипела старуха. – И внимательно слушай. Я требовать не буду, чтоб ты испарилась из этого дома. Достаточно будет, чтобы ты по двору ходила как мышь и на Сережу глаз не поднимала. Но если меня вынудишь, я тебе такую сладкую жизнь устрою, что небо с овчинку покажется! Поняла?

Наталья промолчала.

– Я спрашиваю: поняла?

– Поняла, – придушенно пискнула пленница. Незнакомка щурилась, вглядываясь в ее лицо, а потом удовлетворенно кивнула и отпустила руку.

– Ну и славно, – прокудахтала она совершенно другим, вполне человеческим голосом, в котором не осталось и следа пугающей инфернальности. – Надеюсь, больше не увидимся.

Старуха поправила слетевшую во время нападения шаль и шагнула во тьму, растворившись в ней, как летучая мышь. Потом в глубине двора, где-то за углом дома, хлопнула дверь машины, взревел мотор и два ярких луча на миг прорезали тьму, осветив жалкую фигуру перепуганной Натальи.

– Да пошла ты, – вяло сказала она. Внутри все тряслось, словно студень на тарелочке, нарезанный кубиками. Тронь ее, и они будут трепыхаться, словно напуганные.

Женщина вновь переступила на месте и посмотрела вниз. Пакет, валявшийся на грязном асфальте, порвался. Шампанское разбилось, и она стояла в луже, смешанной с игристым вином.

Это ж надо было так испугаться старухи!

Наталья раздраженно пнула пакет ногой и уже взялась за дверную ручку, как вдруг ее кто-то схватил за плечо. От неожиданности заорала так, что в ушах зазвенело.

– Ты чего?

Позади стоял Леха, удивленный и слегка опешивший.

– Напугал тебя, да?

– Дурак! – взвизгнула она и ткнула его кулачком в плечо. – Я чуть не родила!

Леха хохотнул и открыл дверь подъезда.

– Мадам, – галантно склонился он в поклоне. – А я смотрю: ты стоишь у подъезда. Неужто меня встречала?

– Угу, встречала, – буркнула Наталья. Он сделал шаг вперед, споткнулся о пакет, в котором звякнули осколки бутылки.

– Это твое, что ли?

– Да. Уронила.

– Поднять?

– Да нечего там поднимать уже, – досадливо сказала она. Ей показалось, что старуха все еще стоит в темноте и смотрит на нее. – Все разбилось. Пойдем скорее, холодно…

Леха пропустил ее вперед и закрыл дверь. Наталья медленно тащилась по ступенькам и на площадке между первым и вторым этажом остановилась.

Это же был Леха. Свой, родной, насквозь изученный, как дрессированный лев, прыгающий через горящий обруч. Леха, которым она всегда могла вертеть как заблагорассудится, на которого можно было положиться и заставить делать все, что нужно, связанный с ней крепкой веревочкой настоящего секса, лучшего в ее и его жизни. И эта веревочка была прочнее стали, потому что не родился еще человек, готовый отказаться от удовольствия за здорово живешь.

– Леша, – позвала она.

– Что?

– Помнишь, ты говорил, что для меня на что угодно готов?

Судя по гримасе, отразившейся на его лице, он этого или не помнил, или помнить не желал. Но на всякий случай кивнул.

– И что ты хочешь? – спросил он.

Наталья посмотрела на угловой подъезд в мутное стекло, а потом перевела взгляд на своего мужчину, преданного до мозга костей, как верный пес. В этот момент женщина снова вспомнила о киношных героинях и голосом Елены Троянской, провожающей рыцаря на войну, вкрадчиво произнесла:

– Ты же можешь меня защитить, правда?

На потолке была трещина, змеившаяся из угла прямо к одиноко висящей в центре лампочке. Когда-то на ее месте была люстра, хорошая, чешская, а потом в ней что-то сломалось. Починить оказалось некому. Люстру пришлось снять.

Лампочка тоже была не ахти, слабая, шестидесятиваттная, но ей больше и не требовалось. По вечерам, когда еще работал старый телевизор, она пялилась в экран. А когда ящик сломался, смотрела в окно. Какие еще развлечения на пенсии? Никаких.

