Текст книги "Я дрался в Новороссии!"

И вот уже Луганская армия наносит контрудар – выбивает и выгоняет из воинских частей по городу всех чужаков. Вот и первый настоящий бой – за кварталом «Мирным» взята областная база погранвойск. Остался лишь аэропорт – там накапливаются украинские каратели, садятся все новые и новые их самолеты. Их предупредили: уходите по-хорошему. Они не поняли, и зря. И вот уже горит, сбитый на посадке огромный «Ил-76» с натовскими инструкторами и какими-то еще секретными грузами.

Украинские оккупанты, вон из Луганской Республики! Сдается и бежит трусливая Украина. А там, двести километров на запад, сражается геройский Славянск, наводя страх на вдесятеро превосходящие украинские силы.

А все подлецы уже тогда бросились бежать на Украину – переждать и вернуться с карательными войсками. Не дождутся! Сбежали туда и местные «олигархи», бросив все наворованное. А перед крепостью гремят ораторы:

– Лучше погибнуть на войне, чем жить с этими майдановскими гадами и бандеровскими мразями в одном государстве!

– Лучше погибнуть на войне, чем над нами будут глумиться эти гнусные «европейские ценности» – корысть, гордыня, жлобство и разврат. Все их псевдоценности – ниже пояса. Вместо личности – тупая похотливая биомашина. Разврат преподается в школе, детей отнимают у нормальных семей и за взятки передают содомитам. Европа – это тоталитарный сатанизм, убийца человечества. Но мы устоим! У нас настоящие, русские ценности – совесть, бескорыстие, смирение, служение Богу и Родине!

И вот 11 мая – никогда еще не было таких выборов! Раньше люди нервно толпились, переживая смесь надежды с уже заготовленной злобой – «Кого ни выбери, все обманут!» Кучма и Янукович трижды обещали русский язык – государственный, и трижды обманули. А Янукович еще и дважды сдал страну фашистам. Теперь суть действа своей невероятностью почти сводит с ума – новое государство, ЛНР, Новороссия! Людей много, все радостные, шутят и веселятся. Есть ораторы на улицах, один говорит:

– А почему это независимость Украины – это хорошо, а независимость Новороссии – это плохо? Если независимость – это плохо, то отменяйте тогда на хрен вашу Украину и создавайте обратно Советский Союз. Мы будем очень даже не против. А если независимость – это хорошо, то вы обязаны признать нашу Новороссию, и не надо тут лицемерия и двойных стандартов! У нас тоже законный референдум и народное волеизъявление. А если им плевать на наш референдум, то тогда не надо и вякать про какую-то «демократию»! Это фашистская диктатура, что и так всем известно. «Мировое сообщество не признает»? Ишь ты! А кто такие это «мировое сообщество»? Америка и ее холуи? Плевать мы на них хотели! Мы референдум проводим для себя, а не для них! Ничего, признают, когда им Россия немного мозги вправит, а то совсем уже охамели пиндосы, везде свой грязный нос суют, устроили нам фашистский переворот и радуются!

Хорошо сказано, однако.

* * *

Но вот пришла и она – Война.

Вот они первые ночные взрывы где-то за Металлистом. Разговор:

– А кто это стреляет? Наши?

– Нет, у наших артиллерии нет. Это «укропы».

– А что же делать?

– Потерпеть. Скоро артиллерия будет. А пока нужно маневрировать.

Вот первое, еще июньское сражение за Металлист, несутся через город санитарные машины с ранеными, грохочет канонада, и поднимаются за Каменным Бродом столбы дыма выше облаков. Разгром «укропов», много пленных, разбит батальон «Айдар» (его потом еще неоднократно будут создавать заново после очередных разгромов), из него взята в плен садистка Савченко, которая уже пытала пленных в харьковском СИЗО (это потом рассказал вернувшийся из плена священник, которого пытал и «Айдар»). Много убитых натовских наемников, в основном поляки, но есть и негры. То же самое и на той стороне Донца – в лесах за Станицей Луганской – есть пленные и захвачена техника. Из мести украинская авиация долбит Станицу, уничтожая там две улицы и два десятка людей, в том числе пятилетнего Егорушку. Царствие Небесное тебе, младенец-мученик Егорушка!

