Текст книги "Лунный кот"

День второй

Уснуть на новом месте было тяжело. Всю ночь учитель ворочался, просыпался, тревожно всматривался в тишину, вставал, бродил по комнате и вновь ложился.

– Сон алкоголика, – бормотал он, закутываясь в одеяло, но через пару минут сбрасывая его. В какой-то момент он решил подойти к окну, взглянуть на укутанные ночью купола церкви и несколько раз перекреститься. Вроде бы, полегчало.

Под утро Ивану Матвеевичу приснился странный сон. Как будто он стоял в коридоре какой-то незнакомой квартиры, затопленной водой. Воды было выше, чем по колено, и странная, понятная только во сне логика подсказывала, что она пребывает. Навстречу ему вышел мужчина в домашнем халате и аккуратных очках с позолоченной оправой. У него были редкие усики и жиденькая бородка, он вышел из комнаты, заглянуть в которую Ивану Матвеевичу никак не удавалось и направился, преодолевая сопротивление воды, в сторону учителя. Мужчина не смотрел на него и, лишь когда подошел к нему практически вплотную, поднял свой взгляд, и учитель невольно отшатнулся.

– Стой, дурак, – прошептал он себе. – Здесь же вода.

Во взгляде мужчины не было ничего страшного, не было даже удивительного. Это был обыкновенный взгляд человека, достигшего возраста тридцати лет. В нем отражался каким-то холодным огоньком груз знаний о жизни, накопленных за годы молодости, смешанный с усталостью и надеждами, что предстоящие годы от тридцати до сорока – это и есть настоящая жизнь во всей ее полноте. Что все эти знания, которые вызывали раньше тревогу, сейчас начнут приносить прибыль: страдания сменятся удовольствиями, беспокойства – уверенностью и уютом. Во взгляде читалось свершившееся буквально вчера расставание с иллюзиями, и радость от него, и чувство очищения, и ожидание того, что в жизни теперь будет меньше смысла, но больше счастья. Иной человек бы просто отметил, что взгляд был открытым, спокойным и доброжелательным, но Ивану Матвеевичу хватило доли секунды, чтобы понять о нем все. Мужчина напомнил учителю его самого – только лет десять назад. Учитель, конечно, знал то, что незнакомцу только предстоит выяснить: и последующие десять лет не принесут ему успокоения, а разница только в том, что по прошествии их уже не будет этой надежды. Правда, будет другая. Но ее бы незнакомец все равно не понял, да и рано было понимать. Учитель жил от надежды к надежде, он знал, о чем речь.

– Как замечательно, что вы приехали, – сказал мужчина, протягивая руку.

После этих слов ни о каком сне можно было не мечтать. Словно ужаленный, Иван Матвеевич подскочил на кровати и потянулся к бутылке, предусмотрительно оставленной на полу. На этот раз он непредусмотрительно отхлебнул больше, чем обычно, и чуть не поперхнулся водкой. Проснувшись окончательно, учитель подошел к окну и долго всматривался в тишину улицы, стены церкви напротив и забор перед ней, мусор, подгоняемый ветром. Медленно рассветало. Иван Матвеевич постоял немного возле одного окна и подошел к другому: оттуда открывался другой вид: на худые заборы, которые скрывали покосившиеся деревянные одноэтажки. Хотя, что там было скрывать: бедность и уныние живущих там людей не скроешь. «Доживающих», – подумал учитель. Отчего-то ему казалось, что в таких жилищах могут жить только старики, такие же дряхлые, как их дома. В здоровом и сознательном возрасте ни один человек не мог приехать сюда и поселиться здесь добровольно. Кроме него – эта мысль согревала учителя, нашептывала о его – какой-никакой, а все-таки – уникальности, оригинальности: ему сорок лет, а он все еще живет наперекор правилам однообразного мира. А может, грела и вовсе не мысль, а водка, которая уже мягко обволакивала его живот и мозг. «Надо же в школу идти, знакомиться…», – проскочила мутная мысль. Он открыл форточку, чтобы впустить в квартиру свежий утренний воздух.