По осени из окон, затыканных ватой, навечно забитых гвоздями, немилосердно дуло. Опасаясь сквозняков, Степанида перестала подходить к окнам, сосредоточив все внимание на соседях, которых ненавидела всю жизнь. С годами это жгучее чувство только обострялось.

Соседку сверху ненавидела особенно сильно.

Осень, холодная, стылая, все время путала ее планы. Это всегда происходило так внезапно, что Степанида не успевала перестроиться. Летом она просыпалась около четырех утра, долго лежала, разглядывая трещину, которая проступала из мрака, наливаясь чернотой на желтоватом, давно не беленном потолке. А как его побелить, если до него не достать? Раньше, еще при Сталине, строили на совесть. Потолки были трехметровыми, комнаты громадными, не то что сейчас.

Осенью утро приходило поздно, окна оставались темными. Потому из дома Стеша, кутаясь в ветхий плащ и три платка, выходила около девяти, отправляясь на охоту за бутылками и картонными коробками, которые сдавала в утиль. Выходило с этого приработка не то чтобы много, но вместе с пенсией хватало. Главное встать пораньше, пока конкуренты не расхватали ночной улов, разбросанный у магазинных урн. Правда, осенью конкуренты на промысел тоже не торопились, но и улов был не в пример жиже. Кто будет пить пиво в такую холодину? А вот коробки расхватывали, увозили на дачи и в частный сектор, топили печи или сдавали на макулатуру.

Соседи, повинуясь сигналам будильников, уже вставали, начинали носиться по потолку, включали телевизоры, шумели водой в трубах, а из щелей доносился пьянящий аромат жареной картошки, кофе и пирогов. Степаниде на вкусное денег хватало редко, оттого окружающих она ненавидела еще больше.

Одеяло было старенькое, с дырой посередине и оторванным углом. Иногда во сне Стеша попадала в дыру коленом. Несмотря на то, что отопление уже дали, в ее угловой квартире все равно было прохладно. Соседи, сволочи, понаставили себе пластиковых окон, а она так и живет со старыми, в щели можно пальцы засунуть. Старушка пыталась утеплять их замазкой и даже пластилином, найденным на помойке, но это не помогало. Корчась под одеялом, пенсионерка смотрела в потолок, ожидая, когда трещина покажется из мрака.

Соседи, сволочи и гады, готовились к выходу из дома. Она натянула одеяло на голову, прислушиваясь к топоту сверху. Наконец. Кто-то бахнул дверью. По лестнице покатился дробный топот. А потом женский голос истерически завизжал:

– А-а-а-а!!! Помогите!!! Уби-и-и-и-или-и-и-и!!! Иру убили-и-и-ли!

Часть 2. Черное

Мерить шагами вестибюль, набитый страдающими людьми, было невозможно, но, несмотря на раннее утро, присесть уже некуда. В первые минуты она не подумала о том, что ждать, возможно, придется очень долго, оттого и не застолбила место. А сейчас было слишком поздно. Вот и металась из угла в угол, пересекая небольшое помещение по диагонали, словно ледокол, и цокот каблуков гулко отдавался под высоким, тускло освещенным потолком. Одна лампа дневного света, вытянутая белая колбаса, периодически моргала, как в дурацких триллерах, заставляя вздрагивать и озираться по сторонам.

Внутрь ее, разумеется, не пустили. Это только в идиотских сериалах в операционную бросаются безутешные родственники, требующие непременного присутствия на операции, хватают врачей за руки и молят спасти жизнь с непременной истерикой. В действительности паникеров отсекают довольно скоро, и даже в коридорчике не всегда дают посидеть, разве что ситуация критическая. То, что ее не пустили внутрь, говорило как раз об обратном – ситуация не критическая. Серьезная, конечно, но ничего страшного…

Покурить бы.

Она боязливо оглянулась на дверь и пошарила в кармане. Сигареты нашлись – видимо, машинально сунула их вместе с кошельком. Но выйти на улицу не решилась. Вдруг именно в этот момент ее позовут?

Дверь распахнулась.

Она моментально сунула сигареты обратно и напряглась, готовая к рывку, как вышколенная гончая, но тут же разочарованно опустила плечи. Из дверей вышла какая-то девчонка, в синем халате, косынке, из-под которой торчала крашенная в черный треугольная челка. Глаза были густо подведены, а из носа торчал не то гвоздь, не то булавка. В руках она держала швабру и ведро с водой. Не говоря ни слова, девчонка стала мыть пол, усердно размазывая грязь по бетону.