Фронт пока стабилизировался.

Вот первые две мины прилетели на наш квартал Шевченко, на рассвете нежно и музыкально просвистели, как в кино, и взорвались где-то рядом. Днем паломничество населения к месту взрыва – снесло левый вход в школу № 14. (Замечаю для себя: мина легко пробивает плиту перекрытия, значит, на пятом этаже находиться нельзя, но у нас на третьем уже безопасно – мина падает почти вертикально и в окно не залетит).

В Интернете был ролик: кто-то заснял, как через Счастье на Металлист проходит большая «укропская» колонна – танки и «Гиацинты», самые большие самоходные дальнобойные орудия. Комментарии были оптимистичные:

– Мама дорогая, и это все на нас?

– Привет, завтрашние «двухсотые» и куча металлолома!

Но пока эти «Гиацинты» превратились в металлолом, они успели поглумиться над городом и убить несколько десятков мирных жителей. Особенно страшен был снаряд, упавший на перекрестке у Восточного рынка. Объявили, что он убил 8 человек, люди говорили – 26. Другой снаряд пробил полутораметровые дыры в толстых стенах областной библиотеки им. А. Горького и Музея истории Луганска; а с особой страстью «укропы» долбили новый высотный дом за бывшим СБУ, еще даже не заселенный, в который было много попаданий. Еще был свет, и по украинским каналам нагло брехали, что это ополченцы обстреливают сами себя и свой город. Страна, основанная на лжи, от лжи и подохнет. Слава Богу, процесс уже пошел.

И в тот день появилась она – Ненависть.

И вот через месяц после первого – второй штурм. Теперь уже с трех сторон – уже не только от Металлиста на Вергунку, но еще и через Александровск на Юбилейный и через Роскошное на квартал Мирный. Штурм отбили, но «укропы» закрепились. Конец июля – начало блокады.

Но там, на юге области – между Свердловском и Краснодоном – уже «укропы» в «Южном котле», первая стратегическая победа! Это самоуверенные натовские «стратеги» напланировали там в киевском генштабе отрезать ЛНР и ДНР от России прорывом вдоль границы. «Укропы» нагло вытянулись в нитку от Саур-могилы до Краснодона – им уже осталось меньше тридцати километров до Станицы, чтобы замкнуть все окружение – но армия ЛНР разрубила эту нитку, как змею поганую, прижала ее к границе и добила. Пять бригад и полк спецназа разгромлены в хлам, одних убитых до пяти тысяч. Полтысячи «укропов» бежали в Россию, а потом Украина отдала их под суд как «дезертиров» – за то, что остались живы. Подлейшая страна!

В июле уже Украина не заплатила зарплату и закрыла банки. В конце июля уже окончательно потух свет и отключили воду. Каждый день теперь минометные обстрелы украинскими диверсионными группами и дальние артиллерийские дуэли. Людей осталось мало, почти все сбежали – лишь несколько пенсионеров у подъезда. Раньше играли дети возле подвала, чтобы при обстреле сразу спрятаться – увезли и их.

Молодые уехали, бросая стариков на произвол судьбы. Холодильники не работают, жара, ничего хранить невозможно, запасов мало, магазины продают только консервы, на рынке цены выросли в три раза. Везде орут несчастные брошенные коты и породистые собаки. Мы с женой с утра с тележками ходим за водой на улицу Дальневосточную, где ополченцы дают воду из скважины с девяти утра до девяти вечера, но там большая очередь. Часть воды мы раздаем бабушкам, которые почти не ходят. Им жена каждый день носит еще и еду. Кормим своих двух котов и еще нескольких брошенных кем-то во дворе. Наша кошка болеет, жена над ней плачет и каждый день покупает ей что-то свежее и дорогостоящее. Деньги тают.

