Текст книги "Время возмездия"

Глава седьмая

Марина Рубцова возвращалась к себе в квартиру удрученной. Она продрогла: шел мокрый снег и со стороны моря дул холодный ветер. Она почти полдня колесила по городу, чтобы отвязаться от «хвоста», уйти от слежки, если таковая возникнет. И лишь после этих предварительных мероприятий Марина посетила места, где находились тайники. Но оба тайника – и основной и запасной – были пусты. Как и неделю, как и месяц назад. Пальцы нащупывали лишь старую паутину…

Настроение, и без того неважное, сразу ухудшилось. Рухнула надежда, которой она жила последние дни. Почему-то казалось, что наконец-то о ней вспомнили, что в тайнике будет не только обычная почта для передачи в Центр, но весточка для нее лично. А если и не весточка, то краткая записка с условным знаком на встречу. Так было часто. Марина приходила к условленному месту, где ее встречал Миклашевский и передавал деньги на жизнь. А деньги ей сейчас крайне нужны. Одежда пообносилась, обувь стерлась. И за квартиру надо платить. Последнее время она проходит мимо магазинов, не останавливаясь у витрин, как многие бельгийки, не рассматривает ни платья, ни модную обувь, ни сказочно воздушное нижнее белье, ни манящие взор драгоценности. Если же и бросает взгляд, то главным образом на витрины продовольственных магазинов, где выставлены окорока, колбасы, копченые сосиски. А в овощных чего только нет в эти январские зимние дни: от ананасов, апельсинов, бананов до свежей, словно только снятой с грядки, крупной клубники… Она привыкла к этой сказке, к этому чуду. Всего много, но все дорого. Рядовым бельгийцам не по карману.

По городу разъезжают автофургончики суповаров и чуть ли не около каждого дома звонят в колокол, созывая хозяек. Суп здесь не является, как у нас в России, обязательным первым блюдом, хозяйки его обычно редко варят и предпочитают покупать готовым. Но разве сравнить эту похлебку с домашней куриной лапшой, рисовым мясным супом, макаронами с бараньей грудинкой, не говоря уже о душистом, наваристом украинском борще или густых щах из кислой капусты, которую здесь не умеют солить, как дома, в России: с антоновскими яблоками, тмином, лавровым листом, сливами и клюквой… Марине давно опостылели местные пресные блюда, хотя она и старалась к ним привыкнуть, – видимо, трудно русскому человеку долго воспринимать однообразие пресной еды. Но одно блюдо все же пришлось Марине по душе. Вкусное и, как говорится, любому смертному по карману. Это картофельные ломтики, обжаренные в кипящем масле. Бельгийцы умеют мастерски жарить эту самую картошку, так, что пальчики оближешь. Чуть ли не на каждом углу можно встретить маленькие будочки, в которых ничего нет, кроме очага, двух-трех кастрюль да баночек с приправами. По городу разъезжают желтые домики на колесиках с красными спицами, с чугунными печками внутри и жестяной дымовой трубой, прикрытые сверху ажурной китайской шапочкой из той же жести. Ломтики берут домой к обеду, поедают в харчевнях, запивая пивом, в ресторанах с бифштексами и просто на улице, держа в руке бумажный кулек…

И у Марины сейчас был в руках бумажный пакет. Горячий картофель приятно грел застывшие руки. А ломтики, нежные, пахучие, поджаренные на оливковом масле, слегка присыпанные солью, прямо таяли во рту.

Впереди шли молодые женщины, ели на ходу. Одна громко рассказывала подругам анекдот, который Марина уже не раз слышала: богатая дама спрашивает у своей служанки: «Скажи, милая, а с чем вы дома едите фриты?» «О мадам, – отвечает служанка, – с толченой солью!» Женщины смеялись, а Марина грустно улыбнулась. На мясо и овощи не у всех есть деньги, приходится обходиться просто солью.