В новом жилище учителя, неприхотливого и непритязательного в жизни человека, напрягало только одно. Да и то – напрягало время от времени – когда он хотел посмотреть в окно в сторону хилых домов. Это была пристройка к его дому, закрывавшая практически половину широкого окна. Смотреть на подгнивающее дерево, а также грязь, скапливающуюся в проеме между стеклом и стеной пристройки, и редких – но все же вызывающих неприязнь – насекомых – ему не хотелось. Но приходилось, так или иначе. «Зачем ее построили? – икая, думал учитель. – Сарай, что ли какой-то? И кто ей пользуется?». Да, по внешнему виду пристройка напоминала именно старый сарай. Ветхая дверь была заперта на ржавый замок – глядя на него, учитель сделал вывод, что туда давно не заглядывали. Получится ли открыть этот замок, если он такой ржавый? Да и вообще, к чему было ставить этот дурацкий сарай вплотную к стене дома, тем более к окну?

– Тебе-то что? – устало сказал Иван Матвеевич и бросил взгляд на конверт, лежавший на подоконнике рядом с ним. Это была весточка, полученная им еще до отъезда. Он зачитал ее до дыр в дороге, несколько раз перечитал в новой квартире, вертел в руках, даже сидя в туалете. Наверное, он знал ее уже наизусть, но, увидев снова, не смог удержаться, раскрыл конверт и извлек заветный лист. Письмо было напечатано, хотя он свои писал всегда от руки.

– Пока она напишет новую, – вздохнул учитель и приступил к чтению.

«Дорогой мой! – обращалась к нему собеседница. —Наверное, ты поступаешь правильно. Понять твою логику для такого человека, как я, видимо, невозможно. Что поделаешь, я приземленная. Мне нужен город-комфорт, мне нужны отношения без заморочек. Мне нужна возможность жить и чувствовать, что живешь. А сегодня это, наверное, есть только здесь. Я не знаю, что нужно для того, чтобы уехать отсюда, как вообще нужно думать и как понимать жизнь. Вас, тех, кто родился здесь, не понять. Вы все видите с какой-то другой стороны, и ты не единственный в этом смысле, а «один из». Пусть тебе и приятно, когда я признаю твою уникальность, но она совсем не в том, что ты не видишь в упор прелесть Москвы. Да и не в том, что ты ищешь счастья. Счастья ищут все, каждый человек только этим и занят – постоянно ищет счастья. Вот и я пишу это письмо, а сама думаю о своем счастье – когда оно настанет, и каким оно – главное – будет. Если в поисках своего счастья ты уезжаешь за тридевять земель, то как тебя можно судить? Ради счастья можно делать все.

У тебя понятная, честная и благородная профессия. Учи детей. Но она, конечно, требует самоотречения. Что может она принести тебе, тем более в 40 лет, а тем более – в провинции? Я помню свою учительницу литературы. Она учила нас понимать друг друга, видеть людей и их намерения. Она любила книги, да, но мне кажется, литературу нельзя преподавать как любовь к книгам. Литература – это мотивация людей, это то, что движет их поступками, учит, чего ожидать в той, большой жизни, в которую тебя выставит однажды, как на мороз, школа. У нас была такая игра – класс разделялся на футуристов, символистов и кто там еще был, не помню. В футуристы пошли «прогрессивные» парни и креативные девочки. Они и сами писали стихи, играли в группах, ходили по клубам и и употребляли наркотики. В-общем, элита, творческая интеллигенция. Сами нарисовали какие-то плакаты, перемешивали Маяковского и Хлебникова с собственными произведениями, кричали что-то, были разодеты в длинные шарфы. Их мало кто слушал. Когда в школе были субботники, и все убирали мусор и помогали сажать деревца, футуристы стояли рядом, засунув руки в карманы, и щурясь наблюдали за снующим пролетариатом. Они наотрез отказались работать руками и смеялись в лицо учителю. «Интеллигенция, мля», – говорили про них наши рабочие парни. Символистами, а точнее символистками стали романтичные девочки, которые сами писали стихи, но другие – про дым из-под ресниц, про кровь-любовь и «ты с другою ходишь». Многие из них были по-настоящему красивы, но, признаться, глупы. Наверное, они и сами понимали это. До настоящих поэтов-символистов им было далеко, но их это и не волновало: нам наплевать, какой там ямб, говорили они, мы чувствуем сердцем: «Этот стих про меня». Ну а в третью группу (как же их звали, этих? Ну, ты знаешь) пошли все те, кто сейчас стал «офисным планктоном»: все скучные, серые мыши, некрасивые девочки, ботаники и мальчики, которым откровенно поэзия была побоку, и им просто нужно было куда-то примкнуть. А мне никто из них не нравился, да и стихи не особо нравились. Я выбрала Есенина. Не за его поэзию, а за его жизнь. Когда подошла моя очередь выступать, я сказала: «Я представляю Сергея Есенина, который ни с кем из вас не водился, и будь он сейчас здесь, а не я, он бы тоже не примкнул бы ни к одной кучке, а выступал отдельно. Кучки бессильны, а личность – всесильна». Может, я тогда неверно понимала Есенина, но для меня идеалом так и остался тот, виртуальный Есенин. К сожалению, я не такая. Я знаю, чего я хочу – да, я недавно здесь, но я не буду же всю жизнь писать эти весточки! – я знаю, что не взорву мир, я не стану посреди толпы и не крикну, что вот она я, что вы мне не нравитесь, и я вас всех сделаю ценой своего таланта и железной воли – нет, я это не смогу, потому что знаю: ни таланта, ни чудовищной воли у меня нет. Но из того, на что способна, я выжму максимум. Мне не нужен для этого мужчина – да, ты, наверное, расстроишься, ты же «подкатываешь» ко мне. Ты пишешь неплохо, но что с того? Ты разве Есенин?

