Текст книги "Старый тракт (сборник)"

Оделся он во все штатское: синий костюм из добротного довоенного бостона, белая шелковая рубашка, пестрый галстук, штиблеты с крупными круглыми носками, почему-то названными в просторечии гамбургскими, ну и плащ сверху.

Нестеров отвык от штатской одежды, то и дело передергивал плечами. Было у него такое ощущение, что вся одежда ему велика, она повисла на нем, как мешок на колу. Но ощущение это было ошибочным, возникло оно от привычки к военной форме в обтяжку. Через полчаса Нестеров притерпелся к штатской одежде, и непривычно свободные на нем, широкие, полоскавшиеся брюки не вызывали уже тихого раздражения.

Еще в первые дни своей жизни в Приреченске Нестеров изучил городок, по нескольку раз прошагал по его улицам и переулкам, поросшим по обочинам плотной зеленой травкой и покрытым широкими тротуарами из крепких, не успевших еще прогнить плах.

Лида жила за больницей, в каменном доме, прятавшемся в березовой роще. Ее адрес Нестеров помнил по конвертам, которые нередко бывали в его руках.

Нестеров шел не спеша, изредка поднимал над головой теплую, с широким козырьком кепку, с удовольствием чувствовал, как легкий ветерок своим бережным прикосновением шевелит волосы. Костюм теперь не обременял его, правда, раненая нога временами подвертывалась и тянула куда-то в сторону.

На душе у Нестерова было и смутно и горько. Но не посетить Лиды он не мог и уже не раз втайне упрекал себя за промедление, которое допустил исключительно из-за хлопот с домом. Но ему казалось, что будет лучше, если он придет к Лиде не просто человеком, случайно заглянувшим в Приреченск, а уже его постоянным жителем, имеющим даже собственный дом. Ничто другое, пожалуй, не сможет ее убедить в серьезности его намерений.

Возле дома Нестеров увидел ребятишек, суетившихся на полянке с мячом. Он подошел к ним, поздоровался. Ребятишки прекратили игру и с откровенным интересом принялись рассматривать незнакомого человека.

– Скажите, ребята, где живет Лидия Петровна Кольцова? – спросил Нестеров.

Ребятишки наперебой, с великой готовностью изъявили желание довести Нестерова до самых дверей квартиры, но он остановил их, сказав, что сам теперь найдет и второй подъезд и третий этаж. С некоторым сожалением ребятишки проводили его взглядами, полными жгучего любопытства, и вернулись к прерванной игре.

У дверей с металлической табличкой «квартира 37» Нестеров остановился, чувствуя какое-то стеснение в груди. За дверью было тихо, и, постояв с минуту в молчании и не найдя звонка, Нестеров постучал в дверь, настораживаясь и прислушиваясь.

Дверь неожиданно распахнулась, и Нестеров увидел высокую, светловолосую, яркоглазую молодую женщину в белой блузке и черном платке, наброшенном на плечи. Она еще не произнесла ни одного слова, а Нестеров уже знал – это она, Лида. Вопросительно вскинув брови и взглянув как-то поверх головы Нестерова, женщина, убежденная, вероятно, что произошла какая-то ошибка, сказала:

– Простите, это квартира тридцать семь. Вам кого нужно?

– Лидию Петровну Кольцову.

– В таком случае проходите. Кольцова – это я.

– Очень хорошо. Вас-то мне и нужно, – сказал Нестеров первые пришедшие на ум слова, испытывая еще большее стеснение в груди, чем две минуты назад.

– Проходите, пожалуйста, и раздевайтесь вот здесь. А потом прошу пройти сюда.

Отступив на полшага в сторону, женщина пропустила Нестерова в сумрачный коридор, в углу которого стояла круглая вешалка. Не дожидаясь, когда он снимет плащ и кепку, женщина распахнула дверь в комнату и скрылась в ней.

– Пожалуйста, проходите! Проходите сюда! – В ее голосе Нестерову послышалось скрытое волнение.