Скомкав пакет, Марина бросила его в урну, носовым платочком вытерла пальцы. Скромная еда как-то сразу придала ей силы и подняла настроение. Она бодрее зашагала к центру. Жизнь не такая плохая штука, даже здесь, далеко от Родины. Как бы там ни было, как бы ей лично ни приходилось туго, она может только радоваться, что дожила до этих счастливых долгожданных дней, когда наши войска на всем великом фронте, от севера до юга, бьют и колотят немецкие войска и катятся неудержимой лавиной к фашистской Германии. Наступает время великого возмездия.

Домой возвращаться не хотелось. Можно было, конечно, сесть в автобус и махнуть за город, на виллу Ивонны Ван дер Графт. Дружба между ними продолжалась. Но сегодня Марине не хотелось встречаться с ней. Вообще ни с кем не хотелось встречаться. Марина вышла на набережную. Свинцово-серая вода широкой реки, серый гранит набережной, мрачно-серая, тяжелая, бесформенная на первый взгляд громада древнего замка. И над рекой, тускло блестящей, затуманенной вдали и словно заштрихованной белесым карандашом летящих хлопьев снега, нависли серые низкие тучи, дул холодный, пронизывающий до самых костей ветер. Набережная была почти пуста. По ней прогуливались лишь редкие группы немецких солдат и самодовольных офицеров, с любопытством оглядывающих местные достопримечательности. Солдаты были юные, почти мальчишки, и пожилые, видимо, из резерва.

Марина свернула на улицу, короткую и прямую, и направилась к площади, к собору, который отсюда, со стороны набережной, казался еще более величественным, безраздельно царящим над городом, как его страж и вечный символ, его душа и поэзия, выраженная в камне и строгих линиях готики. Главная башня собора уходила вверх, в серые тучи и, казалось, своей остроконечной вершиной пронзала их.

Марина не верила в Бога, она снисходительно относилась к тем людям, которые, по ее убеждению, запутались в паутинных силках религии. В середине двадцатого века смешно верить в сверхъестественную силу. Но собор, в резном камне которого, казалось, застыло движение времени, покорял ее сердце своим величием и строгой красотой. И всякий раз, когда Марина входила в него, она испытывала странное чувство, разобраться в котором было непросто. Она искренне восхищалась мастерством человеческих рук и разума, создавших этот тяжело стоящий на земле каменный мир. Внутри собор поражающе огромен и пуст, и человек, впервые вступивший под его строгие своды, невольно как-то терялся и ощущал свою бренность и беспомощность перед вечностью. Казалось, что здесь существует свой мир, в котором нет настоящего, сегодняшнего времени с его беспокойствами, тревогами и страхами, а есть только далекое и никогда не умирающее прошлое и рядом с ним бесконечное будущее.

Разные эпохи оживают в разных уголках собора, но все статуи, росписи, лепные украшения, все богатства мира меркнут перед картинами Рубенса. Марина двигалась как заколдованная, ноги сами несли ее к знаменитому триптиху, вернее, к любимой ею главной его части – «Снятие с креста». Трудно найти более естественное и вместе с тем поразительное обрамление для картины гениального художника, чем эта прозрачная, рассеченная чередой стрельчатых арок полутьма собора, чье однообразие и напряженная строгость камня буквально взрываются, как грозовые свинцово-мрачные тучи нежданным солнечным лучом, ярким соцветием пылающих красок. И всякий раз, когда Марина приходила сюда, ей казалось, что только сейчас движение в картине окаменело, замерло, остановилось на миг. И еще казалось, что едва пройдет это «остановленное мгновение», как рухнет на протянутые руки всей своей ледяной тяжестью мертвое тело. И еще ей казалось, что казнили, распяли на кресте не Христа, а какого-то близкого ей товарища, подпольщика, который попал в лапы гитлеровцев и прошел все круги ада и умер в мучениях, не выдав своей главной тайны, умер с твердой верой в неминуемое возмездие и торжество справедливости. И эта вера передавалась и ей, озаряла ее мятущуюся душу, уча стойкости, вселяя уверенность и наполняя силой для борьбы и жизни.

Бросив прощальный взгляд в мглистую глубину собора, где сияют вечно живые краски великого Рубенса, Марина вышла на площадь.

