Текст книги "Женитьба Стратонова, или Сентиментальное путешествие невесты к жениху (сборник)"

– Постой!

Я удивленно посмотрел на него. Стал он какой-то взъерошенный, испуганный, злой. Я захотел…

Боль. Жуткая, нечеловеческая боль вдруг пронзила все тело, будто меня проткнули насквозь раскаленным пылающим прутом. Я еще ничего не понял, но боль, страшная, разламывающая меня на куски, рвущая, пылающая, вопящая в каждой моей клеточке нестерпимой мукой, затопила, захлестнула, поволокла меня куда-то. И во всей этой боли передо мной тускло маячило синее лицо парня с круглыми от ужаса глазами. Тогда я понял, что это лицо смерти, что на меня смотрит человек, который убил меня. Я хотел ударить кулаком в его лицо, отогнать его, чтобы кончился вдруг страшный сон, проснуться, но эти жуткие глаза куда-то уплыли в сторону сами, а боль снова бросилась на меня с ревом и визгом, испепеляя меня дотла. Из машины надо, вон из машины, скорее. Это, наверное, взорвался бензобак, и я весь горю, скорее из машины! Но меня что-то цепко держало за плечи, и последним, невероятным усилием, в которое я вложил все уходящие силы, я вывалился из кабины и побежал по улице. А боль неистовствовала, у нее был голос, и она грохотала на всю улицу так долго и так страшно, пока я не понял, что это я кричу сам.

Асфальт ожил под ногами. Он выгибался, прыгал и проваливался, и, как на чертовом колесе, я видел его то перед самыми глазами, то неожиданно он вздыбливался, и я бежал на крутую гору, а он стремительно заходил все выше и выше, пока не заслонил небо, и снова, перевернувшись, вдруг падал резко вниз, и я не мог никак на нем удержаться и скользил, как по льду, и мостовая с тусклым отсветом фонарей приближалась быстро и бесшумно, и я падал лицом в эти желтые отсветы, которые сталкивались и вспыхивали сияющим фейерверком, а я все удивлялся, что мостовая совсем не жесткая, а мягкая, теплая, слабо пахнущая бензином и увядшей черемухой. Боль уже утихла, на меня напала сонливость, и мне совсем не хотелось вставать, но я был уверен, что обязательно надо встать, быстрее встать и бежать куда-то, хотя я и сам не знал, куда и зачем мне надо бежать.

Руки уже отнялись у меня, но я все-таки поднялся и очень удивился, что вокруг уже нет никаких домов и куда-то пропали деревья. Я слышал только сильный ветер, и вокруг плавали какие-то дымные клочья тумана, и лишь в стороне, где-то далеко, горел неярко огонек. И я решил бежать на этот огонек и с сожалением подумал, что не запер машину. Но возвращаться сейчас не имело смысла, потому что я должен сначала добраться до этого огонька. Обязательно надо было…

Я хотел бежать, но двигался как-то плавно-неуклюже, будто брел по стоячей воде. Я очень боялся упасть, потому что знал наверняка – больше я не встану. Но снова ожила боль, заполыхала во всем теле, задергалась, забилась судорожно, закричала, и вместе с ней опять ожил асфальт, заплавал, задышал под ногами, и я почувствовал, что я очень устал, что эта боль сильнее меня. Я споткнулся о тротуар, и он прыгнул мне навстречу, как голодный зверь. Я ударился лицом, но мне было не больно, потому что эту маленькую боль бесследно растворила в себе та ужасная мука, что поселилась у меня в спине.

Я повернулся на спину, стараясь придушить, прижать к мостовой, раздавить свою боль. И мне стало легче. Открыл глаза и сквозь сизую пелену удушливого тумана увидел над собой большие тяжелые звезды. Их было очень много, и меня удивило, что они совсем не мерцают, а застыли светло и неподвижно, как на фотографии. Пока одна вдруг не сорвалась и, косо чертя горизонт, полетела на рассвет, к утру. «Человек родился», – подумал я лениво. И плыли не спеша какие-то разрозненные мысли, громоздкие, бесформенные, равнодушные, похожие на стадо дремлющих слонов. Потом звезды стали меркнуть, и я подумал, что наступает рассвет. Так они и пропали поодиночке, пока я не понял, что это я умираю. Что меня убили…