Нестеров не спеша разделся, вошел в большую комнату с широкими, светлыми окнами. Женщина стояла возле стола в настороженной позе. В круглых серых глазах плескалась тревога. Она прикусила губы, безвольные руки повисли на бедрах, одно плечо поднялось, а второе, наоборот, опустилось. Внутреннее ожидание чего-то крайне необыкновенного сковало ее с ног до головы.

– Здравствуйте, Лидия Петровна, – произнес Нестеров сдавленным голосом, перебарывая стеснение.

– Здравствуйте. Кто вы? Я где-то вас видела. Убеждена, – скороговоркой сказала женщина, присматриваясь к Нестерову, окидывая взглядом его плотную фигуру и с мучительным напряжением вспоминая, где и когда она встречалась с этим человеком.

– Ошибаетесь, Лидия Петровна. Мы с вами никогда не встречались. Нестеров я, Михаил Иванович, а для вас просто Михаил или Миша, друг вашего мужа, Степана, Степы Кольцова.

– Нестеров?! Тот самый Мишель, о котором с такой лаской писал Степа?.. Присаживайтесь, пожалуйста! Вот здесь, вот сюда. Я знаю вас, знаю по фотографиям. Степа присылал. Как же вы у нас оказались? И когда? И надолго ли?.. – Зардевшись и приходя в состояние какого-то бесцельного суетного движения, говорила Лидия Петровна.

– Спасибо, я присяду и отвечу на все ваши вопросы, – сказал Нестеров и, шагнув в глубь комнаты, придвинул к себе стул.

Но это не успокоило женщину. Ей почему-то не хватало сейчас сил остановить себя, и она выскочила из комнаты, на ходу сказав:

– Извините, я поищу маму.

Послышался скрип дверей в глубине квартиры, стукоток, беготня, и вдруг все смолкло.

Нестеров осмотрелся. Он сидел в квадратной просторной комнате, заставленной обветшалой мебелью: потертый комод, залоснившийся диван, просевшее кресло, в простенке – столик с аккуратными стопками книг. Над столиком в рамке портрет Степана. Снимок один из последних: свисающий на лоб чуб, сильные складки от носа к подбородку, в прищуре темных глаз, устремленных в какую-то безвестность, усталость и тоска, как бы предчувствие неизбежности смерти, уже поджидавшей его. Тугой воротник гимнастерки с расстегнутой верхней пуговицей, чуть свисшие с плеч полевые погоны с малозаметными двумя просветами и двумя большими звездами возле кромок.

Он был снят на фоне самоходок, орудийных стволов, похожих не то на хоботы слонов, вскинутых великанами в ярости, не то на стволы деревьев, вывернутых с корнями и переломанных неистовой силой урагана.

«На редкость удачно схвачен. Похож очень. Вот таким он и был. И орудия тут же. Вероятно, взято с общего снимка», – подумал Нестеров, и взгляд его переместился ниже.

А ниже всего лишь на две четверти висел в такой же рамке еще один портрет – портрет мальчика. Круглое лицо, волосы, челкой спускавшиеся к бровям, озорные оттопыренные уши, глаза, переполненные весельем, и тонкие губы, сомкнутые, чтоб не дать звонкому смеху вылететь и рассыпаться серебряными горстями.

«Да ведь это Тимошка… любимец отца, его кумир и надежда… Знаком мне и он… – вспомнив рассказы Степана о своей семье, подумал Нестеров, прикидывая, сколько же теперь исполнилось мальчику лет. – …Десять… нет, больше – двенадцать. Много мне с ним будет забот… Хотя что много? В четырнадцать лет формируются в основном все решающие черты характера».

Рассматривая портреты, кидая взгляд своих пристальных глаз то на сына, то на отца, Нестеров думал о Лиде: «А вот она, по его рассказам, представлялась мне другой: чуть проще, доверчивее, да и, пожалуй, веселее… Как будто стержень в ней… настороженность в глазах, холодок в голосе… Но понять ее можно. Я чужой человек для нее… Это я знаю о ней все, а она обо мне, возможно, ничего не знает или знает совсем немногое».

Лидия Петровна возвратилась минут через пять, несколько сконфуженная таким длительным отсутствием.

– Извините великодушно, Михаил Иваныч. Маму наконец нашла, и самовар в ее верных руках. – Она чуть улыбнулась, подобрав полные, сочные губы.