Все также дул резкий порывистый ветер, все также мокрыми хлопьями летел снег. Редкие прохожие, подняв воротники, торопились куда-то по своим делам. Из пивного бара вывалилась шумная группа подвыпивших горластых немецких солдат. «Пока еще живые, – подумала Марина. – Но недолго осталось им ходить по земле. Грядет время возмездия».

На углу, в книжном магазине, Марина купила свежих газет, в том числе и берлинских, мельком полистала дамский журнал и, не оглядываясь, быстро зашагала в сторону набережной. На полпути свернула в боковую улицу. Привычно огляделась. Ничего подозрительного не обнаружила. Она хорошо освоила расположение кварталов и могла, сворачивая чуть ли не на каждом углу, идти в нужном направлении.

Дома, не раздеваясь, зажгла газовую горелку и поставила чайник. Пока закипала вода, Марина быстро просмотрела бельгийские газеты, главным образом спортивные разделы. О Миклашевском нигде не упоминалось. Ни слова, словно его вообще не существовало. Писали о других, в том числе и о Камиле Дюмбаре – Рыжем Тигре, которого Миклашевский так отколотил еще в позапрошлом году. Сейчас газеты сообщали о победе Камила над каким-то профессионалом.

Тонко задребезжала крышка чайника. Марина бросила щепотку чая в фарфоровую чашку, залила кипятком и накрыла блюдцем. Конечно, чай надо приготавливать в фарфоровом чайнике, она это хорошо знала, но по студенческой привычке любила заваривать его в стакане или чашке. Так он почему-то казался вкуснее, ароматнее. Отхлебывая горячий напиток, Марина развернула берлинскую газету. И оторопела: с фотографии на нее смотрел Миклашевский! Он улыбался. Фотография была крошечная, но она сразу узнала Игоря. Жив! Быстро прочитала длинный репортаж о финальном поединке сильнейших боксеров континента, о блестящей победе солдата ост-легиона боксмайстера «Ивана Миклашеффского» над чемпионом Франции Жаком Пилясом.

Марине как-то сразу стало тепло и радостно. Миклашевский жив, он только находится далеко. Значит, она не одна в этом чужом мире. Нечего хныкать и раскисать. Просто был вынужденный перерыв в работе. От неожиданностей никто не застрахован. Она смотрела на фотографию, гладила ее рукой. Боксер был третьим ее связным. Только бы с ним ничего не случилось…

Эту же берлинскую газету держал в руках и Андрей Старков. Он купил ее, выходя из метро. Дальше Андрей двинулся пешком, направляясь на знаменитую площадь Пигаль, в район злачных мест Парижа: публичных домов, увеселительных заведений, крохотных отелей. Сюда приезжали и приходили тратить деньги и заработать. Залитая огнями площадь, бульвар и погруженные во тьму, слабо освещенные красными призывными фонарями улочки в ночные часы заполнены народом – моряками, военными, туристами, богатыми снобами, проститутками, гангстерами, контрабандистами, разведчиками всех мастей, сыщиками, агентами секретных служб. Четвертый год Париж живет под немецкой оккупацией, а здесь внешне как будто мало что изменилось, лишь убавились толпы туристов и моряков, а прибавились толпы немецких солдат и офицеров.

А за внешним фасадом, если приглядеться, открывалась другая, трудная жизнь. Париж под властью гитлеровцев. Июнь как для русских, так и для французов стал месяцем не начала лета, а начала бед и горестей. Четырнадцатого июня сорокового года гитлеровские войска без боя вступают в Париж, который объявлен «открытым городом». Неделю спустя, двадцать второго, за год до нападения на Россию, в Компьенском лесу состоялась позорная церемония подписания капитуляции Франции. Гитлеровцы извлекли из музея исторический вагон маршала Фоша, тот самый, в котором в восемнадцатом году была подписана капитуляция Германии, и торжествовали в час своей победы.

Париж наводнили немцы. Начались массовые аресты. Появились устрашающие приказы, вывешивались списки расстрелянных… Парижанам запрещено проходить по тротуарам перед всеми зданиями, занятыми оккупационными властями, для них вообще закрыли некоторые улицы, перегороженные колючей проволокой. Знамя со свастикой водружено на Эйфелевой башне. Всюду появились указатели на немецком языке. Введено берлинское время.

