Текст книги "Три минуты молчания. Снегирь"

– Учиться мне, что ли, пойти? Тоже дело. – А я ещё и за минуту про это дело не думал, – Только вот куда?

– А тут я тебе и вовсе не советчица. Если даже про себя не могла решить. В своё время я это предоставила решать маме. Наши мамы не всегда же говорят глупости. Вот я никак не могла выбрать после школы – в медицинский или на журналистику. Почему-то все мои подружки шли – или туда, или туда. А мама сказала: «В Рыбный». Почему в Рыбный? «Там нет конкурса». Я бесилась, ревела в подушку, хоронила себя по первой категории. А потом – ничего, успокоилась.

– И теперь не жалеешь?

– А что я, собственно, потеряла? Талантов же никаких. Обыкновенная. Как все.

Только это я от неё и слышал. «Ничего мне не надо, Сенечка. Я – как все». Да всем-то как раз и хочется: одному денег побольше и чтоб работа не пыльная, другому – чтоб ходили под ним и отдавали честь, третьему только семейное счастье подай, дальше трава не расти. А её – ну никак я не мог зацепить, ну всем довольна. Но я-то видел, как ей жилось – в чужом краю, без жилья своего, без грошей особенных, без папы с мамой, – она без них не привыкла, письма писала им чуть не каждый день.

– Что ты вдруг загрустил? – она спросила. И руку мне положила на руку. – Ну, не со мною тебе советоваться, что я в твоей жизни понимаю?

Бог ты мой, если б она знала – всё она мне уже посоветовала. Ещё когда я только увидел её. Не она бы, так я бы всё жил, как живу, и ни о чём не думал, кидал бы гроши направо-налево, путался с кем ни придётся.

– И ты ведь, главное, уже всё решил. Завидую тебе, честное слово. Чувствую твоё блаженное состояние. Может быть, это самое лучшее – не знать, что тебя ждёт впереди.

В окнах почернело, вахтёрша зажгла люстру и пригляделась: чего это мы примолкли на лестнице? А я и не сказал ещё – ради чего пришёл, не смог даже подступиться. Но впереди была «Арктика», там-то хорошо языки развязываются. Там я скажу ей – или потом, когда провожать буду: «Уедем отсюда вместе!» Вот так и брякну. Она спросит: «Куда?» А куда глаза глядят, лишь бы не спросила: «Почему вместе?» Но, наверно, что-нибудь же придёт мне в голову.

Я спросил:

– В «Арктику» не пойдёшь сегодня?

– Знаешь, мои хотят какой-то сабантуй устраивать, прощальный. У меня в комнате. Им же больше негде. Я их в наше общежитие устроила, но там такие строгости, боже мой… И ты приходи, если хочешь.

– Спасибо…

– А почему именно сегодня в «Арктику»?

– Отвальную даю.

– Так полагается по вашим морским законам? А совместить нельзя?

– Никак. Это вещи разные.

– Тогда я, пожалуй, приду. Ну, я постараюсь. А что за компания будет?

– Обыкновенная. Бичи.

– Господи, всюду только и слышишь: «бичи», «бичи», а я ни одного живого бича в глаза не видела. Ты знаешь, я, кажется, всё-таки приду. Как-нибудь отговорюсь. Фактически им же только хата нужна.

– А ты?

– Ну, и я – до определённого градуса. Но вообще-то они вроде грозились дам привести. Долго я с ними не высижу. Ты лучше не заходи за мной, я как-нибудь сама…

Тут как раз он и высунулся, очкарик. И мы притушили свои окурки.

– Лиличка, я всё понимаю, но…

– Да-да, Евгений Серафимович, куда же вы делись?

Он на меня сверкнул стёклышками, я ему сделал ручкой и скинулся по лестнице. Снизу мне слышно было, как он её допрашивал:

– Где же, простите, брат? Это он и есть?

И быстренько она ему заворковала. Это она умела – чтоб на неё не обижались.

Вахтёрша на меня заворчала – где же, мол, метка, шашни тут развели, обманывают старого человека, – а мне её жалко стало: платят с гулькин хрен, и всякая шантрапа вокруг пальца обводит. Я её погладил по голове, а она зашипела и вытолкала меня на улицу.

4

Из комнаты все разбрелись куда-то. Я повалился на койку вниз лицом, но и минуты не пролежал, как стало укачивать, и пошёл в умывалку смочить голову под краном. Тут-то меня и развезло: будто бы с лица не вода текла, а слёзы, и вправду мне захотелось плакать, бежать к ней обратно на Милицейскую, умолять, чтоб она непременно пришла, а то я напьюсь вусмерть с бичами, и кончится это плохо, даже и представить боюсь как. А с нею мне никто не страшен, мы посидим и уйдём от них, а завтра возьмём билеты. Колёса будут стучать, деревья полетят за окном, все в снегу… Много я ещё городил глупостей, но вот когда она мне начала отвечать, тут я и понял: всё это бред собачий. Я с нею часто так разговаривал, и немота проходила, и оказывалось – она меня с полуслова понимала, отвечала мне, как я и ждал.

