Текст книги "Друзья и враги Анатолия Русакова"

Глава V
На полпути от самого себя

1

К приемнику колонии почти одновременно подъехали два закрытых автобуса. Анатолий вышел из второго и услышал:

– Привет ворам от Франца Красавчика!

Он даже опешил. Ну, кто бы мог подумать, что это выкрикнул выскочивший из первой машины рослый юноша в чистеньком костюмчике, с девичьим румянцем на щеках и взглядом невинных синих глаз!

Колонисты, наблюдавшие приезд новеньких, понимающе переглянулись. Один из встречавших – худощавый, смуглый, стриженный ежиком – в тон красавцу выкрикнул:

– Конец ворам, да здравствуют активисты!

И сейчас же получил замечание от мужчины в форменной одежде.

– Никто, – сказал воспитатель, обращаясь к прибывшим, – не будет вам напоминать о прошлом. То, что было, – сплыло, осталось там, за порогом. А теперь, ребята, начинайте новую жизнь.

Анатолий с неприязнью смотрел на этого невысокого худощавого человека: ведь Чума предупреждал, что воспитатели – гады и мучители. И вместе с тем им овладело ощущение робости, которую непонятно чем вызвал этот воспитатель. Он не кричал, говорил неторопливо, твердо и просто, совсем не начальственно.

– Я в зону не пойду! – заявил Красавчик. – Все равно учиться и работать не буду! – С наглостью, сквозившей в жестах, взглядах и манере говорить, он оглядел прибывших с ним ребят и добавил: – Пусть другие на меня ишачат! – Обратившись к воспитателю, он вызывающе дерзко спросил: – И что вы на меня смотрите? Вы знаете, за что Каин убил Авеля? За то, что Авель смотрел на Каина, как шакал на зайца. То, что мне положено, я все равно буду получать. – Красавчик явно хулиганил, рисовался перед другими подростками.

– А ты, парень, не форси! Поговорим с тобой потом. А вы, новенькие, запомните: с блатными законами надо кончать, здесь мы никому… – В голосе воспитателя послышался металл. – Никому не позволим тиранить слабых. Господ и рабов, как это бывает у воров, здесь нет.

Некоторые из прибывших неуверенно улыбнулись, другие испытующе смотрели на Красавчика в чистеньком костюме. А тот начал ругаться, требовал, чтобы его сейчас же перевели в другую колонию, иначе он искалечит себя, и, наконец, крикнул прибывшим:

– Неужели среди вас нет ни одного стоящего?

И на призыв к «стоящим» откликнулся Анатолий. Вспомнив поучения Лени Чумы, он тоже начал истерично ругаться, дергаться, тоже требовал перевести его, Мамону, в другую колонию.

Остальные прибывшие отнеслись ко всему этому, как посторонние зрители, и на призывы Красавчика «шумнуть» даже не отозвались, чем привели его в ярость.

– Шумим, браток, шумим? – спросил воспитатель, усмехнувшись. – Ну а теперь хватит симулировать психов. Останетесь у нас!

После регистрации их отвели в карантин для вновь прибывающих. Как только воспитатель вышел, Красавчик набросился с кулаками на новеньких, чтобы, как он кричал, проучить «слабаков», но неожиданно встретил дружный отпор. Тогда он позвал Анатолия на помощь.

Через десять минут оба оказались в штрафном изоляторе. Красавчик сразу же перестал изображать разъяренного льва и насмешливо сказал, кривя губы:

– Занавес опущен. Зрители разошлись. Кассир подсчитывает выручку. Сальдо не в нашу пользу. Как тебя?

– Мамона! Я же – Анатолий…

– А я Франц, прозываюсь Красавчик. Так вот, Мамона, надо показать, что ребята мы отчаянные, неисправимые, одним словом – оторви да брось! И лучше для здешних начальников сплавить нас в другое место. Вот и будем колесить, пока не попадем туда, где всех под себя поставим. Пятки нам чесать будут! Ты меня слушай, не пропадешь!

– Я и без тебя не пропаду. Ты для меня не авторитет. Знаешь, кто я такой? Слыхал про Леню Авторитетного, Чуму?

– А как же! – соврал Франц.