И когда Альбинас выдернул нож, то лезвие больше не блестело, оно было все покрыто чем-то черным. Таксист даже не вздрогнул, продолжая смотреть мне прямо в лицо. А я будто окаменел, потеряв вообще способность двигаться. Но все это продолжалось одно мгновение, потому что таксист закричал. Боже мой, сколько жить еще буду, запомню этот крик! Я никогда ничего подобного не слышал. Я и предположить не мог, что человек способен так кричать. Собственно, это и крик-то был нечеловеческий, столько муки, невыносимой боли было в нем! И пока длился этот ужасный крик, он все время смотрел мне прямо в лицо остекленевшими от страдания глазами, и я понял, что передо мной та самая великанская тень, которая сейчас убьет меня, и каждая клеточка тряслась во мне от животного мерзкого страха, который был страшнее всего того, что мне еще пришлось потом испытать и перенести.

Я не знаю, сколько прошло времени, наверное, совсем немного, но таксист рванулся и стал открывать свою дверь, чтобы выскочить. И все время он кричал. Альбинка схватил его за плечи, стараясь не выпустить из машины, потому что если бы он убежал, то вся затея вообще утратила бы смысл и все страхи, которых мы натерпелись, были бы совсем ни к чему.

– Держи!.. – хрипло крикнул Альбинка.

Но я боялся дотронуться до него. Не знаю, чего уж я тогда боялся, но дотронуться до него я бы ни за какие деньги не согласился.

– Держи, падла… – взвизгнул еще раз Альбинас, но таксист вдруг, судорожно дернувшись, вырвался из его рук и вывалился на мостовую.

Все, это был конец. Таксист поднялся с асфальта и побежал по улице в сторону Андроньевской. Мы его могли легко догнать, но нам это даже в голову не пришло. Как бы это объяснить – когда мы были в машине, мы были вроде бы одни, а когда он выбежал на улицу, он как будто снова вернулся к людям и они уже стали заодно против нас.

Таксист бежал медленно, тяжело, заплетающимся шагом, и, если бы не этот ужасающий вопль, его можно было бы принять за пьяного. Он выписывал ногами какие-то нелепые кренделя, то нагибался зачем-то, то снова выпрямлялся, и бежал он по мостовой зигзагами, как бегут по открытому простреливаемому пространству. Может быть, он служил в армии или в нем сработал инстинкт, но ведь по нему никто не стрелял. Да и не знаю, из чего нам было стрелять…

Около перекрестка он упал и лежал неподвижно, наверное, целую минуту. Очень долгой была эта минута, потому что мы так же неподвижно замерли в машине, глядя в заднее стекло. Он лежал лицом вниз и разводил руками по мостовой, как будто собирался куда-то плыть.

– Ты его ранил… – разлепил я наконец губы.

– Нет, – покачал Альбинка головой. – Я его убил.

И от этих слов я как проснулся.

– Бежим! – Открыл дверь, чтобы припустить изо всех сил. Но Альбинка по-прежнему сидел в такси, разыскивая что-то на полу.

– Ну что ты ковыряешься, гад!

– Нож, нож потерял. – Потом тоже выскочил из машины, и мы одновременно оглянулись назад, в сторону перекрестка. Таксиста на мостовой не было. Но почти сразу же из-за угла донесся этот страшный хриплый крик. Нет, он не убил его.

Мы побежали мимо нашего подъезда вниз по улице, в сторону новых домов. Крик постепенно затухал где-то там, далеко сзади, и тишина ленивыми волнами вновь смыкалась над сонной улицей. Только топот Альбинкиных башмаков и его шумное дыхание гудели на пустом тротуаре.

– Тише… – на бегу бросил я через плечо.

– Не могу – дыхания не хватает.

Я оглянулся и увидел, что он бежит с ножом в левой руке.

– С ума сошел! Нож спрячь!

Мы разом перепрыгнули через невысокий забор вокруг строящегося дома и, тяжело дыша, присели на бетонную плиту. Надо было немедленно решать, что делать дальше…

В таком тупом оцепенении мы сидели несколько минут. Было совсем тихо. Ветер только шуршал в верхушках деревьев, и где-то совсем далеко завизжал колесами трамвай на повороте.

