Текст книги "Севастополист"

Проспект был огражден от остальной территории невысоким, с половину человеческого роста, прозрачным ограждением. За ним росли деревья, стояли довольно высокие скалы, по которым стекала вода. Но впереди вырисовывались очертания крупных помещений – возможно, там было то же, что и напротив, в проемах за зеркальной стеной. Но меня интересовал потолок. Или то, что в этих масштабах можно было назвать потолком. Нас всех интересовало, где заканчивается уровень.

– Там слишком много всего летает, – простодушно сказал Инкерман. – И блестит.

– Вижу, – твердо ответил я.

Это так и было. Я не смог бы посчитать этажи, элементарно сбившись. Наверху они становились едва различимы, превратившись в темные полоски. Но тем не менее они заканчивались. Там, в вышине, я видел что-то похожее на небо, только странного цвета: темно-оранжевого, больше похожего на коричневый. Мне даже казалось, что оно настоящее и на нем, как и у нас в Севастополе, неподвижно висят облака.

– Это не уровни, – Фе произнесла вслух мысль, которая уже родилась в моей голове. – Это все – один уровень. Все эти этажи.

– А машинки? – рассмеялся Инкерман. – Посмотрите, как они летают?

– Только вдоль, – кивнул я. – Похоже, я понимаю… Они передвигаются только по этажу.

– Ага, и совсем на твою не похожи!

– Моя вообще не летает, – пожал плечами я.

– Ой, нет, – вставила Евпатория. – По городу-то только так летала!

– Тоже, как ни крути, уровень, – улыбнулась Фе. – Можно сказать, нулевой.

– Выходит, они только соединяют проспекты, – протянул разочарованно Инкерман. – Чтобы пешком не обходить по всему периметру.

– Ага, – кивнул я. – Или не объезжать на колесах.

– Смотрите! – истошно крикнула Керчь. Мне не доводилось слышать от нее не то что крика – повышенного голоса. Да что там, я вообще не слышал от нее таких живых, ярких, изумленных эмоций, словно она впервые раскрыла глаза и увидела мир. Впрочем, отчасти оно так и было.

– Корабль! – вскрикнули вслед за Керчью, кажется, и все мы.

Электроморе

И вправду, то, что я принял за очертание гигантского дома в центральной зоне уровня, похоже, было настоящим кораблем. Корабли я видел только на картинках. Они были у нас в городе задолго до моего появления, но потом стали строить более удобные лодки; до нашей секретной транспортировки в Башню я был уверен, что лодки нужны севастопольцам лишь для развлечения: покачаться на волнах, пройти пару раз возвратную линию, да снова домой, выращивать овощи и цветы. Куда нам плыть на кораблях? На Левом море слишком мало места, на Правом… кому на Правом нужны корабли? Но кому они нужны здесь, в Башне? Это был интересный вопрос. Неужели внутри здания, пусть и такого гигантского, есть собственное море? Это казалось уже слишком.

– Мы должны посмотреть! – сказала Керчь. – Это же корабль, настоящий корабль!

– А это? – Инкерман показал на проход в зеркальной стене. – Да и вообще, у нас миссия – нужно искать лампы.

– Нас никто не торопит, – решил я. – Пойдем смотреть корабль.

Мое слово в компании часто оказывалось решающим. Бывало, что после него еще спорили, но поступали в итоге так, как говорил я. Это были мои друзья, и я любил их, но принимать решения часто приходилось мне – не знаю, почему уж так сложилось, неопределенность была нормой нашей жизни. Но, возможно, по этой причине я и нравился Фе с Евпаторией. Корабль был огромным, и казалось, что он совсем рядом, но идти до него пришлось прилично. Я помню, мы мало говорили друг с другом, все происходившее казалось чем-то вроде сна. Каждый хотел захватить побольше новой реальности, пропустить ее через себя, надышаться ею. Шум в голове стих: я довольно быстро адаптировался к масштабам уровня и толпам людей вокруг.