– Так мы с ним на пару, кореши, – объявил Анатолий и, чтобы утереть нос Красавчику, принялся впервые в жизни отчаянно врать, выдавая себя за участника тех страшных похождений, о которых слышал от Чумы.

– Это что, – презрительно кривя губы, отозвался Франц, – вот я… – И он тоже принялся вдохновенно врать. Потом, подзуживая друг друга, они принялись колотить в дверь ногами, требуя, чтобы их выпустили.

* * *

Русакова привели к тому воспитателю, который встречал их. Анатолий опять попытался кривляться и хамить, чтобы создать впечатление, что парень он отпетый, неисправимый и лучше от него отделаться. Ничего не помогло. Все понимал этот воспитатель, видел, что паренек напялил на себя чужую маску. Он знал, что ведет борьбу не с Анатолием, а с тем невидимым врагом, кто подчинил себе подростка. Влияние этого врага надо было побороть, да так, чтобы паренек содрогнулся от отвращения, увидев своего «бога» во всей его грязи, лжи и ничтожестве при свете ясного дня.

Чем больше неистовствовал Анатолий, тем спокойнее и даже веселее становился воспитатель. Раза два он почему-то, как показалось Анатолию, насмешливо хмыкнул про себя. Это злило и удивляло. Когда же Анатолий притих, воспитатель чуть насмешливо сказал:

– Не робей, воробей, и не таких людьми делали… – И он хлопнул его по плечу.

– Я отчаянный!

– Врешь. И никакой ты не вор!

– Как так? – Анатолий растерянно смотрел на воспитателя.

– А вот так! Вора, брат, за километр даже со спины узнать можно. Вор – он трус, хотя и наглый. Он все время трясется за свою шкуру, он боится, поэтому для храбрости и бахвалится перед такими пацанами. Ходит он не так, как все, а настороженно, оглядывается по-особому, вот так… – Воспитатель показал. – И взгляд у него особенный. А у тебя походка не та, взгляд не тот, все не воровское. Повторяешь ты, как попка, чужие слова.

Анатолий выругался для престижа.

– Да-а-а… Видать, воры изрядно оболванили твои мозги, замусорили. Но меня ты не обманешь. Мы продуем твои мозги свежим ветерком, и весь мусор слетит! Давай знакомиться: зовут меня Иван Игнатьевич.

– А я Мамона! – упрямо ответил Анатолий. Он растерялся, но сдаваться не хотел.

2

Он упорствовал уже несколько месяцев. Это стало для него своеобразным спортом. Кто кого? Азарт сопротивления! Стоять на своем – и не сдаваться!

В детстве он играл в путешественников, много читал об экспедициях и мечтал, когда вырастет, стать знаменитым путешественником-океанографом. Именно это и толкнуло Анатолия на ночные походы в пионерском лагере, за что и отослали его домой. Когда же он был осужден и ему показалось, что решетка отрезала его от заветной мечты навсегда, то новая игра в борьбу и сопротивление – потребность периода возмужания – помогала ему преодолеть мучительную пору душевного смятения. Уродливая, изломанная, но все же это была форма самоутверждения личности.

К невеселому, болезненному наигрышу Анатолия толкала и обида на судей, на «дружков», порой – на весь мир. Самолюбивый и гордый, даже разоткровенничавшись с Красавчиком, он ничего не сказал ему о своей обиде. Иногда Анатолий так раздувал в себе тлевший под спудом пожар, что он превращался в пожар верховой. Тогда Анатолий неистовствовал и совершал дикие поступки.

«Вы меня посчитали подлецом, виноватым во всех грехах, так нате вам! Смотрите! Я еще хуже, чем вы думаете! Пусть мне, назло вам, будет плохо, пусть я буду мучиться, но никогда не стану на колени и не начну бить поклоны, чтобы меня пожалели. Не нужны мне ни ваша жалость, ни внимание!» Так можно было бы определить буйное поведение Анатолия, мучившего самого себя.

Тогда, в их первую встречу, воспитатель не стал больше с ним спорить.

– На, держи! – весело воскликнул он. – Твоя?

Анатолий увидел свою записную книжку. Как она оказалась у воспитателя?

– Да!

