Текст книги "Белый Волк"

– Куда ты ходил? – спросил юношу Бутков.

Волк равнодушно ответил:

– Блевал.

Он ненавидел говорить неправду, но сейчас в его словах лжи и не было – во всяком случае, прямой. Бутков кивнул, не удивленный, и, наклонившись вперед, взял себе еще один кусок жареного мяса.

Когда еда и выпивка наконец закончились, Бутков завершил «переговоры», пожав остякам руки. Те уходили крайне довольные и собой, и русскими, не совсем только понимая, о чем они в итоге договорились. Конда – единственный, кто за все время не взял в рот ни росинки, – пошел их проводить. Когда тот вернулся, Бутков спросил, как он оценивает прошедшую встречу и что делать теперь.

– Этим простакам лишь бы поесть и выпить из моих запасов, – сказал Конда. – Разговор с ними ничего не значил. Только надобно было вас им показать, не то чудно выходит – люди от воеводы приехали и сидят взаперти. Покуда князь не воротился, отдыхайте, набирайтесь сил. Что надо, я подготовлю. Ближе к праздничной ночи о деле еще поговорим.

– Пусть так, – согласился Бутков. – Хоть бы ребята мои не заскучали…

Глаза Конды сверкнули недобрым блеском.

– Скоро уж будет вам потеха!

«Много о себе возомнил, собачий сын, – вежливо с ним прощаясь, подумал Бутков. – Ну да я тебе еще покажу, кто из нас двоих главный».

Поднялся холодный ветер, и Бутков поспешил скрыться в доме. После сытного обеда полагалось немного вздремнуть.

4

Вечером Бутков отослал Устина с важным заданием: не привлекая к себе внимания, найти и осмотреть святилище Рачи.

На небе виднелся тонкий серп молодой луны. Вечер был прохладный, и даже весьма. Устин не замечал этого, он пребывал в хорошем настроении. Подняв взгляд к небу, он подмигнул луне. Одна его рука лежала на рукояти ножа в кармане, в другой он нес не зажженный пока факел.

Стемнело рано, и пробираться через нагромождение остяцких жилищ приходилось чуть не на ощупь. Со слов Конды, пересказанных ему Бутковым, Устин примерно понимал, куда ему идти. В темноте он не мог видеть, что за ним следует еще один человек.

Тем временем Михаил все прохаживался кругом по комнате, похожий на птицу со своим длинным носом. Немой наблюдал за ним с рассеянной улыбкой. Бутков попытался разговорить Волка, чтобы скоротать время, но тот отвечал односложно и нехотя.

– Что ты будешь делать с золотом, Иван? – произнес Михаил, вставший спиной к печи.

Видно было, что он наконец решился заговорить о чем-то, что давно было у него на уме, – возможно, именно сейчас потому, что рядом не находился острый на язык Устин.

– О золотишке задумался, Михайла? – усмехнулся Бутков. – Знать, пока и ты все ж таки человек, а не в бесплотном чине. Ты не тревожься, найду я, на что свою долю потратить. На что захочу, на то потрачу. На что захочу!

Бутков резко поднялся на ноги. Размашистым шагом он подошел к Михаилу, почти вплотную приблизил свое лицо к его лицу; видя, как он возбужден, Волк недоумевал: неужели золото может иметь над людьми такую власть?

– Где захочу, там останусь жить, что захочу, то и буду делать, – с жаром говорил Бутков. – Может, стану кем-то навроде… Конды, только больше его. Удивлен? А что, чем плохо? Найду себе место по нраву, буду туда привозить товары, хлеб. Стада у меня будут, свои поля. Смогу кормить много семей, найму батраков. В большие люди выйду!

Повернувшись к Волку, Бутков спросил у юноши:

– А ты, паря, что сделаешь со своей долей золота? Будешь богаче, чем любой мурза!

Волк ответил равнодушно:

– Мне не нужно золото. Я и так хожу, куда угодно, делаю то, что угодно. Зачем мне золото в лесу? На него не купишь ни добрую охоту, ни погожий день, ни… покой в сердце.

– Купишь, купишь, – раздраженно произнес Бутков. – Покой так уж точно!

