Текст книги "Раиса Горбачева. Жизнь и принципы первой леди СССР"

Такая косность и консерватизм…»

Прерывает чтение и говорит:

– Тридцать семь лет прошло. Думала ли тогда, что вот так буду читать? Вслух…

Говорит с такой интонацией, что у меня закрадывается опасение: чтение будет закончено? Но через минуту все же продолжает:

– «Я беседовал со многими молодыми специалистами. Все очень недовольны. У меня по-прежнему много, очень много работы. Обычно допоздна сижу. Ночью оформляю «дневник» – короткие заметки. Потом он будет подписываться прокурором… Еще нигде здесь не был. Но, правда, негде и быть: скука. Если бы не работа…»

– Вы читаете, а я так и вижу молодого человека, попавшего сразу из столицы, из Университета, с его, как Вы говорите, яростным радикализмом, с «идеями» и бурлениями прямо в глушь, в «сонное царство».

– Насчет «сонного» как сказать… На чем мы остановились? Да: «Прошу, пиши мне. Я их так жду, твои письма, всегда. С ними ты приходишь сама ко мне. А ты мне нужна здесь. Твой навсегда Михаил».

А это, – берет со стола другие листки, – письмо с поля. Работал на комбайне и писал его, видимо, с перерывами, в два или в три приема:

«…Сейчас уже началась полным ходом уборка урожая. И уборка по своим условиям трудная…»

– Поэтому, вероятно, и карандашом, что с поля?

– Наверное. «Хлеба буйные, урожайные и к тому же уже проросшие во многом травой. Это здорово осложнило работу на комбайне. День работы на комбайне строится так. Поднимаешься задолго до восхода солнца. Проводим подготовку комбайна, технический уход. Это занимает приблизительно 3–4 часа, и косим… Косим, пока есть возможность, то есть пока сухая пшеница. Для ночной уборки есть специальный свет… Каждый день 20 часов на ногах. Да еще в жуткой пыли, на раскаленном железе. Солнце жжет нестерпимо. Сколько уже дней жара – 35–36 градусов… Доводит до того, что хочется все порвать на себе. Дышать нечем… Кончаю писать… Как я вышлю тебе письмо, не знаю… Написал семнадцатого. Когда отправлю, точно не знаю…» Ну, дальше необязательно.

– А Ваши письма к нему сохранились?

– Да разве вы, мужчины, храните письма так, как женщины? Я сберегла все – до одного… Зачитаю фрагмент еще одного письма. Та же тетрадь, тот же карандаш. Видимо, дня через два писал: «Ты спрашивала о строительстве дома… Я, правда, не могу назвать это домом. Это обыкновенная хата. Сейчас она уже покрыта черепицей, вставлены окна. В общем, пригодна для жилья. Вся беда в том, что до сих пор никак не достанем леса для полов…»

– Очень актуально!

– Да, к сожалению. Всю жизнь мы в дефицитах. Кстати, мое первое пальто купить отцу помогал кто-то знакомый из сельсовета. Но мы отвлеклись.

«Были уже даже в Сталинграде. Но все впустую. Облицовка стен произведена. Позже будет и побелка. Пока же мы еще на квартире, что имеет своим последствием ряд неудобств. Маме особенно надоело…

Да, Раечка, я тебе не писал. У нас агрегат почти на сто процентов состоит из Горбачевых. Комбайнер – папа, Горбачев, штурвальный – я, тракторист – Горбачев Семен Григорьевич. На соломокопнителе одна девушка – Горбачева Анна Михайловна. Отвозит зерно от комбайна на машине Горбачев Василий Алексеевич. Так уже и говорят: «Горбачевы поехали». Папа, Семен и Василий – по отцам двоюродные братья… Я должен закончить письмо… Посылаю горячий привет из сферы производства в сферу интеллекта».

– Это он писал Вам домой? Вы были на каникулах?

– Нет, я была в Университете. Он уехал на практику, а я что-то еще досдавала, какие-то экзамены.