Анатолий почти вырвал книжку из рук Ивана Игнатьевича, единственное, что осталось у него из дома.

– То-то! А говоришь – опытный, отчаянный. Учил, брат, урок, да не выучил… Одна теория, а практики нет. Это хорошо, очень хорошо. – Иван Игнатьевич засмеялся и легонько подтолкнул его к двери в свой кабинет. – Отчаянный вор! А где же твоя воровская наблюдательность, если ты не заметил, как я у тебя вытащил книжку из кармана? В книжке есть выписки. Ты что же, собираешься стать путешественником?

– Ну и что? – вызывающе спросил Анатолий.

– А вот если бы тебя выбросили на необитаемый остров, как ту четверку ученых, которая в конце концов встретила капитана Немо, забыл, как называется…

– «Таинственный остров» Жюля Верна.

– Ага. Они имели знания и потому многое смогли сами сделать. А если бы выбросило тебя? Ну, на что бы ты годился, не умея держать в руках ни топора, ни молотка?

– А я все равно работать не буду…

Иван Игнатьевич засмеялся.

– А все-таки что бы ты делал на острове?

– Ну, я, как Робинзон Крузо…

– Завел бы себе Пятницу? Раба? Да, каждый уголовник-рецидивист имеет привычку заводить себе Пятниц. Ты и сейчас Пятница у Франца.

– Хотите поссорить нас?

– А вы и так поссоритесь. Не такой у тебя характер, чтобы тобой помыкал этот Красавчик.

Анатолий нахмурился и промолчал. Ему казалось, что Иван Игнатьевич знает о нем что-то такое, чего он сам о себе не знает.

Потом Иван Игнатьевич вызвал Франца.

– Что вы на меня тогда так смотрели? – спросил Красавчик.

– Ты в театре играл?

– Я артист на сцене жизни! Мой предок, тот артист знаменитый. А что?

– Да просто пожалел. Артистические способности зря пропадают.

– На дешевку хотите взять? Я в самодеятельности участвовать не буду. Зря стараетесь.

– Характер у тебя… Небось учился на двойках, изводил преподавателей, тиранил малышей и знал, что ничего за это не будет? Мать заступится, а если надо, то и отец…

– Ну и что! Он и сейчас за меня хлопочет.

– Мать, наверное, давала много денег. Самому тратить скучно, завелась компания, рестораны, девушки, подарки… Маминых денег стало не хватать, ну и начал красть? А краденое – надо продавать. Связался с перекупщиками краденого. Ну и пошло… Правильно?

– Вы же сами обещали, что о прошлом никто напоминать не будет.

– Верно! Напоминать не будем, если сам постараешься забыть прошлое и покончить с ним. Если перестанешь ломаться и, как все люди, будешь работать, учиться. Приезжал твой отец. Но учти: до тех пор пока не возьмешься за работу и учебу, я запретил передавать тебе сладкое.

– Значит, предок появлялся? – воскликнул Франц. – Я не могу без сладкого. Это безобразие! – Нижняя губа у Франца загнулась влево, уродуя лицо. – Вы не имеете права задерживать передачи!

– Заруби себе твердо: бездельничать и жрать пышки на чужой счет – не позволим. Ты не болонка… Будешь учиться, овладевать ремеслом – все будет.

– А зачем мне ремесло, я же буду артистом.

– А это тоже труд, да еще какой!

– А я не ишак. У артиста не труд, а вдохновение.

– Ишь ты! – рассердился наконец Иван Игнатьевич. – А я ведь думал, что парень ты калеченый, но неглупый… Да знаешь ли ты, умная голова, каким упорным трудом пришли великие люди искусства к вершинам своего мастерства, сколько трудового пота пролили Шаляпин и Собинов, Качалов и Ермолова, Чаплин и даже хоть не великий, но любимый тобою Дуглас Фербенкс? А читал ли ты когда-нибудь книгу о гениальном скрипаче Паганини? А знаешь ли ты, по скольку часов в день работал и до скольких лет учился Репин? «Вдохновение»! Ты что же, думаешь, без вдохновения воздвигнуты высочайшие здания, перекинуты мосты через реки, построены электростанции, созданы самолеты? «Артист»! А хорошую обувь, красивую мебель, фотоаппараты «ФЭД», автомобили – разве все это не создали артисты своего дела?