А мне дороже всего в жизни свобода. Свобода – это способность дышать, когда ты это умеешь, у тебя не отнять это умение. Ты никогда не сможешь полюбить что-то другое, если ты влюблен в свободу. Я здесь немножко завидую тебе: у тебя свободы в избытке. Вот так бросать все, уезжать в глубокую провинцию, начинать полностью новую жизнь может, наверное, только абсолютно свободный человек. Ты больше свободен. Я сижу в этом городе и пишу письма, а по вечерам думаю о будущем и смотрю в окно двора, там вспыхивают и гаснут фары, и возвращаются домой те, кто уже стал здесь своим – возвращаются, улыбаясь. А утром снова пишу. И потом, задумываясь о тебе снова, я перестаю завидовать твоей свободе. Знаешь, почему? Она непродуктивна. Тебе не хватает силы. А там, где есть свобода, сила обязательна. Свобода без силы – это просто болтание в проруби. Извини уж. Я тебе этого не желаю. Я просто говорю, как есть. Из-за моей прямолинейности от меня уходил не один мужчина. Но мне моя прямолинейность дороже – я так и говорила.

Тебе нужно обрести силу, иначе что твоя свобода? Сюда, в этот город едут сильные, а кто едет отсюда? Сила, свобода и счастье – вот что здесь главное. Огромный город живет этим. Если ты уезжаешь отсюда – значит, тебе не хватает свободы, не хватает силы, не хватает счастья. Я знаю, что ты несчастлив, как ни скрывай это, иначе зачем бы ты писал мне? Ты несчастлив потому, что тебе не хватает условий. Ты пишешь, что все перетерпишь. Терпение, переживание невзгод – это не сила. Сила – это нетерпение. Когда ты не можешь смириться с тем, как живешь, и ломаешь свою жизнь, взрываешь свою жизнь, как бомба, и создаешь новую реальность.

Скажу по секрету, хотя ты наверняка это где-то слышал: мужчинам, способным на это, и достаются такие женщины, как я. Скорее, так: именно таким мужчинам вообще достаются женщины. И даже – считай, что я шепчу тебе на ушко, по секрету – ты можешь быть учителем литературы. А ты то спрашиваешь, красивая ли я, то просишь фоточку, то отвешиваешь необязательные комплименты -зачем, если ты даже не видел меня? Но я отвечу: да, я красивая. Если тебе действительно это так важно знать, если ты не хочешь получать весточки от некрасивой женщины и тратить свое время на них. Я скажу тебе больше: я как раз такая, о которых пишут в Интернете – тебе покажется глупым, ну и ладно – меня трудно найти, легко потерять, но невозможно забыть».

На этих словах учитель поморщился: «Все-таки, вот это писать было необязательно», – подумал он.

«Знаю, – как будто ответила его собеседница. – Но, что поделаешь, если в этой банальной и такой популярной форме выражено, собственно, все, что надо. Зачем придумывать что-то еще?