Август. «Укропы», обломавшись в Южном котле, решили окружить Луганск отдельно и сжимают блокаду. Взяли Лутугино, наглухо перерезали дорогу на Алчевск. Разблокировали аэропорт, навезли туда припасов, взяли Новосветловку – перерезали дорогу на Краснодон. Правда, туда осталась дорога в объезд, которая простреливается – последняя «дорога жизни» между Новосветловкой и станицей. Наконец, взяли Хрящеватое – и последний рубеж обороны теперь прошел за Острой Могилой – там же, где он был в 1918 году, когда «красный» Луганск во главе с Ворошиловым и Пархоменко оборонялся от казаков Краснова, выстоял и погнал их обратно на Дон. Но теперь, правда, мы сами – «белые», и казаки воюют на нашей стороне.

И вот до фронта по улице Оборонной – шесть остановок трамвайных, хотя трамвай давно не ходит. И вот Оборонная вспомнила, почему она так называется и снова стала «оборонной» – исполосованная танковыми траками, размеченная разбитыми домами. Вдруг заревет «Град», словно исполинская швейная машинка, с территории аккумуляторного или «сотого» завода – и вот уже летят в ответ украинские снаряды опять сюда, вдоль Оборонной.

А когда нет канонады, вдруг настанет здесь такая тишина, как в поле, и тогда слышно, как вместо рева потока машин, тихо-тихо шелестит трава на ветру и качаются разорванные трамвайные провода…

* * *

С украинскими минометными диверсионными группами ополченцы сначала боролись лучше, потому что люди, увидев подозрительную машину, сразу звонили на номера ЛНР – но тогда Киев специально отключил нам мобильную связь, чтобы им легче было нас убивать. Стало тяжко.

Но к обстрелам привыкли. В начале августа мина упала у нас возле дома, когда там шла жена. Всего метрах в двадцати пяти от нее – ее спасли кусты густой сирени, которые посекло осколками. Я только успел броситься к окну – уже сразу свистит вторая мина, я кричу: «Падай! Падай на землю!» А она бежит к дому, кричит: «Господи, помилуй!» Помиловал, и вторая мина перелетела через дом и упала в соседнем дворе, выбила там все окна.

Было много и других случаев, ходить за водой всегда рискованно. Мина свистит три секунды – можно только успеть упасть на землю, и больше ничего. Но обычно лень падать, только подумаешь: «Ну убьет, и хрен с ним, надоело!» А храбрый народ у нас на рынке, особенно в очереди за кормом для котов. Рано утром у нас на таксопарке на рынке стояли три очереди в основном из пенсионеров – за хлебом (ждут, когда привезут), за молоком (когда еще возили молоко, в августе перестали – все пригороды отрезаны) и за рыбой для котов и куриными лапами для собак.

Последняя очередь была самая бесстрашная. При свисте мин и взрывах, первые две очереди бросались врассыпную, а немощные бабушки просто падали на землю, в кровь разбивая локти и колени. Но «кошачья» очередь, самая длинная, лишь слегка вздрогнув, продолжала бесстрашно стоять. И продавщицы продолжали торговать, крича почти в истерике: «Мы тут все сдохнем из-за ваших котов, будь они неладные!»

Бабушка в очереди говорит:

– Я уж сама как-нибудь, а моему Барсику куплю рыбки…

«Мы отвечаем за тех, кого приручаем».

* * *

Пенсионерка, бывшая учительница, говорит в очереди: «Я пишу книгу обо всем об этом». Да, такой народ победить нельзя. Хочется найти пример, как описать все это, беру бунинские «Окаянные дни». Но нет, там все «с точностью до наоборот». Там отвращение и тоска, а у нас – надежда и… радость. Нет, как это ни дико звучит, но я бы написал «Счастливые дни»!

Да и сам Бунин, будь на нашем месте, написал бы, наверное, вот так:

«Город пустел, заполняясь грозным пространством знойного воздуха, и в перерывах между взрывами и свистом мин тихо звенело ощущение какого-то неведомого радостного будущего, сладко тревожащего сердце».

Даст Бог, и я когда-нибудь так напишу, если жив останусь.

Однажды ранним утром, когда не было канонады, я вдруг подумал: «А как там Вася? Он же на окраине, почти на линии фронта, и вряд ли уехал. Он не уедет, он такой». Василий Бугаев – это мой друг, луганский художник, которого, как водится, сейчас знают очень мало, но через полвека он будет знаменит, вспомните мои слова. Я решил пойти к нему.