Я пошёл обратно в комнату, лежал там без света. А когда перевернулся на спину, луна светила в окно, а на полу снег серебрился и чернели переплёты от оконной рамы. Соседи как будто вернулись, посапывают на койках, это значит – за полночь, в «Арктику» я опоздал, проспал всё на свете! Но кто-то, я слышу, идёт – по длинному-длинному коридору, и отчего-то я знаю: это она ко мне идёт. Мне страшно делается – нельзя же ей сюда! Они же проснутся, шуток потом таких не оберёшься… И вдруг слышу – шарк, шарк, – громадный кто-то, пятиметровый ростом, волочит свои подошвы. И ржёт по-страшному. Она от него кинулась по коридору, а за нею – с топотом, ржанием, с жуткой матерщиной, кошмарные какие-то нелюди, жеребцы, которых убивать надо! Она закричала, побежала быстрее, но от них не убежишь, догнали, повалили, топчут сапожищами. И я хочу крикнуть ребят на помощь, один же я не спасу её, и – не могу крикнуть, меня самого завалили чем-то душным. А там её добивают, затаптывают, и рёгот несётся конский, и вопли, как будто динамик хрипит на всю гавань: «Её больше нету!.. Есть ещё?.. А вот теперь – нету!» Я забился, отодрал голову от подушки…

Господи, а это старуха-уборщица шастала метлой под тумбочками, ставила табуретки на койки ножками кверху. Она мне и удружила, простыню завернула на лицо.

– Нету! – кричит. – Нету меня тут больше – жеребцов обихаживать!

– Чего шумишь, нянечка?

Подскочила ко мне с метлой наперевес.

– Проснулся, сынок? А банки с-под сайры – это дело под тумбочки шибать? Окурки, обгрызки… Плевательницы нету? Коменданту сказала… Пускай, скажу, вас всех в умывалку переселяют. Там себе живите, там себе гадьте, а меня нету!

– Это ты неплохо придумала. Всё равно мы тут временные.

– А, временные! Ну, так и я тоже временная… Закурить не найдётся?

Я ей дал «беломорину».

– Всё! – говорит. – Ушла я на фиг!

И вправду ушла. А я полежал ещё, сердце жутко как колотилось. Совсем я стал никуда, а ведь двадцати шести ещё не стукнуло парню. Но и то спасибо, разбудила к полвосьмому.

Автобуса я не стал дожидаться – сомлеешь в толчее, и завезут к чертям на рога, куда-нибудь в Росту[11]11
  Северная окраина Мурманска.


[Закрыть], – пошёл своим ходом, чтоб совсем развеяло. А возле «Арктики» уже полно было страждущих, и табличка висела: «Мест свободных нет». Но меня-то гардеробщик углядел сразу:

– Проходи, вот этот, в курточке. У него столик заказан.

Большой он был спец, даром что однорукий. Кого не надо – не пустит, нюхом определит – при деньгах ты сегодня или же на арапа рассчитываешь. И вот тоже талант у человека – никаких вам номерков, всех так помнил – кто в чём пришёл. Выходишь – пожалте вам пальтишко, и не чьё-нибудь, а ваше.

– Ко мне, – говорю ему, – особа должна подойти. Вы меня с нею видели. Каштановая, любит зелёную покраску.

Вспомнил, кивнул. Я ему подал трёшку, он её смахнул в кармашек, снял с меня шапку, отстегнул капюшон.

– С обновочкой вас!

Вот и насчёт курточки усёк, а спроси его, как меня зовут, ушами захлопает.

В зале уже надышано было, накурено, хоть топор вешай. На эстраде четыре чудака старались: скрипка, два саксофона и баян, – снабжали музыкой. Но не качественной, а так себе, «Во поле берёзонька стояла». Бичи мои сидели в углу, держали сдвоенный столик, как долговременную огневую точку, – хоть потёртые, но прикостюмленные, Вовчик даже галстук надел. С ними – Вовчикова Лидка трёхручьёвская и Клавка. Ну, Лидка, скажу вам, очень была не подарок – жилистая и злющая, видать, или просто нервная: всё щипала свой перманент и глазки на лоб заводила. А Клавка – та королевой сидела, кофта на ней широкая, голубая, с перламутровыми пуговками, в ушах золотые серёжки покачивались, и вся-то она розовая была, вся лоснилась и платочком обмахивалась сложенным, вместо веера.