Я рассматривал их, не скрывая удивления – здесь редко можно было встретить похожих друг на друга людей. Не все были одеты пестро, не все выглядели красавцами и красавицами, и, конечно, не все привлекали внимание громким голосом или странным поведением. Но все они были необычны – каждый по-своему, порой я даже не мог объяснить чем, просто понимал: в городе я никогда бы не встретил такого человека. Словно та жизнь и эта исключали друг друга, не могли пересечься ни в чем, даже в самой малости: я не видел Севастополя в лицах этих людей, в их глазах. То и дело проносились белоколесники, как я назвал их про себя. Они отражались в зеркальной стене и тут же исчезали из поля зрения; при этом проносились в обе стороны, но никогда не сталкивались друг с другом – на такой скорости столкновение могло привести к печальным последствиям. Присмотревшись, я заметил, что для их движения вдоль всей зеркальной стены очерчена довольно жирная и яркая белая дорожка. Еще одна, тоньше и тусклее, разделяла направления сторон.

– Ты бы прокатился на этой штуке? – спросил я у Инкермана.

– О, я бы прокатился здесь на твоем авто! Представь, как было бы круто! Не дорога – мечта! Круче Широкоморки… Вж-ж, вж-ж-ж! – Он принялся изображать звук машины, ревущей на высокой скорости.

– Ага, – вяло отозвался я. – Мечтай! Здесь и пешком-то не протолкнешься.

Разглядывая людей, я понял, что большинство из них расслаблены – нервная пара, встретившаяся мне первой, оказалась здесь скорее исключением. Не все слова были мне понятны, но в основном все эти люди обсуждали то, как перемещались или планировали переместиться между разными проходами в зеркальной стене. Похоже, что это было их главным, а может, и единственным занятием.

– Простите, простите, – услышал я рядом с собой. – Совсем не смотрит, куда идет.

– Ничего, – улыбнулась Фе. Я увидел, как она гладит по голове совсем маленькую девочку. На нас смотрела женщина в синем платье с изображением большого, во всю грудь и живот, цветка.

– Еще раз простите, – повторила женщина, схватила девочку и растворилась в людском потоке.

– Да что вы, ничего, – продолжала Фе, не замечая, что говорит это уже мне, а не исчезнувшей женщине.

– Ты заметила, как много здесь маленьких людей? – спросил я.

– В городе каждый думает, – встрял Инкерман, – как решиться на столь ответственный шаг – заделать. А здесь, похоже, не парятся.

Инкерман говорил правду: в городе немного сторонились маленьких людей, спеша отдать их в ласпи. От них еще было сложно ждать помощи по хозяйству, они в основном бегали по дворам, норовили топтать цветы, а при небосмотрах могли кричать или смеяться, что было особенно неприятно. А в ласпях за ними следили пережившие, показывали им картинки, рассказывали, как устроен мир, не упоминая, правда, Башни, – в общем, все были при деле. Правда, могли случиться и неприятности в виде очередей или нехватки мест – вот и сиди с ними потом! – но таковы издержки нашего уклада. Стало даже интересно, а как могли выглядеть ласпи в Башне? Или у местных недалеких не было в них нужды?

– Это прекрасно, маленькие люди, – пожала плечами Фе. Она, похоже, никак не могла отойти от встречи с девочкой. Другое дело – Керчь, замкнутая, она всегда сторонилась маленьких. Так случилось и в тот раз.

– Большие корабли прекраснее, – звучно сказала она и добавила: – Чем любые люди.

Мы наконец подошли к кораблю и уставились, завороженные, через толстое стекло: гигантская махина возвышалась над несколькими этажами уровня; все, что могли увидеть мы оттуда, где стояли, – металлический, выкрашенный красным борт. Гигантский корабль раскачивался, но упасть – да и вообще, пожалуй, сдвинуться со своего места – ему бы не дали огромные буи, к которым тянулись толстые канаты. Помимо них, корабль был крепко привязан к специальным огромным столбам, выставленным вдоль проспектов. Похоже, другой функции, кроме поддержки корабля, у столбов не было.

– Ты его так себе представляла? – спросил я у Керчи.

Как мы ни вытягивали шеи, ни прижимались к толстому стеклу, увидеть что-то еще, кроме высоченного борта, не получалось.

– Мы ничего не увидим отсюда, – произнесла она. – Нужно узнать, как подняться наверх.

– Интересно, там есть кто-нибудь? – задумалась Феодосия.