– Ну что? – спросил Володька. И в этом коротком вопросе мне почудилось, что он хочет дать понять, будто мы уже сами по себе. Он со своими делами сам по себе, а я – сам по себе. Но я сделал вид, что ничего не заметил и вообще, мол, это меня не касается, безразлично мне, мол, это.

– Уходить отсюда надо. Пока еще тихо, – сказал я.

– А если там уже ментов полно?

– Да ты что? Откуда?

– От верблюда! От его крика небось весь район проснулся…

– Вещи все равно надо забрать. Идем, пока не поздно. – И, не дожидаясь его ответа, пошел вдоль забора к выходу со стройплощадки. Трудное было мгновение. Я боялся, что Володька не пойдет за мной и я останусь один, совсем один. Сначала было тихо, только камни сыпались у меня из-под ног. Когда я дошел до ворот, я был почти уверен, что Володька остается. Но вот сзади раздались шаги, и сразу на душе стало легче. Володька сказал:

– Слушай, Альбинка, выбросим здесь ножи?

Я покачал головой:

– Ты что? Они еще нам могут понадобиться.

Володька испуганно взглянул на меня. Я положил ему руку на плечо:

– Не бойся. В крайнем случае выкинем их где-нибудь подальше…

Но я и не собирался их выкидывать. Ведь нам надо было как-то жить дальше.

Мы вышли на улицу. Такую же тихую, сонную, спокойную, как и пять минут назад. Будто ничего здесь не произошло, да и произойти ничего не могло. Я подумал, что если бы таксист не закричал, то его бы вообще до утра не хватились. А может быть, и сейчас не хватятся. Глухая улица, здесь с курами спать ложатся.

Такси с зажженными подфарниками стояло по-прежнему против нашего подъезда. Одинокая брошенная машина, совсем ничья. И меня даже удивило, что на улице по-прежнему никого нет. Что нас никто не видел.

Мы вбежали в парадное и поднялись к дверям Баулина. Володька долго шарил в карманах ключ. Наконец нашел и стал отпирать квартиру. Но замок противно скрипел, трясся и не открывался.

– Дай я попробую, – сказал я Володьке. Он зло ощерился:

– Ты что, ловчее меня, что ли? Не видишь, замок сломался?

Он продолжал трясти и дергать замок, но ключ все равно не проворачивался. Табак дело, придется звонить. Я дважды сильно нажал кнопку звонка. По коридору кто-то зашаркал ногами. Мне показалось, будто я слышу стук Володькиного сердца. На лестнице пахло кошками и какой-то гнилью. Я подумал, что очень уж паскудно будет, если все закончится сейчас на этой грязной вонючей лестнице. Я дернул Володьку за руку, чтобы рвануть вниз, но дверь отворилась, и в освещенном проеме появился студент, тоже квартирант. Затюканный он какой-то, целые ночи напролет сидит и зубрит. Он уже не молодой, ему, по-моему, за тридцать. Работает где-то на периферии и приезжает сюда сдавать экзамены в заочном институте. У него и сейчас в руке была какая-то толстая тетрадь.

– А, это вы, гуляки, – сказал он добродушно и прищурился на нас поверх своих окуляров. Когда люди в очках смотрят вот так, у них сразу становится хитровато-глупый вид. – Вы не видели, кто это дрался около дома?

– Дрался? – спросил я. И с ужасом заметил, что голос мой дрожит.

– Ну да! – кивнул студент. – Кто-то кричал под окном.

– Н-не знаем, – растерянно сказал Володька, и, взглянув на него, я понял, что мы пропали. Если нас милиция возьмет просто по подозрению, он расколется сразу. Он прямо дрожал весь. Но в коридоре было довольно темно. Да и студенту, видимо, было совсем не до нас, так он врос в свои несчастные формулы. Он что-то пробормотал и пошел к себе. Мы отворили дверь, вошли в баулинскую комнату и зажгли свет. И хотя здесь ничего не могло измениться – мы ведь ушли последними часа два назад, – я осматривался, будто попал сюда впервые. Светлые обои с нелепыми цветами в грязных, жирных пятнах. Стол, замусоренный объедками, уставленный грязными стаканами и чашками, пачка «Ароматных», пустая водочная бутылка. Старенький, подслеповато глядящий на нас своим серым экраном телевизор «КВН». Везде пыль, грязь, запустение. Быстрее отсюда, прочь, скорее!