Бичи мне замахали, и я уже было двинулся к ним, когда вдруг увидел «деда»[12]12
  «Дед» – старший механик на судне.


[Закрыть].

«Дед» сидел один за столиком – и, верно, давно уже сидел, китель был расстёгнут на три пуговки. Рядом ещё стоял стул, но прислонённый, – «дед» кого-то ждал или просто не хотел, чтоб подсаживались. Заметно он сдал за то время, что мы не виделись, морщины прорезались глубже и мешочки обозначились под глазами. Но плечи ещё были прежние, в порядке плечики, только обвисли немного.

«Дед» меня тоже увидел и не сказал мне ни «здравствуй», ни «салют», а выволок второй стул и улыбнулся.

– Присаживайся, Алексеич. Откуда такой красивый?

Так он меня звал – Алексеичем, как будто я был старпом или хотя бы третий штурман. Тут же и официантка подскочила, как по вызову для начальства.

– Маленькая, – сказал ей «дед», – нам повторить бы. Граммчиков триста. А чтоб совсем хорошо – четыреста. И один прибор Алексеичу. А заказывать он ещё не научился, я сам закажу, мне же и запишешь.

Меню он поднёс почти к глазам и стал шарить пальцем.

– «Дед»… Понимаешь, я тут с компанией.

Я ему показал на бичей, «Дед» на них поглядел сурово и покривился.

– Это они тебе компания?

Официантка тоже покривилась. Я засмеялся – отчего-то всегда бичей узнают, хотя и прикостюмленных.

– Затралил нечаянно, пришлось пригласить.

– Выхода, значит, нет никакого? Ну, закажи им там, только не очень, не очень шикуй, и приходи сюда. Мы ведь с тобой полгода не виделись.

– Больше, «дед». Восемь месяцев.

Я сходил к бичам – сказать, чтоб заказывали себе чего хотят, а счёт бы прислали. И чтоб держали два места, как договаривались. Клавке это не понравилось, но плевать мне было, она с Аскольдом пришла, вот пусть и будет весь вечер Аскольдова.

Когда я вернулся к «деду», официантка ему принесла коньяк в графинчике, и «дед» его сразу весь разлил по фужерам.

– Начнём – за твой приход, Алексеич. Когда пришёл?

– Восьмого дня.

Я тут же язык прикусил: как же так вышло, что я с ним не повидался?

– А я вот завтра отчаливаю. Ну, ты не красней, меня обнаружить трудненько было. Полмесяца, с утра до ночи, на Абрам-мысу пропадал. В плавдоке стояли.

– Почему в доке, «дед»?

– Заплату пришивали на корпусе. Вот за неё тоже.

Он первый отпил, понюхал ладонь и зарычал. А мне протянул на вилке лимончик.

– Ты на каком теперь, «дед»?

– Восемьсот пятнадцатый, «Скакун».

Раньше мы вместе плавали на «Орфее», потом «дед» прихворнул, а я с кепом поругался, – не помню уже, на какую тему, – и разошлись мы на разные пароходы[13]13
  Траулеры, конечно, не пароходы, на них стоят дизели, но так их называют моряки.


[Закрыть].

– Что ж это делается? – сказал я «деду». – Нам же твой «Скакун» сети передавал в Северном, когда вы с промысла уходили. А я и не знал, что ты на нём.

– Помнится, передавали кому-то сети… Ну, где ж знать? Я даже на палубу не вышел. Так бы хоть перекрикнулись.

– А заплата – какая? Есть о чём говорить?

– Да повыше ватерлинии. Но длинная, на две шпации. Всё ржавчина съела.

– Но хоть заварили как следует? Принял Регистр?[14]14
  Морской Регистр (также и Речной) – ведает страхованием судов. Эксперты Регистра оценивают качество ремонта и годность судна к плаванью, выдают (или не выдают) разрешение на выход из порта.


[Закрыть]

«Дед» усмехнулся.

– Тебя что больше интересует – как заварили или как приняли? Свидетельство – имеем. Прикроемся им, когда потечёт, больше-то на что надеяться? Там уж – ни ангел не явится, ни чайка не прилетит.

Мне неприятно было, что он так шутит. Знал я, как это делается. Являются три субъекта на судно, щупают заплату пальчиками и морщатся, и все их стараются побыстрее в каюту проводить, выставить им спирту или трёхзвёздного. Но только у «деда» это не в обычае было. Всё-таки здорово он сдал, наверно. Раньше он капитанам головы отвинчивал, а судно у него из порта выходило, как со стапеля.

