Текст книги "Первая и единственная"

Георгий Марчик
Первая и единственная

На столе передо мной лежит разорванная пополам, помятая, слегка пожелтевшая фотография размером с сигаретную пачку. С лукавой улыбкой смотрит на меня с нее юная девушка в белой летней блузочке. Она словно хочет сказать мне что-то. На обороте фотографии аккуратно выведены слова: «Помни копию, храни оригинал». Когда-то меня слегка раздосадовала и даже обидела эта надпись. Я ждал более сердечного посвящения. Кроме того, мне был не совсем понятен смысл этой фразы: «Помни копию…» Кто в данном случае копия? А кто оригинал? Она или фотография?

Фотографию эту Валя подарила мне на выпускном вечере. С первого класса мы сидели с ней за одной партой. Я любил ее. Старый прекрасный сон. Он промелькнул как один светлый миг, как солнечный блик на воде. Белоствольная березка за окном поезда. Соскользнувший с дерева сухой лист в пору золотой осени. Какой след от них остается? В сердце? В памяти? В жизни?

Эту фотографию разорвала на две части и смяла она сама. Но это уж потом, спустя много лет. Я любил ее, но не понимал, что люблю. Я тогда ничего не понимал. Был глуп и самонадеян, как молодой петушок. Признаться даже себе в том, что я люблю ее, было свыше моих сил. Любить ее, обыкновенную девчонку? С какой радости? За что? Слишком я привык к ней, знал, как свои пять пальцев.

День и ночь готовится к урокам, потом сидит, руки между сжатых колен и дрожит от страха словно крольчиха, поднятая за уши. Боится, что ее вызовут. А вызовут, краснеет, бледнеет, запинается. Кто-то назвал это повышенным чувством ответственности. Всегда о ком-то заботится, кому-то помогает, за кого-то переживает. О себе бы больше думала. А то ходит в одном и том же платьице и кофточке. Девчонки модничают, а ей хоть бы что. Смеется: «А мне лишь бы чисто было и аккуратно».

Она, конечно, догадывалась, знала, что я ее люблю. Иной раз посмотрит так удивленно, даже с упреком – мол, ну что же ты, Гена? Это меня, конечно, бесило. И я старался какой-нибудь выходкой доказать, что мне на нее плевать. Она могла заплакать, но никогда ни в чем не упрекнула.

На выпускном вечере – шумном, бестолковом – все были охвачены телячьим восторгом – я тоже был в каком-то горячечном настроении – к тому же выпил два стакана вина – она подошла ко мне – веселая, с пылающими щеками, возбужденными глазами, взяла за руку, увлекла за собой: «Пойдем!» Рука ее, сухая и теплая, подрагивала – из нее словно било током. Мы вышли из зала, спустились этажом ниже, подошли в коридоре к окну. Я стоял и, как мне казалось, насмешливо улыбался.

В лунном свете она стояла передо мной словно березка, трепещущая каждым своим серебристым листом. Мы помолчали, потом достала из сумочки, то ли из книги – сейчас уже не помню – и протянула мне маленькую фотографию: «Это тебе. На память». Я нерешительно взял фотографию, и тут она вдруг поцеловала меня в губы. У нее были теплые, мягкие, ласковые губы. От неожиданности я опешил. Она улыбнулась: «И это на память». Повернулась и убежала. А я стоял еще некоторое время, разглядывая фотографию. Потом пробормотал: «Ну, вот еще выдумала» и вернулся в зал.

Вот и все, что можно сказать о наших отношениях. И все-таки отношения были. Без поступков и даже без слов. Без, если так можно сказать, внешней формы. Из нее в меня словно переливалась теплота жизни, благородство. Но во мне жило два «я» – один грубоватый, самонадеянный и самовлюбленный позер, фанфарон, живущий в каком-то условном, выдуманном «красивом» мире, второй, второй, по моим тогдашним понятиям слюнтяй, тюха-матюха. Первый грубо и бесцеремонно подавлял второго, не давал ему выпрямиться, проявить себя.

Я хотел казаться кем-то значительным, корчил из себя аристократа. А какие они, аристократы, представлял очень приблизительно. В основном по фильмам. Вот и манерничал. Главным было пустить пыль в глаза. Красиво одеться, красиво пройтись по улице, красиво подъехать к кафе на такси, красиво посидеть в ресторане.