Лидия Петровна села напротив Нестерова и впервые посмотрела на него спокойно, просто и без того возбуждения, которое бросило ее на немедленные поиски мамы. И он не отвел своих глаз от ее взгляда, выдержал и даже улыбнулся, чуть двинув бровями. «Теперь она ближе к моим представлениям о ней… Походит… на ту самую Лиду, которую любил Степан», – отметил про себя Нестеров.

– Ну, что же, Лидия Петровна, вот и пришел я. Обычно в таких случаях говорят: гора с горой не сходится, а человек с человеком… – Нестеров мучительно искал слова, а они, как нарочно, исчезали из памяти. Во рту было сухо, язык ворочался с трудом, как опухший.

– Я все получила, Михаил Иванович. Обе посылки дошли: и первая с его вещами, и вторая с его подарками. Спасибо вам. – Голос ее дрогнул, и Нестеров почему-то выпрямился, готовясь к тому, что она сейчас заплачет, плечи ее задрожат от рыданий. Она кинет руки на стол. Но, вероятно, великий утешитель людских несчастий – время уже сделало свое дело: пригасило боль. Лидия Петровна энергично встряхнула головой, кольца ее пышных русых волос подпрыгнули и рассыпались по спине и плечам, и он понял: нет, она не заплачет. Все самое горькое перегорело в ней в жарком огне душевных страданий.

– Я так благодарна вам, Михаил Иваныч, за дружбу с ним, – тихо сказала Лидия Петровна и опустила свою голову, скрывая слезинки, навернувшиеся в уголки глаз. – Так благодарна… – повторила она шепотом.

– Нам много предстоит, Лидия Петровна, прожить вместе, и потому я хочу просить вас: не величайте меня, не зовите меня на «вы»… Это как-то отдаляет меня от вас, а я знаю вас, вашу жизнь в течение четырех лет. Мне сейчас кажется – я не сегодня встретил вас, а знаю давно, давно, с тех пор, когда вы бежали до самой реки, вслед за поездом, увозившим Степана, размахивали платком, сдернутым с головы, и кричали: «Степа, жду тебя! Жду хоть сто лет!»

Должно быть, и она помнила об этих минутах. Она вскинула голову, глаза ее еще больше округлились, бледное лицо на мгновение окаменело, и вдруг все его линии и черты смягчились, пришли в движение от короткой улыбки. Воспоминание о минувшем всколыхнуло душу.

– Боже, и это вы знаете! – воскликнула она и порывисто протянула руку. – Согласна, Миша! И меня тоже не величай и зови на «ты»: Лида.

Невольно они поднялись оба, схватившись за руки, и минуту стояли, испытывая одно и то же желание: скорее взломать перегородку отчужденности, преодолеть пространство незнакомства, лежавшее между ними, и пробиться к той откровенности, ради которой судьба свела их в этом далеком городке Приреченске.

4

– Степа умер у меня на руках. Я писал тебе об этом, Лида, – сказал Нестеров, когда они сели на прежние места, все еще взволнованные и слегка раскрасневшиеся. – Ранен он был в живот… умирал тяжело. – Нестеров замолчал. Рассказывать ли дальше? Нужны ли ей сейчас подробности смерти мужа? Они и теперь вызывают в сознании Нестерова боль. А каково будет ей, Лиде? Не увеличатся ли ее мучения?

– Говори, пожалуйста, Миша, говори. Я перенесу. Ведь все-таки я врач и знаю, как умирают люди, хоть и в других условиях. – Голос ее прозвучал спокойно и требовательно. Нестеров взглянул ей в лицо. Бледные пятна растекались от подбородка к щекам, вытесняя розоватый оттенок к ушам, чуть прикрытым завитушками волос. Глаза ее, только что сиявшие приветливо и ласково, остановились на какой-то одной невидимой точке, и синева их стала жесткой и неподвижной. Нестеров понял: она готова выслушать любые подробности смерти мужа, ее ничто не выведет из этого состояния сосредоточенной замкнутости.