Франц молчал.

– Ты понимаешь, кто ты?

– Я? Я же сказал – артист на сцене жизни.

– Ты бездельник по убеждению, игрок по характеру, иждивенец по образу жизни, молодой вор по профессии. А в целом – очередная жертва воров-рецидивистов, отравивших твое сознание. Вошь укусит – человек заболевает тифом. Вот и у тебя тиф от яда паразитов, только тиф моральный, нравственный. И нам выпала нелегкая задача не дать тебе погибнуть.

Франц слушал, опустив голову.

Зато, когда он опять очутился в штрафном изоляторе, чего только ни наплел Анатолию о том, как ловко он «посадил в калошу» воспитателя. Анатолий не отставал от него.

Затем они принялись мечтать о побеге и пришли к заключению, что дело это безнадежное. А если прикинуться раскаявшимися? Ведь пускают же активистов в город. Лишь бы пустили, а там – поминай как звали! Но, чтобы посчитали раскаявшимися, надо и учиться и работать лучше, чем другие. Нет, так не пойдет! Решили держаться непримиримо, но все же так, чтобы не попадать в штрафной изолятор. Ну его к черту. Скучища – подохнуть можно. Да и кормят голодно, на обед одно блюдо…

3

Закончился карантинный период. Рано утром, когда новичков вели в баню, перед тем как перевести в основной корпус, Франц воскликнул:

– Гляди!

Анатолий впервые увидел воспитанников. В черных костюмах, по четыре в ряд, они выстроились очень длинной колонной. Большинство колонистов были коротко острижены, некоторые же имели длинные волосы.

– Курят! – радостно объявил Красавчик.

У многих колонистов во рту торчали дымящиеся папиросы. Анатолий подметил, что у длинноволосых папирос не было.

В бане Красавчик шепнул Анатолию:

– Длинноволосые – это активисты, наши враги. А если в строю курят – а курить запрещается, – значит, есть в колонии парни с «душком», значит, и здесь жить можно.

Новичков поселили в основном корпусе – хмуром многоэтажном кирпичном здании с железными лестницами. На каждом этаже помещался отряд воспитанников, в комнате – отделение, то есть класс, человек двадцать пять – тридцать. В комнате отделения, куда их зачислили, они получили по железной койке с постелью и по деревянной тумбочке для вещей. Потом им выдали личные вещи и учебники. Красавчик и Мамона учебников не взяли и пригрозили, что если их будут заставлять учиться и совать эту проклятую мораль, от которой их тошнит, то они изорвут книги.

Еще перед этим с новичками знакомилась комиссия по приему в составе начальника колонии, старших воспитателей, врача, директора школы, заведующего производственными мастерскими, а теперь старший воспитатель предупредил Франца и Анатолия, что, если они не будут подчиняться режиму колонии, их поведение будет обсуждаться на совете воспитанников.

– Долой режим, никаких привилегий лучшим, да здравствует уравниловка! – объявил Франц.

И снова они стояли перед Иваном Игнатьевичем.

– Режим есть режим, то есть порядок жизни, и никому мы не разрешим его нарушать. Вы будете делать утреннюю зарядку, сами заправлять постели, учиться и работать.

– Я ненавижу режим, никогда, даже дома, в школе, у меня не было никакого режима. Я вор, и в тюрьме я не подчинялся режиму. Дома не учился и не работал и здесь не буду. – Так объявил Франц, и Анатолий вторил ему.

– Ты, Франц, дома привык прятаться за широкую спину отца, а сейчас не удастся. Не я, так воспитанники заставят.

– Это те, что курят в строю? Воры – свободные люди, и для них режим – смерть…

– Видишь ли, до войны были спецколонии для особенно трудных, а сейчас таких колоний нет, а жаль, так как в них надо бы направить тех, кто у нас мутит воду. Насчет того, что у воров нет режима, ты врешь.

– Я вру? Да вы не знаете, могу рассказать.

– Ну расскажи, расскажи.