Поза убивает живое, настоящее. Начинаешь не жить, а позировать. Все делаешь для виду. Даже девушку выбираешь с таким расчетом, как она будет смотреться. Чтобы не ударить в грязь лицом перед такими же шалопаями, как сам.

Из школы мы разлетелись, кто куда. Школа подвела черту под нашим детством. Все, что осталось за этой чертой казалось мне не настоящим, не всамделишным, а было каким-то подготовительным этапом к взрослой жизни. Я ее понимал так: все тормоза отпущены, живи, как хочешь, ты сам себе хозяин. Главным ощущением была для меня полная раскованность, свобода.

Не имело никакого значения кем работать и где. Лишь бы можно было зашибить и купить фирменную тряпку. Попал я в изоляционный цех завода «Контактор». Обрабатывали в нем текстолит, цемент, асбест, производили разные изоляционные изделия. Там я и познакомился с этим прохвостом Шуркой, в котором нашел своего полного единомышленника. На уме было одно – отработать, принять душ, переодеться и настроиться куда-нибудь. Где можно потусоваться с такими же козлами, как сами. Через год меня призвали в армию. Еще через два года я вернулся на свой завод.

Жить бы мне и жить, как всем нормальным людям. Учиться, заниматься спортом, ходить в кино, встречаться с хорошей девушкой. Но нет, меня тянуло к другому. У меня была установка на «красивую» жизнь. Чтобы все было не так, как у других. Все с выкрутасами. На уме как достать английский блейзер. Такой, чтобы все с катушек от зависти. Или французский пиджак в обтяжку из черного бархата. Рубашечку цвета хаки с погончиками и планкой на груди и буквочками над карманчиком «Ю АС АРМИ». Черта в них этих буквочках. Так нет же. Дайте мне наимоднейшую вещь, а я за нее выложу любую сумму, хоть месяц буду вкалывать. Так и ходил, пижонил – «костюмчик новенький, колесики со скрипом» – на шее брелок – крохотная бритвочка на цепочке, на ногах деревянные сабо, на вельветовых джинсах сзади тоненькая полосочка со словами «Луи Филипп». Мы не то, что вы, дикари неотесанные, эскимосы. Иду, бывало, по улице или ресторану, один черт где, руками загребаю как веслами, грудь вперед, голова по-петушиному вскинута кверху. Никого не замечаю.

Конечно, не отрицаю, есть своя приятность в красивом прожигании жизни. Модно оделся, красиво подъехал на такси к ресторану, красиво сделал заказ, красиво выпил, закусил, потанцевал, рассчитался. Чтобы тебе поклонились, словно ты и впрямь персона. А что дальше? Об этом не думаешь. Живешь одним днем, сейчас, сегодня. От этого и пляшешь. Комариная философия. Насосался и доволен.

… После школы прошло уже несколько лет. Старая любовь была забыта, заросла сорняком как заброшенное кладбище. Я все крутился на карусели удовольствий. Кабаки, тряпки, девчонки. Как в болоте – сверху сочная зеленая травка, цветочки, а внизу черти. Красивая жизнь требует денег. А где их взять? Заработка уже не хватало. Приходилось искать дополнительные доходы: что-то покупать, перепродавать. А тут еще познакомился с одной девицей – художницей, красивой, как Венера Милосская. Только с руками, конечно. Она меня раззадоривала: «Ну, что ты за кавалер? Не можешь подарить своей даме паршивую цепочку». Цепочка, конечно, паршивая, отвечаю, но сделана из чистого золота. И чтобы ее купить надо вкалывать по крайней мере три месяца.

Она пожала своими божественными плечами: «Вот уж не думала, что ты такой скучный. Я же не спрашиваю тебя, где ты возьмешь деньги».

Я подарил ей и цепочку, и сережки, и французские духи. Где я взял деньги, она меня действительно не спросила. А взял я их в «долг» у одного пьяного, в ресторане. В туалете. Потом решил еще раз одолжиться таким же образом у одного симпатичного дяди. Говорю ему: «Вытряхни-ка быстренько свои карманы, а то мне расплатиться не хватает. Да поживей, мне некогда». Дядя заулыбался: «Понимаю. Сейчас. Вот только застегнусь». Застегнулся, вытащил шпалер и на меня: «Добегался, буланчик!» «Я пошутил, говорю. Вы меня не так поняли.» «Ты прав, говорит. Я таких шуток не понимаю».