Учи мужчин понимать женщин, а женщин понимать мужчин. Учи понимать, в какой стороне искать счастье, и учи искать дорогу к нему, а если дороги нет – так прокладывать ее. Да и учись потихоньку сам, хотя как-то странно мне, незнакомке, объяснять это взрослому серьезному человеку. Просто пойми: а зачем вообще нужна твоя литература, если не за этим?

Отвечаю на твой последний вопрос. Писать, конечно же, буду. Сообщи новый адрес – и нет проблем. Просто, может, письмо будет идти дольше. Ну а так – все то же самое.

Хочу, чтоб у тебя все было хорошо. Такой неуверенный, запутавшийся, но ты все-таки симпатичен мне. Да и жизнь тебя сейчас будет проверять: готовься к стрессам и неожиданностям. На новом месте всегда так. Будет непросто. Так что тебе понадобится удача, которой тебе и желаю.

Обнимаю тебя».

Некоторое время Иван Матвеевич ошалело смотрел на последнюю строчку и не мог оторваться от нее. В голове как будто что-то перемкнуло. Он вдруг понял, что ответил ей так, как будто вообще не читал письма. Что ей с того, что он закусывал огурчиком, все эти «совершенные мгновения».

– Я отвечал не ей, а на свое, как будто и не видел, что она пишет, – проговорил он медленно. Водка ударила в голову, и он принялся искать бумагу, переворошил содержимое шкафов, пары собственных, еще не разобранных сумок, с которыми приехал, но бумаги нигде не оказалось. Зато оставалась водка, и учитель, терзаемый осознанием неправильного ответа, решил допить ее до конца.

– Не пойду сегодня в школу, – сказал он вслух, медленно, делая акцент на каждом слове, и тут же пьяно рассмеялся двусмысленности сказанного. – Слишком много событий за одно короткое утро.

Через час он ехал в автобусе, обозревая из окна Нижний Новгород. Увиденное не производило впечатления. Город был небогат, центр стоял в запустении – исторические здания то тут, то там были обнесены заборами, но никакого ремонта за ними не наблюдалось, скорее, это была подготовка к сносу. Даже набережная не производила впечатления: река в городе как будто существовала отдельно, не нужная никому. К берегам были пришвартованы какие-то обшарпанные катерки: похоже, в свой последний рейс они выходили многие годы назад. Спуск к реке с обоих берегов был завален мусором, да и в самой воде его хватало. Отъезжая от центра, автобус заворачивал в квартал старых, потрепанных жизнью деревянных домов вроде тех, на которые учитель смотрел из окна и в одном из которых он сам теперь жил, а дальше начинались унылые массивы спальных районов: многоэтажки, сетевые универсамы, уродливые стеклянные торговые ряды, склады, обитые сайдингом, огороженные платные парковки и ржавые, оставшиеся еще с советских времен низенькие гаражи. «Может, я сел не на тот автобус?» – думал учитель и выпрыгивал из задних дверей за пару остановок до конечной, не желая продолжать маршрут. Его уже мутило от водки, и чувствовал он себя неважнецки. Желания пить больше не было, и на смену ему пришло резкое и непреодолимое желание спать. Он прислонился к какому-то гаражу, осмотрелся по сторонам, не идет ли кто – люди были, но вдалеке, – и сунул два пальца в рот. Выпитое утром и съеденное предыдущим вечером, смешавшись в сплошной вонючий поток, устремилось наружу, заливая стену гаража и ботинки Ивана Матвеевича, и без того грязные. «На свободу», – почему-то подумал учитель. Ему хотелось отвлечься, не концентрировать внимание на том, что он делает – это же так скверно – но не получалось. Прочищая желудок, сложно думать о чем-то другом. Отплевываясь и тихо ругаясь, учитель побрел на остановку, чтобы сесть на другой автобус и снова отправиться в центр. Светило солнце, день был в самом разгаре. «Тепло», – сказал учитель радостно, а люди на остановке брезгливо смотрели и отворачивались от него. Молодая мать схватила за руку дочку-подростка и строго сказала: «Отойди от пьяницы». «Интересно, – подумал Иван Матвеевич, присаживаясь на освободившуюся железную лавку, – Что бы она сказала, узнав, что я приехал учить ее дочь?» А дальше этой мысли ему думать не хотелось, да и не моглось: сначала он уронил голову набок, на собственное плечо, а затем и всем телом плюхнулся на лавку и прекратил что-либо слышать, видеть и понимать. И так до самого вечера.