Мы схватили свои чемоданчики, выскочили в коридор и тихо притворили дверь. Володька на цыпочках пошел к выходу.

– Постой, надо нож вымыть, – шепнул я ему. Володька открыл замок и так и стоял в дверях, наверное, не решаясь снова вернуться в квартиру. Я вошел в кухню и пустил воду из крана. Потом достал из-за пояса нож и подставил его под булькающую ржавую струйку. Здесь наверняка уже все трубы проржавели, и мне всегда было противно пить воду, мутноватую, с неприятным металлическим привкусом. А кровь на ноже уже засохла и почернела. Слабый напор воды не смывал ее с лезвия. Потом я провел пальцами по ножу, и это было неприятно, будто я снова дотронулся до таксиста. Потому что кровь вроде бы ожила и, растворяясь в воде, стала стекать с клинка. Она падала в раковину розовыми блеклыми каплями, светлая, нестрашная, как слабый раствор марганцовки…

Я вытер чистый нож о полу пиджака и вышел на лестницу.

Володька уже спустился вниз и выглядывал из подъезда.

– Никого нет, – сказал он даже с каким-то удивлением.

Я подошел и тоже выглянул на пустынную улицу.

Казалось, что время умерло и только мы одни действуем в этой ненормальной дохлой тишине, где нет людей, и нет времени, и нет звуков. Не то чтобы я сильно тосковал тогда по людям – лишние свидетели мне были не нужны. Но это безмолвное такси с горящими подфарниками на оглохшей и онемевшей улице, и ни одного прохожего, цепочка почерневших пятен крови на мостовой – все это было похоже на какой-то скверный сон. Хотелось заорать во все горло от тоски и страха.

– На машине поедем, – сказал я Володьке.

– Куда?

– Поехали, поехали. Там посмотрим. Только отсюда надо быстрее…

Мы перебежали через дорогу. Дверь такси так и была открыта. Я сел за руль, Володька влез с другой стороны, на то же место, где он сидел раньше. Ключ торчал в замке зажигания. Я глубоко вздохнул, чтобы хоть немного остановить бешеный бой сердца. И тут я услышал стук счетчика – он все это время был включен. Пять девяносто пять. Тики-тики-тики-так. Тики-тики-тики-так. Он все еще считал, и тикал, и считал. Он все это время тикал и считал. Я схватился за ручку и несколько раз повернул ее по часовой стрелке. Цок – и в окошечке выскочили нули. Все нули. Открываем новый счет. Загоревшийся фонарик показывал нам зеленый свет. Володька достал нож и перерезал проводки, зеленый огонек погас.

– Давай, – сказал он.

Я выжал сцепление, повернул в замке ключ. Мотор глухо рокотнул, набирая постепенно обороты. Включил первую скорость, но резко бросил сцепление, машина прыгнула вперед, и мотор заглох. Снова крутанул стартер, мотор заурчал. Плавно отпустил педаль, поехали. Включил вторую скорость, разогнался – третью. Дал большой свет. Зашелестели, запели баллоны. Красный язычок спидометра уперся в 100. Заметались опять, запрыгали деревья по сторонам. Теперь посмотрим еще. Теперь – одни нули. Новый счет открыт.

Вдруг Володька негромко ахнул:

– Альбинка, рюкзак у Баулина забыли!

Теперь возвращаться поздно. Плевать…

Впереди засветили огни какой-то большой площади. А людей по-прежнему было не видать…

«В 33-е отделение милиции гор. Москвы

21 июня в 0 часов 48 минут в Центральный пункт «Скорой помощи» поступило по телефону сообщение, что у подъезда № 1 дома № 25 по

Большой Андроньевской улице обнаружен труп мужчины в возрасте около тридцати лет. Машина «Скорой помощи» выслана.