Вскоре меня судили, и я попал в колонию. Вначале я пробовал в зоне корчить этакого «вора в законе», но потом поохладел, призадумался. Живешь, как на вокзале в ожидании. Только поезд придет за тобой спустя целую вечность.

Стал выходить на работу, старался не нарушать установленных в колонии правил. Послали на «химию», потом попал под амнистию.

Вышел на свободу, насвистывая, мол, а нам все равно. Но, честно говоря, я был напуган. Впрочем преступником в душе я себя никогда и не считал. Подумаешь, взял у пьяного дурака деньги на подарок женщине. Какое же это преступление? Пугала мысль: неужели и я такой же, как все другие в колонии. Лица серые, потухшие глаза. Вспоминать не хочется. Всех этих мужиков, пацанов, блатных, опущенных, с которыми коротал срок. Многие жили без всякой надежды, не впрягались – лишь бы отмазаться. Хотя попадались, конечно, и приличные ребята.

На свой завод возвращаться не захотел. Может потому, что было стыдно встречаться с бывшими товарищами по работе. Не знаю. Устроился на другой завод. Буду откровенен – я вышел на свободу все тем же легкомысленным парнем, хотя и был поколеблен в своем «крэдо». Вскоре меня вновь потянуло на «красивую жизнь», а какая она представления об этом были у меня весьма своеобразные. Мне бы чуть больше подумать о своей судьбе. Чуть серьезней поразмыслить, все взвесить, а потом уж и пошагать вперед. Так нет. О чем долго думать с такой подмоченной репутацией. Все равно, решил я, веры мне больше не будет. Отдамся-ка я на волю волн, авось они куда-нибудь вынесут. Устроился шофером – имел права. Увы, жизнь полна злоключений.

На новом месте я тоже долго не продержался. Не прошло и месяца как ко мне с улыбочкой подкатил один фиксатый. Так у меня сердце и екнуло. Нашли. «Ждать тебя будет сегодня вечером один знакомый там-то и там-то. Придешь?» «Приду»…

А куда деваться? Надо идти. Пошел. Как чувствовал – ничего хорошего эта встреча не обещала. Оказалось ждал меня Гришка – старый вор-рецидивист с испитым ватно-серым лицом. Строгий ревнитель воровских законов. Приподнялся со стула и сунул согнутую лодочкой руку. Налил стакан водки, пододвинул «Пей!» «Потом!» – попробовал я отказаться. «Пей сейчас!» Выпил.

«Баранку крутишь?» – спросил он. «Да вроде того». «Машина нужна, хату одну будем брать». Я молчал, хотя и понимал, что должен ответить. Оглянулся – у двери стоял фиксатый, улыбался.

«Чего молчишь? – с вялой насмешкой спросил Гришка. – Косого помнишь?… Нет его уже на белом свете, царство ему небесное. Тоже хотел за-вязать… Ну, так как? Может еще выпьешь?»

«Мать у меня больная… – сказал я, отчетливо понимая, что все это зря. – Бели снова сяду – кранты ей».

Гришка нагнулся, быстрым движением выхватил откуда-то снизу острозаточенный сапожный нож «А вот это видел? – заорал он. – Всех сук на нож, всех…» Он отбросил нож и стал тыкать себе в шею двумя растопыренными пальцами, изо рта у него летела слюна, а глаза безумно сверкали. Он трясся как припадочный, разорвал на себе рубаху, обнажив худую, бугристо выпирающую вперед грудь.

Все шло как по писанному. Психическая атака должна была убедить меня в серьезности разговора. Затем, как и следовало ожидать, Гришка успокоился и вновь спросил, будет ли машина. Увертываться, крутить не имело никакого смысла. Ответ должен был быть только однозначным – или да, или нет. Сказать «нет» – у меня не хватило смелости. Сказал – «да». А сам решил на следующий день сесть в поезд и уехать… Понимал – Гришка не шутил.

Уехать-то уехал, вернее удрал; поддавшись то ли страху, то ли порыву. А куда? Кто меня ждет там, куда я решил смотаться от греха подальше? Кто меня там ждет, кто даст работу?