И Франц залился соловьем. Послушать его, так нет на свете более свободных людей, чем воры. Братство равных, где добыча делится поровну и никто зря не обидит другого, а если обидит, того судит сходка воров.

– А что это у тебя за метки на руке? – вдруг спросил Иван Игнатьевич.

– Это? – Красавчик смутился. – Это так… порезался.

– Врешь! Это шрамы от бритвы. И порезы эти сделали тебе воры за то, что ты не сумел выполнить их поручение. А шрамов у тебя много. Значит, воры по-своему заставляли тебя придерживаться режима воровской жизни. А режим воровской жизни строгий и жестокий. Можешь ты без разрешения воровской сходки уйти из шайки? Молчишь? А ты что скажешь, Анатолий?

– А зачем мне уходить, мне и в шайке будет хорошо.

– Уходишь от ответа? Юлишь? Вору под страхом смерти запрещается уход из шайки. Он может «завязать» только с разрешения сходки, если женится или болен. И это тоже воровской режим. Конечно, настоящий человек найдет в себе силы уйти из воровского болота, отмыть грязь и зажить честной жизнью. И воры, как правило, только грозят расправиться. Сто уйдет, а расправятся они с двумя-тремя, и то только при чрезвычайных условиях, потому что боятся. Вот ты, Франц, говорил о воровской свободе. А можешь ли ты как вор отказаться, если вор приглашает тебя выпить с ним водки?

– Только лошади от водки отказываются, – отозвался Франц, и лицо его болезненно искривилось.

– А ты, Анатолий, тоже будешь юлить?

– Не может вор отказаться от выпивки, если его приглашает вор.

– Правильно. Железный воровской режим. А почему такой режим нужен ворам? Чтобы подпоить новичка, чтобы заставить его играть в карты. А воры…

Иван Игнатьевич обратил внимание, как Анатолий испуганно взглянул на него.

– …А воры, – продолжал Иван Игнатьевич, делая вид, что не заметил этого взгляда, – говорят: больше будешь играть в карты на деньги, скорее станешь вором. Проиграл – плати. Не заплатишь – пальцы отрубят. Руку отрубят. У нас есть один такой без трех пальцев на левой руке и двух пальцев на правой. Так это называется, как ты говоришь, «братство равных»? Чушь! По воровским законам слабый должен подчиняться сильному. Так, Анатолий?

– Так! Не будь слабым.

– Какое же это «братство», если сильный имеет законное воровское право эксплуатировать слабого! И вы отлично знаете, что старший заставляет малолетнего вора или воров ишачить на себя, берет «положенное». Малолеток украдет десятку, отдаст старшему, а тот ему за это отвалит целковый на мороженое.

– За науку! – Франц засмеялся.

– А попробуй он эту «науку» использовать только для себя одного, что ему за это будет?

– Правилка! – зло крикнул Франц.

– Вот именно. Делись украденным со старшим.

– Ну а вы, выученики, почему отдаете «положенное», часть своей пайки старшему?

– Из уважения! – сказал Анатолий, вспомнив поучения Чумы.

– А что будет с вами, если не отдадите «положенного», этой воровской дани, которую получает старший?

Оба промолчали.

– Так утверждается воровской закон: право сильного на эксплуатацию. Типичный закон буржуазного общества. А должен ли бандит или вор из шайки, если захочет поехать в другой город, обязательно предупреждать других о своем отъезде?

Франц угрюмо промолчал. Анатолий же задиристо спросил:

– А что в этом плохого? Джентльменское отношение!

Не будут знать, куда исчез, будут беспокоиться.

– Правильно, будет беспокойство, вызванное недоверием. А не сбежал ли, не бросил ли вор или бандит шайку или банду, не выдал ли? Потому что каждый обязан следить за другими и, если что-либо заметит предосудительное – а вдруг вор начал книжки читать или учиться, – сейчас же донести. А если он все же осмелился уехать без спросу, за это его потянут на сходку и «джентльмены» будут его судить.

– Что вы смеетесь, «джентльмены»? – передразнил Франц. – Вор не имеет права оскорбить другого вора, а оскорбил – на сходку.

– И ты уверяешь, что никогда не ругаешь другого вора матом?