– Он был белый, весь какой-то алебастровый, когда я принял его от солдат на свои руки, – сказал Нестеров, решив про себя ничего не смягчать. – В ту же минуту я понял: он не жилец… Он совсем уже изошел кровью… Сквозное ранение… – Но Нестеров так и не смог рассказать ей обо всем том, что и до сих пор отчетливо виделось ему страшным видением: вспоротый живот, оттуда булькала какая-то липкая бурая жижа. – Он был без памяти. Крепко сомкнутые губы и ввалившиеся щеки сделали его лицо сердитым, отчаянно сердитым. Возможно, смерть старалась запечатлеть его самочувствие в последние минуты жизни: был миг – сознание вернулось к нему. Этот миг совпал с теми секундами, когда я подхватил его под плечи и, придерживая голову, прижал к себе.

Он вдруг открыл глаза и узнал меня. Он вскинул руку, желая, по-видимому, обнять меня, но рука не послушалась его. Она упала на грудь, залитую кровью. «Мишка, действуй, как договорились!» Это были последние слова, на какие у него хватило сил. Он обмяк, стал каменным, и я опустил его на землю. Солдаты раньше меня поняли, что это конец. Они скинули шапки, а я все еще не верил. Встал на колени, положил его голову на ладонь и долго звал его: «Степа, Степан! Стенька Разин, очнись!» Подошли санитары с носилками: «Зря вы его кличете, товарищ полковник. Не дозоветесь. Он уже в вечности. Оттуда не откликаются». Голос санитара послышался над моим ухом.

А когда бой закончился, мы похоронили его, как хоронят воина, – салют, марш под оркестр, приспущенное знамя…

Нестеров умолк, потянулся в карман за папиросами, но, вытащив пачку, не решился закуривать без разрешения. Лида заметила его колебания, взмахнула ресницами, выдохнула вместе с болью, подпиравшей под горло:

– Кури, Миша!

– А ты знаешь, Лида, что скрывается под его фразой: «Мишка, действуй, как договорились»? – после жадной затяжки спросил Нестеров, обеспокоенно поглядывая на Лиду, которая сидела как оцепеневшая.

– Не знаю, Миша, – по-прежнему не шевелясь, сказала Лида.

– Разве он не присылал тебе «Клятву дружбы»? – Нестеров не мог скрыть недоверчивой нотки в голосе. – Мы договаривались. Он не мог не послать. Вспомни-ка! Это было давно. Мы еще воевали на нашей территории… Бои не утихали ни днем, ни ночью… И мы решили, как реалисты, правде смотреть в глаза…

– Не помню, Михаил Иваныч. Простите. – Она упорно не меняла позы и смотрела на него незрячими глазами.

«Опять величает, и на “вы”… – Он сделал вид, что не заметил ее оговорки.

– Странно… А в «Клятве дружбы» были сказаны слова, важные для остающихся жить…

И вдруг она оживилась, безвольные руки, лежавшие на коленях, взлетели, глаза засверкали, и в них появилась усмешка:

– Вспомнила, Миша! Это было что-то необычное, в духе Степы. Он любил изобретать разного рода трактаты, договоры, условия, уставы, положения… Ему бы быть не директором школы, а Цезарем. Прочитав тогда, я подумала: не были ли вы в подпитии? – Она тоненько и очень робко рассмеялась.

– Вот уж нет, Лида! – загорячился Нестеров, заполняя комнату клубами табачного дыма. – Все это была составлено всерьез и, как видишь, не шутки ради. Да и до шуток ли было нам? Послушай, что тут говорится. – Нестеров запустил руку в боковой карман пиджака и вытащил оттуда черный бумажник. Придерживая бумажник протезом, он извлек из него бережно сложенный вчетверо лист бумаги, развернул, разгладил ладонью по столу: – «Если одному из нас придется погибнуть в битве с врагом, – приглушенным голосом, отчетливо произнося каждое слово, начал читать Нестеров, – то другой во имя нашей боевой дружбы никогда не забудет о своем долге перед памятью погибшего, перед будущим его родных и близких.

Кольцов Степан Тимофеевич (адрес постоянного места жительства – г. Приреченск, Больничный жилгородок, каменный корпус, квартира 37).