– Не вижу трапов, – честно ответил я и снова повернулся к Керчи. – Трапов? Так ведь говорилось в книгах?

– А зачем там кому-то быть? – удивился Инкерман. – Здесь куда-то можно уплыть, что ли?

– Значит, мы будем первыми, – твердо сказала Керчь.

– Ага, – тут же недовольно отреагировала Евпатория. – Вот и плыви отсюда. А я хочу узнать, что там, за зеркалами. Немедленно. – Она капризно топнула ногой. – Я хочу, как эти люди. Что мы, хуже их? Им вообще плевать на корабль, ну стоит и стоит…

– Стойте, – прервала Фе. – Электроморе!

– Что «электроморе»? – Мы непонимающе уставились на нее.

– Корабль в воде, если вы не заметили.

Она была неправа: мы, конечно, заметили – корабль покачивался на волнах, правда, откуда здесь могли взяться волны, я совершенно не понимал. Видимо, какое-то устройство создавало их искусственно – здесь вообще было много имитации. Разлитая вода имитировала море, спрятанные механизмы гнали к кораблю волны, но это не было ни морем, ни волнами. Да и сам корабль – был ли он кораблем? Книги, с которыми были так трепетны наши пожившие, описывали бывшие корабли – те, что существовали в ветхости, те, что шли по реальным волнам настоящего моря. Книги хранили память о них, воссоздавали детали того, что было, и, разглядывая их, мы все представляли настоящий корабль. Но здесь все было иначе – пытаясь рассмотреть корабль, наблюдая за равномерными волнами, буями и канатами, слушая, как скрипит, качаясь, эта странная конструкция, я представлял книгу.

Кто-то воссоздал здесь картинку, сделав ее трехмерной, но не оживив. Со всей ясностью я вдруг понял: перед нами все что угодно, но не настоящий корабль. Но решил промолчать – моя догадка, что и говорить, пугала, она рождала мрачные предположения: а вдруг и все остальное, что мы наблюдали вокруг себя, тоже ненастоящее? И люди, главное – люди. Я потряс головой, как будто желая стряхнуть мысль. И увидел прямо перед собой настороженное лицо Фе.

– Эй, ты еще с нами? – спросила она.

– Конечно, – растерянно сказал я и вдруг вспомнил: электроморе. – Но, Фе, ты видишь где-то электричество?

– Нельзя исключать, что это море – просто картинка. – До Керчи, кажется, тоже стал доходить смысл происходящего. – По крайней мере, пока я не удостоверюсь в обратном, буду считать так.

– А если картинка, тогда это море – какое? – продолжала Фе. – Электрическое. И это значит, где-то здесь мы должны получить лампы.

– Если ты считаешь, что нам должны выдать лампы на корабле, – покажи проход, – сказал я, придав голосу напускной беззаботности.

– Не на корабле, – произнесла Фе тоном строгой пожившей женщины и смерила меня не самым приятным взглядом. Кто знает, может, и я иногда говорил глупости? – Корабль может быть подсказкой, что это где-то рядом.

– Фе, послушай, – рассмеялся я. – Здесь все рядом с этим кораблем. Он огромный.

– По сравнению с Башней он такой же огромный, как и ты, – огрызнулась Феодосия. – Ребят, поймите одно. Мы не должны расходиться, пока не получим лампы. Кто хочет корабль, кто хочет Зазеркалье – все потом. Представьте, что мы потеряемся и не сможем друг другу помочь.

– С чего ты вообще взяла, что нам нужны эти лампы? – взорвалась Евпатория. – Если я вообще не пойду за лампой? Что тогда?

– Ты останешься здесь, – спокойно ответила Фе. – И не сможешь заселиться.

Помню, мы все удивленно посмотрели на нее. А я спросил:

– Откуда ты знаешь?

– Это логично. – Фе снова осуждающе взглянула на меня. – Без ламп нас здесь нет. Зачем бы Ялта делала уточнение? Мы можем решать, оставаться здесь или нет, но только обладая лампами.

– Нет, – прервал я. – Откуда ты знаешь, что здесь можно заселиться?

– Послушайте, – встряла Керчь. – Фе, в отличие от вас всех, думает. Или вы полагали, что эта способность здесь не пригодится?