В том же, 53-м, году мы переехали в студенческое общежитие на Ленинских горах. Новый университетский ансамбль, строительство которого шло в 50-е и последующие годы, включал и учебные, административно-общественные помещения, и библиотеки, клубы, столовые, поликлинику, и современное, удивительно комфортабельное, как нам тогда казалось, общежитие студентов и аспирантов. Все было необычно и здорово. Каждый имел теперь отдельную, пусть и крохотную, меблированную комнатку. Душ и туалет в блоке на двоих.

Переезд в новое здание Университета совпал с годами завершения учебы в МГУ. Здесь пошел уже другой этап нашей студенческой жизни. Теперь мы с Михаилом Сергеевичем всегда были вместе. Писали дипломные работы, готовились к сдаче государственных экзаменов. Много читали. Работали над «своим» немецким языком. Даже первоисточники с Михаилом Сергеевичем сами переводили. У меня была возможность вплотную наблюдать, как азартно, стремясь добраться до сути, до сердцевины, учился студент юридического факультета МГУ Горбачев.

Серьезно думали о будущем. Последние годы учебы я много болела. Перенесенная на ногах ангина осложнилась ревматизмом. Врачи настоятельно советовали сменить климат. После окончания Университета я была рекомендована в аспирантуру. Выдержала конкурс и поступила. Михаилу Сергеевичу предложили на выбор: работу в Москве или аспирантуру. Но мы решили оставить все и ехать работать к нему на родину, на Ставрополье…

Задумавшись, Раиса Максимовна замолчала…

– Конечно, есть какая-то тайна. Тайна чувств и законов, соединяющих двух людей. Именно тех людей, которые становятся друг другу необходимы. И это неподвластно ни людскому суду, ни суду науки. И хорошо, что есть что-то на свете тайное…

Мысленно возвращаясь в те годы, я вновь думаю: каким тогда, в юности, вошел в мою жизнь Михаил Сергеевич? Каким? Умным, надежным другом? Да. Человеком, имеющим собственное мнение и способным мужественно его защищать? Да. В свое время тогда же, в юности, я столкнулась – и это было одним из моих очень болезненных разочарований – с тем, что иные люди не умеют отстаивать собственное мнение, да и не имеют его. А он – человек, имеющий собственное мнение и способный его сохранять, отстаивать с достоинством. Но и это не все.

Сегодня, Георгий Владимирович, думаю вот о чем. В нынешнем яростном борении добра и зла, верности и предательства, надежды и разочарований, бескорыстия и продажности я думаю о его врожденном человеколюбии. Уважении к людям. Именно о врожденном. Это ведь не воспитывается – таково мое убеждение. Не приобретается с дипломом – ни с каким. Уважении к людям, к их человеческому достоинству… Думаю о его неспособности (боже, сколько я над этим думаю!) самоутверждаться, уничтожая других, их достоинство и права. Нет, не способен он утверждать себя уничтожением другого. Того, кто рядом.

Вижу его лицо и глаза. Тридцать семь лет мы вместе. Все в жизни меняется. Но в моем сердце живет постоянная надежда: пусть он, мой муж, останется таким, каким вошел тогда в мою юность. Мужественным и твердым, сильным и добрым. Чтобы мог, наконец, снова петь свои любимые песни, а он, повторяю, любит петь. Чтобы мог читать свои любимые стихи и смеяться – открыто, искренне, как это было всегда…

Беседа закончена. Я потихоньку раскладываю по конвертам магнитофонные кассеты и проставляю на конвертах номера: 1-й, 2-й, 3-й… Моя собеседница еще какое-то время молча сидит, отложив в сторону многочисленные, вкривь и вкось исписанные, испещренные листки и листы. Смотрит задумчиво перед собой, поднимает руку к виску. Лицо заметно побледневшее. Ее последние слова были поразительно похожи на молитву…

Мне пришлось наблюдать, как в перерывах памятного декабрьского съезда к ней не раз обращались депутаты:

– Раиса Максимовна! Зачем Вам здесь сидеть? Только душу рвать! Уж тогда лучше дома, по телевизору посмотреть.