На Елисейских Полях состоялся парад победителей. Под визгливые марши, бряцая оружием, проходили полки покорителей Европы, и их с трибуны приветствовал самодовольный фюрер.

В каждом кафе немецкие офицеры, в серых и зеленых мундирах, в нагло заломленных фуражках, распивали пиво и вино, чувствовали себя хозяевами мира. Из Парижа гитлеровцы стали вывозить национальные ценности.

Гитлеровцы вступили в Париж, но не покорили свободолюбивых французов. На заводах и фабриках, где выполнялись немецкие военные заказы, рабочие портили оборудование, выводили из строя станки, а изготовленные мотоциклы, автомобили, авиационные моторы очень быстро выходили из строя. Диверсии на железных дорогах превратились в настоящую «битву на рельсах». Подпольные боевые группы, плохо вооруженные, успешно действовали и в самом центре Парижа, совершали диверсии, выводили из строя электростанции, резали телефонную сеть, уничтожали склады, обстреливали автомашины. Среди бела дня бойцы Сопротивления расстреляли группу эсэсовцев на Елисейских Полях, стреляли в упор на стадионах и в ресторанах… На Больших Бульварах взлетел в воздух кинотеатр с сотней гитлеровцев, взорвалось здание морского министерства, был уничтожен эсэсовский штандартенфюрер, ведавший отправкой парижан на принудительные работы в Германию. Оккупанты стали опасаться ходить поодиночке, в каждом французе им мерещился боец Сопротивления. По главным улицам и площадям почти круглые сутки стали маршировать усиленные наряды патрулей, которые проверяли документы, задерживали каждого, кто чем-то казался им подозрительным. Но никакие репрессии не могли остановить нарастающую волну сопротивления оккупантам. С востока, где полыхало зарево восхода, где на гигантском фронте наступали советские войска, вместе с теплыми лучами солнца веяло ветром скорой свободы. Париж начала сорок четвертого, полуголодный, истерзанный, борющийся и верящий в свое будущее, не был похож на Париж сорокового, сытый, но удрученный безысходной обреченностью. И Андрей Старков, в кармане которого лежали документы на имя француза Андре Моруа, сердцем любил этот город и имел надежные связи с французскими партизанами.

Андрей открыл стеклянные двери в небольшой бар. За стойкой находился Жорж. Они давно не виделись, лишь перезванивались по телефону. В эти дневные часы посетителей в баре было мало. Жорж лениво сбивал коктейль. Увидев Андрея, он просиял. Потом пригласил пройти в дверь за стойкой. За дверью начинался коридорчик, который вел мимо кухни в конторку.

Старков с удовольствием опустился на низкий потертый диван, откинулся на мягкую пружинистую спинку. Взял со стола пачку немецких сигарет, вынул одну, помял в пальцах. Но закуривать не стал. «Слишком много дымлю, нервы шалят, – подумал он. – Надо поберечь хоть легкие». И положил сигарету на место. Отодвинул пачку подальше от края стола, чтоб не соблазняла. Развернул свежую газету, которую купил по дороге. Но просмотреть ее не успел, пришел Жорж.

– Привет, старина, – сказал Жорж, на этот раз крепко, по-дружески пожимая руку Андрею. – Давненько тебя не видал, только слышал твой голос. Выпить хочешь?

– От твоих коктейлей трудно отказаться, – улыбнулся в ответ Андрей и попросил: – Только что-нибудь послабее.

– Сотворю почти без алкоголя, из одних фруктовых соков.

Пока Старков потягивал через соломинку из высокого бокала освежающую жидкость, Жорж по-военному, короткими фразами, докладывая о работе своей группы, как бы между прочим упомянул и о благодарности, полученной от Центра за ценные сведения о расширении немцами производства крылатых ракет. Дела у Жоржа, судя по всему, шли неплохо, группа работала успешно. Но были и свои трудности. Особенно с передачей информации в Центр. Радиста, обещанного еще в прошлом году, до сих пор не прислали, предлагают обходиться «внутренними резервами».