Вася живет в районе «3-й километр», на выезде в сторону Лутугино, где в то время «укропы» уже сидели в «котле». Они там были еще совсем рядом, возле Роскошного, и оттуда долбили нас артиллерией. Я пошел туда пешком насквозь через «шанхай» (так у нас называется огромный район частной застройки) – от Оборонной вниз километра три. Взял с собой кусок железной трубы – отбиваться от одичавших собак – и не зря, она пару раз пригодилась. «Шанхай» тоже был пустой – людей и здесь не видно. Улочки засыпаны яблоками, которые некому собирать – стоит винный запах спелых гниющих плодов. Вася оказался на месте и очень обрадовался. Я спросил:

– Где тут фронт?

Вася смеется:

– Километр отсюда. Тут самое безопасное место – все пролетает у меня над головой. Но когда взрывается там, в центре – как ножом по сердцу.

Вася достал свой последний НЗ – «мерзавчик», то есть бутылку 0,25 водки, оставленную им на самый выдающийся случай. Я предложил:

– Давай махнем мерзаву сразу всю напополам и помолчим, пока тихо.

Махнули, заели яблоком и стали молчать. В саду между деревьями от жары дрожал воздух, птицы молчали, под ногами лежала куча осколков от мин, которые Вася собирал у себя в саду и во дворе, а из кустов вышел шикарный кот и стал осторожно приближаться к нам.

– Это мой Мурчик… – сказал Вася с нежностью, максимально возможной для человеческого существа. – Я сам сдохну, а ему последний кусок отдам.

Что тут ответишь? Я заметил:

– Как-то странно водка действует. Прямо как в юности, когда первый раз ее пробовал. В сердце такая радость разливается, как влюбленность.

– У меня тоже, – согласился друг. – Я знаю от чего это. То, что сейчас происходит – это тоже как влюбленность, словно вся жизнь в одну точку собралась… Либо все новое, либо конец всему.

Вдруг, как пишут в таких случаях, его лицо «осветилось каким-то внутренним светом вдохновения» – но это действительно так и было. После нескольких случайных фраз Вася вдруг сказал:

– Ты же видишь, где мы! Мы же на самом последнем рубеже – вот там (он показал в сторону Лутугино) – ОНИ, глупые и обманутые, нанятые Западом, чтобы уничтожить нас, нашу Православную Русь, последнюю твердыню и надежду человечества! Оттуда на нас наступает сам Антихрист, которому служит Запад. Он скоро придет, если они победят. Но они не победят, мы победим! И хоть мы с тобой не воюем, но мы тут были, на этом крайнем рубеже, где решается судьба человечества… Это главное счастье!

– Хорошо сказано, – обрадовался я. – Только не говори это всем подряд, не надо бисер зря метать. Это эзотерическое знание. Смысл истории не всем дано понимать, зато дураков много. Скажи им правду, они будут только ржать и хамить.

Тогда я рассказал ему про bellum и добавил:

– И еще в этом слове тот же самый древний индоевропейский корень, что и в нашем слове «белый». А белый цвет что символизирует еще с архаики? И чистоту (святость), и смерть одновременно! И это не парадокс – ведь чистота и святость достигаются через смерть человека для всего земного и низменного, через приобщение к вечности. Вот отсюда и разгадка двойного смысла – а на самом деле единого, но цельного – слова bellum… Ты же, кроме рисунка, еще и цвет преподаешь – расскажи об этом студентам.

– Расскажу.

– Слушай, – продолжал я, – я тебе давно хотел сказать, но раньше стеснялся. У тебя с прошлого года где-то в картинах появилось какое-то сумасшествие в хорошем смысле слова, словно что-то такое прорывается через тебя помимо твоей воли и непонятное еще умом, какая-то тайна и изнанка бытия, какое-то откровение… Это видно.

– Да… Я знаю.

– У меня это тоже, только в другой сфере. Наверно, это так бывает перед великими событиями, изломами истории.

– Да, как неслышимый шум вечности.

– Что, как у Блока, «какой-то гул»?