Она, разумеется, не ушла. Уже не раз писали, что она бывает практически на всех выступлениях мужа – в стране и за рубежом. На зарубежных пресс-конференциях сидит где-нибудь в первом ряду. В стране на первые ряды, под телевизионные камеры не садится, но в любом зале нет, пожалуй, у него более чуткого слушателя. Вся – мембрана. Но слышит не только его. Слышит и зал за своей спиной. Нелегкая судьба, особенно в России: быть на постоянном перекрестке – взглядов, слов, мнений.

Ее присутствие в зале он, думаю, чувствует, даже когда входит в спорщицкий азарт – а такого темпераментного оратора советская политическая сцена не знала, пожалуй, с ленинских времен, – когда, казалось бы, вообще никого, кроме своего конкретного оппонента, не видит.

«Тайна, неподвластная суду молвы…» Как и у всяких двоих. Просто у этих двоих аудитория – волею судеб – больше. А значит, и молва круче.

Когда американские журналисты однажды спросили у Горбачева, какие серьезные вопросы он обсуждает с женой, тот подумал и ответил:

– Все.

Не каждый бы на его месте позволил себе такую мужскую прямоту, хотя скажите откровенно: а есть ли серьезные вопросы, которые мы не обсуждаем со своими женами? Нет, конечно. Просто одни признаются в этом, другие предпочитают не признаваться, считая, что тем самым прибавляют себе в чужих глазах мужественности и самостоятельности.

Горбачев подчеркнуто рыцарственно относится к жене. Я далек от глупости считать, что это продиктовано идеями перестройки. Я не ищу здесь связи. Я просто вижу здесь символ. Знак. Хотя в России отношение к женщине, особенно к собственной жене, тоже может быть фактом перестройки и даже требовать от человека известной смелости. По крайней мере, в той России, которую сам я лучше знаю, потому что родился и вырос в ней, – нравы Запорожской Сечи в моей России пока ох как живы.

Она позволяет себе индивидуальность, что выражается прежде всего в чувстве собственного достоинства. Он же к этому чувству относится с неизменным, без нажима, уважением. Такое уважение, похоже, входит в некий кодекс чести, которому он следует с завидным самообладанием даже в тех ситуациях, когда другой давно бы сорвался в истерику. Будь я посмелее, я бы сказал, что в отношениях двух этих людей, вышедших, что называется, «из народа», есть некий аристократизм, который мне, впрочем, неоднократно доводилось наблюдать и в хороших, основательных крестьянских семьях. Назовем это интеллигентностью – применительно к нашему конституционному строю.

«Спасибо! – прочитал в одном из писем, адресованных Р. М. Горбачевой. – Благодаря Вам – и Вам в том числе – меняется образ советской женщины в стране и в мире. К ней возвращается достоинство…»

Горбачев платит своему народу чужие многолетние долги, в чем, возможно, и состоит его главная драма. В том числе платит и по векселю «человеческое достоинство».

…На прощание похвалил ее дочку, с которой познакомился, – еще и потому, что сам, грешен, определяю людей, хорошие или плохие, по одному, главному признаку: по тому, как относятся они к моим детям.

– Спасибо, – сказала она. – А хотите, расскажу одну забавную историю? Когда родилась первая внучка, мы с мужем приехали к Иришке в роддом. Заходим в вестибюль, я говорю нянечке: «Открывайте дверь пошире – бабушка приехала!» Нянечка открывает, а сама заглядывает мне за спину: «А где же бабушка?»

Карие глаза блеснули лукавством.

– Вот видите. А говорите – диета.

– Так это же давно было! – улыбнулась, поднимаясь из-за стола…

Что касается последнего Съезда, о котором шла речь, то он закончился в пользу Президента. После первого дня ход Съезда переломился, и, не покинув его, моя собеседница стала свидетельницей не только труднейших, драматичных минут Президента, но и минут преодоления драмы. Причинно-следственные связи здесь неимоверно сложны, но мне кажется, право же, что самое обыкновенное человеческое мужество, верность и терпение тоже достойны вознаграждения.