Она стиснула зубы и, сунув руки в карманы, отошла к дверям, не в силах выносить влажное чавканье, сопровождаемое потусторонним мерцаньем белесой лампы. Сколько таких, как она, стояли тут, ждали, надеясь и пугаясь каждого звука? Не сосчитать. Сама атмосфера вокруг угнетала, заставляя думать только о плохом.

Шлеп-шлеп. Грязная тряпка, атмосфера мертвецкой, тихо переговаривающиеся родственники, и мысли, мысли…

В прошлый раз все было совсем не так. Страшно было другим, а она, ослепленная болью, просто плыла в тумане наркоза. Единственное, что роднило с прошлым, – ощущение той же беспомощности, придавившее к земле каменной плитой.

От вязкой июльской духоты некуда было деться, несмотря на открытые окна, в которые стайками и одиночными мухами залетал тополиный пух – напасть, от которой не удавалось избавиться никакими силами. Закрыть окна – значило задохнуться. Приходилось терпеть, поминутно откашливаясь, поскольку этот коварный лазутчик имел обыкновение попадать в рот и нос в самый ответственный момент, вроде арабеска. И девушки и парни возмущенно чихали, отфыркивались, вытирали липкий пот и думали о чем угодно, только не о постановке «Жизели».

– И раз, и два, и три, – хрипловатым тенорком командовал Борис Ильич, бил в ладоши, зорко наблюдая за труппой. – Плие! И сложились пополам! И раз, и два, и три! Женя, Женя, рука через первую позицию! Через первую, я сказал! Что ты согнулся? Что ты согнулся?! Спрячь свой позвоночник в трусы и держи там, бестолочь!

Несчастный Женя, на которого обрушивался шквал гнева балетмейстера, сопел, раздувал щеки, но выпрямлял спину. Ирина, сосредоточенно наблюдая за своим отражением в зеркале, на окрики внимания старалась не обращать. Не до того. На репетициях она занималась с полной отдачей, хотя некоторые, пользуясь тем, что Борис Ильич отворачивался, начинали работать в «полноги».

– Девочки, все помним, что делаем? – надрывался балетмейстер. – Тогда начали. И раз, и два, и три! Пируэт, рон де жамб и флик-фляк половинку… Остались, остались на левой ноге!

Она старалась, придавая своим движениям как можно больше изящества, не обращая внимания на ноющую боль в спине, что преследовала ее уже пару недель. Не могла позволить себе расслабиться, хотя по ночам, когда не было сил даже повернуться на другой бок, мечтала о том, что вырвется из этой бешеной гонки, в которой разочаровалась много лет назад.

Боже мой, как давно канули в Лету те времена, когда она всерьез бредила искусством! Тяга к прекрасному разбилась о суровую действительность пару лет назад, когда Ира, еще совсем юная, поняла: ничего ей в родимом театре не светит.

– Валить отсюда надо, – сокрушалась закадычная подружка Светка. – В Большой ехать, в Москву.

– Только нас там и не хватало, – фыркала Ира.

– А может, и не хватало! – запальчиво возражала та. – Откуда ты знаешь?

– Оттуда. В Большой все рвутся, со всей страны. Куда более ногастые, талантливые и пробивные. Так что, подруга, сидела бы ты на попе ровно.

– Вот напрасно ты нас хоронишь, – возразила Света. – Себя особенно. Так и будешь вон «у воды» розочкой махать. А я лично себя в нашем гадючнике хоронить не собираюсь. Летом манатки соберу – и фьють, в Москву, в столицу, в Большой театр…

– Угу. К хвосту близко не садись, – проворчала Ира, хотя в глубине души понимала, как права подруга.

В театре, куда она поступила после окончания училища, ролей ей не давали. Спасибо, что в кордебалет взяли, да и то исключительно благодаря протекции мужа и свекра. Вместе со Светкой и еще десятком девиц и парней Ирина танцевала «у воды» – партию лебедей в «Лебедином озере», стоя едва ли не в последнем ряду, да выбегала на сцену в оперетте «Летучая мышь» и подобных – изображая гостей и прочую челядь. В театре был свой мощный клан, с покровителями и признанными звездами, которые не собирались в ближайшее время уходить на покой.