– Давай, «дед», ещё за твою заплату…

– Давай, – он потрепал меня по волосам и успокоил: – Да там хоть всю обшивку меняй, один чёрт…

Нет, он ещё в силе был. Ведь хорошо уже нагрузился – и ни в одном глазу, другой бы уже под столиком Васю вспоминал. Я смотрел на «деда» – он оживился, вроде бы помолодел, оттого что встретил меня; я ведь знал, что он меня любит, и я его тоже любил, – и вот я думал: как же я скажу ему про своё решение? А «деду» я должен был сказать.

– Ну, а ты как, Алексеич? Месячишко погуляешь?

– Может, и больше.

– Больше-то смысла нет. Если бы летом…

– Нет уж, до лета я не дотяну.

«Дед» поглядел подозрительно.

– Ты что-то виляешь. Раньше ты со мной не вилял.

– И теперь нет. Просто я на берег списываюсь.

– Надолго?

– Не знаю. Покамест – насовсем.

«Дед» ничего не сказал, разглядывал свой фужер.

– Сказать по совести, хватит мне. Я в армии наплавался[15]15
  Армией моряки называют и военный флот.


[Закрыть], три года протрубил, и тут столько же. Посуху и ходить разучусь, всё палуба да палуба. А жизнь – она тоже проходит.

– Н-да, – «дед» вздохнул. Потом улыбнулся, как будто чего-то вспомнил. – А что, Алексеич, может, вместе ещё поплаваем?

– С тобой-то – я б не отказался.

– А вот завтра и поплывём.

Я замотал головой. Ничего-то он не понял.

– В другой раз, «дед».

– Другого раза не будет. На пенсию меня уведут, под белы руки.

– Тебя на пенсию? Ты шутишь!

– Почему ж не пошутить? Раз ты тоже шутишь. А если по правде, то мне уже нормальную комиссию-то не пройти.

– Ну, знаешь, «дед»… Наверно, все мы, сельдяные, на пенсию уйдём, а ты останешься.

– Так вот, Алексеич. Команда, я слышал, недобрана, вожакового не хватает в роли. Я почему знаю – дрифтер с помощником сами вожак укладывали в трюме. Вот ты и пойдёшь вожаковым. Это я с капитаном обговорю.

Я подумал – наверное, не сахар ему на этом чёртовом «Скакуне». Когда уже вся команда знает, что ты последнюю экспедицию плаваешь.

– «Дед», мы ведь не навек расстаёмся. Ты иди и возвращайся. И чтобы с тобой ничего такого не приключилось.

«Дед» вдруг насупился, опустил взгляд. Я-то не заметил, как они подошли, эти двое. А они у меня за плечом стояли: один – Граков, персона, всей добычи начальник, «сельдяной бог», а второй – бывший мой кеп; ну, скажем, один из бывших, у меня их там штук семь перебыло; тоже личность знаменитая в своё время, а теперь – из его прилипал.

Они к своему столику проходили забронированному, и как бы призадержались невзначай.

– Что же это с Сергей Андреичем-то может приключиться? – Голос у Гракова был весёлый, но как бы и озабоченный. – Привет тебе, Сергей Андреич.

«Дед» чего-то буркнул в ответ, я и то не расслышал.

– А кстати, как у тебя с восемьсот пятнадцатым? Отчалите завтра? Ты извини, я, может, не к месту…

– Да уж такие мы люди, – сказал «дед», – на службе про футбол говорим, на футболе – службу вспоминаем.

– Чего, чего? Это ты интересно!..

Граков на шажок поближе к нам пододвинулся. А прилипала его просто заклокотал от восторга, даже залысинки у него посветлели.

– Надо бы наоборот, – сказал «дед», – но не можем.

– Не можем, это точно! – тут же опять он сделался озабоченный, Граков. – Но мне докладывали: там вроде всё зализано.

– Ну, раз докладывали…

– Да я ведь и тебя немножко знаю, за тобой проверять не нужно. Ну, одну экспедицию ещё попрыгает «Скакунишко» твой, а там и на слом, а?..

– На слом, – сказал «дед».

Больше им, вроде, и говорить было не о чем. Но Граков вокруг себя пошарил глазками, и прилипала мигом куда-то шастнул – не иначе за стульями. А мы их и не приглашали, прошу заметить.

– И нас самих, наверное, на слом? Как думаешь?

«Дед» насчёт этого ничего не думал.

– Значит, последний вечерок сидишь?

– Значит, так.

А точно – прилипала уже стулья тащил. А за ним официантка – с бутылкой «Арарата». Для Гракова тут специально держали, другого он ничего не пил. Она было начала распечатывать, но прилипала у ней перехватил бутылку.

– Нет уж, это уж нам дайте.