Жилье? И здесь-то в родных местах с трудом устроился. Тошно вспомнить сколько претерпел унижений. Кому я там нужен? Своих мазуриков не знают куда девать. Эх, ма… Как бы не пришлось возвращаться, не солоно хлебавши. И тут – надо же – встретил Шурку. «Айда, говорит, по договору в лесостроительную экспедицию. Все лето на воздухе и подработаем заодно». «Ладно, поехали», – обрадовался я. Мне-то было все равно. Вот с этого, собственно, и начинается мой рассказ. А то была как-бы предыстория. Чтобы все стало понятно.

В группе нашей было шесть человек. Пять мужиков, одна девушка, техник-лесостроитель. Она же наш руководитель. Мы нашли ее в маленькой деревеньке, куда она прибыла двумя днями раньше. Когда я увидел ее, то не поверил своим глазам. Это была Валя. Разумеется, повзрослевшая, возмужавшая. Но все с тем же нежным румянцем на щеках, будто кожа ее подсвечена солнышком. Я не подал виду, что мы знакомы. Поздоровался и все. Она тоже не выразила ни особого удивления, ни радости. Когда все вышли из избы, я попросил ее: «Ты не говори другим, что знаешь меня. Так я думаю будет лучше». Она согласилась: «Я тоже так думаю». И улыбнулась. Хоть и повзрослела, улыбка у нее осталась прежней – доверчивой и ласковой, слоено у ребенка, который ждет от тебя чего-то хорошего.

Ах, Валечка, Валя, до чего же ты все-таки изменилась за эти годы. Смотришь на тебя и пьянеешь от одного твоего вида. И я изменился. И смотрю на тебя совсем другими, чем раньше, оценивающими глазами. И облизываюсь. Ты для меня уже не просто школьный товарищ, соседка по парте, а объект вожделения, лакомый кусочек. Вот каким я стал циником. Сунулся было к тебе. Трали-вали, мол, ты похорошела, не узнать, ха-ха. Не прогуляться ли нам вон к этим кустикам. Ты не рассердилась. Просто сказала: «Оставь этот тон. Он тебе не идет. Зачем паясничаешь?» Я осекся и больше к ней не приставал.

Вот так установилось некое сбалансированное равновесие в нашем дружном коллективе. А коллектив подобрался еще тот. Два каких-то пропойца-алиментщика, мы с Шуркой и еще один колоритный тип – невысокий, очень сутулый – спина колесом, я вначале решил, что он горбатый, верткий, болтливый, с бегающими глазками. На его похожей на гладкую тыкву голове словно водоросли в воде постоянно колыхались седые волоски-паутинки. Он постоянно с кем-нибудь шушукался, что-то выспрашивал, вынюхивал, потом по секрету докладывал об этом каждому. Не человек – ходячая сплетня. Ко мне он подсыпался в первый же день: «Сидел? Я все знаю. Меня не бойся – я свой в доску. Со мной можешь быть откровенен – не продам». И тут же побежал к Шурке пересказывать наш разговор.

Мы прозвали его Подлянка, но особенно на него не обижались – все-таки какое-то разнообразие в нашей дикой лесной жизни. Здесь, конечно, все было немножко по другому, чем в городе. Остановились мы в небольшой деревушке, но чаще ночевали все вместе или по очереди в палатках, чтобы не тащиться на ночлег за два-три десятка километров. Делили лес на километровые делянки, намечали просеки. Вечером собирались у палаток, разводили костер, ужинали, намолчавшись за день отводили душу разговорами на любые темы. О литературных героях, о фильмах, о политике, о женщинах, о жизни. Обычно начинал Подлянка. Повертит головой, пожует губами, позыркает по сторонам. Однажды, когда мы потягивали из горячих жестяных кружек, заваренный до черноты чай он вдруг заявил:

– Надо быть большим идиотом, чтобы жениться по любви. Не помню, кто захохотал первый, но через мгновение дружно хохотали все. Кроме Вали. Она просто улыбалась. Когда отсмеялись, длинный жилистый Шурка с круглой коротко остриженной головой на высокой шее, откашлявшись, спросил:

– Ты-то сам женился, конечно, по расчету. Вот и поведай нам, темным людям, какой же у тебя был расчет?