Дежурный врач Центрального пункта «Скорой помощи» Попова»

– Быстренько, ребята, к дому двадцать пять по Андроньевке, – сказал дежурный. – От шпана проклятая! Давайте аллюром, опергруппа сейчас подъедет…

Мы вышли из прокуренной, задымленной дежурки, и Василенко сказал, ни к кому не обращаясь:

– Теплынь, тишь какая, а людям все спокоя нету.

Я рванул ногой подножку кик-стартера, и мотоцикл клокотнул, как рассерженный индюк, застучали, забились поршни, пыхнул дымок над выхлопами, и ровное тарахтенье разломало сонную тишину.

Движение на улице уже почти не наблюдалось. В начале Андроньевки обогнали пустой и от этого особенно ярко освещенный трамвай. Он плыл в ночи важно, не спеша, как ледокол.

– Одерживай, одерживай, – сказал Василенко. – Это здесь должно быть…

Я еще издали увидел убитого. Он лежал на тротуаре, вытянувшись во весь рост, на спине, в нескольких шагах от освещенного подъезда. Я подумал почему-то, что он из этого дома и, наверное, хотел дойти до своего парадного, но не хватило сил. Около убитого никого еще не было. Я перегнал мотоцикл на другую сторону улицы и сказал Василенко:

– Я пойду огляжусь, а ты постой тут. Может, вернутся.

Парень был одет в черный пиджак, темные брюки и шерстяную рубашку, не то серую, не то коричневую – в темноте не разглядел. Глаза у него были открыты, и он все смотрел на меня, будто спрашивал: «Ну, чего теперь будешь делать?» А что я могу делать? Принимать меры к задержанию преступников «по горячим следам»? Пожалуй, найдешь сейчас этих преступников! Хоть бы опергруппа из МУРа скорей приехала.

От ног убитого на мостовую убегала дорожка черных пятен. Я включил фонарик и сошел на дорогу. Мятый желтый круг света плясал на асфальте, высвечивая кровавые пятна и затеки, которые выходили на самую середину проезжей части, на рельсы, потом снова приближались к тротуару, собирались на перекрестке в подсохшую лужицу и резко сворачивали на Трудовую, уходили вниз по улице. Я шел по следу, пока не столкнулся с каким-то парнем, идущим по этому же следу с другого конца.

– Ну-ка постой! Ты кто такой?

– Я Денисов! – сказал парень так, будто я наверняка мог знать, что Денисов есть один-единственный на свете, что все о нем слышали и вот он-то как раз и есть тот самый Денисов.

– А что ты тут делаешь, Денисов?

– Вот кровь… – показал он на мостовую. Потом посмотрел на меня: – А вы чего тут ищете?

– Часы в драке потеряли, там, – махнул я рукой назад. – Ты не видел драки?

– Нет, я на крик прибежал, а здесь уже никого нет. Вот кровь только.

– Ладно, идем со мной.

Капли крови исчезли на середине мостовой. Справа – высокий деревянный забор, слева – дом № 7. Непонятно – что они, посреди улицы дрались, что ли?

– Пошли назад, Денисов, расскажешь, что знаешь.

Я услышал за углом шум мотора и почти сразу же рокот еще одной подъехавшей машины. Когда мы вернулись на Андроньевку, у дома двадцать три стояли «скорая помощь» и оперативная «Волга». Следствие началось. Я взглянул на часы – было без трех минут час.

– Это следователь из Ждановской прокуратуры, – услышала я, выходя из машины.

Двое молодых парней в штатском разговаривали с милицейским старшиной. Я тоже узнала их – оперативники из тридцать третьего отделения милиции. Мы уже встречались по другим делам. Я подошла, поздоровалась и вспомнила, что блондина зовут Саша.

– Приступим? – спросила я.

Саша кивнул:

– Ножевое ранение в спину. По-моему, один удар. Видимо, драка. Следы крови ведут за угол, на Трудовую. Подрались они, наверное, там. Идемте вместе, посмотрим.

Мы пошли с ним по этой дорожке, протоптанной одним человеком, только для себя, и только в одну сторону. Я шла и безотчетно считала про себя шаги. 16… капли, 21… лужица, 27… целая полоса, 31… капли, капли, 33… капли, 37… брызги, 46… капля. Последняя. Вернее, наоборот, первая. Тут он начал умирать. Я подумала тогда, как коротка была эта дорога из жизни в смерть, сорок шесть шагов. Потом мы прошли по ней обратно, так, как бежал или шел этот человек, пока у него не кончились силы.