И вышиб пробку ладонью. У него это красочно получилось – покрутил, покрутил и вышиб. Подал бутылку Гракову. А тот уселся – но не прямо к столику, а чуть боком, – и помахал бутылкой: кому бы налить первому.

«Дед» свой фужер прикрыл ладонью: у него, мол, налито до половины.

– Марочного? – Граков удивился.

– Тем более, мешать не стоит.

– Тогда, с твоего разрешения, бича захмелим.

И долил мне. Быстренько, я и не успел свой фужер прикрыть. Ну, и духу не хватило, если по правде. Он-то всё-таки бог. Я ему только сказал:

– Промыслового, прошу не путать.

– Кто же в этом сомневается? – засмеялся мой бог, даже руку мне на плечо положил. Даже прилипала, который как раз себе наливал, поглядел на меня ласково. Забыл уж, поди, как в своё время орал на меня в рубке. – А дерзкая молодёжь пошла, языкастая!

Прилипала уже не ласково на меня смотрел, а недовольно.

– Чем же дерзкая? – сказал «дед». – Просто достоинство имеет.

– Ну да, ну да. Достоинство в первую очередь. Потом уже к старшим уважение.

Официантка стояла, не уходила, Граков поворотился к ней и пальцем показал на столик. Колечко описал. Мол, это всё на меня запиши.

Но тут случился один момент. «Дед» покряхтел и сказал:

– Ну… Мы-то уж тут давно сидим.

Это надо вам объяснить, все эти тонкости. В «Арктике» за себя по отдельности не платят. Если моряцкая компания сидит, то каждый спешит первым за всех выложить. Ну, если уж все разом выложили, то официантка решает, с кого брать. Но когда уже вместе посидели, а платят врозь – это враги, это обида. А мы как-никак, но посидели.

Граков чуть не испариной покрылся. Но недаром же он прилипалу при себе держал. Прилипала-то и спас положение:

– Димитрий Родионович имел в виду нам двоим чего-нибудь под коньячок. Салатик там фирменный или что… А горячее – на наш столик потом, мы туда перейдём.

Она записала и отошла.

– Ну, а… выпить за тебя – разрешишь? – спросил Граков.

Я поглядел на «деда». Он на меня. Он взял свой фужер. Я тоже свой взял.

Прилипала, тот просто ел своего Родионыча – глазки его медвежьи, носик кнопкой, губки, всегда поджатые. Но весь вид такой, как будто он сейчас самое важное скажет. Ну такое, до чего тебе в жизни не додуматься, и от отца с матерью не услышать, и в книжках не прочесть.

– Сергей Андреич… Во-первых, семь футов тебе под килем. Это – прими, пожалуйста. Это искренне.

«Дед» кивнул. У прилипалы сразу лоб посветлел.

– А во-вторых… Ну, не в каменном же веке мы живём! Про что я – ты знаешь. Пойми, все мы люди, все можем ошибиться, не казнить же нас за это по двадцать лет. Ах, кержак ты эдакий, ископаемый человек! Ведь пора уже кое-что и пересмотреть. Время-то, время какое было. Вот молодость сидит, разве она себе может представить, какое было время?..

Прилипала то на «деда» смотрел, то на Гракова. И такая у него на лице печаль была – ну действительно, не казнить же, ну бросьте вы ваши счёты, ну хоть обнялись бы… А «дед» молчал и супился. Граков ему руку на руку положил, «дед», я видел, страдал от этого, но руку не убирал.

Я поглядел по сторонам – никто на нас не смотрел, – и «дед» поглядел на меня, понял, что никто не смотрит, и ему стало легче.

– Слушай-ка, Родионыч, – сказал «дед». – Для чего ты это начал? Я ведь тебе никаких обид не высказываю. Ну, было, ну, прошло. Только вот пить за что, всё я в толк не возьму?

Граков опять вокруг себя пошарил глазками.

– Что ж она нам не несёт? Хоть минеральненькой – запить…

Прилипала вскочил, шастнул между столиками.

– А это мы сейчас сформулируем. – Граков золотой улыбкой заблестел. – Как я понимаю, ты последний год плаваешь. А ведь грустно это. Разве нет?

– Кому грустно? Тебе?

– Флоту, Сергей Андреич. Флот без тебя осиротеет.

– Так уж прямо осиротеет.

– Сергей Андреич, цену себе надо знать. Ты ещё много можешь флоту дать, молодым. Такой механик! Могут с тобой нынешние «деды» равняться? Нынешние, двадцатипятилетние? Вот и не хочется мне тебя с флота отпускать на пенсию. Ой, как не хочется!

Прилипала тем временем воду принёс, вскрыл её вилкой, забулькал по всем фужерам.

