Текст книги "Друзья и враги Анатолия Русакова"

Иван Игнатьевич принял новое назначение и, так как не в его характере было бросать начатое дело, добился перевода Анатолия Русакова в воспитательную детскую колонию, куда ехал работать.

Глава VI
Испытание продолжается

1

Анатолию очень хотелось уехать в новую колонию вместе с Иваном Игнатьевичем, но это не удалось. Ивана Игнатьевича вызывали срочно, а по делу Анатолия еще не было получено решения.

Наконец Анатолия вызвали в канцелярию с вещами, вручили деньги, документы, запечатанный конверт, адрес новой колонии и пожелали удачи.

А с кем ехать? Анатолий оглядывался и не видел конвойного.

– Сам доберешься. Немаленький…

Дядько Грицько подвез до вокзала. Машину напоследок вел Анатолий. На прощание дядько Грицько настойчиво приглашал его после колонии к себе в напарники.

С вокзала к месту назначения Анатолий приехал уже под вечер. Автобус остановился на краю села. Вдоль улицы белели опрятные хаты. Весело перекликались женщины, поджидавшие коров. В ветвях тополей рьяно чирикали воробьи. По дороге двигалось стадо. Пыльное облачко, розовевшее в лучах заходящего солнца, пахло молоком.

Деревянная стрела с надписью «Колония» показывала на дорогу, исчезавшую в зарослях. За дубовым леском виднелись высокая кирпичная стена, фабричная труба, железные кровли домов, и сердце Анатолия беспокойно забилось.

Он позвонил у ворот. Иван Игнатьевич еще не вернулся из города, и Анатолия после оформления провели в карантин.

Шестеро юнцов, находившихся в карантине, с интересом и не без тревоги уставились на рослого юношу. Но постепенно завязалась дружеская беседа.

Наконец приехал из города Иван Игнатьевич, вызвал Анатолия, и между ними, на скамейке под густыми кустами, состоялся большой разговор.

– О том, что ученье свет, а неученье тьма, тебе говорить уже не нужно? – начал Иван Игнатьевич.

– Не нужно! – Анатолий смущенно улыбнулся.

– Но, за исключением последнего года, ты же черт знает как занимался! И дома второгодничал.

– Говорю же, дурак был, – сдерживая раздражение, сказал Анатолий, очень не любивший поучений.

– А ведь в той колонии, – продолжал Иван Игнатьевич, делая вид, что не замечает недовольства Анатолия, – ставили отметки с б-о-о-ольшой натяжкой.

– Это вы к чему?

– А к тому, что здесь будут требования построже, надо будет нагнать упущенное. Постарайся, пока ты здесь, заполнить основные пробелы в своих школьных знаниях, чтобы не пришлось краснеть в Москве.

– Буду нажимать изо всех сил. Вот если бы меня освободили от работ, то все бы эти часы вколачивал…

И вечером.

– Исключений и поблажек делать никому не буду. Предупреждаю: любимчиков у меня не было и не будет. С тебя буду спрашивать больше, чем с других. А помочь – помогу. И учти: здесь образ жизни, характер учебы и работы другие. Я попрошу учителей сегодня же проэкзаменовать тебя, узнаем, в чем ты слаб.

– Рано экзаменовать… Мне бы сначала подготовиться.

– Не робей! Повторяю: лучше краснеть здесь, чем в Москве. Теперь старшие классы не учатся, еще недели две будут помогать колхозникам убирать картошку. Используй это время на подготовку. Учителя помогут. Пока будешь жить в карантине. Начнут старшеклассники заниматься, переведем тебя в корпус. Будешь хорошо учиться, работать, участвовать в самодеятельности – станешь комсомольцем.

– А много здесь комсомольцев?

– Немало. Коллектив на хорошем счету, впрочем, появились сигналы…

– А что?

– Самому еще надо разобраться. За тебя я спокоен. Верю в тебя, Толя. Умный человек не споткнется дважды об один и тот же камень.