– Гул, дорогой, еще какой гул…

* * *

…И вот закончилось лето, настала осень, и точно к дате Бородинской битвы Русь провела блестящее наступление против укронацистов – «бросок к Азовскому морю» – и устроила им под Иловайском «новый Сталинград».

А под Луганском Русь добила Лутугинский «котел» и аэропорт – на юге, и вышвырнула оккупантов за Донец – на севере. Обстрелы города сразу прекратились. И как быстро вернулись люди, и как быстро возрождается Луганск! Какая живучесть в нашем народе! Еще почти нигде нет света и воды, но уже ожили улицы, все начинает работать. Еще никто даже не обещает начать платить зарплату, но все работают и так – потому что НАДО. С 1 октября заработали университеты и школы. В аудиториях так темно и холодно, но студентов с каждым днем все больше, среди них все больше отпускных ополченцев, которых прямо с лекций по мобильному вызывают командиры. Подходит к преподавателю парень, а иногда и девчонка в камуфляже, с флагом Новороссии на рукаве, спрашивает:

– Что нужно выучить на экзамен?

Тот смущенно:

– Почитайте учебник по любой теме, которая вас заинтересует, если будет время. А если не будет, ничего, приходите, я и так поставлю… Только живой возвращайся, постарайся…

– Постараюсь… прочитать.

Почти математическая закономерность: все паразиты и барыги, хамы и взяточники, в общем, все подлецы и мерзавцы – оказались «за Украину» и не вернулись в Луганск. Закон жизни – подобное притягивается подобным. А вернулись честные работяги, готовые страдать за Родину. Часто слышно:

– Война все дерьмо смыла.

– Стало легче дышать.

Невозможно забыть 2 ноября – это было не просто первое голосование в новой стране. Это был «звездный час» истории, затмивший даже 11 мая. Работала только половина участков, а люди, видимо, пришли абсолютно все, кто был. Нужно было видеть эти торжественные длинные колонны людей, медленно и важно двигавшихся по темным улицам, по два-три часа на внезапно ударившем морозе – до самой полночи! В этом торжественном, серьезном и молчаливом шествии уже не было того хмельного веселья Русской весны, как в мае. Переговаривались тихо. Ругали украинские СМИ, которые продолжали в бешенстве лгать и обливать нас грязью. Говорили о том, что все хорошо, что мы выстоим. Здесь была серьезность судьбы.

Простите нас, погибшие, что мы живы, а вас здесь уже нет!

Помолитесь за нас, грешных, у престола Царя Небесного!

Сурова и смиренна, но величественна и радостна ты, русская судьба!

Нет лучшей судьбы на свете, чем наша!

Счастливые дни!

Иван Донецкий
Мама, если не я, то кто?

Надо уничтожать нелюдей на Востоке Украины. Это преступники, это диверсанты, это убийцы, это террористы.

П. Порошенко

Донецк сегодня малолюден. Лица некоторых дончан приобрели иконописную сосредоточенность. Смерть в Донбассе стала реальностью. Многие собрали «тревожные» сумки с необходимыми вещами, документами, о существовании которых ранее не подозревали. Сделали распоряжения. Узнали, что бомбоубежищ в Донецке мало. Выжить при бомбежке и артобстреле поможет случай.

Июль 2014 года. Его начало. Жена пришла с работы с заплаканными глазами: сын сотрудницы, которого она знала, погиб 3 июля под Славянском. Похороны в 11. О том, что «семья воюет», я узнал около месяца. Старший сын – с оружием. Младший воевать не умеет, но сопровождает беженцев в Крым. Мама вывозит детей из городов и сел, обстреливаемых украинской «армией освободительницей». Отвозит продукты, вещи и медикаменты на блокпосты. Недели две назад старшенький неделю не звонил. Я боялся, что с ним что-то случилось. Но тогда все обошлось. Не обошлось сейчас.