– Как, Игнатьич, не отпустим мы Бабилова с флота?

– Нельзя, Димитрий Родионович, нельзя-а!

– Вот и я думаю. – Граков уж всю ладонь «дедову» в обеих руках держал. – Ты, верно, по зрению на траулерах не можешь находиться?

– Ну, – сказал «дед». – Ты уже в курсе.

– А если – групповым механиком? Как? Правая моя рука будешь, по технической части. Целый отряд у тебя под началом, двенадцать, пятнадцать судов. Нахождение – на плавбазе, каюта – люкс. Трудненько ведь в твои годы на СРТ, покоя хочется, комфорта. Власти, если на то пошло. Как, сформулировали тостик? За группового механика Бабилова, Сергей Андреича!

– Да, – сказал «дед», – соблазнительно. Но ты погоди.

– Ну-ну, что тебя волнует?

– А вот, если я твоя правая рука буду, ты меня за минеральненькой – тоже пошлёшь?

Мне на прилипалу не хотелось смотреть, на бывшего моего кепа. И всё ж я видел, как он вспотел даже, а улыбаться не перестал. А мужик – вида наигвардейского, такому б как раз на параде полковое знамя нести, рапорт почётного караула отдавать. Ужас, что можно с человеком сделать!

– При чём тут это? – Граков нахмурился. – Я серьёзно с тобой.

– Хочется мне наперёд мои обязанности знать. Своё место. Может, и прогадаю по глупости. – «Дед» убрал свою руку, поглядел на прилипалу в упор. – Скажи-ка мне, Игнатьич, ты по мостику не скучаешь?

Представьте себе, он смотрел на «деда» и улыбался.

– Ну, а я, – сказал «дед», – без моей вонючей шахты помру, наверно. Так меня из люкса ногами вперёд и вынесут. Что же ты, Родионыч, смерти моей захотел?

Граков улыбнулся через силу.

– Не вышел тостик?

– Этот нет, – сказал «дед», – ты что-нибудь другое придумай. Тогда и приходи.

Граков отставил свой коньяк, поднялся. Прилипала тоже вскочил. Он теперь и не знал, улыбаться ему или хмуриться. «Дед» напомнил:

– Марочный не забудьте.

– Жаль, – сказал Граков. – Не понял ты меня, Сергей Андреевич. Я к тебе с чистыми намерениями. А ты всё же камень за пазухой таишь. Что и доказал сейчас наглядно.

И вдруг он знаете чего сделал? Наклонился к «деду» – низко-низко, обнял за плечи и сказал, так задушевно:

– Ну, ладно, ещё потолкуем. Сейчас ты, конечно, не в том состоянии…

Я поглядел, как они уходят. Коньяк свой они, конечно, нам оставили. Не такие дураки – с бутылкой через всю залу переть. Но я ошибся, что никто на нас не смотрит. Вся «Арктика» теперь глядела им вслед. И вся «Арктика» видела, как Граков обнимался с «дедом»… Мне странно вдруг показалось – а было это всё на самом деле? Ведь не могло же быть! Но тут у меня в башке, наверно, стало туманиться. Я повернулся к «деду» – он себе отрезал мяса и прожёвывал медленно, зубы у него были плохие, у всех у нас такие из-за нашей воды, и мне отчего-то жалко было на него смотреть.

– «Дед», а ведь он своего добился. Как же ты позволил?

Он взглянул хмуро и пододвинул мне фужер.

– Вот это допей и, пожалуй, хватит тебе сегодня.

– Скажи, а почему ты один сидишь в «Арктике»? К тебе ведь при нём не всякий подсядет.

– Я с тобой сижу, Алексеич. А глупости будешь пороть – рассядемся. Уяснил?

– Ладно, – я кивнул. – Ты посидишь ещё?

– Минут десять, не больше.

– Почему так спешишь?

– А как раз Ненила Васильевна мои вещички собрала, сидит теперь скучает. Надо же и с ней напоследок посидеть.

– Понимаешь, ко мне одна девка придёт. Просила, чтоб я с тобой познакомил.

«Дед» улыбнулся.

– Что-то давно они насчёт этого не просят.

– Ну, не просила, я сам хочу. Подождёшь?

Я пошёл в вестибюль. Гардеробщик уже и двери заложил жердиной, а сам в окошко смотрел на улицу.

– Не подошли. Напрасно беспокоитесь, я не ошибусь.

Я ему хотел дать трёшку.

– Вот это лишнее. Я ещё ту не отработал. И пожалте в залу.

Те чудаки на эстраде уже качались в тумане, а всё старались – как будто их кто-нибудь слушал. Гомон стоял, как на базаре. «Дед» уже расплачивался с официанткой, вручил ей «Арарат» и туда показал, на граковский столик. Она покивала, однако не понесла, спрятала в шкафчик.