– При чем здесь я? – огрызнулся обиженный нашим смехом Подлянка. – Сам-то я женился по любви. Вот и дурак был.

Все мы снова захохотали, стали в восторге хлопать друг друга по спинам. Вопли наши уносились в лес и затухали в нем.

– По любви говоришь, – степенно сказал Шурка. – Это ты правильно сделал, умно. А где же она теперь твоя любовь? И долго она у тебя продолжалась?

– Месяца два, – осклабился Подлянка. – Потом претензии начала предъявлять. Взялась исправлять мои недостатки. А кому это понравится?

– А почему вы против того, чтобы жениться по любви? – спросила Валя. В ее отношении к нам, как я заметил, проскальзывала снисходительность бывалой женщины. Мы были для нее вроде подростков, пусть самоуверенных, нахальных, но все же подростков. Возможно, в чем-то так оно и было на самом деле. По возрасту мы были, конечно, взрослыми людьми, а вот по умственному или вернее по нравственному развитию были еще несовершеннолетними.

– А потому, Валечка, что любовь это природное явление, – сказал Подлянка, раскрывая в улыбке свой жабий рот. – При том весьма неустойчивое. Как погода. Брак это гражданский союз. Он должен быть основан не на зыбких переменчивых чувствах, а на строго эгоистичном фундаменте. На расчете. На взаимных интересах.

– Не обязательно материальном, – включился в разговор Шурка. Он страстно любил показать себя интеллектуалом. – В материальном расчете есть что-то низкое, купеческое. А вот когда присутствует и моральный расчет – сходство душ, умов, темпераментов – тогда это современно, в духе энтээр. Любовь надо планировать, как выпуск книг или производство мяса. Ибо стихийная любовь это необузданная, разрушающая сила, хаос

– Вот именно, – Подлянка от удовольствия потирал руки и оглядывал всех сальными глазами. – Совершенно согласен. В неконтролируемой разумом любви есть что-то первобытное, жеребячье. Может именно это всем как раз и нравится.

Мы снова захохотали, а Валя слегка покраснела. Мне даже показалось, что она вот-вот поднимется и уйдет, хотя в общем-то было некуда. Нас темной угрюмой стеной обступил лес Признаюсь, что я наблюдал за реакцией Вали на этот довольно скользкий разговор с интересом и даже с известным злорадством. К слову сказать, хотя все мы были прожженными циниками, в присутствии Вали мы не переходили известных границ. Однако Валя не ушла, она просто умело переключила разговор на другую тему.

Спали мы в трех палатках. Валя в своей маленькой, одноместной, мы с Шуркой в двухместной, а Подлянка с алиментщиками в трехместной. Когда мы с Шуркой устроились в своей палатке на ночлег, он сказал: »

– Растравил меня Подлянка, бесов сын. Не зря он, чую, завел сегодня этот разговор. Долго мы так не выдержим.

– Что ты имеешь в виду? – спросил я, невольно настораживаясь. Уже по одному его тону можно было догадаться, о чем пойдет речь.

– Да вот, понимаешь, мы ведь тоже не железные Ты думаешь я не вижу, какими жадными глазами ты смотришь на нее.

– На Валю, что ли? – слегка растерявшись, но тоже с усмешкой единомышленника спросил я. А ведь и правда была в моем отношении к ней какая-то раздвоенность. Не хотелось мне показать ему, что я отношусь к ней и по-другому. Вот и принял этот фатовский тон. К лицу ли мне такому бывалому парню стыдливость? Еще уроню себя в его глазах. И я мысленно с силой долбанул кулаком по голове свое второе слюнтяйское "я", чтобы не высовывалось. – Да, аппетитная штучка, – сказал я. —

Хорошо смотрится, особенно здесь, при известном женском дефиците. Не забывай, однако, что она наш руководитель.

– Днем руководитель, а ночью баба, – сказал Шурка, сладко потягиваясь. – Вот гляжу я на нее и думаю, какое добро пропадает. У меня бес в штанах проснулся…

– Ну и что ты предлагаешь? – спросил я.