Я наклонилась над ним. Открытые глаза смотрели прямо на меня, и все его лицо выражало огромное удивление, неприятие всего происходящего вокруг, как чего-то пустякового, несерьезного и в то же время недостойного. Не помню, сколько я простояла так, пока кто-то не тронул меня за плечо:

– Подвиньтесь, пожалуйста, Евгения Георгиевна, мне надо снять его с разных точек. – Это начал работать эксперт.

Я отошла к краю тротуара и подумала, что сегодня я прямо на удивление не в форме. Меня охватила какая-то тупая апатия, тяжелая, парализующая. Наверное, так случается со спортсменами – перед трудной, ответственной игрой от нервного напряжения сводит все мышцы, мысли становятся вязкими, бесформенными, клейкими. Чушь какая-то!

Сейчас как раз важнее всего реактивность, цепкость, потому что, если здесь есть какие-нибудь следы или свидетели, их надо найти немедленно – завтра они могут кануть навсегда. Я даже головой затрясла, пытаясь сбросить это мучительное оцепенение, вслушаться в слова старушки, которую откуда-то привел Саша.

– Погодина моя фамилия, да, Погодина Прасковья Даниловна. В складе я работаю, вон в доме напротив, сторож я. Ну да, это я в «Скорую помощь» и звонила, потому как сразу крик его услыхала. Страшный крик был, будто душа на свободу просилась. Вышла я из тамбурчика своего и вижу – бежит он прямо по мостовой. Я, грешным делом, подумала сначала, что пьяный он, – так его из стороны в сторону мотало. Нажрались винища, думаю, окаянные, и давай кулаками ширять. А на перекрестке он упал. Хотела я подойти, да поначалу побоялась – вдруг те снова придут и опять драться зачнут промеж себя. А меня-то, старую, долго ли зашибить, хоть и ненароком?

– А потом что было, Прасковья Даниловна?

– А чего было – сама видишь. Я, старая, жива и тебе вот все рассказываю, а он, молодой, жить бы ему да жить, – мертвый лежит.

– Понятно. Так когда упал он на перекрестке – он что, до этого места дополз?

– Зачем? Встал он. Встал, а бежать боле не мог, нет, шел как-то кругами, и все его назад выворачивало, будто жжение у него в спине было. До этого места дошел и лег здеся. Вижу – не шевелится, я страх свой перемогла и побегла звонить в «Скорую»…

– Его зовут Константин Михайлович Попов, – сказал Саша.

Я обернулась к нему и увидела в его руках пачку денег, какой-то разграфленный лист и водительские права.

– Звали, – сказала я.

Эта бестактность получилась у меня вполне сознательно: я не хотела больше думать о том, что этот парень был десять минут назад еще жив, что несколько незримых мгновений назад вместе с ним умер целый человеческий мир, потому что он уже умер, – маленький, но громадный мир одного человека со всеми его радостями, горестями, любовями и враждами, мечтами, планами. Все это навсегда теперь зачеркивалось одним маленьким, острым, похожим на крысу словом «смерть», и слово это обязывало теперь говорить о Константине Попове только в прошедшем времени – его звали, он был, он собирался, он работал… И вместо слова «жена» надо теперь говорить «его вдова», а в протоколе осмотра не напишешь: «Костя Попов одет в черный пиджак». Выработанная годами форма требует писать: «На убитом черный пиджак». И то, что до этого момента я думала и говорила о нем как о живом, будто просто случилась с ним неприятность, что он сейчас встанет, и все нам расскажет, и поможет найти бандитов, которые дерутся по ночам на тихих улицах ножами, – все это мешало мне сосредоточиться и понять, что мне уже никто ничего не скажет, что я должна из клочков информации сама восстановить все происшедшее здесь несколько минут назад, найти и покарать убийц. Просто надо было мне первой усвоить, что Константин Попов уже мертв.

– Звали, – кивнул Саша. Он показал мне разграфленный лист. – Это путевой лист шофера пятого таксомоторного парка. Вот здесь написано, что выехал на линию в 8.30, а отметки о возвращении в парк нет. Кроме того, они, по-моему, должны сдавать путевку в диспетчерскую парка.