– Опаздывает? – спросил «дед».

– Марафет наводит. У них это долго.

– Нет, – я повалился на стул. – Вообще не придёт.

– Почему знаешь?

– Потому что сука…

– Ну, ты совсем хорош! Может, ей со мной знакомиться расхотелось. – «Дед» поглядел на часы. – На воздух со мной не выйдешь?

– Посижу ещё. – Жутко мне стыдно было перед «дедом»; зачем я её так назвал? – Дождусь всё-таки. Ничего, я в порядке. Правду говорю, в порядке.

– Да не ругайся с нею, обещаешь?

Я обещал. Мы допили – за тех, кто в море, – «дед» застегнул китель, поднялся, аккуратно задвинул стул.

– Завтра на причал приходи, попрощаемся.

Я ему пожал руку – обеими своими, как будто навсегда мы прощались, и смотрел, как он идёт к выходу. «Дед» был тяжёлый, а между столами тесно, но он никого не задел. Потом я повернулся и сидел как очумелый, глядел в тот угол, на Гракова, ему в затылок. Ладно, думаю, ты у меня попомнишь. Я не человек буду, если ты у меня не попомнишь.

Я услышал: официантка убирает посуду.

– Принеси, – сказал я ей, – ещё полтораста.

– Ничего тебе больше не принесу.

– Думаешь, без денег сижу? Могу показать. – Я расстегнул молнию на куртке и нащупал пачку. – Видишь, я в море уродуюсь… И все вы у меня в ногах должны валяться!

– Поваляюсь, а не принесу. Больше тебе не велено.

– Кто не велел?

– А с кем ты тут сидел. Забыл уже. Напиток могу принести, «Освежающий».

– Неси во-он тому борову. Видишь, лысина светится.

– Дурачок ты, – она говорит. – Ты потише, зачем тебе пятнадцать суток сидеть?

Взяла мою руку с деньгами, сунула мне же за пазуху, в карман. Тут крепких баб держат, в «Арктике». И не зря – драться же с ними не станешь, а выставить, если надо, выставят.

Потом вся зала как-то повернулась – с люстрами, с дымом, с музыкой, – и я уже с бичами сидел, попивал из чьего-то фужера. Всё бы ничего, да эта дура трёхручьёвская всё перманент свой щипала и бровки супила – с таким это ко мне презрением, меня зло разобрало.

– Чего ты всё щиплешься? – спрашиваю. – Гляди, облысеешь. И так они у тебя, поди, на трёх бигудях помещаются.

– Фу, – говорит, – до чего я пьяных не выношу!

– Милочка, оно же и лучше, что я выпимши. Буду я трезвый – ты же у меня за Софи Лорен не сойдёшь. А так – пожалуйста.

Что-то недопоняла она, но плечьми передёрнула.

– Какая я тебе «милочка»!

– Милочка у него другая, – Клавка ей говорит. Как раз она напротив меня сидела, обмахивалась платочком, улыбалась во всё лицо. – Вот он по ней-то и страдает, а нам достаётся ни за что, ни про что. Вообще-то она ему верная, только сегодня чего-то подвела.

– Глупости, – говорю, – моя верная никогда не подведёт!

– А то мы не видим? Он тут со старичками беседует, а нет-нет в вестибюль сбегает: может, всё-таки сжалилась, пришла.

– Вот те на, со «старичками»! Да какой же он старичок? Ты ж не знаешь, что ему пережить пришлось… Он и сейчас твоего пучеглазого одним пальцем уложит, а в своё время одиннадцать миль проплыл. Знаешь, что это такое – одиннадцать миль?

Клавка рукой махнула и засмеялась.

– Ну, пошли мили-шмили…

И я тоже стал смеяться. Не знаю почему. Ничего она такого не сказала смешного.

– А прогадал ты, рыженький, – говорит мне Клавка. – Меня пригласил, а сам в сторону. Удивляюсь, чем я тебе не угодила. Не хороша для тебя?

– Слишком, – говорю, – хороша.

– А хочется, чтоб у тебя такая была?

– Не-ет, – смеюсь, – от тебя лучше подальше. У меня таких экипаж был, с меня хватит.

Вовчикова трёхручьёвская фыркнула, а Клавка ничего, не обиделась.

– Ну, и напугали же его! – говорит. – Да ты меня рассмотрел хоть? Чем я такая страшная?

– Ты из мужиков чёрт-те что делаешь, не людей.

– Пока что твоя из тебя сделала. Взяла да не пришла. И правильно не пришла, с такими только так!

Вовчикова трёхручьёвская сморщилась, как будто лимон разжевала.