Он поник, опустил плечи – в одно мгновение внутри него погас какой-то запал. Бутков уселся на ближайшую лавку, пошарил взглядом вокруг, словно хотел найти, чем себя занять, но делать здесь было нечего.

Михаил присел рядом.

– Что же мы тут содеем ради золотого тельца? – сказал он. – Прольем ли кровь, внесем ли раздор? Не довольно ли ты накопил уж, Ваня, – и в ларях, и на душе?

Немой следил за происходящим во все глаза. Волку пришла в голову мысль: что он сказал бы теперь, если б мог? Может быть, самое мудрое слово.

– Надо же, никак святой среди нас объявился, – произнес Бутков, через силу изображая насмешку. – Ей-ей, слезами покаяния восплачуся! А ты знаешь, паря, судьбу этого вот бессребреника? – Бутков посмотрел на Волка; его голос сделался ядовитым. – Он мне проиграл в кости войсковую казну, которую был приставлен охранять. Чтобы отыграться, поставил на кон самого себя: сказал, поклянется именем покойной матери, что будет мне служить, пока я его не освобожу. И я выиграл.

Михаил опустил глаза, его губы дрожали. Казалось, что сейчас бывший стрелец ударит Буткова, но вместо этого он встал и вышел из комнаты.

– За золотом мы сюда пришли, за золотом! – крикнул ему вслед Бутков.

Вскоре пришла Севеда и подала им ужин.

А Устин, отдалившись от городка на версту, достал кремень и кресало и зажег факел, чтобы освещать себе путь. Он не ожидал, что кто-то может за ним идти, и не оглядывался. Между тем его все еще преследовал человек, для которого горящий в ночи огонь теперь служил отличным ориентиром.

Устин без колебаний ступил под полог леса. Ему нужно было найти речку и следовать вдоль берега, пока он не дойдет до деревянного моста; на противоположной стороне и находилось построенное для Рачи капище. Почти сразу он вышел на широкую тропу, тянувшуюся между двумя ровными рядами деревьев, – вполне вероятно, что как раз по ней жители городка ходили к святилищу в свои посвященные богам дни. Вернее, посвященные богу, – в собственном доме из остяцких божеств нуждался только золотой Рача.

Устин уверенно шагал по тропе; в одно мгновение слева от него послышался довольно громкий шорох. Устин всмотрелся в темноту, которую факел в его руке рассеивал только на несколько шагов вокруг, но ничего не увидел. Может, там и пробежал какой-нибудь зверек.

Через несколько минут быстрой ходьбы Устин оказался на берегу реки, в этом месте сравнительно узкой – десятка полтора шагов в ширину. Он решил идти налево, хотя не был уверен, что это направление верное. Насколько он понял, капище находилось на возвышении, и при свете дня его должно быть видно издалека, но, конечно, не в такой темноте. Кромешная ночь, время для кромешных дел. Думая об этом, Устин с улыбкой поглаживал рукоять ножа.

Еще через минут десять он увидел мост на другой берег – это были два ствола могучих сосен, лежавших вплотную, так что по ним можно было перейти через речку. Остяки, не самые умелые плотники (диковины вроде стола в городке имелись только у Конды в доме), не удосужились хотя бы очистить бревна от шероховатой, неровной коры. Идти по такой поверхности, вдобавок влажной, было очень неудобно. В один миг Устин пошатнулся и чуть не упал, но удержал равновесие.

Когда он перешел на другой берег, ему подумалось: обычно остяки не строят мостов, причина чему, вероятно, в их почитании духов рек. И, пожалуй, не случайность, что мост – хотя и так грубо сработанный – находится поблизости от капища.

Святилище Устин обнаружил совсем рядом, буквально в паре десятков шагов – действительно, на небольшом холме. Насколько он рассмотрел при свете факела, кумирня Рачи не походила на другие остяцкие постройки. Собственно, капище представляло собой круглой формы помост под деревянной крышей. К помосту примыкало небольшое крылечко с перилами, на которое можно было подняться по ступеням. Помост поддерживали сваи, стен не было. При полной луне капище заливали серебряные лучи ночного светила.