– Да я теперь эти «камни» за сто километров обходить буду.

2

До начала занятий Анатолий много успел. Он не только все дни занимался, но и обошел колонию, познакомился с шоферами, завоевал известность у младших воспитанников игрой на баяне и даже подружился с собаками, обитавшими в колонии.

Их было три: фокстерьер Леди, белая в больших желтых пятнах; черная дворняжка Цыган и крупный пушистый северокавказский овчар Разбой, с медвежьей мордой и коротко обрезанными ушами.

Анатолий с детства любил собак. У дяди Коли был Майк, очень сообразительный, веселый, но в то же время «строгий» охотничий пес из породы курцхаров. Майк был щенком, когда они подружились. Они гонялись друг за другом, боролись и даже играли в пятнашки. Бывало, они с Майком до того уставали, что потом, обессиленные, долго валялись на траве в садике.

В колонии Анатолий с грустью не раз вспоминал о Майке. Вот почему он обрадовался, встретив четвероногих друзей. Единственное, чего не успел он, – это познакомиться с одноклассниками. Они все еще не вернулись из колхоза.

Наконец девятый класс «Б» начал заниматься. Анатолий сразу заметил, что эти ребята не чета воспитанникам из трудовой. Иное поведение, иное отношение к занятиям, да и разговоры другие.

Анатолий ловил на себе настороженные, снисходительные взгляды, и это его раздражало.

Знают, что перевели из той колонии, решил Анатолий, и подозревают в нем «отпетого».

Вечером в спальне староста потребовал от Русакова чистосердечного рассказа о том, как он «дошел до колонии».

Начальнический тон старосты и особенно его предупреждение: «Не врать и не темнить» – рассердили Анатолия. Он не стал «распространяться» и с протокольной краткостью пересказал существо своего дела.

– Так у нас не пойдет, – заявил староста. – Каждый из нас рассказал ребятам все без утайки, а кто умалчивает – значит, тот себе на уме…

Анатолий вспылил:

– Не учите меня!

Так, слово за слово, они начали спорить, и быть бы драке, да Анатолий вовремя вспомнил об Иване Игнатьевиче и, чтобы «взять себя в руки», выбежал из корпуса и сел на скамейке у дорожки.

К нему подсел парень со странным прозвищем Жевжик. Анатолию он не понравился с первого же взгляда. Нахальная улыбочка, одна нога все время мелко приплясывает, руки не находят места. Был он низкорослый, плотный, широкоплечий, почти четырехугольный. Во время ссоры он не сказал ни слова, только улыбался, блестя золотым зубом.

– Люблю блатных ребят, – буркнул Жевжик и протянул раскрытую коробку «Казбека».

Слово «блатной» да и запрещенные в колонии папиросы насторожили Анатолия. Или Жевжика подослали выведать, что за птица Русаков? За это надо проучить. Разыграть прилипалу.

Анатолий закурил и спросил:

– Ты кто, человек или уже раскололся тут?

Нагловатая улыбка застыла на лице Жевжика. Он взглянул, будто проколол глазами насквозь, и развязно ответил:

– Активист я…

– За сколько продался? – насмешливо спросил Анатолий.

Жевжик не обиделся. Улыбка не сходила с его лица. Он расспрашивал Анатолия, в какой «академии» тот побывал, кого знает. Анатолий сказал о Чуме, и Жевжика будто подменили. Исчез налет добродушия. Рядом с Анатолием сидел другой человек.

– Какой Чума?

– Авторитетный!

– Не ври!

– А зачем мне врать?

– Ты его хорошо знаешь?

– Леньку Чуму? Кореши.

– Поди ты?!

Лицо парня последовательно выразило настороженность, сомнение. А потом он снова пристал к Анатолию с расспросами о Чуме, все требовательнее, как следователь.

Воспоминания о днях позора и унижения, проведенных с Чумой, были ненавистны Анатолию. Он поднялся. Подбежала Леди, фокстерьер. Анатолий нагнулся, чтобы погладить ее, как вдруг Леди, подбитая снизу ногой Жевжика, взвилась в воздух.