Нет пророков в своем Отечестве. И чтобы завершить заключительную тему этой главы, приведу одну цитату.

«Позвольте мне, господин Генеральный секретарь, поблагодарить Вас за оказанное нам гостеприимство и пожелать здоровья Вам с госпожой Горбачевой, чье присутствие рядом с Вами создало о Вашей стране новое представление – обаяния и культуры. И моей супруге, и мне самому особенно приятно видеть ее здесь… Франсуа Миттеран».

Экзамен жизнью

– Раиса Максимовна, предыдущая наша беседа заканчивалась на том, что Вы отказались от аспирантуры и выбрали Ставрополь…

– Да, оставила аспирантуру, хотя уже выдержала конкурс, уже поступила. Михаил Сергеевич тоже отказался от Москвы. Мы выбрали Ставрополь, его родину…о чём

Ставрополь… Говорят, для каждого сердца Отечество – его малая родина, место, где человек родился, вырос. Представляете, какая «малая» родина в таком случае у меня? Весь Советский Союз: столько переездов, столько перемен мест жительства было в детстве. А для Михаила Сергеевича малой родиной является, конечно, Ставрополье…

Что мне хотелось бы сказать о Ставрополье? Удивительный край! Край щедрого солнца, пшеницы, садов. Чего стоит один подсолнечник, который в течение дня поворачивает голову вослед горячему солнцу. Край изумительных гор и степей. Степи полны запахов. Чем пахнут степи на Ставрополье? Вы, Георгий Владимирович, должны бы это знать, помнить.

– У меня на родине летом они пахнут полынью.

– Да, но еще и чабрецом. Степи, пахнущие полынью и чабрецом. А кроме того, край живительной, целебной воды – минеральных источников, редчайшего сочетания бурунов песка полупустыни и ледников гор. Если Вы были в Кисловодске, наверняка видели высеченные на камне слова Лермонтова: «Как сладкую песню Отчизны моей, люблю я Кавказ».

Сюда, в Ставрополь – центр этого края, – после окончания университета молодыми специалистами, полными планов и надежд, и приехали Михаил Сергеевич и я. Здесь – начало нашего трудового пути, вхождения, если хотите, в новые слои жизненной атмосферы.

Вы спрашивали, Георгий Владимирович, как я восприняла Ставрополь после Москвы.

И Москва, и Ставрополь – города. Но какие разные! Говорят, первое впечатление о человеке самое сильное. Не знаю, как о человеке, но о городах это сказано очень точно. У меня в памяти навсегда осталось именно первое впечатление.

Ставрополь поразил меня своей зеленью. Половодьем зелени. Город был словно одет в роскошные одежды зелени. Пирамидальные тополя, каштаны. Сколько каштанов! А еще – ивы, дубы, вязы. Сирень. И цветы, цветы. Осенью весь этот наряд придает городу прекрасный багряно-золотой, трогательно-нежный облик. Образ города в эти дни – образ самой осени. Лучшей осени я нигде не встречала и вообще считаю, что осень – коронное время года на Ставрополье. Если в детстве я полюбила весну, уральскую весну с ее журчащими ручьями, с разливами, то на Ставрополье полюбила осень. Здесь весна быстротечна, зато осень долгая, красочная, теплая.

Поразил меня краевой центр и какой-то особой размеренностью, и тишиной. Площадь, улицы и дома как будто хранили дух прапрапрадедов: русских, казаков, пришедших сюда двести лет назад.

Да, когда говорила о зелени, забыла о такой детали. Пораженная в первые дни ее красотой и обилием, я лишь потом узнала, что красота эта – «хобби» города, добрая давнишняя традиция ставропольчан, я потом и сама с удовольствием участвовала в его озеленении.

– На Ставрополье каждый городок «возделывают», как сад.