– Что мат?.. Это ерунда… укрепляет сознание…

– Тоже мне «джентльмены»! А скажи-ка: может ли вор у вора украсть?

Франц злорадно усмехнулся и буркнул:

– Не зевай!

– Правильно, не зевай. Есть такой воровской закон. А почему? Чтобы узаконить эксплуатацию неопытного. Если, для видимости, украденное и поделили поровну, то потом я, более опытный вор, все же отберу себе львиную долю, а для этого я обворую тебя, менее опытного.

Тоже мне романтика, где шага нельзя ступить без спросу, где один «друг» все время следит за другим и к тому же обкрадывает его.

Хороша же «справедливость», когда авторитетный вор заставляет других воров взять на себя его вину, идти вместо него под суд, в тюрьму, колонию, лагерь. Есть такой старый вор «дядя Лева». Он каждый раз остается на свободе и снова ловит легковерных дурачков на приманку «свободной жизни» и «братства равных».

Помню, за десять лет, пока я работал в уголовном розыске, мы задержали лишь шесть авторитетных воров, да и те скорее попали случайно. И пока шло следствие, то их дружки подставили за них тех, кто не участвовал в преступлении, но взял преступление на себя…

– Так это бывает? – вырвалось у Анатолия.

– А что? Тебя тоже «женили»?

– Я «вор в законе» – все равно не останусь в вашей треклятой колонии! – закричал Франц.

– Вот ты сказал «вор в законе». А каждый закон зиждется на режиме соблюдения этого закона. Так как же насчет «свободы»? – усмехнулся Иван Игнатьевич. – И кричишь ты только потому, что боишься, как бы твое «братство равных» не стало мстить тебе за то, что ты не соблюдаешь его режима.

– Я ничего не боюсь! – еще больше разозлившись, завизжал Франц. – Я «елочку» себе сделаю.

– Невинные порезы на животе? Ты лучше почаще на свои шрамы, полученные тобой от воров за несоблюдение их режима, поглядывай. Виктор Гюго в своем романе «Человек, который смеется» описал компрочикосов. Они крали и уродовали детей и продавали их в качестве шутов в богатые дома или балаганы.

Рецидивисты хуже компрочикосов. Они оперировали твою душу, привили тебе культ насилия, звериный эгоизм, злобное человеконенавистничество и, что самое подлое, сделали тебя запуганным страхом смерти – рабом. Эх ты, «вор в законе»!

А мы должны помочь тебе избавиться от всей этой мерзости, сделать честным человеком. Ты, конечно, слышал о Макаренко?

– Не знаю никакого Макаренко.

– А ты, Анатолий?

– Слышал, – нехотя ответил Анатолий, – только бросьте эту мораль.

– Однажды, – хладнокровно продолжал Иван Игнатьевич, – в колонии Макаренко один колонист не пожелал идти на работу, а остался в постели. Колонисты потребовали вызвать его на совет воспитанников. Вы знаете, что это такое? В совет входят командиры отделений, представители общественных комиссий, а их не мало: санитарная, культурно-массовая, производственная и другие. Не советую вести себя так, чтобы пришлось предстать перед советом. Есть еще совет отряда. Макаренко решил иначе. Он разрешил колонисту спать днем. Только приказал на день выносить кровать во двор, чтобы все могли его видеть. Реплики подавать не запрещалось. Колонист был упрям. Много дней провел он в этой постели, не проспал – промучился, потому что колонисты были остры на язык, потом не выдержал, сам стал просить работу. Вас я тоже пока не буду заставлять работать и учиться. Только помните: без окончания школы многие хорошие пути вам будут закрыты.

4

– Мы победили! – объявил Франц, когда они вышли из кабинета.

Анатолий был того же мнения.

И все же было скучно, чертовски тоскливо. Франц и Анатолий ничего не делали и слонялись из угла в угол.

Франц попытался подчинить своему влиянию прежде всего тех колонистов, которые, нарушая режим, курили в строю, но натолкнулся на их сопротивление. Ими уже командовал Василий Люсенков, по кличке Губернатор, рослый и сильный парень и к тому же рецидивист.