Анатолий сильно ткнул живодера кулаком в грудь. Того шатнуло в сторону, но не свалило.

– Из-за кабыздоха?! – яростно выкрикнул Жевжик и перехватил руку замахнувшегося Анатолия.

Они сцепились и упали в крапиву.

Анатолий был очень силен для своего возраста, но сразу же почувствовал превосходство противника и, когда понял: не справиться, схватил Жевжика за горло.

– Брось! Не дури! Я же свой! – услышал он хриплый шепот.

– Сволочь ты!

– Да свой я. От Чумы. Пусти – покалечу!

– Как от Чумы? – Анатолий от неожиданности отпустил горло врага.

– А так! – Жевжик пытался подняться.

– Так ты же активист – сам признался, а в активистах «ворам» ходить не положено.

– Положено – не положено!.. Что ты в этом понимаешь? Чума разрешил… Иначе здесь сразу заметут.

– Так ты «вор в законе»?

– А ты думал! Теперь нас тут будет двое. Надо бы тебе темнить в спальне: «Я, дескать, активист, я с вами», а ты по-дурацки – сразу наизнанку.

Анатолий разжал руки. Жевжик встал и, отряхиваясь, сердито сказал:

– Эх ты, полуцветной! Закон нарушаешь! Две головы не имеешь, руки на своего не поднимай… На воле пришлось бы тебе оправдываться перед сходкой… Ну куда ты против меня? Мне двадцать два, а ты еще сопляк. – Скажи спасибо, что не покалечил тебя…

– Как – двадцать два? Ведь здесь старше восемнадцати не держат!

– Прошел по делу как семнадцатилетний, под чужой фамилией. – Жевжик снисходительно засмеялся.

Анатолий поднялся.

Жевжик ойкнул, чертыхнулся и сильно тряхнул левой ногой, стараясь стряхнуть вцепившуюся Леди.

Парень отбросил фокстерьера, но тут на него набросились Разбой и Цыган. Злобное рычание, визг, вопли Жевжика – и он помчался по дорожке.

Анатолий злорадствовал. Так этому ворюге и надо! «Что же теперь делать? Надо что-то предпринять. А что?» В раздумье он пошел в корпус.

3

В спальне было шумно. На краешке стула, посреди комнаты, в одних трусах сидел Жевжик, положив левую ногу на другой стул. Староста Котя Лазурин пробкой от бутылочки с йодом смазывал ранки на его ноге. Воспитанник Глеб неумело бинтовал кисть левой руки. Жевжик разглагольствовал, размахивая свободной рукой. Воспитанники охали и переспрашивали.

Тело Жевжика было покрыто татуировкой, а на спине красовалась церковь…

– Трус! За шкуру испугался! Собак на меня натравил!. – закричал Жевжик, показывая пальцем на подошедшего Анатолия.

Послышались возмущенные возгласы.

– Лезь под кровать! – приказал Анатолий, подходя к Жевжику.

В комнате стало тихо. Как бы ни были незначительны прежние проступки воспитанников, но разговоров о ворах и воровских обычаях было много. Все понимали, чего требовал этот новичок. Но почему? На каком основании?

Жевжик оторопело смотрел на Русакова.

– Лезь под кровать!

– Да ты что, очумел? – спросил Жевжик, призывая взглядом собравшихся быть свидетелями наглости новичка.

– Лезь под кровать! – У Анатолия была уверенность в своей правоте.

– Ты здесь не командуешь, – сердито сказал староста, и эти свои привычки брось!

– Каждый из нас рассказал все без утайки, и мы о каждом знаем все, – подделываясь под голос старосты, сказал Анатолий и затем, отчеканивая слова, продолжал: – Так знайте, что этот двадцатидвухлетний «вор в законе» попал сюда под чужой фамилией, как семнадцатилетний. Маскируется, чтобы выполнить приказ бандита Чумы, чтобы разложить ваш коллектив. А вы все шляпы и раззявы!