– Андре, сам посуди, какие у нас внутренние резервы, если в группе одна радистка? Да и рация старого образца, громоздкая, ее не так-то просто перебазировать с места на место. Нагрузка большая, информации много, и нет никакой гарантии, что боши не сегодня, так завтра нас не запеленгуют. А если оборвется этот единственный канал связи, наша работа пойдет вхолостую.

– Ну зачем же такие мрачные перспективы, Жорж?

– А я без иллюзий живу.

– В Центр обращались?

– Да.

– Говори дальше.

– Сейчас, – Жорж присел рядом на стул, понизил голос: – Ерундистика какая-то. Советуют установить контакт с радистом, который в Антверпене. А как на него выйти?

Старков допил коктейль, поставил на стол бокал.

– В Антверпене не радист, а радистка – это во-первых. А во-вторых, я ее лично знаю, и, следовательно, установить с ней контакт не так уж трудно. Тем более что она сидит без работы. Как ты уже слышал, в Берлине провал, засветили часть группы. Но на эту радистку боши не вышли. Она осталась в стороне.

– Она работала на берлинскую группу?

– Да, была запасным каналом.

– Понятно.

– Ее знает и боксер, о котором я тебе рассказывал. У него с ней прямая связь. Но он куда-то запропастился, ни слуху ни духу. Боюсь, как бы и с ним чего не случилось, – Старков сел удобнее, вытянув ноги. – Хороший парень, боксер этот, много успел сделать. Центр рекомендует включить его в вашу, парижскую, орбиту.

– С ним все в полном порядке, – сказал Жорж.

– Ты откуда знаешь?

– Из берлинской газеты. Той самой, которую ты в руках держишь.

– Я ее еще не читал.

– Посмотри спортивный раздел. Да и наши, парижские, грустно пишут о поражении чемпиона Франции, который проиграл финал этому русскому.

Старков развернул газету и, едва взглянув на спортивный репортаж о боксе, увидел крохотную фотографию Миклашевского. Фотография и подробный отчет о поединке говорили Андрею о многом. Главное – берлинская группа провалилась не полностью. Надо срочно выяснить, кто уцелел, и, если требуется, помощь оказать немедленно. И еще о том, что товарищи, попавшие в лапы гитлеровцев, держатся. Держатся, несмотря ни на что. А в берлинских казематах умеют выматывать жилы и развязывать языки. Боксер на свободе, о нем пишут в газетах, значит, он вне подозрений. Скорее всего, у него порвалась связь с берлинской группой накануне провала. Он, как и радистка, остался в стороне. О нем уже не раз запрашивал Центр. Надо срочно сообщить, что боксер нашелся.

– Значит, ты, старина, включаешь и боксера и радистку в свою орбиту, – сказал Старков.

– Андре, ты принес хорошие вести. Придется мне делать еще один коктейль, но уже покрепче, – весело произнес Жорж.

– Выпью с удовольствием. А потом? Потом в отель, где потише, возьму номер, который потеплее, да и завалюсь спать. Чертовски устал за последние недели, вымотался вконец.

– А когда в Антверпен?

– Я позвоню.

Жорж хотел сказать, что радистку желательно было бы скорее переправить сюда, во Францию, поближе к Парижу, но в дверь раздался робкий стук и просунулась лохматая рыжая голова молодого официанта.

– Мсье Жорж, простите, вас спрашивают.

– Кто?

– Тот ваш клиент, черный полковник.

– Передай, что сейчас иду.

Но в коридоре уже слышались тяжелые шаги. Дверь распахнулась, и, заполняя тесную конторку, ввалился высокий и грузный, краснолицый гитлеровец в лакированных сапогах и черной форме эсэсовских войск.

– Милый Жорж, я не привык долго ждать, когда горло пересохло и жаждет кружки доброго пива, – выпалил он по-немецки.

– Пиво сейчас будет, господин полковник.

– А вы что пьете? Коктейль? Эту парижскую бурду? Лучше доброго пива нет ничего! – полковник, усаживаясь в свободное кресло, бесцеремонно оглядел Андрея Старкова. – Мы, кажется, с вами где-то встречались, ваша личность мне знакома.