У торца дома стоят люди в камуфляже и с автоматами. Они без масок, с открытыми лицами. У всех георгиевские ленточки либо на плече, либо пришиты на рукаве в форме буквы «v». У некоторых наплечные оранжевые шевроны «Восток». Это ополченцы. Или, по терминологии киевских СМИ, «террористы», «диверсанты», «боевики», «сепаратисты». Их человек двадцать. Собранных в одном месте, я раньше столько не видел. Подходим к подъезду, где стоят гражданские с цветами. Высокий, под два метра, мужчина лет 25 в камуфляже и песочного цвета берцах распоряжается. Потом я услышал, как мама погибшего называла его ласково Ваня. Стоим. Ждем. Рассматриваю ополченцев. Автоматы самых разных конструкций, форм и «свежести». С откидными прикладами и с деревянными, перемотанными изолентой. Оружейный ополченческий разнобой. Почти у всех ножи на поясе или на груди. У каждого жилет с множеством карманов и карманчиков, в которых покоятся мобильный телефон, блокнот, документы, рожок для автомата, рация, фляга и какие-то длинные круглые предметы, предназначение которых мне неясно. У одного из кармана у пояса выглядывает граната с чекой. У кого один рожок в автомате. У кого два, связанные зеленой изолентой. Ополченцы держатся отдельной группой и тихо между собой разговаривают.

Приехал черный катафалк. Привез гроб с телом, крест с полотенцем, венки. На лобовом стекле фото погибшего. Улыбается, говоря по телефону, чуть склонив голову к правому плечу. Лицо с коротко остриженной черной бородой. Красивое. С живыми глазами. На кресте фамилия, имя, отчество. Даты рождения и смерти. 26 лет земной жизни. На венках ленты с надписями: «Кортесу от боевых товарищей», «погибшему в борьбе с фашизмом», «от батьки Атамана», «от родственников», «от друзей», «от мамы», «от жены», «от брата». Светло-коричневый гроб с ручками. В гробу мужчина с бородой. Кожа головы от уха через темя до уха не столько сшита, сколько зашнурована темной ниткой как футбольный мяч. Нижняя челюсть слева была, наверное, разворочена, но сейчас ей, как и шее, придали форму. Лицо густо заштукатурено и приведено в посмертный порядок. Умный, улыбающийся мужчина смотрит с портрета на себя, лежащего в гробу. И образ, и оригинал не слышат, не видят, не чувствуют. Они уже за гранью доступного живым. В царстве мертвых. В царстве живых – только след.

Подходит мать и начинает рвать души присутствующих. «Как тебе, мой любимый сыночек, было больно! И почему я не заслонила тебя собой? Что мы без тебя будем делать? Твои красивые ручки никогда не дотронутся до меня! Ты всех хотел защитить! Как тебе было больно!» Наконец-то мать отводят. Становится легче. Почему-то плач матери воспринимается как упрек. Он погиб, а ты? Стыдно смотреть на убитого мужчину. Стыдно быть мужчиной, считать себя мужчиной и стоять со здоровыми руками и ногами у гроба мужика, погибшего за идеи, которые ты поддерживал на митингах, за которые голосовал. Он-то пошел до конца. А ты? Покричал на митингах, и в кусты? Люди с автоматами на плече отстаивают твои идеи, не так ли? Их совесть не мучает. Они сделали выбор. А ты? Ты прячешься за их спины и выдумываешь сотни убедительных для тебя отговорок. Стар. Не служил в армии. И прочее.

Ваня распоряжается умело, с толком. Голос приятный. Решения верные. Движения пластичные. Подвижное лицо и обрывки грамотно построенных фраз выдают человека, обтесанного высшим образованием. От ДК Куйбышева поехали к Планетарию, где жил погибший. Гроб постоял. Я не подходил. Коллеги матери погибшего тихо перебрасывались словами. Вспоминали, как погибший, еще мальчиком, не знающим свою судьбу, приходил с мамой на работу. Женщина лет 55-60 говорит, глядя на мелкого, бараньего веса, ополченца: «Куда этот шкет лезет? Он что, сможет меня защитить?» Стоящий рядом мужчина отвечает, что в современной войне рост и вес не главное. Надо уметь обращаться с оружием. Надо уметь воевать. Молчание. Начинают говорить на посторонние темы. Понимаю: про себя думают, что погиб глупо. Надо было прогнуться, потерпеть. Все не так страшно. Нет никакого фашизма. Жизнь ведь одна и прочее.