– Даже фильм был: «Самый зеленый город России». О Ставрополе. Я помню этот фильм. А второе, что поразило, – размеренность жизни и патриархальная тишина краевого центра – центра такого огромного региона страны. Это была размеренность пешего шага. Да-да, проблем транспорта, «часа пик» в те времена в Ставрополе не существовало. На работу, в магазин, в баню, парикмахерскую, поликлинику, на рынок – всюду можно было добраться пешком. Асфальтированы только центральная площадь и несколько улиц. Лишь отдельные административные здания города и жилые дома имели центральное отопление. Питьевую воду брали из водопроводных колонок. А в самом центре, напротив пединститута, красовалась лужа. Круглый год – не проедешь, не пройдешь. Чем тебе не Миргород! Конечно, сегодня Ставрополь стал уже другим.

Более трех десятилетий прошло. Современная промышленность, новые научные, учебные, культурные центры, почти в два раза выросло население. В два раза! Уже одно это, конечно, изменило и содержание, и ритм жизни города, изменило его лицо. Тогда же для центра огромного региона России, в состав которого в те годы входила не только Карачаево-Черкесская, но и Калмыцкая автономная область, Ставрополь был даже чересчур провинциальным.

Кинотеатр «Гигант» – разумеется, «Гигант», в каждом таком городке тогда непременно было по «Гиганту», – Драматический театр имени Лермонтова, репертуар которого мы до дыр изучили в течение двух-трех месяцев. Я смотрела в этом театре все подряд, знала все, что поставлено. Краевая библиотека, филармония, краеведческий музей, еще два кинотеатра – «Октябрь», «Родина», – несколько клубов и киноустановок. Вот и все культурные заведения.

– Вы приехали в Ставрополь со столичным университетским образованием. По тем временам это была редкость. Как смотрели на Вас товарищи по работе? Как складывались отношения на службе?

– А никак.

– Не понял, Раиса Максимовна.

– А что понимать: устройство на работу оказалось для меня проблематичным… В первые месяцы в Ставрополе я просто не могла найти работу! Потом полтора года работала не по специальности. И два года по специальности, но – на птичьих правах. С почасовой оплатой или на полставки, с периодическим увольнением по сокращению штата. Вот так. «Человек со столичным университетским образованием». «Нетипичное по тем временам для Ставрополья явление…» Да. В сущности, четыре года не имела постоянной работы.

– Почему?

– Думаю, по двум причинам. Насколько мне известно, в те годы в стране вообще сложно было с трудоустройством специалистов с высшим гуманитарным образованием. Я знала, например, что в том же Ставрополе тогда приблизительно 70 процентов учителей работали на неполной ставке. Но не менее важна, на мой взгляд, и вторая причина.

Да, специалистов с университетским образованием, тем более окончивших МГУ, в городе в то время практически не было. Точно не знаю, поэтому подчеркиваю слово «практически». Ну, может быть, 2–3 человека. На кафедрах вузов, где могла быть использована моя профессиональная подготовка, соответствующие дисциплины преподавались людьми, имеющими педагогическое – очное или зачастую заочное – образование. Как правило, это были выпускники своего же, Ставропольского пединститута. Я не ставлю под сомнение профессионализм всех их. Работая позднее в этой среде, я встречала людей, кто вел большие научные исследования, был способен к ним, читал прекрасные лекции, пользовался заслуженной любовью студентов, отдавал педагогике всего себя. Но как много было и тех, кто просто не мог, да и не хотел заниматься ни научно-исследовательской, ни педагогической, ни методической работой! Не хотел и не мог. Не был способен. Эти люди читали чужие, кем-то и когда-то подготовленные лекции, использовали чужие материалы, с заметным трудом выговаривали философские категории и понятия. С трудом, с грехом пополам. Но для института это были «свои» люди: знакомые, прижившиеся, удобные. Даже – выгодные. А оплата труда у нас ведь стабильная – за должность, за звание, но не за количество и тем более качество выполняемой работы.