– Не от вас, а от нас всех, – возмутился Инкерман. – Или ты тоже знала, что здесь надо где-то заселяться?

– А как ты думал? Ляжешь спать прямо на проспекте?

– Не знаю, – пожал плечами мой друг. – Но, может быть, здесь не спят вовсе?

– Да и не думают, – добавила Евпатория. – Что-то я не вижу, чтобы все эти люди вокруг ходили и о чем-то думали!

Но Феодосия будто не слышала, продолжала:

– Электроморе – это просто слово. Оно означает то место, где мы должны получить лампы. Представьте себе, что оно настоящее. Вряд ли проводница Башни отправила бы нас на верную погибель?

– Интересно, – вставил Инкерман. – Оно было бы электро-Левое? Или электро-Правое?

Мы все беззаботно рассмеялись, но Фе оставалась серьезной; она лишь смотрела на нас как на несмышленышей.

– Я думаю, мы на месте, – наконец сказала она. – И наше плавание начинается здесь.

Сказав это, она развернулась и твердым шагом направилась к зеркальной стене. Мы не успели опомниться от услышанного, как она скрылась в ближайшем проеме. Там, где только что была Фе, я видел лишь черную ткань и маленький зеленый огонек. В обе стороны ходили люди, говорили о чем-то своем, и мне вдруг стало не по себе. Ведь это я должен был принимать решение! Уверена ли она в том, что делает? И почему? Фе поступила странно, загадочно, хотя и, если вдуматься, логично. Но уверена ли она в том, что сделала? Не случится ли с ней чего? Я тревожно взглянул на Инкермана, и он прочел мои мысли.

– Надо идти, – сказал он и протянул руку Евпатории: – Пойдем в Зазеркалье, детка.

Но она лишь презрительно скривилась и фыркнула. Керчь, не обращая на нас внимания, пошла к проему, и тогда уже все мы поняли: тянуть больше некуда. В конце концов, мы уже в Башне. Что могло случиться в наших жизнях удивительней, чем это?

Осмотревшись по сторонам, не мчит ли кто на странном колесе, мы друг за другом ныряли в неизвестность – за черную ткань.

– Уважаемые, любезные, – услышал я, как только шум проспекта стих, и я сделал первые, еще неосознанные шаги на новой территории, – добро пожаловать, мы вас уже заждались. Меня зовут Луч, рад знакомству!

– Луч? – переспросили мы пораженно.

– Луч, – подтвердил он и улыбнулся, мол, о чем тут говорить – Луч как Луч.

«Может, здесь дают имена, как-то связанные с занятием? – подумал я. – Стоило подобрать себе что-нибудь благородное».

Я увидел перед собой низкого, но коренастого человека в белом пиджаке с длинными черными полосами. Его огромные усы были закручены с обеих сторон, благодаря чему он напомнил мне таракана, и, не в силах сдержать себя, я рассмеялся. Дополняли образ вьющиеся густые волосы, разделенные пробором ровно посередине головы, и круглые очки. Одна из линз была, похоже, треснувшей, но человека это нисколько не смущало.

– Кроме вас здесь есть еще кто-то? – до меня донеслась недовольная реплика Керчи. О, она не упускала возможности кого-то уколоть. Но человек в полосатом пиджаке не растерялся.

– Кроме меня здесь вся огромная Башня, которой я имею честь быть представителем, – с достоинством сказал он. – Вам должно быть известно, как ждут здесь новых избранных.

– Что-то я не заметил, – вступил в разговор Инкерман. Он вращал в руках маленький предмет, я не мог понять, что это такое. Наконец он подбросил его в воздух и ловко поймал, и только тогда меня осенило: лампа! Да это же лампа! Самая настоящая, правда, удивительная, каких я не встречал: идеально круглая, без патрона, просто шар из стекла – однако с нитью накаливания внутри. Перед Инкером стояла странная конструкция – прямоугольная полка, расположенная на вырастающей из самого пола тонкой металлической ножке. На полке лежало нечто, похожее на белую подушку, но от нее почему-то поднимался пар. Инкерман положил лампу прямо в центр этой конструкции. И только после того, как он это сделал, я сумел перевести взгляд и увидел, насколько огромным был зал, где мы находились. И вокруг нас были сотни, если не тысячи ламп! Они свисали с потолка, лежали на полу, окруженные символическим ограждением или спрятанные в стеклянных кубах, лежали на длинных продолговатых рядах, торчали из стен и колонн, а некоторые буквально висели в воздухе, подвешенные на невидимых нитях. В первый миг я потерял дар речи. Но Инкерман быстро освоился. Он продолжал донимать человека с усами:

– Так что же, – говорил он, – я пропустил чью-то радость по поводу нашего прибытия?