Поехали на кладбище. Ополченцы на трех машинах выезжали вперед и, перекрывая движение с боковых улиц, обеспечивали колонне из трех автобусов и десятка легковых машин зеленую улицу. Работали четко. Две машины с донецкими номерами. Одна без номеров и стекол. По встречной полосе ополченцы ехали с включенной аварийной сигнализацией. На подъезде к кладбищу остановились и минут двадцать ждали. Оказалось, должны подъехать еще три похоронных процессии. Погибло четверо донецких мужиков! Стоим возле машин. У одного ополченца лет 30 вижу характерный синий след на левой скуле. Понимаю, что успел поработать на шахте и получить царапину углем. У моего отца в таких синих метках было все тело, особенно спина…

Скомандовали: «По машинам». Подъезжаем к кладбищу. Справа и слева лесопосадка или зеленка. Где-то далеко ухают пушки. Жена говорит с тревогой: «А если в нас кто-нибудь стрельнет? Устроит провокацию?» Ополченцы и об этом подумали. Несколько бойцов с колена сканируют окрестность, держа автоматы на изготовку. Подошли к свежеразрытым могилам. Охрана с автоматами нарисовалась от скопления людей метров за двадцать. Они внимательно смотрят по сторонам, не обращая на нас внимания. Подъезжают катафалки с портретами покойных на лобовых стеклах. Из них, пригибаясь, выходят близкие. Выносят гробы с телами, кресты, венки. Все это проносят мимо меня. Лица постарше, чем наш. Все в камуфляже. За каждым гробом медленно движутся родственники с цветами. На проносимых венках читаю надписи о борьбе с фашизмом, позывные «Юстас», «Беркут», «Шахтер». Все три погибших одного 1968 года рождения. У всех украинские фамилии на «ко». Думаю: «Один на «ов», три на «ко». От рук Авакова, Парубия, Найема и других персонажей, далеко не славянских корней, которым чужда великая русская идея».

Гробы параллельно. Два батюшки и две певчие начали службу. Тянут на распев имена «Алексея, Артема, Сергия, Ивана погибших за други своя, павших мученической смертью» и желают им царствия небесного. Я рассматриваю публику, хотя жена уже сделала мне замечание. До приезда отставших катафалков мы с ней стояли рядом с группой ополченцев, и я отрывочно слышал их одобрение объединению. Они заметили мое любопытство, замолчали и отошли. Батюшки отпевают. Я смотрю на маленькую женщину в камуфляже, с автоматом, на руки ее с дешевенькими золотыми перстеньками. Вспоминаю, что на шеях мужчин ополченцев видел золотые цепочки. «Люди не собираются умирать. Не думают о том, что эти цацки снимут с их трупа чужие руки». Сбоку, чуть впереди, стоит ополченец лет 65. Я обратил внимание на его щадящую походку, на ноги, обутые в кроссовки, которые он низко слал над землей, чтоб как можно меньше сотрясать спину. Почти шаркал ими. «Сто пудов у него радикулит и болит правое колено», – подумал я. «И автомат ему, ой, как тяжко носить». Сейчас я рассматриваю его вблизи. Нездоровый цвет лица, выпавший верхний резец и седая голова. Старик, которого не вооружит уже ни одна армия, кроме нашей Добровольческой. «Этот «агент ФСБ» лет тридцать отмантулил в шахте», – думаю я.

Батюшки отпели. Покурили ладаном. Матери, жены, дети еще раз порыдали на разные голоса. Потрогали, поцеловали в последний раз погибших, которые неподвижно лежали в гробах. Носки туфель крайнего справа видны из-под белой ткани. Чистые туфли, без пыли и грязи, прямо из магазинной коробки на холодные ноги с посиневшими ногтями. Руки и ноги батюшка приказал развязать, землю, окропленную святой водой, посыпать крестом. Рыдающих родственников, тщетно пытающихся унести с собой частицу погибших, отвели под руки. Гробы закрыли. «Первый пошел».