Устин поднялся на помост. В его центре под крышей он увидел деревянную подставку-тумбу высотой примерно ему по пояс, а рядом с ней – каменную плиту примерно такого размера, чтобы на ней мог лежа поместиться человек. Очевидно, в праздник на подставку водружался идол Рачи. Когда Устин подумал об этом, от возбуждения в его висках застучали молоточки. Он подошел ближе.

Конечно, судя по размерам подставки, быть размером точно со взрослого человека идол не мог. Вернее, это просто крупная статуэтка. Но если он и правда весь сделан из золота, то…

Позади послышался скрип, ровно такой, как когда сам Устин поднимался по ступеням. Он резко обернулся, огонь факела в его руке от этого задрожал, но не погас.

– Кто здесь? – громко воскликнул он, не задумавшись, что его вопрос на русском языке едва ли поймут.

Он готов был выхватить из кармана нож и сражаться, даже хотел этого. Мысль о неведомом враге была для него, как вино; в это мгновение Устин ощутил себя более живым, чем обычно. Но он ничего не увидел. Широким шагом Устин подошел к ступеням. Никого.

Его тело дрожало от возбуждения, от азарта, подобного тому, что чувствует заядлый охотник при виде следов зверя. Но здесь никого не было. Просто случайный звук.

Устин еще раз осмотрел помост, подсвечивая себе факелом, чтобы не упустить чего-то важного. Ничего такого он не нашел. Пора была идти назад – поделиться увиденным с Бутковым.

Устин спустился по лесенке, перешел через реку и припустил обратно в городок, срываясь с быстрого шага на бег. Он не ел весь вечер и теперь ощутил зверский голод.

Глава четвертая
Священная ночь

1

У каждой вещи есть душа. Без души ничто не могло бы существовать.

Душу можно увидеть в глубине каждой вещи, но обычно мы недостаточно чутки. Гораздо проще чем-то воспользоваться, чем помыслить – что же это такое на самом деле, само по себе.

Что ни возьми, во всем есть нечто внутреннее и нечто внешнее. Вот хотя бы рукоять топора и дерево, растущее снаружи дома. Отличаются ли они тем, из чего сделаны? Нет, именно этим они никак не отличаются между собой. Значит, если вещи вообще различимы, они различаются своим внутренним содержанием.

Если хочешь понять, каковы небесные обиталища богов, достаточно посмотреть на огонь. Огонь чист и священен. Опустившись в наш мир, где все тяжелое, мутное, он не оскверняется, а попаляет грязь.

Нет ближайшего родства, чем родство судьбы. Погляди на тварей земных, на птиц в небе – и на себя. Вы одинаково могли бы не существовать.

Так Волку говорил в свое время еще старый Килим; кое-что – поистине глубокие мысли – успел за недолгий срок их знакомства прибавить и шаман. Волк хорошо помнил эти слова и носил в себе. Мудрость стариков он впитал в плоть, и она была его путеводной звездой в каждый день жизни. Она была его опорой, ее прекрасный свет помогал не замечать повседневных тягот. И, кроме того, она не нуждалась в доказательствах – достаточно открыть глаза и посмотреть вокруг. Даже зимой, в пору нелюбимого Волком холода, земля украшена снегом и льдом богаче, чем царская невеста в день свадьбы.

Любознательный, с живым умом, Волк не мог не заметить – скоро после того, как оказался среди русских, – что у них другая вера и взгляд на мир. Конечно, он знал и о том, что сибирские татары исповедуют ислам, религию, привезенную ханами с юга. Прежние владыки Сибири не навязывали подвластным народам свою веру и образ жизни; пришедшие на их место русские поступали так же. Но для Волка здесь было отличие. Русские – сильнее, они победили, пришли надолго, строили новые крепости и города. И главное, они Волку не чужие, совсем нет, если верить словам матери и Килима.

Узнав, что русские верят в Христоса, Волк почему-то сразу ощутил интерес и тягу к этому неведомому богу. Изучая русский язык – сначала просто по слышанным разговорам, а потом и по неловким разъяснениям, когда из него решили сделать толмача и проводника, – молодой самоед по крупицам старался проведать о нравах и обычаях русских, о их стране и истории, а также о русском боге. Язык, кстати, он схватывал на лету.