– Подожди, подожди. А когда ты вышел снова, такси уже не было? – Это второй оперативник «вытрясал» сведения из молодого паренька, которого привел патрульный милиционер.

Саша внимательно прислушался к разговору и подошел к ним.

– Ну в том-то и дело! – Парень размахивал руками, как вентилятор. – Попрощался я с Галкой и побежал к себе. Ну, ясное дело, все спят, а я на кухне устроился и пельмени ем. Вдруг слышу крик. Я подумал, что кто-то дерется, решил побежать посмотреть. Но пельмени все-таки доел. Выбегаю на улицу – тихо, никого не видать. Только такси стоит около дома семь с включенным счетчиком – фонарик зеленый не горел. А в машине никого нет, это я точно знаю, потому что я в кабину заглядывал. Я даже на счетчик посмотрел – там пять рублей с копейками нащелкало. Ну вот, значит, вижу я, никого нет, хотел уж домой бежать, а потом подумал, что Галка наверняка еще не спит, и припустился к ее дому. Вбежал во двор, вижу, свет у них на кухне горит. Ну, я свистнул, значит, она знает, как я свищу, – у нас свой сигнал есть. Ничего. Я еще раз свистнул. Смотрю, дверь на балкон открывается и выходит Валерка – сосед ихний. Ну и мой он знакомый парень, конечно. Мы тут на улице все друг друга знаем. «Ты чего?» – спрашивает. Ну конечно, неудобно мне про Галку говорить, я ему сказал, что сигареты кончились, пусть, мол, покурить бросит. Он пошел в комнату за сигаретами, а тут Галка на балкон выходит и говорит, чтобы я домой бежал, а то мать ее увидит, даст ей тогда по мозгам. В это время и Валерка появляется и сигарету мне со спичками сбросил. А Галке говорит: «Постой здесь со мной». Ничего, мол, страшного, мать не увидит. «Я ведь знаю, – говорит, – за каким огоньком прибежал». Ну, осталась Галка, конечно, на балконе. Так вот мы постояли вместе – они на балконе, а я внизу – и потрепались про всякое, про разное. Валерка говорит: «Слушай, а кто это кричал недавно, ты не видел?» Ну, я ему, конечно, говорю, что не видел. В общем, потолковали еще немного, и Галка велела мне домой отправляться. Побежал я домой. Выскочил на улицу, смотрю – такси нет. Я сначала-то и внимания не обратил. А когда домой прибежал, прямо как будто толкнуло меня чего-то. И я опять побежал на улицу. Прибег на то место, где машина стояла, глядь – а на асфальте кровь. Прямо дорожкой идет. Ну, я, конечно, пошел по этому следу. А тут смотрю – и старшина мне навстречу топает. Сошлись мы с ним, потолковали и пошли сюда вместе…

Он выпалил все одним духом, и я почему-то очень объемно, как в стереокино, представила себе его беготню. Видимо, ходить обычным шагом он вообще не умел, просто не знал, что можно передвигаться не обязательно бегом.

– Боюсь, Саша, что Попов был водителем этого такси, – сказала я и повернулась к пареньку: – Как ваша фамилия?

– Так я же говорил! Денисов я!

– Вот что, Денисов, не можете вы припомнить номер этого такси?

– Номер? Такси? А зачем?

– Нам это важно знать. Постарайтесь вспомнить.

– Номер? Номер? Нет, не помню. Не помню я номер. Помню, что светлая машина была, вроде кофейного цвета, что ли. Или бежевая.

Похоже, что от него мы больше ничего не добьемся. Я сказала Саше:

– Давайте разделим сферы. Я буду писать протокол осмотра места происшествия, а вы вернитесь на Трудовую и посмотрите, в каких окнах вблизи дома семь еще горит свет. Нам, видимо, надо будет пройти по этим квартирам и поговорить с жильцами: может быть, кто-то видел, что там произошло.

Саша взял милиционера и ушел на Трудовую. Я положила на капот бланк протокола и стала писать: «Я, старший следователь прокуратуры Ждановского района Курбатова Е. Г…»