1. До конца дней своих будет помогать матери Нестерова М.И.

2. Как брат поможет Симе в устройстве ее жизни, а если у нее возникнет новая любовь, не только не будет чинить ей каких-либо препятствий, но отнесется к этому с пониманием, ответственностью и заботой старшего.

3. Соберет через редакции ученых изданий, архивы, музеи и научно-исследовательский институт истории и природоведения все публикации Нестерова М.И. и постарается осуществить их выпуск в собранном виде.

Нестеров Михаил Иванович (адрес постоянного места жительства: г. Томск, ул. Никольская, д. № 39, кв. 1).

1. Станет для Лиды опорой в устройстве ее жизни, а для Тимошки вторым отцом.

2. Если у Лиды возникнет новая любовь, не только не будет чинить Лиде каких-либо препятствий, но отнесется к этому с пониманием, ответственностью и заботой старшего.

3. Не пощадит ни сил, ни времени, чтобы исследовать историю экспедиции Тульчевского, и доведет результаты этой работы до возможного итога».

Нестеров с трудом дочитал до конца. С того вечера, когда они со Степаном составили эту записку, написанную в промежутке между кровопролитными боями, он ни разу не перечитывал ее, да еще вслух. Не возникало необходимости, не выпадал случай. Прочитав сейчас «Клятву дружбы», как они называли свою договоренность, он ужаснулся неумолимой жестокости жизни. На него пахнуло духом той неотвратимой расправы над человеческой судьбой, которую несла война каждому. «Повезло мне, а Степе не повезло. Иначе он бы заботился… о моих статьях… А вот заботиться о моих близких ему не пришлось бы», – подумал Нестеров.

Вероятно, и на Лиду чтение «Клятвы» произвело другое впечатление, чем прежде. Тогда был жив Степа, была жива надежда на встречу и все будущее рисовалось с верой в счастливый исход этого испытания. А теперь? Лиде показалась неуместной ее усмешка и слова: «Не были ли вы в подпитии?» Она остро это почувствовала, и ей стыдно было посмотреть Нестерову в глаза. «Боже, как переместились понятия! Тогда в этой “Клятве” почудилось мне что-то мальчишеское, странное с точки зрения поступков двух мужчин, переваливших за тридцатилетний рубеж, а сейчас я вижу, как они были мужественны на войне, каким храбрым спокойствием обладали, если так любили нас, так заботились о нашем будущем, стоя у самой крайней черты жизни, лицом к лицу со смертью, таившейся в каждом мгновении… Нет, нет, для этого нужно было обладать сильной волей и неустрашимым сердцем… А я-то, дуреха!.. Неужели Миша не обиделся на меня?»

Лида наконец взглянула на Нестерова. Крупные желваки выступили на щеках Михаила. Выбритый до синевы подбородок упрямо выпятился, глаза остановились, замерли, как неживые.

Вот таким, должно быть, неподступно сосредоточенным бывал в бою Нестеров.

– Прости, Миша. Только теперь мне понятно ваше со Степой благородство. Не все были такие.

– Все были такие, не считая подлецов, Лида. А подлецы не в счет. Не на них земля держится.

– Я сейчас подумала, Миша, как непросто, как, наверное, трудно было вот так распорядиться собой ради другого…

– Нет, Лида, не трудно, напротив: чувство святости владеет мной. Поверь. И знаю, окажись на моем месте Степа, он не отступил бы от своего слова ни на полшага… И не раздумывал бы: удобно ему это или неудобно, выгодно или невыгодно… Кощунственно даже думать об этом…

– И ты приехал… – Лида хотела сказать: «чтобы быть рядом со мной», но замолчала, подыскивая какие-то более осторожные слова.

– Да. Я приехал в Приреченск совершенно сознательно, чтобы быть рядом с тобой и выполнить все, что обещал Степе.