Луч подошел к тому месту, куда Инкерман только что положил лампу, взял ее в руки и бережно протер белой тканью, а затем несколько раз подул на шар.

– Будьте осторожней с будущим, – сказал он назидательно. – Да и вообще, будьте осторожны. Видите ли, не стоит ждать чего-то от тех, кого вы встретили на этом уровне. Кто живет здесь. Ждите от самой Башни, как и она сама вас ждала.

– Они вообще настоящие? – прервал я их разговор, в котором не видел никакого смысла. Зато кое-что другое показалось мне чрезвычайно важным, заслуживающим немедленного объяснения.

– Любезнейший вы наш, признайтесь, что побудило вас задать этот вопрос? – Усатый расплылся в улыбке.

– Электроморе, – ответила за меня Фе, и я наконец заметил ее, хотя девушка была рядом, в каких-то двух шагах.

– Она права. – Я тут же уцепился за ее слова. – Электроморе. Это ведь вы? Вы называетесь Электроморе, хотя никакого моря здесь нет, да и насчет электро– есть кое-какие сомнения. Вход к вам, которого тоже как такового нет, потому что нельзя считать входом проем, завешенный черной тряпкой, расположен напротив моря, которое, в отличие от всего остального, якобы есть. Но это совсем не море – потому что я знаю море, помню его запах, чувствую кожей и слышу его. Я пришел из Севастополя – и море во мне, а я – в море. Я вообще не увидел здесь ничего настоящего! Но корабль, корабль, который там, – это просто что-то ужасное.

Луч кивал и внимательно слушал.

– Он там стоит, – продолжал я в запале, – словно вопреки самому себе, вопреки морю, да и вообще… вопреки самому устройству жизни!

Поняв, что я закончил, человек в пиджаке учтиво поклонился – настолько нелепо, что я усмехнулся, и это не скрылось от его взгляда. Наконец он заговорил:

– Корабль – это объект скорее декоративный. Пожалуй, так.

– Он стоит здесь в память о чем-то? – поинтересовалась Керчь.

– Нет, – покачал головой Луч. – Он не несет функциональной нагрузки. Корабль – лишь часть экспозиции, в которой он даже не является смысловым ядром. Если вы пройдете…

– Нет, подождите, – прервал его я. Услышанное поразило меня до глубины души, хотя нам и объясняли пожившие, что никакой души нет. – То есть гигантский корабль в несколько этажей поставили здесь просто так, чтобы был?

– Ну да. – Усатый обрадовался моей догадливости. – Обыкновенный декор. Любезные, я вам больше скажу – здесь не один такой корабль, и он даже не самый крупный. В центре нашего уровня больше развлечений, чем вы можете представить. И это если не считать Майнд Дамна, правда, этот проект не совсем наш…

– Что вы сказали? Дауна?

– А, не забивайте голову ерундой, – махнул рукой Луч. – Придет пора, и вам объяснят. Возможно.

– У вас в магазине тысячи ламп, – прервал я. – Но ни одна из них не горит. Почему?

Мои друзья отвлеклись от разглядывания магазина и повернулись к нам – похоже, этот вопрос заботил их тоже.

– Видите ли, – начал человек в пиджаке, – эти лампы нельзя назвать искусственными в прямом смысле этого слова. Как искусственен корабль или тот же непонятный для вас Дамн. Искусственность – это имитация, подделка, словно воспроизведение чего-то по картинке, чертежу. Ведь вам знакомо это чувство?

Его слова вызывали во мне раздражение.

– Не делайте вид, что раскусили меня, – скривился я. – Ваше Электроморе специально находится напротив корабля, чтобы каждый заходил к вам уже готовенький, с этим знакомым чувством.