Однажды, когда маленький стрелецкий отряд, с которым Волк проживал в крепостце, отправлял посланников с ясаком в Тобольск, юноша напросился идти с ними. К тому времени он уже открыл тем, кому доверял, что его отцом мог быть русский человек. Чтобы поверить, достаточно было на парня взглянуть… В Тобольске Волк хотел поговорить с отцом Киприаном – служителем Христоса.

У Волка тогда не возникало даже мысли о том, что существование русского бога и богов его родной стороны исключает друг друга. Так же и некоторые данники старого Кучума вполне допускали, что где-то далеко есть великий и грозный Аллах, только не желали отказываться от почитания своих понятных, близких покровителей – духов рек, лесов и озер. Для Волка все оказалось сложнее. Он устал всегда быть в пограничье, между двух народов, никем не принятый до конца; подспудно юноша чувствовал, что должен сделать окончательный выбор.

Киприана он повидал. Священник сразу поверил, что парень – русский по крови отца, но тогдашний порядок не дозволял крестить туземцев-простолюдинов. Иначе бы получилось, если бы слова Волка мог подтвердить его родитель.

Киприан назвал любимых Волком богов – мерзостью. Когда Волк прямодушно поведал, как шаман говорил ему, что у него есть задатки духовидца, Киприан повел речь о гордыне и прельщенности миром.

Как можно не прельститься миром, который так красив? Как можно не любить родную мать?

Волк слушал, и в нем недоумение сменялось на гнев, а гнев – на боль. Но он приходил слушать Киприана еще и еще, и боль переродилась в отчаяние.

Как будто наказывая за интерес к вере отца, благие духи ушли от него. Все казалось Волку пустым, мертвым. Киприан говорил, кроме прочего, о прощении и надежде, но на что он теперь мог надеяться? Как можно верить, что у него есть душа, если ее нет даже у прекрасных звезд на небе? Если он обречен скитаться от одного пустого места к другому, Волку не понять, что в нем самом может быть спасено.

Он и правда был гордым. Волк прежде думал, что боги любят его, но теперь он страшно их оскорбил. Разве природа, которую он знал как полную жизни и смысла, может на самом деле быть лишь грудой праха? Неужели он теперь должен видеть ее такой всегда… А замечают ли это сами русские?

Поняв, какой разрыв произошел у него внутри, Волк плакал ночами, как маленький мальчик. Мир выпустил его из своих объятий. Почему я стал плохим? – беззвучно спрашивал Волк и ударял себя по груди, по ногам. Откуда ему ждать помощи?

* * *

В назначенное время Волк встретился с Илиной, хотя и опасался, что все расстроится. Но девушка пришла, и даже раньше, чем он. Не думая про обстоятельства, про то, что едва знакомы, они долго прохаживались вместе и говорили о многом.

Илина сказала ему, что ей шестнадцать лет, даже почти семнадцать; Волк сказал, что ему девятнадцать лет, почти двадцать. Волк рассказал девушке о своей жизни немало такого, о чем прежде не говорил никому никогда (помимо только случая в тюремном застенке). Он не вдавался во все детали, но понятно было, что в прошлом его душа получила шрамы, которые до сих пор саднят. Илина в ответ тоже поведала ему свои тайны: она призналась, что умеет мяукать (и не удержалась от того, чтобы сразу это продемонстрировать), и что не очень любит дядю – за его суровость. Родителей она не помнила – Конда растил ее с младенчества.

Слова будто сами сходили с уст Волка, и он удивлялся тому, насколько ему легко говорить рядом с Илиной, какое внутреннее доверие к ней он без видимой причины ощутил. Он чувствовал себя спокойно, уверенно – как в детстве, когда был немного балованным мальчиком, единственным любимцем матери, и еще не замечал направленных на него косых взглядов сверстников.