Мне приходилось сталкиваться с людьми, кто вообще не мог читать лекции, однако получал доцентские ставки. Получал, а лекции за них читали другие. Конкурсы на замещение вакансий, как правило, проводились формально. Институт стремился сохранить своих людей. К тому же приглашенные со стороны специалисты обычно нуждались в квартире. А где ее взять? В любом коллективе своих очередников хоть отбавляй. Даже если студенты были недовольны уровнем лекций, семинаров – ничего страшного. Они ведь все равно обязаны посещать занятия, независимо от того, устраивают их эти занятия или нет.

Уровень преподавания, сама система, структура обучения сказывалась, конечно, на подготовке специалистов во всей стране, а не только на Ставрополье. В вузах ведь все было регламентировано. Все, что можно и даже что нельзя. Соотношение студентов и преподавателей, штатное расписание, нагрузка, часы по различным дисциплинам. Число научных сотрудников, преподавателей института всегда определялось количеством набора студентов, подготавливаемых специалистов. Выгодно было больше принять абитуриентов и выпустить ровно столько, сколько ты их набрал. Иначе – несоответствие. Иначе – надо «сокращаться». Только этим и можно объяснить некоторые эпизоды в моей преподавательской практике, об одном из которых хочу Вам рассказать.

Студент-заочник делает третью попытку сдать экзамен. Беседую с ним, пытаюсь услышать ответ хотя бы на самые простые, элементарные вопросы. Добиваюсь от него, что же такое философия? Увы, все мои усилия тщетны. И вдруг, когда я уже совсем выбилась из сил, он с состраданием говорит мне: «Раиса Максимовна, мне так Вас жаль». – «Вам, меня?!» – изумляюсь. «Ну что Вы так волнуетесь?! Время теряете. Третий раз приходите. Я же всем так сдаю. Все предметы так сдаю. Правда, все ставят мне «три», и я пошел. И все спокойны. Какая разница?!» – спрашивает меня.

– И что же Вы ему поставили?

– Тоже «три» – взяла грех на душу: не первый и не единственный раз.

Вообще, я рада, что мы сегодня серьезно задумались над бедами, накопившимися у нас в сфере образования, во всей системе обучения – общеобразовательной, профессионально-технической, среднеспециальной, высшей. Ищем пути к ее демократизации, к совершенствованию всех ее звеньев, улучшению качества обучения и подъему престижа высшего образования в стране. В самом деле – столько формализма! Готовили специалистов неизвестно для чего. Сколько дипломов наплодили! Много раз я сама говорила в институте: зачем мы даем диплом человеку, не подготовленному ни профессионально, ни в общекультурном плане? Приходя на работу с дипломом, он требует тех же прав, что и человек, действительно образованный, действительно специалист, позарез нужный делу. Ведь получается порочный круг – воспроизводство ненужности.

В этой сфере необходимы крупные изменения. Хорошо, что они уже начались. Возьмите последние решения Президента о предоставлении автономии высшим учебным заведениям. Все это – шаги поиска, совершенствования доселе косной системы. Был, конечно, и опыт, традиции, завоевания, но и косности порядком поднакопилось.

– Раиса Максимовна, вернемся все-таки к Ставрополю.

– Извините, не удержалась, увлеклась. Тема высшего образования – профессиональная боль… Ставрополь… Михаил Сергеевич приехал сюда из Москвы в год окончания университета, несколько раньше меня. Приехал с дипломом юриста в распоряжение краевой прокуратуры. Однако проработал там всего десять дней. Писал мне: «Нет, все-таки не по мне служба в прокуратуре… Встретил товарищей по прежней работе в комсомоле». В другом письме: «…с учетом моего комсомольского опыта работы в школе и в университете меня приглашают на работу в крайкомол. Ты знаешь мое отношение к комсомольской работе». И дальше: «Был длинный неприятный разговор с прокурором края». В новом письме: «Со мной еще раз побеседовали и, обругав кто как хотел, согласились на мой уход в крайком комсомола». Следующая фраза: «Меня утвердили в должности заместителя заведующего отделом агитации и пропаганды».