Человек в пиджаке внимательно посмотрел на меня, но не выдал эмоций. А может, и не испытал их. Тем лучше, подумал я.

– Не думайте и вы, что первым оценили этот замысел, – обратился он ко мне. – Это дань традиции, ее задача – не удивлять, а настраивать на нужный лад. Я слышал эти слова не единожды, что говорит лишь об одном: у нас с вами нормальный рабочий контакт. Так что позвольте продолжить?

– Мы и не собирались вам мешать, – зачем-то встряла Фе.

– Но и настоящими в прямом смысле слова лампы, конечно, не являются, – сказал усатый, взяв в руки одну из них – с виду обыкновенную продолговатую лампу, каких я множество видел в Севастополе. – Настоящей лампу делает тот, кто ее выбирает.

– Надо найти свою лампу, – предположил Инкерман, заметно повеселев: игры увлекали его. Однако друг не знал, что его ждало маленькое, но все же разочарование.

– И тогда нужная лампа загорится прямо в руках, как глаза Инкермана? – спросил я усатого. Но хранитель ламп рассмеялся:

– Склонность все романтизировать свойственна людям, в чьих жизнях мало романтики. Вы разве видели, чтобы обычная лампочка – и вдруг зажглась в руке?

– Нет, – разочарованно пробурчал Инкерман. – Но ведь это Башня! Это же не совсем обычно? – Он не терял надежды.

– Лампа зажжется тогда, когда получит питание.

– Когда мы выполним миссию? – спросил я.

– Верно, уважаемый. – Луч снова изобразил что-то вроде поклона. – Вы увидите свет лампы, когда донесете ее наверх. – Он поднял палец и недолго помолчал, застыв в комичной позе. – Прошу приступить к выбору.

Едва я открыл рот, чтобы спросить еще что-то про лампы, как в тишине большого зала раздался радостный визг:

– А я уже все, уже все! Такая красивая, замечательная, никогда такой не видела! Беру, беру, беру! Заверните.

Мы все увидели Тори, о которой совсем забыли, разговаривая с хранителем ламп. На ее лице было счастье – так счастливы бывают только девушки, заполучившие красивую игрушку.

– Прекрасная леди, продемонстрируйте нам, что вы выбрали из всего многообразия.

Евпатория протянула руки – и мы увидели то, что лежало на ее ладонях. Это была небольшая лампочка, похожая на самую обыкновенную, какие вкручивают, чтобы освещать, например, письменный стол. У нее был патрон – тоже, как показалось, вполне обычный. Но вот стеклянная часть лампы раздваивалась, изображая подобие сердца, каким его рисуют влюбленные и просто мечтательные девушки. Лампа казалась красной, но, присмотревшись, я понял, что она не то чтобы выкрашена в этот цвет, а словно присыпана крошкой – и не сказать чтобы щедро.

– Неплохо, – присвистнул Инкерман. – Настоящее сердце! Смотри-ка, нашла! А знаешь, я готов подарить тебе еще…

– Смотрится и вправду мило. – Я решил высказаться, чтобы прервать нелепые подкаты Инкермана. Мне было неловко слушать их, но еще большую неловкость я почему-то испытал от выбора, который сделала Тори. И не потому, что красивое сердце казалось мне глупостью, нет, лампа смотрелась действительно мило. Но было и другое чувство, которое мешало мне порадоваться за подругу и о котором я решил умолчать.

Наверное, эта лампочка способна удивить – ей просто не хватало света, в котором сердце засияло бы, воспрянуло, как после длительного и беспамятного сна, в котором обрело бы жизнь. Но я не питал иллюзий. Я знал: в руках Евпатории этой лампе не загореться.

Но Тори была и вправду прекрасна в своем простом и неподдельном счастье.

– Давайте же поаплодируем, – предложил хранитель ламп и первым ударил в ладоши.

Мне было странно аплодировать и видеть, как натужно это делает Керчь, не понимая, зачем это все, да и Фе не особо старалась, лишь хлопнула пару раз. Но Луч не унимался:

– Дорогие мои, бесценные! Выбор лампы – это празднество, это событие. Поверьте, вас ждет множество эмоций в нашей Башне, но то, что происходит здесь, вы будете вспоминать всю жизнь. Это и станет вами. Аплодируйте же! Аплодируйте себе и своему выбору! Как вас зовут, девушка?