Когда он очнулся, было уже темно. Смутно разглядев людей, отшатнувшихся от его ожившего тела, он вскочил, подняв из лужи портфель, и бормоча: «Извините, извините», поспешил покинуть остановку. «Все потом, сначала выпить», – судорожно думал он. В первом попавшемся ему магазине, как ни странно, не оказалось водки. Он взял две банки самого крепкого и дешевого пива, одну выпил несколькими глотками, не отходя от магазина, вторую только открыл, отхлебнул немного и поплелся к автобусам. Прохладным вечером, да после банки крепкого пива поездка в автобусе казалась прекрасным приключением, которое он предвкушал, выбирая маршруты. Изо рта текла слюна, толстые очки как-то странно покосились на одну сторону, от безнадежно испачканной одежды попахивало. В какой-то момент Иван Матвеевич стал сам себе противен, но сделал еще пару глотков пива, и ощущение прошло. Подошедший автобус приветливо приглашал его войти внутрь, погреться в тепле, полюбоваться видами города, расположившись на любом удобном месте: ярко освещенный салон был пуст. Спустя какую-то пару остановок сюда набьются люди, но он успеет выбрать себе место. Впрочем, что тут выбирать: конечно, это будет место за кабиной водителя, переднее, его любимое. Учитель плюхнулся на сиденье, улыбнулся и устремил взгляд в окно. В окне он увидел собственное отражение и отражение салона автобуса, во тьме было невозможно рассмотреть, где сейчас проезжает автобус, но что-то подсказывало учителю, что там нет ничего интересного. А когда будет, ему об этом объявит водитель. «Смешно? – подумал учитель и внезапно начал икать. – Еще как. А вот ехать бы и ехать на первом сиденье полупустого вечернего автобуса, в легком опьянении после одной бутылки пива, по городам и деревенькам, переулочкам и площадям. Так бы и всю жизнь», – от наслаждения, которое ему принесла эта нехитрая мысль, он даже зажмурился. Но объявление, сделанное водителем, заставило его вздрогнуть: «Кладбище», – произнес тот в свой микрофон. «Неудивительно, что никто не заходит, – пробормотал стремительно пьянеющий учитель и снова взглянул в окно. Автобус действительно проезжал мимо кладбища, за невысоким забором виднелись темные кресты. Иван Матвеевич сделал большой глоток пива, и его вновь потянуло на мысли: «Наверняка, обычное кладбище. На могильных плитах лица одухотворенные, смотрящие куда-то вдаль или внутрь себя. Либо полет мысли, либо самокопание. Сколько я таких видел. Никогда – крайние формы эмоций – недовольство или радостный смех. А на деле? Была такая тетка лет пятидесяти, начальницей какого-нибудь небольшого отдела, жрала мясо и жирными руками переключала каналы. Была любительницей «Смехопанорамы» Петросяна. А фотография взята двадцатилетней давности, когда она позировала подруге, впервые приехав в Ленинград. Мы помним тебя такой, – мысль остановилась, и оставалось бесконечно прокручивать в сознании последнюю фразу – Мы помним тебя такой». Учитель обратил внимание, что автобус давно проехал кладбище, а за время раздумий в салоне появилось приличное количество народу. Возле него стояли женщины неопределенного возраста и периодически неодобрительно косились на учителя, а в особенности на его пиво. Ему они тоже не нравились. Изображая на лице брезгливость, он отвернулся к окну.

– Уступи место ребеночку, – сурово сказала одна из женщин.

Иван Матвеевич снова повернул голову и действительно увидел маленького мальчика рядом с соседним сиденьем. Мальчик был совсем маленький, но учитель не умел определять возраст таких маленьких детей: казалось, ребенок только научился стоять не падая, и вот уже стоял в переполненном автобусе. «Общение с маленькими детьми – это наука, талант, призвание, – подумал учитель. – Оно недоступно людям, отягощенным раздумьями о судьбах мира». Но вслух он сказал: «Да, конечно». Мама посадила ребенка на сиденье и встала рядом с ним, оттолкнув учителя и даже не сказав ему спасибо. Но сам мальчик не отрывал от учителя глаз – настолько долго, что тому стало не по себе. Иван Матвеевич сделал последние глотки пива и положил опустошенную емкость в карман.