– Не тронь ты, – говорит, – его самолюбие. Видишь, в каком он состоянии.

И с такой это жалостью на меня уставилась, – ну, совсем я погибший во цвете лет. А глаза у ней – как у мыши, близко посаженные, меня даже замутило слегка. И тоска вдруг напала жуткая, волчья. Вот она, моя жизнь: с такими корешами сидеть, с такими девками. Слова живого от них не дождёшься. «Самолюбие», «состояние»! Ах ты, инкассаторша чёртова. Нечуева, что ли, у ней фамилия?

– Нечуева, – говорю ей ласково, – не чуешь ты души моей переливы.

– Остроумно! – шипит. И откуда злости в ней столько, и на кого – ума не приложишь.

– Показал бы я тебе одну женщину – так ты же удавишься, оттого что такие бывают.

Клавка опять засмеялась.

– Ну, сбегай за ней, приведи. Мне ж тоже интересно. Одним бы глазом взглянуть, как ты с ней управляешься.

В вестибюле ко мне гардеробщик кинулся – отдирать меня от дверей, я его оттолкнул шага на три, подёргал дверь, а она ведь жердиной заложена, стал её вытаскивать и чувствую – кто-то у меня на плечах повис.

– Отстань, гад однорукий!

А это вовсе и не гардеробщик – меня двумя руками держал. Это, оказывается, Аскольд за мной выскочил.

– Чего тебе, филин пучеглазый?

– Как то есть «чего»? – и губища-то, губища распустил. – Ты же уходишь, а нам счёт принесут.

– Я сказал – приду.

– А это ещё неизвестно, Сеня.

– Ах, кисонька! Напугался? На тебе на лапу, за мной не заржавеет, ступай к своей Клавке, вермуту ей закажи!..

– А торту? Лидка торту хочет бизейного.

Я ему совал пятёрками, ронял при этом, а он подбирал, присчитывал бумажка к бумажке. Гардеробщик, хмурый, стоял сбоку, поглядывал – сколько он у меня берёт.

– Те-те-те, – говорит, – я свидетель.

Аскольд ему показал, сколько взято, остальное они мне сунули в карман. Гардеробщик напялил мне шапку, из-под стойки чего-то достал и мне запихнул за пазуху.

– Капюшон свой не потеряйте.

Мне плакать хотелось, что я его так обидел.

– Прости, отец. Давай поцелуемся.

– Идите, – говорит, – к чертям свинячьим. И не безобразничайте.

Вытащил наконец дурацкую эту жердину, и я, на него не глядя, прошёл на улицу.

5

Одиннадцать миль «дед» проплыл ещё молодым, в осень сорок первого года.

В те времена он ещё не рыбачил, а служил мотористом – «мотылем» – на транспорте «Днепр»; как раз перед войной этого «Днепра» спустили, и считался он – гордость флота: из первых дизельных, дизеля-то у нас ещё в новинку были на судах. В войну его приспособили возить боеприпасы, питание гарнизону, а вывозить – раненых. Конвой ему не полагался, да и не было чем конвоировать; когда из порта шли – одна надежда на кресты милосердия, когда в порт – расчехляли два пулемёта на мостике. Ну, и винтари были, конечно, – образца девяносто первого дробь тридцатого года.

Несколько раз им сошло, отбились от самолётов. Но как-то, часа за четыре ходу до Кильдина-острова, всплыла рядом с ними подлодка и подала им сигнал – следовать за ней к Нордкапу[16]16
  Мыс Нордкап – самая северная точка материка Европы. Проходящий через него меридиан разделяет моря Баренцево и Норвежское, а также и океаны – Северный Ледовитый и Атлантический.


[Закрыть]. «Геен зи битте нах плен, рус Иван!» – или вроде этого сказали им немцы в «матюгальничек», – ну, то есть в мегафон, значит, – а капитан на «Днепре» был мужик горячий, с Кавказа, он это не перенёс, велел развернуть пулемёты и врезать немчуре по очкам. Те ему на это – из орудия пару зажигательных и устроили на «Днепре» пожар. А тушить не давали, обстреливали, зажигали снова. Так что кеп уже не пожарную тревогу пробил, а – шлюпочную. А перед тем, как покинуть судно, он спохватился, что «Днепр»-то ещё на плаву, потушат немцы пожар своими средствами, да и утащат гордость флота за собой в Германию. Тогда он и сказал «деду» – то есть не «деду» ещё, а мотылю: «Надо открыть кингстон». – «Сделаю, – мотыль ответил, – сходи в шлюпку, Ашотыч». Кеп ему показал на далёкий берег: «Доплывёшь с нагрудником?» – «Доплыть не обещаю. А меня не дожидайся».