– Ну и смешняк! – Жевжик криво улыбался. – Хочешь разыграть. Я активист. Ребята меня знают.

– А ну, хлопцы, – сказал Анатолий, – вспомните, не говорил ли этот тип чего-нибудь такого о воровской дружбе, «законе» и прочее…

– А правда ведь говорил, – вдруг признался Глеб. – Рассказывал: «Я вольная птица! Куда хочу, туда лечу… Всякая там агитация – это для дураков…»

– Врешь!

– Нет, не вру. «Блатной, – объяснял ты, – человек момента. Огонь и медные трубы пройдет – и не пропадет. А без водки – пропадет. Бывало, выпьешь водки, все забудешь!»

– Врешь!

– И мне рассказывал о ворах… – вспомнил другой воспитанник, – только я как-то не обратил внимания.

С этого и начался провал Жевжика.

– Пусть докажет, что он не вор, – предложил Анатолий. – Для «вора в законе» пролезть под нарами или кроватью – значит опозориться и потерять авторитет на всю воровскую жизнь. А если ты активист – то что тебе стоит пролезть?

– Не хочу – и все!

– А ты говорил… – Анатолий повернулся к старосте: – «Мы о каждом знаем все!»

Тот досадливо махнул рукой и сердито приказал:

– А ну, Жевжик, лезь под кровать!

– Не полезу! Не имеете права издеваться!

– Силой протащим!

– Не дамся!

Уж как ни защищался Жевжик – даже сумел самодельный нож выхватить из-под матраца, – все-таки протащили!

Он сидел на полу, голый, ругался последними словами и… плакал.

– Что здесь происходит?

Иван Игнатьевич стоял в раскрытых дверях. Воспитанники смотрели на Анатолия, но он молчал.

– Кто тебя так разукрасил? – Иван Игнатьевич подошел к Жевжику.

– Этот! – закричал Жевжик и бросился на Анатолия.

Их разняли.

И когда Жевжика по приказанию Ивана Игнатьевича отнесли в госпиталь (идти он не хотел), Анатолий и староста обо всем рассказали.

– А ведь ты, Лазурин, староста, активист. Как же ты мог пойти на такое: применить блатные приемы унижения вора? Не спорь! Это же не метод перевоспитания. Пришел бы ко мне и доложил.

– А вы не любите, когда вам доносят, – выпалил Анатолий. – В той колонии вам кто-нибудь шепнет, а вы потом при всех спрашиваете, правда ли это.

– Да, наушничества не люблю и не поощряю. Но ведь здесь иное. Скажите, может ли человек, узнавший о том, что в доме заложена мина замедленного действия, не предупредить об этом жильцов, не предупредить домоуправление? С каких это пор вы стали непротивленцами злу?

– Мы сами хотели разминировать…

– Не те методы. Ну ладно, мы выясним, кто такой этот Жевжик, а за самоуправство виновники ответят перед советом отряда.

Из колонии Жевжика увезли. Это столь неожиданное происшествие настроило Анатолия весьма воинственно. Если в первый же день знакомства с классом случилось такое ЧП, то в дальнейшем, пожалуй, можно ждать кое-чего посерьезнее. Но дни шли за днями… Не стало в колонии Жевжика, исчезли появившиеся было нездоровые настроения у некоторых. Именно их имел в виду Иван Игнатьевич, когда в разговоре с Анатолием упомянул о сигналах, в которых ему надо разобраться.

Каждый день приносил Анатолию все новые и новые знакомства, и теперь они не тяготили его, как бывало, когда он водился с Францем. До чего же разнокалиберный и любопытный народ был в девятом «Б» классе!

4

Задушевный разговор обычно начинался перед сном, в кроватях. И в той колонии воспитанники тоже мечтали. Даже Франц. Он мечтал стать невидимкой. И отнюдь не для того, чтобы похищать военные секреты у врагов, невидимо помогать народам, борющимся за свою независимость против колонизаторов. Нет. Невидимкой Франц хотел проникнуть в Госбанк, чтобы украсть миллион!