Кстати, прокурором края тогда работал В. Н. Петухов. Тот самый, с которым у Михаила Сергеевича был «длинный неприятный разговор». Петухов – человек незаурядный. Почти 50 лет посвятил прокурорско-следственной работе. Написал немало интересных очерков, связанных с этой работой. Две свои книги, изданные в 1970 году и 81-м, передал с дарственными надписями Михаилу Сергеевичу. И написал письмо, которое я Вам тоже сейчас процитирую: «Сегодня я с огромным удовлетворением думаю о том, что поступил тогда правильно, не встав на Вашем жизненном пути».

– Дальновидный был человек!

– Зарплата Михаила Сергеевича составляла тысячу рублей в месяц – «старыми», как принято называть, деньгами.

– Формально – сто рублей «новыми».

– За вычетом налогов, членских взносов во всевозможные организации оставалось 840 рублей. До сих пор помню – ведь эти деньги, учитывая мою длительную «безработность», долго были единственным источником нашего существования. Не считая продуктовых посылок, которые иногда передавали нам из села родители Михаила Сергеевича. Большим помочь они не могли – не было возможности.

Работая в комсомоле, Михаил Сергеевич часто бывал в командировках по краю. И вот в одном из таких «командировочных» писем он писал мне…

– Писал письма из командировок по краю?

– Да, а что ж тут удивительного?

– Сейчас, по-моему, даже из загранкомандировок женам не пишут. А тут – из командировки по краю.

– Смотря какие мужья. Так вот, в одном из писем писал мне следующее: «…Сколько раз я, бывало, приеду в Привольное, а там идет разговор о 20 рублях: где их взять, при том, что отец работает круглый год, день и ночь. Меня просто захлестывает обида. И я не могу (честное слово) удержать слез. В то же время думаешь: а они ведь живут еще неплохо. А как же другие?.. Очень много надо еще сделать. Как наши родители, так и тысячи таких же, заслуживают лучшей жизни…»

– В этих строчках мне почудилось что-то от «районных будней» Овечкина…

– Он жадно вглядывался в жизнь, как будто хотел наверстать время, проведенное на учебе в Москве. Ему не давали покоя раздумья, у него была постоянная потребность высказаться – еще и этим, наверное, продиктованы его многочисленные письма из командировок ко мне. В самом деле – как очерк районных будней.

Жизнь в те годы была не такой уж дешевой. Если иметь в виду наши восемьсот рублей. Двести рублей каждый месяц мы платили за квартиру, за маленькую частную комнатку, которую снимали.

– А где снимали?

– Я покажу сейчас Вам дом, а Вы сами догадайтесь, где он стоит, раз тоже называете себя ставропольчанином.

В пакете заранее приготовленных фотографий отобрала маленькую любительскую карточку. Карточка уже изрядно выцвела. На первом плане деревья – в Ставрополе, куда ни наведи фотоаппарат, на первом плане окажутся деревья, – а за ними сквозит типичный ставропольский «частный» дом из местного же известняка. Я сам когда-то снимал угол в таком. Даже в мои времена, в конце шестидесятых, три четверти Ставрополя были застроены такими домами, густо обвитыми хмелем и вьющимся виноградом. Поди угадай, где стоит этот: на Осетинке, на Тагиле или на Нижнем базаре?..

– И все же я, наверное, плохой ставропольчанин, Раиса Максимовна. Или слишком давно уехал из Ставрополя – в 1973 году. Не узнаю улицу. Давайте назовем адрес.

– А надо ли? Дом стоит и сейчас. Нужно ли привлекать к нему внимание, смущать покой живущих там людей, родственников бывших наших хозяев. Нет, лучше расскажу Вам подробнее о комнатке, которую мы там снимали, – она буквально встает перед глазами.

– Ну, если Вы так считаете…

– В ней с трудом умещалось даже наше тогдашнее «состояние». Кровать, стол, два стула и два громадных ящика, забитых книгами. В центре комнаты – огромная печь. Уголь и дрова покупали. Еду готовили на керосинке в маленьком коридорчике.