«Когда маленький ребенок смотрит вам в глаза – он знает о вас все, – думал он. – Он знает, куда вы едете. Он знает, что вы делали 19 ноября 2005 года. Он знает, какой след в истории мира оставите именно вы. Все ваши сильные и слабые стороны, потаенные мечты и невысказанные терзания. Он читает вас, и, прочитав, отворачивается – вы больше не интересны ему, он больше не взглянет на вас».

Так и произошло. «Прочитав» учителя, мальчик отвел взгляд и оживленно заговорил о чем-то с мамой, Ивану Матвеевичу же сделалось совсем неуютно, да и пиво закончилось, и он подошел к двери. Автобус остановился, но та не спешила открываться. «Через переднюю не выходим», – крикнул водитель. «Тьфу ты», – выругался учитель и, расталкивая женщин, поспешил к средним дверям автобуса и успел выскочить, когда те уже закрывались. Он проводил автобус взглядом и начал осматриваться: где же он вышел. Напротив, через дорогу, похоже, простирался большой парк – по крайней мере, учитель не видел, где бы он заканчивался. В нескольких шагах от него – магазин «Продукты». То, что надо.

«В России если есть два выхода из чего-нибудь или два входа куда-нибудь – один обязательно закрыт, – мысленно возмущался учитель. – Две двери в поликлинике, два подземных перехода к метро. Если по каким-то причинам невозможно закрыть полностью, объявляется режим: до 20 часов, к примеру. Только в будние дни. А передняя дверь в автобусе? Чем таким отличается она от задней, что добиться ее открытия почти всегда возможно лишь упрашиванием водителя, а то и скандалом с ним, а то и вовсе никак?». Он вспомнил злобное лицо водителя, и у него окончательно испортилось настроение.

Восстановилось оно нескоро. Проблуждав по парку, и поразмышляв о своей странной жизни, подчиняющейся каким-то непонятным законам, Иван Матвеевич даже начал говорить вслух, вспоминая собеседницу, которой писал письма, и ее ответ. Ему захотелось плакать. «Если бы не переписка с ней, эти весточки, наверное, бы вообще не выжил – думал он. – Все, что держит меня на плаву». Его переписка завязалась полгода назад, и хотя они жили с собеседницей в одном городе, не могли встретиться – на его многочисленные предложения она никогда не отвечала, но охотно писала о чем угодно – о свой жизни, в том числе о личной, о детских воспоминаниях, о фантазиях (кроме сексуальных, с горечью подумал Иван Матвеевич), надеждах и чаяниях, впечатлениях от музыки, кино и даже иногда книг, а главное – читала его и, как часто казалось учителю, даже понимала. Этого было достаточно для того, чтобы считать себя влюбленным. Но об этом он пока не мог написать, ведь это была тайна. Его переезд в Нижний Новгород не помешает общению, уверяла она, уточняя тут же: «Милому, ни к чему не обязывающему общению». Вот только учитель все равно волновался.

«Для чего я здесь? Какая польза у меня? – вопрошал Иван Матвеевич в бездонную черноту парка. За тягостными размышлениями он не заметил, как наступила ночь. – Учить? Но я не хочу. Не люблю. Не умею. Просто надо. Да и чему учить-то, Боже? Чему учить?» Эти мысли выдавали в нем последнюю степень опьянения, частично учитель понимал это сам. «Надо выбираться из парка», – прошептал он и достал из кармана бутылку с водкой, купленную возле остановки. Где-то вдалеке он заметил тени: несколько человек шли компанией, еще двое – по одиночке. Они шли по разным дорогам и в разные стороны, заметил учитель. Один из силуэтов направлялся, похоже, в его сторону. Учитель отхлебнул водки. «Может, чудо какое случится? Чего возвращаться домой? Погуляю еще. Что там делать?».