Лида посмотрела в глаза Нестерову. Они светились правдой. Как и в голосе его – спокойном, негромком, но твердом, так и в выражении карих добрых глаз с темными кружками зрачков, не чувствовалось никакой фальши. Ей захотелось схватить его руку с бело-розовыми пятнистыми следами ожогов и прижаться к ней губами. Каким же действительно прекрасным был ее муж Степан Кольцов, если он сумел найти среди миллионов людей друга, преданность которого беспредельна. Уж истинно сказано: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Но она сдержала свое желание, услышав такое, от чего больно сжалось ее сердце:

– Только знай, Лида, взамен я ничего не потребую от тебя. Мне просто радостно отдать себя делу, которое завещал друг. Пойми, я одинок. Война отняла у Степы жизнь, а у меня веру в женщину, и, возможно, навсегда. Сима, о которой ты знаешь, не дождалась моего возвращения, она выгодно вышла замуж за человека здорового, преуспевающего в науке.

– Когда это случилось? – с участием спросила Лида.

– Два месяца тому назад. Я был уже на пути из Горького в Томск.

– А куда же она девала сестренку Ирину?

– Не ведаю. Но происшедшим доволен. Ясность во всем – вот мой девиз.

– А мама?

– А мама скончалась уже при мне. Дождалась меня и скончалась. Держалась только ожиданием. Разве можно, Лида, сравнить с чем-нибудь любовь матери?

И вдруг плечи Лиды, прикрытые черным платком, вздрогнули. Она вскинула руки, обхватила голову, повернулась лицом к нему и, давясь от рыданий, сотрясавших ее всю, поднялась, шатаясь.

– И у меня горе, Миша… Утонул Тимошка… Поплыл на рыбалку, и оба, с товарищем… – Нестеров отметил далеким отголоском сознания, каким необычным стало ее лицо, охваченное непередаваемым бессловесным мученичеством. Оно излучало что-то такое вечное и завораживающее, что Нестеров встал, как перед святыней.

Он вскинул глаза на портрет мальчика, с пихтовыми веточками, прибитыми над рамкой, перевел глаза на фотографию Степана и, боясь, что Лида упадет, обнял ее, крепко прижал к себе, судорожно глотая слюну. «А ведь тут в самом деле нужен старший», – подумал Нестеров.

– Самоварчик готов, Лида! – послышался голос. И тотчас дверь раскрылась и с самоваром в руках показалась седая, в старомодных просторных юбках и кофте с оборками мать Лиды.

Увидев дочь в объятиях незнакомого мужчины, мать попятилась, но по вздрагивающим плечам Лиды, по глазам Нестерова, не видящим, но устремленным к портретам Степана и Тимошки, поняла, что здесь не происходит ничего стыдного, и тяжело прошагала к столу, бережно установив на нем самовар, от которого густо наносило древесным углем и смолой.

5

И покатились деньки, как ручеек с горы…

Надвинулась затяжная сибирская осень. Дожди хлестали по окнам и крышам витыми длинными бичами. Ветер то пронзительно свистел, как Соловей-разбойник, то срывался откуда-то ошалевшими порывами, перевертывал ометы соломы и стога, вырывая драницы с крыш, подхватывая с земли опавшую и почерневшую от мокра листву. Вихревые столбы вкручивались в небо с натугой, как винты в древесину, подхватывая ввысь на своих упругих шпилях птиц, не успевших затаиться в корневищах и дуплах.

Зато зима легла смиренно, благостно. Двое суток без перерыва сыпал и сыпал снег, украшая землю, деревья, дома затейливыми узорами, да такими хитроумными, непохожими один на другой, что глаз не оторвешь. Потом, как посохом путник, стукнул о землю мороз. Засияло голубыми полотнищами небо, вылезло из-за туч негреющее солнце в стеклянном белом ободке.

Нестеров следил за этой мудрой игрой природы с жадностью человека, пять лет не замечавшего всего того покоряющего волшебства, которое окружает всех живущих на земле.

В проливные дожди, вечерами, Нестеров, накинув на плечи плащ, выходил на крыльцо своего дома и слушал, слушал шум ветра, всматривался в темное, непроглядное небо, отыскивая в просветах мерцающие звездочки, думал беззаботно обо всем на свете.

Временами эти минуты казались ему неправдоподобными. Да точно ли, что наступил мир? Неужели отпали заботы о полке, о людях, о технике, о подготовке к новым боям?