А здесь, в новой колонии, был интересный народ и мечтали о другом: о том, чтобы поскорее выйти в большую, светлую жизнь, окончить институт и работать так, чтобы вся страна заговорила: вот, мол, какой человек! Или изобрести машину, которая за час строит сто километров дороги! Но никто не мечтал стать удачливым вором.

Здорово нажимал Анатолий на теорию автомобиля, правила уличного движения и практическую езду на машине. Сдал экзамен отлично и получил удостоверение шофера третьего класса. Вот это праздник! Конечно же, Анатолий упросил дать ему поработать на машине. Возил грузы. И до того этим увлекся, что стал даже пропускать классные занятия. Поэтому Иван Игнатьевич запретил частые поездки.

И было еще одно – то ли дело, то ли отдых души. Анатолий любил собак, любили их и другие ребята. Анатолий первый, ради забавы, пытался собак дрессировать. Вспомнил, как дядя дрессировал Майка. Цыган оказался неподдающимся, а Леди сразу же все поняла, наверное, вспомнила чьи-то былые уроки. Анатолий показал младшим воспитанникам, как дисциплинированно выполняет Леди приказания «апорт», «лечь», «голос», «ищи». Вопли восторга сопровождали каждый номер. Нашлось несколько ребят, приставших к Анатолию с просьбой научить их дрессировке. Анатолий отказался. Ребята пошли к Ивану Игнатьевичу, и тот, к удивлению Анатолия, попросил его заняться с мальчишками дрессировкой.

– Да ну их, вот еще буду тратить время…

– А я на тебя время тратил?

– Ну, тратили.

– Вот и уплати мне свой долг. Среди мальчиков есть трое «трудных». Ничем они не интересуются, а тут загорелись. Начни с этого, а там у них появится интерес к другому.

– Да я сам дрессирую чуть-чуть…

– Я достану тебе книжки, – обещал Иван Игнатьевич.

Через несколько дней Анатолий получил «Служебное собаководство» – книгу знаменитого Анатолия Дурова о сорока годах его работы дрессировщиком. Были и другие. Прочитав их, Анатолий понял, как много надо знать даже по такому, казалось бы, несложному делу, как дрессировка. Сколько же и как надо учиться, чтобы стать специалистом в более сложной области!

– Что я им, нянька? – рассердился Анатолий, подсчитав, как много часов придется потратить на обучение членов вновь созданного кружка юных собаководов.

– Специалист из питомника поможет дрессировать, проинструктирует тебя, а ты возглавишь кружок, организуешь ребят.

– А время? Мне ведь надо учиться, догонять и догонять…

– А как же парни твоего возраста в городах и работают и учатся в вечерних школах? Было бы желание!

Очень не хотелось Анатолию заниматься кружком, но потом он увлекся. Его удивило, что самые недисциплинированные мальчишки ухаживали за собаками точно, по расписанию, строго соблюдали программу дрессировки, гордились послушанием своих питомцев.

Анатолий, как об открытии, рассказал о своих наблюдениях Ивану Игнатьевичу. Тот рассмеялся:

– Не ты первый это открыл. Человек, переделывая природу, переделывает самого себя…

5

В марте, когда на пруду лед подтаял, Анатолий все же «напоследок» пошел покататься на коньках и провалился в воду. Был человек на льду – и нет его. Только меховая шапка чуть колышется в полынье.

Глеб первым затормозил у полыньи. Тонкий лед со звоном раскололся, и из воды почти до половины выскочил Анатолий. С выпученными глазами, не в силах вздохнуть, он, как рыба глотая ртом воздух, ухватился за протянутую руку, и… Глеб очутился в проруби. Теперь оба пытались уцепиться мокрыми руками за лед, и оба скрывались, каждый раз с головой исчезая под водой.