– Да, полковник, на приеме у генерала фон Хольтица, – спокойно ответил Старков. – Но там, как мне помнится, вы с большим удовольствием пили коктейли, или, как вы изволили сказать, эту самую бурду.

Упоминание фамилии генерала, пользовавшегося особым доверием Гитлера, подействовало так, словно на полковника вылили ушат холодной воды. Это можно было увидеть по его сузившимся маленьким глазам, в которых мелькнула растерянность. Она продолжалась какой-то миг, но Андрей успел все заметить. Полковник внешне не изменился. Почмокав губами, он произнес:

– Так там же был напиток «Букет цветов», составленный из лучших сортов старых вин!

– И его приготовлял, если вам неизвестно, Жорж.

– Жорж, это правда, или меня разыгрывают? – полковник всем корпусом повернулся к бармену.

– Правда, – сказал Жорж и вздохнул.

В конторку внесли поднос, уставленный кружками пива.

– Радоваться надо, а не грустить, – эсэсовец взял кружку, осушил залпом, взял вторую.

– Да я не об этом, – произнес Жорж.

– Так о чем же, если не секрет?

– Какой секрет, если вся Франция знает, – Жорж показал на газету.

– А что? – насторожился полковник, остановив у рта поднесенную кружку.

– Наш чемпион по боксу в Лейпциге проиграл русскому, – грустно сказал Старков, принимая игру и поддерживая Жоржа.

– Жак Пиляс, кумир Парижа, и вдруг такое, – подхватил Жорж.

– И это все? – полковник переводил глаза то на Старкова, то на Жоржа, стараясь понять, не разыгрывают ли они его, но, убедившись, что оба говорят вполне серьезно, звучно рассмеялся. – Ха-ха-ха!.. Как говорила моя тетушка, мне бы ваши заботы!..

Он выпил еще одну кружку пива. Почмокал губами. Вынул носовой платок, обтер вспотевшее лицо. И, приняв серьезную мину, философски сказал:

– Не зря говорят, что французы – народ легкомысленный. Не обижайтесь, но, видит Бог, факт налицо. Что значит проигрыш какого-то боксеришки по сравнению с тем, что мы, немцы, терпим ради всей вшивой Европы от проклятых русских на Восточном фронте? И то мы не теряем бодрости духа!

– Полковник, вы истинный ариец и, как всегда, правы. Ваше здоровье! – Андрей поднял свой бокал с коктейлем, отпил, потом спросил: – Вы, надеюсь, с транспортом?

– Машина у подъезда. Скажите Гансу, что вы от меня, и он отвезет нас по любому адресу, – важно произнес полковник. – А я здесь еще задержусь, такого пива нет во всем Париже.

Но Старков знал, что полковника здесь удерживает не только свежее пиво, а и другие, чисто коммерческие дела. Полковник связан с интендантской службой. Жорж помогал ему сбывать на черном рынке крупные партии дефицитных товаров начиная от продовольствия и кончая бензином и обмундированием. Прощаясь, полковник ткнул пальцем в берлинскую газету.

– А вы обратили внимание, что на финальных поединках присутствовал сам великий Макс Шмеллинг?

«Ну и шельма, – подумал Старков, – пьянствует, развратничает, грабит страну, а нос держит по ветру, в курсе всех дел». И вслух произнес:

– Макс Шмеллинг – кумир немецкой нации.

– И любимец самого фюрера! – полковник сдул с кружки пивную пену. – Я имел счастье видеть его победный бой с Джо Луисом, когда он лишил этого хваленого американского негритоса звания чемпиона мира. То был поединок! Пятнадцать раундов сплошной мясорубки! Профессиональная работа высшего класса!.. А в Лейпциге, простите, боксировали любители. Будьте здоровы! А Гансу скажите, чтобы машину сразу же пригнал сюда.

Старков хотел было напомнить полковнику о втором поединке между Максом Шмеллингом и Джо Луисом, который состоялся ровно через год. Первую встречу Джо Луис проиграл на пятнадцатом раунде из-за повреждения. А через год взял реванш. Вторую встречу Коричневый Бомбардир закончил в первом же раунде, послав в нокаут хваленого арийца. Но о поражениях немцы не любят вспоминать.