Все в колонии претило Анатолию. Он возненавидел раннее вставание по звонку, заправку постели, проверку по журналу. Он попробовал было остаться в постели, но воспитанники сами «внушили» ему, что подводить отделение, соревнующееся с другим, – не по-товарищески. Это было весьма чувствительное «внушение», и в дальнейшем он не рисковал ссориться с коллективом.

Анатолий исподволь присматривался к воспитанникам из своего отделения: до чего же разный здесь был народ. В отделении было три группы. Самая малочисленная, но зато самая свирепая и крепко сбитая, была группа малолетних преступников – бывших членов шаек и банд. Они уже «запродали» свои души раньше и страшились изменить воровским традициям. Они в каждом подозревали доносчика, который донесет «на волю» ворам об их недостаточном рвении «ворам в законе». Они рассуждали так: «Все равно мы пропащие», «Держись нас», «Ты слово, данное Чуме, не продавай», «Перемучаемся здесь, а когда выйдем, тогда и загуляем», «Выйду, снова банда подберет». И хвалились своими преступлениями.

Самая многочисленная группа состояла из случайных правонарушителей, не имевших в прошлом никаких воровских традиций. Они мучились своим пребыванием в неволе, но подчинялись режиму. О своем прошлом они почти не говорили, а если и говорили, то с сожалением или вообще умалчивали.

И была группа активистов. Их было в три раза больше, чем «воров», и обе группы все время враждовали между собой в борьбе за влияние. Ссоры были часты и вспыхивали по всякому поводу. Нередко случалось, когда игра, обычная игра, кончалась потасовкой. Все они были слишком нервны, слишком издерганны. На многих лицах были преждевременные морщинки, печать тяжелых переживаний. Глаза воспитанников быстро меняли свое выражение, что свойственно молодости, но в минуты одиночества они выражали отчаяние, злобу, а чаще всего печаль. Как-никак приходится жить не на воле, а в четырех высоких каменных стенах, на углах которых вышки с вооруженными стражниками. А перед стенами натянута колючая проволока, перед ней – четырехметровая, усыпанная песком, чтобы оставались следы, полоса. Даже ступеньки в корпусе железные. И все и в коридорах и в комнатах пахнет дезинфекцией. Поневоле начнешь мечтать о вольной жизни. Только каждый мечтает по-своему: один мечтает начать новую, чистую жизнь, а другой – о «разгульной житухе». Днем четыре часа учебы и пять часов работы. Не просто работы. Надо выполнить план. А для этого надо стараться, «вкалывать». И так изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Трудно, очень трудно для разболтанного юнца, особенно если он слабохарактерный.

Но вечером готовили уроки, участвовали в различных кружках, а то и просто «околачивались», проводя время в болтовне. Франц и Анатолий «принципиально» не участвовали в самодеятельности, так как ворам это запрещалось. Демонстративное поведение Красавчика и Мамоны плохо влияло на многих воспитанников отделения, и это раздражало активистов.

– Я вас заставлю учиться! – однажды вечером объявил староста класса, активист Володя – Влоо, как его прозвали.

Франц вырвался и убежал, Анатолия же активисты силой усадили за стол, положили перед ним учебник и приказали читать.

– Не буду.

– Будешь, а то запустим тебе «реактивный»! – пригрозил Влоо.

Неожиданно вошел воспитатель, и Анатолия отпустили. Он выругался и убежал.

5

В тот же вечер Франц и Анатолий услышали «романиста» Губернатора. Умел, ох умел Губернатор рассказывать о похождениях воров, о дерзких налетах, об их храбрости и благородстве. Даже «Зверобой» Фенимора Купера он переиначил на воровской лад. Теперь им обоим стало понятно, чем завлекал ребят Губернатор. А если Франц попробует также рассказать, но так, чтобы было ближе к жизни?

На второй же вечер Франц попробовал. Получилось. Удалось привлечь четырех юнцов. Они громко гоготали по поводу любой удачной или неудачной остроты, выражая свое восхищение.

– Мы еще дадим жизни, посмотрим, чья возьмет! – обещал Франц.

Но эта четверка не захотела, как ни уговаривали Франц и Анатолий, бросить учебу и работу. От юнцов удалось только добиться обещания, что они не будут отличаться в учебе и будут работать «втихаря», не участвуя в соревновании.