Я бросил три горсти желто-коричневой донецкой глины уже смешанной со свежей кровью. Отошел, отряхивая руку. Издали доносились звуки пушечных выстрелов. Прислушался. Стоящий рядом мужчина пояснил: «В Карловке идет бой». Кивнул. Звуки боя смешивались с коробочным звуком падающей на крышку гроба земли. С каждым броском лопаты он становился глуше и затих. Копачи подгребли, выровняли продолговатый холмик. Один из них легко вонзил крест. Охапками живых цветов женщины обложили свеженасыпанный холм. Прикрыли венками. Тело Кортеса от земной суеты отделено полутора метрами донецкой земли. Он под, мы на. Он никогда уже не будет с нами. Хочется плакать. Обрывки фраз медленно текут в голове: «Не поднять… навеки… мученической смертью… за други своя… за меня…». Думаю: «Кортес имел право говорить гордую фразу: «Донбасс никто не ставил на колени и никому поставить не дано!» А я?» Засыпали остальные могилы. Все ушло под землю. Смотрю на другие кресты. «Одногодки. Наверно, служили вместе. Призвались в 1986 году. Отслужили. Может, и в Афгане? Тогда выжили. Сейчас нет. Погибли, защищая Донбасс».

На поминки поехал мимо ж/д вокзала. Там, где пару дней назад в упор расстреляли гаишников. Видеорегистратор служебной милицейской машины бесстрастно зафиксировал преступление. Из кустов выскочили два человека в масках. Не добегая метров пяти до машины, открыли огонь. Три трупа и набор лживых киевских обвинений в адрес ополченцев. Но зачем ополченцам сеять панику и страх в своем тылу? Зачем, Киеву понятно. На месте трагедии три венка. На асфальте кровавое пятно размером метр на метр. Вид убитых сограждан и крови уже не ужасает, а сосредоточивает. Шкурой, нутром понимаешь, что нужно выжить и не изменить себе. Не себя запугать. Не стать на колени.

В кафе помыли руки, и в зал. Четыре длинных стола, по двадцать мест каждый, накрыты. Водка «Хортица», инкермановское вино «Пино-Нуар». Расселись, заняв почти все места. За соседним столом ополченцы. Восемь человек с одной стороны. Восемь напротив. Автоматы у стены.

Мужчина лет сорока взял рюмку и начал говорить, смотря то на мать погибшего, то на его вдову в черной косынке, то на портрет Кортеса, который, не слушая его, беззвучно говорит по телефону и улыбается, не замечая перед собой черной траурной ленты и рюмки водки, прикрытой кусочком хлеба. Мужчина складно говорит о погибшем воине, защищавшем свою землю. Видно, что говорить умеет, что привык думать штампами, но сейчас эти штампы оживлены, очищены искренним горем, которое, помимо слов, передается присутствующим. Задевает. Цепляет. И уже слова о «погибшем за други своя», «за всех нас» заставляют чаще моргать, а слова о «Герое Донбасса, защищавшем свой и наши очаги» вынуждают вытирать глаза. Выпили. Сели. Закусили. Еще слово. Встали, не чокаясь, выпили, сказали: «Царствие небесное Герою Донбасса. Земля ему пухом».

Мама, извинившись, начала говорить о своем сыне. Года четыре назад, когда Донецк завалило снегом при минус двадцати и на дороге возле их дома образовалась «пробка», сын начал говорить: «Мама, ну, что мы сидим? Надо что-то делать! Там люди мерзнут! Им надо помогать!» Носил горячий чай и кофе, а потом обзвонил друзей. Они толкали машины на подъем. «Вы знаете, подъем возле нашего дома метров двести? Они четыре часа толкали и обижались, когда им предлагали деньги. Вот такой у меня сыночек, мой Сережа. Посмотрите, какой он красивый. Какие умные глаза! Извините, что я так много говорю о моем сыне, но он у меня… такой». После слов «у меня» мама вдруг запнулась, выдавила из себя «такой» и заплакала. Слово «был» о 26-летнем сыне она сказать еще не могла. Младший брат погибшего обнял мать, что-то зашептал ей на ухо, поцеловал. Мы выпили. Молодой лет 22-х ополченец вылил в рот водку из рюмки и вытер глаза рукой. Я вспомнил мельком услышанную на кладбище от ополченца фразу: «Кортес был молодчага! Умел…» Что умел Кортес я не расслышал.