Светка все-таки уехала и – о чудо! – пробилась в Большой. Первые месяцы писала из Москвы длинные письма, иногда звонила, захлебываясь от впечатлений, а потом восторги подувяли. Определили ее в тот же кордебалет, задвинув в угол последнего лебединого ряда. Самым большим достижением стала партия одной из виллис.

Потом письма и звонки прекратились. Подруга вернулась в город с поджатым хвостом и как-то вечером, явившись к ней, горько сказала:

– Никому мы не нужны, Ирка. Ни там, ни тут.

– Глупости говоришь, – возразила та.

– Ничего не глупости. Лучше б я на парикмахера выучилась, честное слово. А что? Тоже творческая профессия, зато всегда при деньгах, и никого не волнует, на сколько грамм я поправилась и как высоко могу задрать ногу, как изящно выгляжу в арабеске и как хорошо у меня получаются па-де-бурре. Зачем я столько лет потратила на хрень?

– Это искусство, мася, – ласково сказала Ира. – А мы ему служим. Так что некоторая жертва предполагается.

Светлана отмахнулась, зло усмехнувшись.

– Ты когда прописные истины говоришь, наверное, не замечаешь, как фальшиво это звучит. Сколько у тебя сейчас зарплата?

– Ну…

– Без «ну».

– Десять пятьсот.

– Вот! – торжествующе подняла палец Света. – И у меня в Москве было десять. Нам, кордебалетным, больше четырнадцати и не положено. А жить как? У меня эти деньги только на проезд уходили да чуть-чуть на жратву. Представляешь, как я себя чувствую? Я же жрать хочу постоянно, при этом вынуждена еще и диету соблюдать. В общаге шесть девок в комнате, и все вечно голодные. Вечером спектакль, приезжаешь потная, мокрая, горячей воды нет… Согреешь чайник, голову в тазик, потом этой же водой обмываешься – и спать. Лежишь вот так в своей продавленной другими балеринами койке и понимаешь: ни хрена у тебя не выйдет. Ни хре-на! Мало таланта, мало работоспособности. Связи нужны. А их нет и, скорее всего, не будет.

Ира погладила подругу по руке и помолчала. Сказать, что та неправа, язык не поворачивался. Она и сама держалась исключительно благодаря мужу, поскольку могла позволить себе участвовать не в каждом спектакле, не биться из-за роли и при этом не чувствовать себя несчастной и обездоленной.

– Может, вернешься, а, мась? – спросила Ирина. – Далась тебе Москва? В театре тебя еще не забыли, глядишь, обратно возьмут.

Светлана горько усмехнулась.

– А тут что делать? Ну, скажи, что? Я понимаю, ты никогда не была честолюбива, никогда роль из глотки зубами не выдирала. Опять же, муж есть, хата вон какая шикарная… Куда тебе ехать, в самом деле? Тут все в шоколаде. А у меня – ничего, понимаешь, ничегошеньки нет! Тут плохо, там плохо, но там все же легче, потому что люди вокруг чужие.

– Разве ж это легче? – тихо спросила Ирина.

– Легче, – жестко ответила Света. – Потому что никому не надо льстиво улыбаться и объяснять, почему не сложилась карьера, почему не замужем, почему детей нет. Там ты никому ничего не должен. А я устала, устала отчитываться за свою жизнь, как будто должна всем.

– Да никому ты ничего не должна, – устало сказала Ира. – Тем более отчитываться. Живи как можешь. Хотела бы сказать «как хочешь», но я даже себе этого озвучить не могу.

Она хотела сказать что-то еще, вроде того, как соскучилась по подруге, с которой были вместе с первого класса училища, но только рукой махнула. Тогда, в конфетно-розовом детстве, будущее казалось таким безоблачным… Прогуливаясь по парку, они тайком ели мороженое, строго запрещенное и педагогами, и родителями, воображали себя разведчицами в тылу врага, смеялись над боровшимися в кучах прелой листвы мальчишками и ходили к старому пруду – смотреть крокодила. В классе говорили, что в воду однажды кто-то выпустил маленького крокодильчика, привезенного из Африки в банке. Тот вырос и по ночам нападал на одиноких прохожих, затягивая их в темную, покрытую желтыми листьями воду.