Илина же иногда смотрела на Волка почти с испугом, так, как ожидающее родительского наказания дитя; но порой в ее глазах виднелось такое лукавство, что трудно было представить, мысли о каких проказах приходят в эту рыжую голову. Нет, она не была робкой. Скорее в ней причудливым образом уживалось много противоречий.

К слову, не виданный им дотоле рыжий цвет волос все больше восхищал Волка, о чем он не преминул с почти наивной прямотой сказать. Девушке польстили его слова, но она заметила, что волосы ее покрашены хной, привезенной Кондой. По настоянию дяди Севеда ей красили волосы с детства. Волк на это сказал с совершенной уверенностью в голосе:

– Нет, это твой настоящий цвет. Неважно, что от рождения он у тебя другой – настоящее досталось тебе не сразу, так бывает.

Илина улыбнулась, услышав эти слова. Ее улыбка врезалась Волку в сердце навсегда – хрупкий островок радости, подобный заснеженному зимнему полю, которое вдруг осияли лучи выглянувшего из-за облаков солнца.

Час-другой они бродили между деревьев, по лесным тропинкам, и светило медленно двигалось по небосклону. Они не могли быть рядом слишком долго. Когда приближалась минута расставания, Волк, не спрашивая, взял Илину за руку. Он не был наглым парнем, чересчур смелым с женским полом – совсем нет. Просто Илину Волк не чувствовал для себя чужой, ему хотелось выразить это, и он привык всегда поступать так, как велело сердце.

Сначала в глазах девушки показались робость и непонимание. Несколько мгновений она как бы решала что-то для себя внутри, а потом ее лицо озарилось совсем детским чувством доверия и приязни, и еще капельку – самодовольством, которое напоминало даже о Конде. Ее ладонь в руке Волка словно потеплела.

Наконец пришла пора им разойтись, не то Илины бы хватились, да и пропажу Волка тоже бы заметили. Еще до того как они расстались, юноша ощутил грусть, но Илина подалась к нему и шепнула на ухо:

– Приходи завтра снова. Увидимся в том же месте, в то время.

– Я приду, – ответил Волк.

Илина ушла вперед – ей не хотелось, чтобы их сейчас увидели вместе. Волк двинулся в обход остяцкого городка и немного погодя вошел в него с другой стороны. Остаток дня прошел для него в ожидании и тоске.

И тем острее была радость от новой встречи! Почти сразу они взялись за руки. Илина поглядывала на Волка с явным удовольствием от того, что гуляет с высоким, не похожим на ее соплеменников парнем наедине, без надзора от Конды или Севеды.

Денек выдался погожий, теплый, в отличие от предыдущих. Волк и Илина выбрали для прогулки направление, отличное от вчерашнего. Их путь вел мимо узкого, вытянутого оврага с крутыми склонами – можно сказать, они шли над обрывом. Илина захватила с собой закуску (любимое лакомство хантэ – сушеную мелкую рыбешку) и почти сразу принялась ее грызть. Когда она ела, у нее был на редкость милый и забавный вид – ее щечки надулись, точь-в-точь как у опустошающей свои запасы белочки. Глядя на девушку, Волк едва удерживался от смеха, она же в ответ смотрела на него непонимающе и чуть робко, и продолжала жевать. Вообще Илина призналась, что ест много и часто. При виде ее стройной, даже худенькой фигурки поверить в это было трудно.

– Конда упоминал, что у тебя плохое здоровье… – поколебавшись, промолвил Волк.

– Да, – подтвердила Илина. – У меня слабая грудь, с рождения так. Временами я сильно кашляю, иногда меня лихорадит – чаще зимой, чем в теплую пору. Наверное, совсем здорова я не буду никогда.

С минуту они шагали в молчании. Волк смутился, а Илина подумала о чем-то своем.

– Князь приезжает завтра, – сказала она затем. – Дядя уйдет с ним говорить. Если разговор выйдет долгий, то заночует в его крепости. Давай завтра увидимся позже, чем обычно, – в сумерки; я знаю, как ускользнуть от Севеды. Хочу вместе с тобой погулять под звездами!