– Что я предлагаю? – раздумчиво сказал Шурка. – А я ничего не предлагаю. Я просто констатирую очевидный факт. Имеем у себя живую, приятную с виду бабью плоть. Изголодались, как собаки, и не пользуемся ею. Вот что обидно. Это, конечно, не по-хозяйски. Подлянка, например, предлагает спать с ней по очереди. По-хорошему договориться, ну и…

– Ничего не выйдет, – сказал я чуть торопливей, чем надо бы… – Он же чокнутый, этот Подлянка. Она не из таких…

– Я тоже так думаю, – сказал Шурка. – Значит кто-то из нас двоих. Я или ты. Следи за ходом моих рассуждений. Если мы так решим – другие не сунутся. Пусть будет хоть один из нас. Это будет разумно. Согласен?

– Согласен.

– Поканаемся. У кого длинная спичка – тому бригадирша. У кого короткая – тот с носом.

– Давай завтра, – предложил я. – Сейчас ничего не видно.

– Ничтяк, – сказал Шурка. – Спичку мы увидим. Открой палатку.

Он достал коробок спичек, вынул две спички, отломил у одной половину, показал мне «Видишь»? Все без обмана. Тащи любую. Будет, как договорились.

В его зажатых пальцах торчало два одинаковых кончика. Я потянул за один кончик и вытащил длинную спичку. Мне повезло. Шурка в сердцах выругался, повернулся ко мне спиной и больше не проронил ни слова. Честно говоря, все совершилось так быстро, что я не успел даже подумать над тем – соглашаться ли мне на спичках разыгрывать Валю. Скорей всего я согласился просто по инерции, машинально. И только теперь, когда все кончилось, осознал, что же произошло. Слава богу, это был не худший вариант и для самой Вали. Я лежал на спине и беззвучно смеялся. Во-первых, над досадой и злостью Шурки. Очень ему хотелось вытащить длинную спичку – он аж чуть не заплакал от досады. Во-вторых, над собой – это же надо, как мне повезло. Выиграл на спор свою бывшую одноклассницу, по которой когда-то с ума сходил. Хотя в душе считал себя несравнимо выше ее Зато теперь мы поменялись ролями. Теперь она выше меня на целую голову, а может быть даже и на две.

Я испытывал как бы двойственное чувство. И радость от того, что выиграл ее, что теперь она мой трофей, и я по праву победителя могу взять ее под свою защиту. С другой стороны она мой законный выигрыш, и я имею право получить его. К этому я отнесся вполне серьезно. Мне повезло. И то, что когда-то мы сидели за одной партой ничего не меняло. Она стала моей по праву удачи. Это-то и было смешно. И теперь мне оставалось лишь умело воспользоваться своим трофеем. Сейчас она выступала совсем в другом, новом качестве. Я лежал в полной темноте, полог палатки был опущен из-за мошкары, улыбался в темноту и думал над тем, как я это сделаю. Остальные не помеха. Договор дороже денег. А ведь могли решить иначе – или все или никто. И мне пришлось бы подчиниться, у леса свои законы – он не знает ни жалости, ни снисхождения.

Мы с ней стали совсем другими, убеждал я себя. И отношения у нас теперь другие. Так что же ломать голову и припутывать к сегодняшнему то, что было когда-то. Нужно выбрать удобный момент, чтобы все было наверняка. Ну, немножко поухаживать, конечно, не без этого. Так же, как я, допустим, красиво у х а жив ал за девицами из кафе. «Сигареты, коньяк, кофе? Или шампанское?» «И то, и другое?» Сделка состоялась.

Здесь, правда, не совсем тот случай. Но разве в конечном счете все замки не открываются ключами? К ней тоже надо подобрать подходящий ключик. Прежде всего проведу разведку боем, решил я.

Долго ждать удобного момента не пришлось. Через день Валя сама позвала меня с собой на промер. Держалась она со всеми ровно. Голоса никогда не повышала, никого не принуждала что-то сделать. Да это было бы и не к чему. Попросит и все. Обращалась ко всем по фамилии. Ко мне тоже.

– Силантьев, пойдешь сегодня со мной на промер, – сказала она. – Возьми инструменты.

– Есть взять инструменты, – бодро отозвался я. Шурка, сволочь, подмигнул мне, давай, мол, действуй. Лицо, правда, у него было злое.

Мы с Валей двинулись в лес. Остальные остались на участке с буссолью. Вначале шли молча по едва заметной тропинке, бегущей по пружинившему, словно надувной матрас, мху, то по твердой кочкастой земле, там и сям прорезанной неподвижными змеями корней, а то и просто по склизкой, затянутой плесенью земле.