Были у нашей «квартиры» и преимущества. Комнатка светлая, целых три окна – и все вы ходили в сад. А сад большой, красивый. И были хорошие, добрые хозяева – я это тоже отношу к достоинствам квартиры. Старые учителя-пенсионеры. Дедуля, в отличие от жены и дочери, суров и малоразговорчив. И только выпив, в «нетрезвом виде» учил меня, что «надо трезво смотреть на жизнь».

Здесь, в этой комнатке, в ночь под православное Рождество 6 января 1957 года родилась наша дочь Иринка. В роддоме в медицинском паспорте записали: «Вес при рождении 3 килограмма 300 граммов. Рост 50 сантиметров. Вес при выписке из роддома 3 килограмма 100 граммов. Здоровая». Запись эту помню наизусть, а в те счастливые дни она для меня вообще звучала, как музыка.

В том же году благодаря усилиям коллег Михаила Сергеевича мы получили «государственную квартиру». Она была в доме, два верхних этажа которого при строительстве спланировали как жилье. А нижний, первый, – под служебные помещения. Но из-за трудностей с жильем и они постепенно также превратились в жилые. Наша «двухкомнатная» квартира – в недавнем прошлом кабинет с приемной – была последним павшим бастионом. Точнее, для кого-то, для какой-то конторы павшим, а для нашей семьи – обретенным. В результате весь этаж стал огромной восьмиквартирной коммуналкой с общей кухней в конце коридора и с общим туалетом.

– То есть Вы пожили и в коммуналке?

– Да. Здесь жили демобилизованный подполковник, механик швейной фабрики, сварщик газопровода, сантехник… Все это были люди с семьями. И четыре женщины-одиночки: две жили вместе, а две занимали по комнатке. И мы с Михаилом Сергеевичем – впервые в жизни в собственной квартире.

Это было маленькое государство с очень разными и очень суверенными субъектами, если применять современную терминологию. Государство со своими неписаными, но понятными для всех законами. Здесь работали, любили, расходились, выпивали по-русски, по-русски ссорились и по-русски же мирились. Вечерами играли в домино. Вместе отмечали дни рождения. Пренебрежение в отношениях и высокомерие исключались полностью. Это был какой-то непосредственный, естественный, человечный мир…

Михаил Сергеевич подшучивал надо мною. Самое интересное, что он уже тогда употреблял сегодняшний наш парламентский сленг. Писал в одном письме – а письма мне он писал так часто еще и потому, что у нас не было телефона, да и вообще времена были еще «нетелефонные»: «Дипломатические отношения с суверенными единицами должна поддерживать ты. Надеюсь, не без гордости будешь проводить нашу внешнюю политику. Только не забывай при этом принцип взаимной заинтересованности».

– Ну что ж, сформулировано современно!

– Здесь, в этом доме, я познакомилась с людьми, с кем поддерживала добрые отношения все годы нашей жизни на Ставрополье. Среди них Зоя Васильевна Каретникова – жена подполковника. Человек нелегкой личной судьбы, но щедро одаренный. Переехали они в Ставрополь из Львова по состоянию здоровья мужа – Петра Федоровича. Сегодня его уже нет – пусть земля ему будет пухом.

Зое Васильевне в свое время в связи с профессией мужа-военного не удалось окончить институт – она училась в геологическом. Сама москвичка. У нее были золотые руки и природный художественный вкус. Должна Вам сказать, что никаких спецателье, так же как и спецмагазинов, у нас на Ставрополье не было. Зоя Васильевна двадцать лет шила и перешивала все мне и моей семье. Двадцать лет я дружила с этой женщиной. Была ее верной, постоянной клиенткой.

– Насколько я понял, Вы шили у нее и когда уже были «женою Первого».

– Да.

– Ставрополь – относительно небольшой город, и мне приходилось слышать, что жена у Первого секретаря – модница.

– Это только подтверждает, что у Зои Васильевны были действительно золотые руки.

– Это и было Ваше спецателье?