– Пусть так, я буду рад, – сказал Волк, тронутый ее доверием. – Только надеюсь…

– Что дядя меня не накажет? – усмехнулась Илина. – Не знаю, как оно выйдет. Одно понятно – твои люди приехали, чтобы встретиться с князем, и потом вы нас покинете. А я…

Не хочу расставаться с тобой так скоро – этого она не договорила, но Волк все понял. На него нахлынула небывалая нежность к девушке; не сдержавшись, он наклонил к ней голову и поцеловал ее в лоб. Слегка соленый вкус этого поцелуя врезался ему в память.

Илина на мгновение застыла на месте, но не отстранилась; вместо этого ее лицо украсила улыбка, как у довольной маленькой девочки.

Возвращаясь обратно по собственным следам, они больше молчали, только Волк кое-что рассказывал о себе и об увиденном в мире, а Илина с любопытством слушала. Между прочим, ее заинтересовало то, как Волк выучил русский язык. Она задала про русских пару вопросов: кто они такие, похожи ли на прочие народы, чем живут и что любят. Молодой человек, как мог, ответил.

– Но Конда наверняка об этом уже говорил тебе, – заметил он.

Илина покачала головой.

– Он редко упоминает со мной о таких вещах. И о маме с папой тоже…

Когда они проходили над обрывом, Волк с делано серьезным видом подобрал камень и швырнул его в овраг – вроде как чтобы измерить его глубину. Изобразив на лице испуг, Илина прижалась к его плечу. В это мгновение в груди Волка разлилось тепло – чуть похоже на хмель, но другое, чистое и успокаивающее. С трепетом Волк вдохнул запах ее рыжих волос.

На сей раз условились, что вперед пойдет Волк, а Илина вернется в городок чуть позже. Больше суток надо было ждать новой встречи! Сердце юноши сжималось от этой мысли, но его успокаивало обещание грядущих радостей.

Так ненадолго, увы. Волк почти забыл, что совсем скоро – ночь, в которую предстояло выполнить замысел Буткова и Конды. Есть ли у него другой выбор? Да нет, ведь он дал клятву отплатить за спасение своей жизни.

2

С самого утра все мысли Волка были только об Илине. Устин как-то подметил рассеянность парня, и хотя не знал, что тот видится с воспитанницей Конды, его подкол угодил в самую точку.

– В каких облаках голова твоя, парень? Никак замечтался о рыжей девчонке, хозяйской племяннице?

Волк крепко сцепил зубы. Еще одно слово – и он бросился бы на Устина. Юноша смотрел на лицо, сделавшееся для него ненавистным, и как наяву видел себя наносящим насмешнику жестокие удары – снова и снова, всласть.

– Ну, будет тебе трепаться, Устине, – произнес Бутков, изображая благодушие. – Смотри, как парня озлил. Знать, правда, что имя – не пустой звук: тебя Устином нарекли, вот ты уста и не затворяешь!

Устин хохотнул. Подумав, что вполне успокоил накалившуюся обстановку, Бутков добавил:

– Лучше думай, Устине, как мы с Кондой, радушным хозяином нашим, разговор вести будем.

Очевидно, они с Устином заранее о чем-то договорились, но о чем? Это стало понятно, когда немного позже к ним пришел Конда, чтобы обсудить дело, предстоявшее уже завтра ночью.

Конда был возбужден, двигался и говорил куда суетливей, порывистее, чем обычно. В выражении его лица, в том, как он рассуждал, была пуще прежнего заметна гордость, убежденность в удачном исполнении собственных планов. Усевшись за стол и облокотившись на столешницу, он говорил с Бутковым таким тоном, как если бы тот был его наемником:

– Сегодня я встречусь с князем Тоуном. Не знаю, когда освобожусь – быть может, завтра. Я заранее отдам какие следует распоряжения своим людям. Будьте наготове – завтра к вам еще зайду я либо мой человек. С собой берите только оружие, больше вам ничего не понадобится. Лучше не поднимать шум и боя избежать, но если придется – разите без пощады. Вот как все должно пройти…