– Евпатория, – воскликнула наша счастливица.

– Я поздравляю вас, Евпатория! – Усатый подался вперед и поцеловал девушке руку. – А пока я запакую лампу Евпатории в эту белую ткань, прошу и вас, драгоценные мои, определиться с выбором!

Я был счастлив уединиться – пока усатый занялся работой, мы, остальные, разбрелись по аллейкам зала. Как-то само собой получилось, что мы не захотели советоваться, сравнивать лампы – в общем, помогать друг другу с выбором. Напротив, едва я остался один, как тут же забыл о друзьях и впал в странный транс, пытаясь выбрать… даже не так – увидеть свою лампу. Но меня не поражали ни диковинные формы, ни огромные или, напротив, миниатюрные размеры, ни цвета, ни материалы, из которых лампа выполнена, – а я встретил здесь и дерево, и пластик, и бумагу, и даже тряпичные лампы; совершенно непонятно, как такие могли зажечься! Но даже не по этому критерию я выбирал. Новая ли? Не сломанная? Отчего-то мне казалось это неважным, а что было важным – я не знал.

Здесь было полно просто лампочек – самых обычных, как в городе, что я видел в простой жизни, за которыми порой ходил в соседнюю комнату для мамы и папы. Но разве они мне были нужны? Нет, я совсем не сторонился простоты, мне не хотелось глупой вычурности, баловства, иными словами, самоутверждаться через лампу в мои планы вовсе не входило. Но, проходя мимо длинных рядов этих самых обычных домашних лампочек, я понимал, что мой путь вполне мог оказаться дольше, чем они способны выдержать: не сломаться, не потеряться, не треснуть и разбиться, наконец… Мне хотелось дойти на вершину с лампой, а иначе зачем я здесь?

Помню, подумал: «Вот бы мне такую, как на маяке. Как у смотрителя». Возле такой лампы можно быть тем, кто не прерываясь смотрит на Мир через линию возврата. И видит его как на ладони, все потаенное, все скрытое, все спрятанное. Кто знает о Мире все, но хранит это знание в тайне и тем самым хранит сам Мир.

И тогда я принялся рыскать глазами вокруг, нет ли здесь чего похожего, но вскоре осадил себя: ну, лампа смотрителя – подумаешь, блажь. Такая же романтическая глупость, как стеклянное сердечко Евпатории, припорошенное красной крошкой. Что я знал о смотрителе? Ничего. О его лампе? Был ли свет маяка вообще лампой? Был ли смотритель реальным человеком? Был ли он вообще?

Голос Инкермана помог мне забыть о смотрителе насовсем.

– Фиолент? – Он позвал меня, возникнув словно из небытия. Я вздрогнул. В руках друга был белый сверток, и он разворачивал его, чтобы показать мне.

– Мы все уже выбрали, – сказала Керчь со свойственной ей прямотой. – Конечно, понимаю, лампа – дело личное. Но лично мне здесь надоело.

Я понял, что потерялся: погрузившись в свои мысли, бродил между рядов, но даже не разглядывал лампы. Ничего не удалось подобрать, я просто не знал, что мне нужно.

– Ну как? – довольно спросил Инкерман.

В его руках была длинная витиеватая лампа густого белого цвета, похожая на застывшую пасту, которую выдавили из тюбика. Или мороженое в рожке. Лишь кверху лампа почему-то изгибалась, делая странный оборот и «вливаясь» в саму себя. Странный выбор Инкермана удивил меня, но не вызвал восторга.

Зато, увидев то, что держала в руке Керчь, я даже поперхнулся от изумления. Ее лампа была тонкая, как ручка или указка, и длинная, размером с половину роста девушки. Но окончательно меня добил цвет: фиолетовый, притом настолько яркий, что казалось, будто лампа уже горит.

– И к чему тебе фиолетовая палка? – не выдержал я.

– Ага, и как ты собираешься таскаться с ней? – вставил Инкерман. – За что-нибудь зацепишь, и каюк.