Иногда какое-то внутреннее нетерпение просыпалось в нем и подталкивало в темноту: иди посмотри, хорошо ли укрыты бойцы, не осталось ли под дождем оружие, надежна ли круговая оборона, не притомились ли часовые – в такую непроглядь от них нужна особая зоркость. Каждый недогляд сейчас может обернуться выигрышем для противника…

Нестеров спохватывался. Оттого, что все это осталось позади, он испытывал легкость на душе. Даже по мускулам и суставам растекалось светлое ощущение жизни, новизны всего существующего.

По свежему снегу Нестеров исколесил все приреченские березники. Уходил и дальше – за реку, откуда начинались хвойные леса – сосна, ель, кедр, тянувшиеся к северу, к обским берегам на сотни верст. И всякий раз он убеждался, что до войны весь этот мир живой и неживой природы не постигался им с такой глубиной, как теперь, не рождал в нем того многообразия чувств, которое рождалось ныне. «А что же, может быть, это правда, когда говорят, что только человеку, побывавшему рядом со смертью, жизнь открывается всеми сторонами и свойствами», – думал Нестеров.

У Лиды он бывал часто. Приходил под вечер, стараясь помочь Меланье Антоновне – матери Лиды; таскал воду, приносил из дровяника березовые чурбачки для плиты, разжигал ее. В доме, построенном еще в сороковом году, когда-то были и водопровод, и паровое отопление. Но в годы войны все это пришло в упадок, и теперь жильцы перебивались каждый, как мог. Единственное, что уцелело, – электрическое освещение, но в двенадцать часов ночи свет выключали до шести утра.

Меланья Антоновна, смотревшая вначале на Нестерова с недоверием, вскоре убедилась, что ничего худого сделать он не хочет. Она часто рассказывала ему о Степане, о первых годах их совместной жизни с Лидой. Хвалила зятя за покладистый характер, хотя и отмечала, что был он не шибко хозяйственный, увлекался больше своими путешествиями, все время чертил какие-то карты и мечтал о дорогих находках, которые так и не отыскал. Иногда она принималась рассказывать о внуке, которого вырастила на своих руках, отдав ему все свои силы. Рассказывая, Меланья Антоновна плакала, а Нестеров сидел, потупив глаза, не зная, как и чем ее утешить, и с нетерпением ждал прихода Лиды.

Лида приходила из больницы уставшая, с синеватыми кругами под глазами. Врачей не хватало, и ей приходилось работать за двоих. К тому же Лида была председателем месткома.

Она ждала встреч с Нестеровым, его посещения не тяготили ее. Напротив. Когда он не приходил, она впадала в уныние. Засыпала поздно, во сне ее мучили кошмары, и мать, заслышав ее крик в полусне, прибегала из другой комнаты в тревожном смятении.

В осенние вечера о многом переговорили Нестеров с Лидой, многих тем коснулись. Были перечитаны две связки писем Степана. Нестеров слушал их и будто заново переживал все происходившее за те четыре года. Степан писал письма короткие, на длинные просто не хватало времени, но почти в каждом из них он что-нибудь сообщал о командире полка, «моем Чапае», как в шутку называл он Нестерова.

Письма Степана чем-то напоминали донесения с места событий, может быть, потому, что пестрели важными подробностями: «Бесноватый бомбит нас вторые сутки. Гудит земля. Спасибо ей, матушке родной, – она хорошо укрывает нас», «Бесноватый зажал нас в клещи и молотит и день и ночь», «Опять та же картина: Бесноватый не дает поднять головы…».

Но вот переломился ход войны, и появились в письмах иные подробности: «Бесноватый огрызается, а уж не тот», «Улепетывает Бесноватый», «Бежит Бесноватый, оставляя нам и технику и своих раненых», «Сегодня Бесноватый поднял белый флаг. Допекло!».

Некоторые письма Нестеров комментировал, а иные вызывали в нем запоздалое удивление. «Неужели все это я пережил? Да откуда же у меня взялось столько сил?!» – думал он о себе, как о постороннем.

Общаясь с Лидой, наблюдая за ней, слушая ее суждения, Нестеров постепенно, без спешки, составлял свое мнение и о самой Лиде. «Хорошая женщина, серьезная. И кажется, красивая по-настоящему: какие у нее глаза – серые, даже синеватые, и такие добрые, ласковые», – думал Нестеров.