Со слов Конды выходило просто. В назначенное время отряд должен был спешно и, по возможности, не привлекая внимания добраться до капища Рачи с оружием в руках. Там они застанут не более чем трех-четырех жрецов, людей немолодых, к боям непривычных. Их достаточно напугать выстрелом из ручницы вверх – или в одного из них. Человек Конды тем временем будет ждать немного поодаль, в условленном месте, с возком и свежими лошадьми для Буткова и остальных. Взяв идола в капище, надо его донести до возка; конечно, Конде с ними быть нельзя. Отряд должен сопроводить возок до места на реке, где идола переложат на лодку. Там придется разделиться, потому что лодка невелика, да и возможную погоню так легче сбить с толку. Человек Конды на лодке увезет божка к другой остяцкой крепости, где его можно будет переплавить и поделить добычу. Отряд Буткова пусть добирается туда по земле, верхом; если за ними увяжутся вояки Тоуна, несколько выстрелов их успокоят.

– С пониманием прошу к сей затее, Иван Степаныч, и вы, славные бойцы, – заслуженная награда вас не минует.

Бутков слушал Конду внимательно, не перебивая. Иногда кивал с видом задумчивым, сосредоточенным. Когда Конда кончил говорить, он спросил:

– Какой величины божок? Насколько он тяжел?

Конда ответил:

– Не могу сказать точно. Я не видел его вблизи… Тяжел, чтобы одному человеку его нести. Потому и возок нужен. Беритесь за кумира того все вместе да и тащите…

– Стало быть, возьмемся разом! – веско изрек Бутков. – Ну, эта тяжесть нам в радость, так ведь? Так больше доля каждого. Но дивно мне, что ты говоришь – идола сам не видел… Ты человек уважаемый, слово твое – верное. Знаю, что не обманешь, хотя оно чудно весьма – остяки в своих землянках прячут кумира золотого. С позволения спросить… не ошибся ты? Откель у бедноты такое сокровище, и почем ты знаешь, что божок весь золотой?

Волк обратил внимание, что Устин поднялся со скамьи и неспешным шагом перебрался за спину Конды.

Лицо остяка исказилось от едва сдерживаемого гнева, он заговорил сквозь зубы:

– Ты верно заметил – никто еще не сказал, что Конда его обманул, или что он потерял нюх: не знает, где золото, а где дерьмо. Откуда здесь идол? Когда князем был отец Тоуна и казаки ходили по Иртышу за ясаком, Рачу перевезли сюда в большой тайне, чтобы спасти от поругания. Когда Рача в святилище, заходить туда могут лишь жрецы и князь и люди княжеской крови… я не из них. Рача – золотой, даю слово. Когда и как он появился? То мне неведомо; может, с неба упал.

– Упал с неба, – повторил Бутков. – Ха-ха! Я тебе верю, почтенный Конда. Верю – да не во всем.

Бутков махнул рукой, а Устин вдруг схватил лежавшую рядом ручницу и приставил ее дулом к затылку Конды. Из груди старого остяка вырвался сиплый стон.

– Раздухарился ты, вижу, шутки шутишь. А со мной шутить не надо: я сам как пошучу, головы своей на плечах не отыщешь, – произнес Бутков. – Жар моими руками загрести решил, в сторонке переждать… злато посулил, а там уж, коль ваш брат меня стрелами-то истычет, ты и рад: делиться не надо. Ишь, как удумал! Возок, мазок, золото по реке за мосток, а ты его ищи потом, дурак Ваня, в чистом поле. Нет, так оно не будет!

Бутков с силой ударил кулаком по столу. Конда вздрогнул. Остяк тяжело дышал, его глазки исподлобья зыркали на Буткова с ненавистью. Тот продолжал:

– Я тебе не наемный работяга. У нас сила! Захочу – князя твоего воевать пойду! Идола мы берем, золото при нас и будет. Ты нам коней приводи, возьмем божка, ускачем – я сам знаю, куда. Найду, где его переплавить, где поделить. Тебя с твоей долей не обижу – слово Ивана Буткова тоже чего-то стоит! Ежели на слово не веришь, поезжай с нами. Как утечем отседова, третью часть тебе отдам – и ступай куда хошь.