И вдруг он увидел в отдалении, посередине парковой дорожки, по которой шла в его сторону непонятная тень, огромный сияющий цветок, высотой с человеческий рост. От неожиданности учитель выронил из рук бутылку, и она разлетелась на осколки возле его ног. Мир вокруг двоился, троился, даже «четверился», как наверняка сказал бы учитель, ему казалось, что все сейчас перевернется вверх дном, и только цветок был отчетливо виден. Едва учитель отводил взгляд от цветка, как его тут же тошнило, кружилась голова и отказывали ноги, и тогда он впивался глазами в цветок, и ему вновь становилось хорошо. Явление цветка в мутной алкогольной ночи потрясало воображение – он был как высочайшего качества голограмма, не имеющий ничего общего с реальностью, но при этом абсолютно реальный. Точнее, даже сверхреальный: он был ярче действительности, четче, действительнее. Но это было совершенно невозможно, это что-то из другой жизни, – понял учитель. – Мертвенная, недостижимая, идеальная красота. А главное – чувство, которое она вызывала. Это было чувство невыносимости. Необходимо было немедленно ощутить цветок, слиться с ним, впитать в себя его природу, стать ей. Он начал понемногу приближаться к цветку, а рука сама собой потянулась в карман. Идти было легко – с каждым шагом он словно пружинил, отрывался от земли – вот, еще немного, и он взлетит. Дорога к цветку казалась единственно возможной, его ноги просто не шли в другую сторону. Становясь все ближе, цветок раскрывался, играл новыми красками и оттенками. Приблизившись к цветку вплотную, Иван Матвеевич ощутил его дыхание – оно было ледяным. Цветок светился, но свет его, яркий вблизи, не проникал в кромешную ночь вокруг – он не был ее частью, но и ночь не могла изменить ничего в нем. В сиянии цветка, казалось, сошлись все цвета, возможные на Земле. Учитель приблизил к нему лицо и сделал несколько резких движений рукой. Схватить цветок было невозможно – он не был материален, и словно рассыпался на глазах учителя на миллионы светящихся осколков, напоминавших хрустальные.

– Не уходи, – крикнул Иван Матвеевич. – Дыши.

Рассыпаясь, цветок стал окрашиваться алым. Его длинные лепестки словно колыхались на ветру, но, конечно, это был обман – никакого ветра не было. Казалось, что все они сейчас из последних сил тянутся к учителю, стремясь обвить его, но тоже не могли: сил у цветка не хватало, он стремительно покидал реальность ночного парка, а учитель не мог заставить себя сделать еще один шаг навстречу: что-то мешало, как будто между ним и цветком стояла непреодолимая стена. Но в этом последнем движении цветка он увидел угрозу, и резко отпрянул. Цветок вспыхнул, и на миг показалось, что кроме этого яркого света в мире больше ничего не существует, что он и есть мир, и уже был один свет, а не было никакого цветка. «Агония», – понял учитель и растворился в свете. Он посмотрел на себя и ужаснулся: теперь весь он состоял из плотной черной жидкости. Учитель попытался пошевелить рукой, но та разбрызгивала в разные стороны черные капли. «Я растекаюсь», – прошептал он ошеломленно. Маленькие брызги разлетались во все стороны от него и исчезали в ослепительном белом вакууме. Его становилась все меньше: абсолютный свет поглощал черного человека, Иван Матвеевич заметался в панике, он смотрел вниз, направо, налево, вверх – и нигде не мог найти себя. Его не было. Ничего не было. Все исчезло.

Он очнулся на холодной и мокрой земле, ничего не понимая. Над ним было тревожно-синее небо, рядом с ним – камни, комья земли и невзрачные маленькие кустики. «Предрассветное», – подумал учитель, не понимая, кто он, почему он здесь и что с ним было. Кряхтя и охая, он приподнял сначала голову, затем и сам приподнялся на локтях. Он лежал на берегу реки, позади него мрачной стеной высились черные деревья. Иван Матвеевич обхватил голову руками и в этот момент понял, что он весь мокрый – и голова, и руки, и куртка, и брюки. Ботинки его были полны воды. Как он не заледенел здесь? Ведь так холодно, снег же был, где он? Растаял? А сам он? Ведь сам же он тоже таял? Что с ним теперь? В какой он реальности? В какой он приехал город? Кто вообще он сам? Зачем он был в воде? Отмывался? Но от чего?

– Боже, – только и хватило сил прошептать учителю, и он снова рухнул на землю. Тело дрожало от переохлаждения. В его сознание стали возвращаться автобусы, на них можно отсюда уехать, где-то там, совершенно неясно теперь где, существовал его дом. И автобус мог довезти туда. Только нужно вспомнить, где он. Найти его. Небо над головой становилось светлее, и от того – еще тяжелей в голове. Казалось, она не выдержит этого неба, которое сейчас рухнет вниз и раздавит учителя, со всеми его автобусами, домами и отчаянными попытками понять, почему он здесь оказался.

– Допился, – вспомнил он еще кое– что важное.