Но Керчь не стала объяснять. Она лишь приложила указку-лампу сначала к моей шее, затем к инкерманской. Ну, или инкермановской – я никогда не понимал, как правильно.

– Вопросы есть? – подытожила она.

– А у тебя что? – поинтересовался я у Фе, но только девушка принялась разворачивать сверток, как передо мной возник Луч. Его лицо расплылось в доброжелательной, но все же слишком приторной улыбке.

– Пора и вам определяться, золотой вы наш, – пропел хранитель.

Я растерялся: из этого места нельзя было уходить ни с чем, а друзья, да и усатый, не горели желанием ждать. Но больше всего меня пугала мысль, что возьму не ту, ненужную, неправильную лампу. И я громко сказал, обращаясь ко всем:

– Вы знаете, я, кажется, понял.

Все смотрели выжидающе, а я взглянул на Фе и увидел ее уверенный теплый взгляд. Мне стало спокойно.

– Я понял, что хочу лишь одного: донести лампу. Чтобы мне не хотелось расставаться. Чтобы я не посмел ее потерять или израсходовать на глупость. Чтобы она напоминала мне, зачем я здесь. Да и вообще: зачем я.

Того, что скажет усатый, я ждал, но все же мне стало легче после его слов.

– Поаплодируем же нашему… как вас зовут?

– Фиолент, – отчетливо сказал я. – Меня зовут Фиолент.

– Поаплодируем же Фиоленту! А для того, кто так ответственно подходит к выбору, у нас, помимо безмерного уважения, предусмотрен сюрприз. Пойдемте же со мной! – Он протянул мне руку. – Ну, пойдемте же! Друзья вас заждались и ваша лампа. А Башня, Башня заждалась.

– Смешно он говорит, – услышал я слова Инкермана.

– Но дельно, – добавила Феодосия.

Передо мной оказалось устройство, похожее на металлический контейнер с человеческий рост, с небольшим экраном по центру. На его верхней поверхности красовались лампы – но, по всей видимости, игрушечные. Изображения разных ламп украшали и стенки этой конструкции.

– Что это? – спросил я человека в пиджаке.

– Это? Лампомат! – торжественно произнес Луч. – Устройство, которое помогает совершить выбор тем, кто не делает его самостоятельно.

Я был в замешательстве. Но друзья махали мне руками, кивали: действуй, мол. И я решился.

– Просто смотрите в экран, и все, – сказал усатый. – А я отвернусь, чтоб не смущать вас.

Всматриваясь в экран, я долго видел лишь свое отражение на гладкой поверхности. Но затем все изменилось: экран вдруг приобрел черный цвет, в котором стали прорезаться линии – как яркие лучи. Сначала прямые, затем они стали закругляться, петлять, спутываться и наконец приобрели понятные и знакомые очертания: я увидел контур лампы. Самой обычной, простой лампочки, вроде тех, мимо которых прошел. Я старался не делать движений, чтобы не влиять на то, что вижу. Контуры ламп на экране становились все изящнее – и я увидел даже нечто похожее на лампу Инкермана, а потом… потом произошло что-то невообразимое. На экране возникла картинка, совсем не напоминавшая лампу. Скорее это было похоже на перевернутую куриную ножку, только она была не округлой, а оканчивалась плоской линией, да и сама была испещрена линиями тоньше, которые словно делили эту часть изображения на кирпичики. Сама «косточка» этой условной ножки имела прямую, правильную форму и была чуть длиннее. Но венчалась перевернутая кость совсем странной конструкцией. Она напоминала приоткрытый клапан, из которого вот-вот пойдет то ли огонь, то ли газ. А то и вовсе хлынет вода; кто его знает, чем можно наполнить такой сосуд, существуй он в реальности.

Разглядывая удивительный рисунок, я совсем забыл, зачем здесь находился, – а ведь, вообще-то, мне была нужна лампа. И едва я об этом вспомнил, как картинка, будто наваждение, исчезла с экрана, и он тут же поплыл наверх, скрываясь в недрах лампомата и открывая потаенную нишу. Я готовился увидеть в ней всякое, но если б успел хоть чуть-чуть поразмыслить, то догадался бы: там и была моя лампа. В точности такая, как на удивительном рисунке, но только настоящая. Это я понял о ней сразу.