По знаку Буткова Устин убрал оружие. Конда не пошевельнулся, он дышал по-прежнему тяжело. Тон Буткова сделался миролюбивым:

– Ты не серчай уж, почтенный, что я так с тобой поговорил. Я одно хотел: чтобы мы друг друга уразумели. Наш уговор в силе… Как пойдешь князя своего видеть, скажи, что надо, слугам. Ну, чтобы завтра лошади были на месте, все, как условились. Возьмем мы божка, не боись – богатым будешь!

– Я тебя… понял, – произнес Конда, вставая из-за стола с посеревшим лицом. – Я скажу, что надо.

И он вышел из комнаты, шатаясь, как немощный старик.

Волк и Михаил обменялись тревожными взглядами. Юноше подумалось: что теперь будет с Илиной? Наверно, Конда позаботится о ее безопасности, что бы завтра ни случилось…

В тот же день около полудня произошел еще один случай, хотя и не столь судьбоносный. Подобно пробравшейся в курятник лисице, на женскую половину дома зашел безъязыкий Васька-бедолага. Наверняка он сделал это случайно, будучи не в себе. Случившееся, однако, могло иметь неприятные последствия, если бы хозяин был дома и решил, что это Бутков снова хочет его поддеть. Но Конда в то время уже ушел по делам.

Девический визг, перемешавшийся с истошным воплем Севеды, был наверняка услышан и князем далеко на подъезде к городку. С колотящимся в груди сердцем Волк выбежал во двор. Обойдя дом, он с удивлением увидел такую картину: Васька выходил на улицу, преследуемый Севедой, которая что было сил колотила его каким-то попавшимся под руку тряпьем. Немой переносил это с присущим ему смирением, только жмурился, когда очередной удар от разъяренной женщины приходился по его голове. Раскрасневшаяся же Севеда и не думала утихомириваться; при каждом движении под ее лицом, исполненным праведного гнева, колыхался второй подбородок. Подошедший Устин, глядя на экзекуцию, расхохотался.

Немой застыл на месте, покорно выжидая, когда Севеда прекратит свою атаку. Наконец остячка решила, что достаточно проучила наглеца. Наградив его последней оплеухой (а рука у нее была такая крепкая, что можно орехи колоть без молотка), она пробормотала себе под нос какие-то нелестные слова на родном языке и отвернулась. Пользуясь этим мгновением, Волк быстро подошел к безъязыкому, взял его за руку и повел прочь. Васька посмотрел на него с доверием и благодарностью.

Волк бы не удивился, если бы Севеда и его огрела, но та, посчитав выполненной свою задачу блюстительницы нравов, с гордо поднятой головой удалилась обратно в дом.

– Э, легко обошелся, баловник, – Устин шутливо погрозил немому пальцем. – Вишь, улучил минуту, когда сад остался без хозяина… Не тебе этим яблочком лакомиться!

Волк почувствовал, что опять вскипает, но Устину надоело зубоскалить над безответной жертвой, и он замолчал.

Днем вместо Севеды обед им принес парнишка-батрак – наперсница Конды посчитала должным еще раз выразить таким образом свое негодование.

3

Вопреки остяцкому обычаю, Илина не прятала волосы под платок, чему Волк был очень рад. Прежде она ходила с распущенными, но сегодня заплела их в две косы, ниспадавшие за плечами.

Смеркалось быстро, облачное небо обещало непогоду, хотя холодно не было. Завидев Илину, стоявшую спиной к высокому дереву, Волк ускорил шаг и заключил ее в объятия. Затем, испугавшись собственной смелости, чуть отстранился. Но девушка улыбалась.

– Кажется, звезд нам сегодня не посмотреть, – сказала она, бросив взгляд на небо.

– В другой раз, надеюсь, – отозвался Волк.

И сразу же с тоской подумал о завтрашнем деле, лихом деле, в которое он оказался втянут. Когда еще они смогут встретиться с Илиной? Он знал ее совсем недолго, но ему очень не хотелось с ней расставаться.

Рыжеволосая девушка, должно быть, подумала о том же. Она произнесла:

– Дядя ушел, чтобы говорить с князем. Я его видела, он был чем-то встревожен или озлен. Ты не знаешь, почему?