Мы впервые оказались вдвоем, и оба чувствовали некоторую неловкость, не знали с чего начать разговор.

– Ты очень изменилась, – наконец сказал я.

– В какую сторону? В лучшую или худшую? – спросила с улыбкой Валя. Сейчас это была та самая девочка, с которой я десять лет сидел за одной партой. Неужели я ничему не научился за эти годы у нее? Ничего не позаимствовал, кроме ее круглого детского почерка? Ни ее мягкости, сердечности, трудолюбия, честности? Меня словно осенило – я вдруг понял, что все эти годы мне не хватало ее присутствия, тепла ее глаз, участливого голоса, улыбки, таких мягких неторопливых жестов, всего ее такого привычного домашнего облика. Мы шли по утреннему солнечному лесу, мимо рослых сосен, белоствольных березок, красавиц елей, словно вернулись в страну своего детства.

– А знаешь, мне тебя не хватало, – сказал я дрогнувшим голосом, не ответив на ее вопрос

– Если бы не хватало, ты бы нашел меня, – сказала она без упрека, просто как о факте.

Я промолчал. А что я мог сказать. В сущности так оно и было. Школа и все, что с ней было связано, осталось где-то там, в прошлом. А в круговерти, которая меня закрутила потом, для нее, Вали, не оставалось ни места, ни времени. Ах, вон оно что – это воспользовавшись моментом, вылез второй "я" – мягкотелый слюнтяй, готовый пустить слезу при воспоминании о прошлом. Я с досадой цыкнул на него, и он исчез.

– Ты доволен своей жизнью? – все тем же спокойным тоном спросила Валя.

– Ничтяк, – небрежно сказал я и ухарски сплюнул. – Меня еще не списали с корабля удачи, и я…

– Я все знаю, – сказала Валя без тени насмешки. Только непонятное сожаление мелькнуло в ее голосе. – Я все знаю о твоих подвигах. И о твоих неприятностях, разумеется, – добавила она, чтобы сразу внести ясность.

– А я ничего не скрываю и ни о чем не жалею, – с вызовом сказал я.

– Ты был до щепетильности честным мальчишкой, – сказала Валя.

– Я таким и остался, – перебил я.

– И я не могла понять, – продолжала она, не обращая внимания на мои слова, – как ты мог пойти на это. Так унизить себя. Я плакала, когда мне сказали, что ты натворил.

– Ну, знаешь, – возмутился я, – никто тебя не просил плакать. Я отдавал себе отчет в том, что делаю и нисколько не жалею об этом.

Валя удивленно посмотрела на меня:

– Неужели не жалеешь? Не хорохорься. Этим ты ничего не докажешь. Во время суда я думала, что если бы можно было, я бы взяла тебя на поруки. Под залог своей жизни. Я была на суде. Ты видел меня? Когда тебя уводили, мне показалось, что ты посмотрел на меня.

– Нет, не видел. Я ничего не видел. Смотрел и ничего не воспринимал. Давай оставим эту тему, а? – попросил я. – Ну что копаться в прошлом? Что было, то прошло и быльем поросло.

– Мы никогда с тобой ни о чем не говорили, кроме школьных дел, – сказала Валя. – А мне хотелось. Но ты всегда уклонялся от серьезных разговоров. Наверное, не считал меня достойным собеседником.

– Да нет, дело не в том, – с тоской сказал я. Ну что она взялась тянуть из меня жилы?

– А в чем же дело? – настаивала Валя. Как видно, она готовилась к этому разговору и чего-то ждала от него. – Извини, что я настаиваю – мы больше не будем возвращаться к этому.

– А в том, – с некоторым раздражением сказал я, – что я, во-первых, заранее знал, что ты со мной не согласишься, во-вторых, я терпеть не могу разговоров на неприятные темы. У тебя были одни представления о жизни, а у меня совсем по-другому повернуты мозги. Ты всего боялась, а я…

– А ты на все плевать хотел, – повторила она мое старое любимое выражение. И с огорчением посмотрела на меня. – И сейчас тоже?

Мне захотелось послать ее к черту, но я сдержался.

– И сейчас тоже, – подтвердил я не очень, правда, уверенно.