Уже много рук потянулось к ним. Передних удерживали задние. «Дедка за репку, бабка за дедку…»

Анатолий и Глеб очутились на больничных койках. Пришел Иван Игнатьевич. В окна заглядывали воспитанники. «Утопленники» чувствовали себя героями дня.

Глеб через два дня вышел. Анатолий заболел воспалением легких. Потянулись медленные дни болезни.

Наконец к выздоравливающему Анатолию допустили гостей. Он попросил Глеба принести из его тумбочки в спальне толстую тетрадь с разными записями, стихами, изречениями. Анатолий раскрыл ее и ревниво спросил:

– Читал?

– Я умею хранить тайны! – гордо ответил Глеб и, обиженный, хотел уйти.

Но Анатолий удержал его:

– Давай вместе читать.

Тетрадь открывалась старинной воровской песней о прокуроре, засудившем своего сына вора. Песня кончалась словами: «И снова луной озарился кладбищенский двор, а там уж на свежей могиле рыдает отец-прокурор».

Анатолий усмехнулся. Ему показалось забавным то, что он записал эту песню. Она звучала жалостливо, а сложили ее те, кто при случае не пожалеет ни чужого, ни самого близкого человека.

Прочел песню «Не видать мне уж больше свободы».

Странно, почему он записал ее, что в ней могло понравиться ему, никогда не воровавшему, желторотому мальчишке? Или привлекли воровские словечки и настроение «отпетости»?

– Любит шпана чувствительные романсы, – сказал Анатолий. – Удивительно, как сочетаются в них свирепая жестокость с сопливой слезливостью.

– И я писал стихи, – смущенно сказал Глеб.

– Правда? – удивился Анатолий. – А ну, прочти.

– Забыл…

– Просьба больного – закон. Не ломайся!

Глеб задумчиво посмотрел на Анатолия, уставился в окно и негромко начал:

Мы вставать разучились рано,

Мы ложились в полуночный час,

Мы забыли, как пахнут травы,

Как в полях колосится рожь…

Он прочел еще несколько стихотворений, устремив глаза в одну точку, нахмурив брови. Было видно, что чтение доставляет ему большое наслаждение. Последнее стихотворение он закончил так:

Пусть ладони огнем горят,

Но со мною теперь ребята

Словно с другом своим говорят.

– Почему ты не печатаешь стихи в стенгазете?

– Так…

– Что за дурацкий ответ? – И без всякой связи Анатолий спросил: – Ты, говорят, сирота?

Глеб помолчал, потом каким-то хриплым голосом сказал:

– Было так… Отца, а потом и мать арестовали. Вот я и говорю: «сирота». Отец был большевиком с семнадцатого года, с Лениным был знаком, у Фрунзе в армии воевал… А потом Магнитку строил…

– Они живы?

– Не знаю… Остался я с бабушкой. Ну а дальше… нашелся уголовник, вор. «Пожалел» меня… Вот я и докатился сюда.

– А за что их арестовали?

– Не знаю… Объясняли, они враги народа. Только я не верю! Иван Игнатьевич говорил, что теперь наконец реабилитируют и освобождают хороших советских людей, невинно осужденных по доносам разных подлецов-карьеристов или фашистских агентов. Он говорит, что если отец и мать живы, то и они вернутся. Он даже запрос послал куда-то, ждет ответа…

Мальчики замолчали, каждый думал о своем.

* * *

Мать Анатолия просила задержать сына в колонии. Почему же так перепугалась Ольга Петровна?

Первый же допрос в связи с пересмотром дела Русакова насторожил Хозяина. Он понял, что за него взялись всерьез. Хозяин встретил Ольгу Петровну и пригрозил разделаться с Мамоной, если дело кончится для него, Хозяина, плохо. Пусть прекратят пересмотр, так будет лучше… Расследование продолжалось. Хозяин решил «рвать когти» – сбежать из Москвы: черт с ней, с подпиской о невыезде. Перед побегом он надумал «разжиться», но попался на воровстве с поличным. Во время следствия его же «дружки» показали против него и по делу Русакова. Хозяина и Яшку Глухаря осудили. Ольга Петровна радовалась. А потом прошел слух о бегстве Хозяина. Ох, как переволновалась Ольга Петровна. Вот тогда-то она и добилась, чтобы Анатолию дали возможность окончить девятый класс в колонии.