Несмотря на все усилия, увидеть его ни разу не удалось, хотя Светка утверждала, что однажды заметила, как шевельнулось и ушло под воду бревно с выпученными змеиными глазами.

«Смотреть крокодила» они ходили до самого Светкиного отъезда в Москву. Хотя где-то лет в десять уже прекрасно понимали, что в прудике глубиной по пояс никакая рептилия жить не может, однако лучше места, чтобы пошептаться о секретном вдали от людских глаз, они не могли найти. После отъезда подруги Ирина пробовала ходить к пруду одна, но больше не ощущала того таинственного тепла, хранимого мифическим животным. И не с кем было поделиться, что жизнь и карьера складывались не совсем так, как планировали, что у одной, что у другой.

Крокодилий пруд, вместе с понимающими взглядами и милыми девичьими тайнами, остался в прошлом. А теперь и дружба, разделенная тысячью километров, постепенно угасала.

От жалости к Светке и себе самой у нее моментально запершило в горле, ударило в нос так, что предательские слезы навернулись на глаза. Она еще с минуту пыталась их сдержать, потом зашмыгала носом, а следом заревела и Светка.

Под совместный рев и грустные стенания Лары Фабиан они усидели бутылку мартини. Потом диск кончился, примерно одновременно со слезами, и они решили пойти куда-нибудь «кутить». Сергей от похода по злачным местам отказался, ему надо было с утра на какой-то сложный процесс. Светлана же поход по кабакам без мужика считала неприличным, оттого в спешном порядке был выдернут из постели одноклассник Владик Олейников.

Для кутежа почему-то выбрали боулинг. Ирина сломала о шар два ногтя, а Светлана – целых три и наутро охала от боли в руке, едва ли не выдернутой из предплечья тяжелыми шарами. Там же за столиком, между бросками, они выпили еще бутылку мартини на троих, после чего Влад, долго перемигивавшийся с лоснящимся красавцем, в одиночку томившимся у барной стойки, отбыл, оставив их на произвол судьбы.

– Что за жизнь? – горько констатировала Светлана. – Приходишь ты пьяная, на все согласная, а мужики друг на друга лезут. Стыдоба!

Она гостила у Ирины еще два дня, а потом уехала обратно в Москву. А через неделю после отъезда подруги самая прославленная балерина театра неожиданно собралась на пенсию. После ее оглушительных проводов на заслуженный отдых режиссер неожиданно предложил Ирине попробоваться в ведущей партии «Жизели».

– Волнуешься? – спросил Женька перед выходом. Голос у него был совершенно не мужской, писклявый, с тягучими гласными. Ее одно время занимал вопрос: почему все педики так жеманно разговаривают, независимо от возраста и места проживания? Вон, москвичи, к примеру, акают, вологодцы – окают, а в Пензе вообще не говорят, а выпевают окончания. А вот поди ж ты, педики говорят одинаково!

Женька, здоровый слон с мощными ногами культуриста, тоже был педиком. Впрочем, в отличие от своих друзей по балетной братии, совершенно некапризным. Примадонну из себя не корчил, работал на износ, так что на его пристрастия никто внимания не обращал.

Ирина тоже. В конце концов, когда партнер по сорок раз за день хватает тебя промеж ног, никаких эротических чувств эти прикосновения не вызывают. Женька исполнял партию принца Альбера. Борис Ильич после проводов на пенсию примы долго взвешивал за и против, но потом, перекрестившись, поставил в пару к Ирине не заслуженного Козлова, а молодого Женьку. Выбор был оправдан. Для Семена Козлова, отпахавшего в театре уже десять лет, Ирина была высоковата. Рослый Женька гармонировал рядом с ней гораздо больше.

– Совсем не волнуешься? – допытывался Женька скрипучим фальцетом.

– Нет, – покачала головой Ирина.

– А чего зеленая такая?

– Я зеленая?

– Ну не я же… В зеркало глянь, сквозь пудру зелень проглядывает. Нет, ты все-таки волнуешься… Слышь, говорят, вчера Козлов в истерике бился, требовал роль обратно. Грозился жаловаться на Борюсика пойти. Как думаешь, пойдет?

– Кудой? – фыркнула Ирина.

– Тудой. В администрацию. Там у него, говорят, фанаты.