Встречи Нестерова с Лидой прервались внезапно: в начале зимы поступило указание из облздравотдела, в котором предписывалось направить Лидию Петровну Кольцову в Новосибирск на специализированные курсы усовершенствования врачей сроком на шесть месяцев. Нестеров порадовался за Лиду: ничто другое так не могло помочь ей, как смена обстановки, новые знакомства с людьми.

6

Как только Лида уехала, Нестеров с ее согласия перевез к себе два ящика с бумагами Степана и приступил к их разборке. Пора было начинать поиски следов экспедиции Тульчевского. Степан утверждал, что в его бумагах он найдет некоторые наводящие сведения.

Зима выдалась снежной, ветреной. Бураны намели на улицах Приреченска сугробы чуть не вровень с крышами домов. Березы, черемуховые и рябиновые кусты в палисадниках и в городском парке купались в снегу, как в вешний разлив. Ребятишки, вооруженные лопатами, строили в сугробах бастионы, прорывали потайные ходы, выкладывали из снеговых кирпичей брустверы и вели затяжные бои, временами с криком «Ура! Смерть фашистам!» бросались в лобовые атаки на «противника».

Нестеров выходил на прогулку, с улыбкой наблюдал за этими схватками, думал: «Въелась война в быт, пронизала все поры нашего уклада. И долго еще будет о себе напоминать. И пусть! Чем дольше люди будут помнить о страданиях, причиненных войной, тем яростнее будут бороться против подготовки новых побоищ».

Работа с бумагами Степана требовала большой тщательности, так как все у него было свалено в одну кучу. Приходилось прочитывать каждую запись, брать в руки каждый листок, особо внимательно просматривать карты и чертежи, которых было очень много. Систематизации никакой.

В одной и той же тетради Нестеров встречал записи фольклорных песен времен Гражданской войны и наблюдений за режимом Черной речки, или шли столбцы температурных таблиц с Кедровой горы и тут же описание и зарисовка промоины на полях колхоза «Заветы Ильича». Нестеров по прежнему опыту знал: искомое никогда не попадет в руки сразу, оно будет где-то таиться тут же, ускользать, и только терпение и прилежность приведут исследователя к цели.

День ото дня вчитываясь в бумаги Степана, Нестеров не мог не заметить, какой широтой интересов обладал его друг. В тетрадях, записных книжках и просто на отдельных листках содержались данные по истории края, этнографии, экономике, ботанике, геологии, археологии, зоологии, метеорологии, медицине, ветеринарии, географии.

Вероятно, для специалистов большую ценность представляли тетради, которые Степан назвал: «Приреченские говоры». Это был не просто свод слов и терминов с обозначением фонетических особенностей и с объяснением влияний других языков, находившихся в живом соседстве и общении. Вникая в этот труд Степана, Нестеров убедился, что в языковедении познания друга были просто обширными. Степан легко ссылался на заимствования из эвенкийского, хантыйского, кетского, татарского, шорского, алтайского языков. Значит, и об этих языках он имел широкое понятие.

«И когда он только успел все сделать? Был старше меня на год. Следовательно, ушел на войну тридцати лет от роду… Большого и талантливого ученого отняли у нас проклятые фашисты!» – думал Нестеров.

Всю зиму занимался Нестеров поисками сведений об экспедиции Тульчевского, но пока безрезультатно. Отрывался на короткое время – проведал Меланью Антоновну, ходил в военкомат, на продпункт и за пенсионными деньгами, и один день провел на собрании партактива. Пригласил райком. Велась речь о подготовке к весенне-полевой кампании.

Он так был захвачен своей работой, что и тут, вне дома, продолжал раздумывать: где же искать еще? Первый ящик уже был разобран, и во втором оставалась непросмотренной небольшая связка бумаг. На нее он почему-то совсем не надеялся.

Нестеров зачастил к Меланье Антоновне с одной и той же просьбой: поискать, нет ли в доме других бумаг Степана, не завалялись ли случаем где-нибудь в неожиданном месте?