– А почему ты ушел с завода? – спросила Валя. – Тебе нельзя без коллектива. Ты часто не думаешь о последствиях своих поступков. И неизвестно как далеко ты можешь зайти, если отпустишь удила. Разве эта компания для тебя? – с укором закончила она.

– И не для тебя, – насмешливо возразил я. – Однако ты чувствуешь себя здесь неплохо.

– Я другое дело, – сказала Валя. – Это мое призвание, моя работа. Я окончила техникум, заочно учусь в институте.

– Я не люблю, когда другие суют нос в мои дела, – сказал я недовольно. – Я не тебя, кстати, имею в виду, а завод. Я вернулся туда) какое-то время все шло нормально. Потом однажды мастер обозвал меня подонком. Я дал ему по морде и ушел. Вот и все. Хорошо еще, что не отдали под суд. А могли.

– За что он тебя обозвал?

– Вообще-то за дело. Но, сама понимаешь, такое словцо попало в самое больное место. Вот я и взвился. Получилось так. Я пришел на работу в плохом настроении. Мы делали бортшаги на экспорт – это такое приспособление для расточки цилиндров. Для себя мы делаем левую нарезку, а на экспорт надо было правую. Я перепутал, мастер на меня наорал, сорвался, ну а я ему врезал, чтобы не оскорблял.

– Вот видишь, – Валя вздохнула. – Ну ладно, мы пришли, сейчас начнем.

– А как у тебя?

– У меня все нормально. Я довольна. Давай на всякий случай поставим палатку. Бели задержимся, заночуем здесь. – Она поправила рукой ржаную прядь волос, выбившуюся из-под косынки и совсем по-домашнему улыбнулась.

Ну, как я мог потерять ее на столько лет? Ума не приложу. Ведь это не просто Валя – симпатичная в общем-то девушка со вздернутым носом на круглом лице, с нежной розового цвета спелого персика кожей, на которой разбросаны редкие веснушки, и внимательными глазами цвета темного янтаря. Она – часть меня самого.

Удивительно даже, как я раньше этого не понимал. Опять этот сентиментальный хлюпик вылез вперед и во все глаза уставился на Валю. Она сразу это заметила:

– Ну, что ты на меня так смотришь?

– Ого, – я засмеялся, – да ты смущаешься. А я считал, что после отсидки на мне стоит что-то вроде клейма. Мол, не для порядочных девушек. Значит, еще не все потеряно. Да, Валечка?

– Я сказала тебе, Гена, перестань. Иначе я тебя отправлю отсюда. Слышишь? Или сама уйду. Вечером поговорим. А сейчас за работу.

Мы снова были теми же одноклассниками, что и раньше. Только как бы поменялись местами. Не она на меня, а я на нее теперь смотрел с восхищением. А ведь раньше такие девушки у меня не котировались. Большой прогресс Слишком скромна, не модно одета, не здесь, конечно, в лесу, какая в лесу мода? Говорит просто, держится без ужимок, естественно, без кокетства. Сама простота.

Удивительно хорошо в прогретом солнцем летнем лесу. Все охвачено негой и покоем. В чистом, смолистом воздухе журчат голоса птиц. Замерли, словно впаянные в небо, великаны-сосны. На зеленых полянах над цветами кружат какие-то пчелки и бабочки, легкими стайками вьются мошки. Благодать.

Мы сидели у холодного прозрачного ручья, бегущего сквозь коричнево-зеленую мшистую постель, обедали какой-то баландой, сваренной из пшена и тушенки, которая показалась нам удивительно вкусной. Доставали по очереди из алюминиевого в темных разводах копоти котелка ложками этот дымящийся варево-суп, кашу не кашу, и оба то и дело смеялись.

После обеда Валя помыла посуду и тут случилось одно небольшое происшествие. Она споткнулась о камень, упала и сучком какой-то коряги сильно поцарапала ногу выше колена. На ней, к счастью, были джинсы, заправленные в сапоги, – в чем же еще ходить в лесу? – они несколько смягчили силу удара, иначе дело могло закончиться значительно хуже. Валя упала, потом свернувшись калачиком, прижала колени к груди. Я бросился к ней. Брючина была пропорота и потемнела от крови. Признаться мы оба испугались. Валя побледнела и на лице ее выступила испарина.