Дни шли за днями. Франц и Анатолий категорически отказывались учиться и работать. Обо всем интересном было говорено и переговорено. Они надоели друг другу и молча слонялись по двору, скучая. Именно эта опостылевшая «скука зеленая», а совсем не стремление завербовать сторонников, как Франц пытался оправдать свое отступление, заставила их прийти в класс и заявить о желании учиться.

Нестерпимы были насмешливые взгляды воспитанников. Чтобы продемонстрировать свою непримиримость и доказать, что они не сдались, а лишь изменили тактику, Анатолий и Франц мешали как могли.

Тогда же черноволосый Володя потихоньку от Ивана Игнатьевича предупредил обоих, что если Франц и Анатолий и впредь будут баловаться на уроках, то они, активисты, «дадут им дрозда» – словом, отобьют у них охоту мешать другим.

Красавчик хорохорился, даже пугал. Но вечером несколько парней во главе с Влоо взяли их «в реактивный оборот», и Франц побежал к Ивану Игнатьевичу и наябедничал, что их избили, преувеличивая случившееся.

Конечно, Володю вызвали к Ивану Игнатьевичу. Пришел от него Влоо хмурый, злой, Красавчика демонстративно не замечал, хотя тот и пытался поддеть его.

Анатолий никак не ожидал, что его новый дружок окажется ябедой. Поглядывая на Франца, он с неудовольствием думал: «Неужели и я такой же в глазах других?» И, когда они остались одни, он высказал свое возмущение. Франц постарался перевести это в шутку и сказал, что «с волками жить – по-волчьи выть».

– Но ведь Влоо не побежал жаловаться на тебя Ивану Игнатьевичу?

Спор закончился дракой. Потом Франц всячески старался задобрить Анатолия и обещал ему первый шоколадный торт, как только «предок» пришлет посылку.

Анатолий только презрительно усмехнулся: что он, девчонка, чтобы набрасываться на сладкое?

Красавчик очень надеялся на помощь своего «предка», как он называл отца. Этот «предок», обходительный, хорошо одетый человек, появился на второй день после прибытия Франца. Он привез ему всякой всячины, в том числе и шоколадный торт, и старался повлиять на Ивана Игнатьевича, чтобы тот смягчил отношение к сыну. Он говорил о своих связях, о своем положении и намекал на возможные неприятности, если не удовлетворят его просьбы, требовал большей «гуманности».

Иван Игнатьевич отказался передать торт и освободить Франца из штрафного изолятора. Он сказал, что не шоколадный торт, а изолятор – первое лекарство, которое необходимо его избалованному сыну.

Отец Франца уехал рассерженный и пожаловался в областные организации. Оттуда позвонили и пожурили Ивана Игнатьевича, попросили действовать «педагогичнее и мягче».

Забегая вперед, надо сказать, что отец Франца снова явился, уже без торта, через три месяца. За это время он не раз звонил Ивану Игнатьевичу. Теперь он уже не запугивал, а всячески старался расположить к себе воспитателя, намекая, что может быть ему полезен, а когда Иван Игнатьевич отклонил его «предложения», он спросил о сыне.

– По-прежнему хулиганит, не учится, нарушает режим, – ответил воспитатель.

Отец вспылил:

– И за что вы только зарплату получаете? Прошло три месяца, и вы не сумели повлиять на мальчика.

– Вы своего сына шестнадцать лет воспитывали и не смогли воспитать. Да и теперь стараетесь мешать. Довели до тюрьмы, а хотите, чтобы мы все ваши ошибки исправили в три месяца?

Свидание отца с сыном было тяжелым и для того и для другого: Франц понял, что на этот раз «предок» его не выручит. Это означало крушение всех планов на легкое освобождение. Надо было или бежать, а это вряд ли удастся, или менять свое поведение.

6

Детство Ивана Игнатьевича Ченцова прошло на юге Украины. Отец и мать батрачили у кулака, немца-колониста. После Октября, когда советская власть стала раздавать помещичьи и кулацкие земли крестьянской бедноте, кулачье восстало. Отец и мать Вани были зверски убиты, сироту прогнали из родных мест. И пошел малец бродить.