Хозяин попал в дальние лагеря. Встретил там двух бандитов-рецидивистов, и они решили бежать. Обычно хорошо работающих заключенных отпускали досрочно, «засчитывали срок». С помощью угроз они заставили нескольких неопытных, впервые попавших в лагеря заключенных работать так, что кости трещали, а часть их выработки записывали на себя. Администрация поверила, что эта тройка «отпетых» перековалась. Сразу им облегчили режим, расконвоировали, портреты трех «ударников» даже появились на Доске почета. Теперь и бежать нетрудно.

Но тут случилось непредвиденное. После смерти Сталина была объявлена амнистия, и Хозяин вернулся домой.

Не было больше смысла задерживать Анатолия в колонии.

6

Перед отъездом из колонии Анатолий зашел к Ивану Игнатьевичу вернуть «тетрадь». Ту самую «тетрадь», толстую бухгалтерскую книгу с твердым переплетом, в которую Иван Игнатьевич записывал высказывания мудрых людей, афоризмы, пословицы и свои мысли.

Анатолий подал Ивану Игнатьевичу и свои выписки. Иван Игнатьевич всегда интересовался, какие записи привлекают воспитанников. Выписки Анатолия были самого разного характера.

«…В каждый данный момент человек не только то, чем он был, но и то, чем он будет».

«Каждый ничтожный поступок повседневности создает или разрушает личность, и то, что сделаешь втайне у себя в комнате, будет когда-нибудь возглашено громким голосом с кровли домов».

«…В жизни всегда есть место подвигам. Бывают подвиги в бою, а бывает жизнь как подвиг. Это жизнь, прожитая высокоидейно, подчиненная без остатка одной цели, как, например, жизнь Ленина».

«Лучше быть старым учеником, чем старым невеждой».

«Если не увлечься идеалами современной советской жизни, то чем жить? Какими идеалами? Перед молодым человеком встает вопрос – или стать по-настоящему советским человеком, или махровым мещанином. А так как мещанство находится в разладе с советской действительностью, то буржуазно-мещанские идеалы рушатся. А ведь надо во что-то верить. Если не веришь в наше новое будущее, то не веришь ни во что. Так появляются молодые скептики, которые даже щеголяют своим скептицизмом. И вот тут начинается трагедия. В отрицании, как в огне, есть сила, и эта сила испепеляет волю».

– Во что же ты веришь? – громко повторил Иван Игнатьевич.

– Я? – Анатолий глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду, потом быстро сунул в нагрудный карман руку и поднес к глазам Ивана Игнатьевича комсомольский билет с изображением Владимира Ильича Ленина.

Волнение юноши передалось Ивану Игнатьевичу.

– Я рад за тебя!

Перед мысленным взором Анатолия промелькнули кадры из его жизни.

…Приезд в колонию. Шофер дядько Грицько под машиной. Стычка с Францем и его дружками… Их жалкие фигуры в центре, а вокруг ненавидящие глаза воспитанников.

Но не это и не стычку с Жевжиком, и не суд, снявший судимость, а другое, единственное и незабываемое, он запомнил наиболее ярко и будет помнить всю жизнь.

Это было на комсомольском собрании воспитанников, когда ему как активисту, доказавшему своим умом, сердцем и рабочими руками, чего он стоит, вручили комсомольский билет. Только люди, сорвавшиеся с тропинки в пропасть и выбравшиеся из нее, ценят хорошую дорогу, ведущую к цели. А если по этому же пути, помогая друг другу, идет молодежь с пылкими сердцами и горячей верой в будущее и ты среди них, то… Анатолий держал комсомольский билет перед глазами Ивана Игнатьевича, а сам чуть не пел от радости и гордости.