Текст книги "Мемуары старого мальчика (Севастополь 1941 – 1945)"

2. Паника

Дом на улице Щербака. Здесь с детьми и внуками жила бабушкина родная сестра – тетя Фрося, шеф-повар столовой штаба флота. В трех маленьких комнатах нас образовалось слишком много. Меня и двоюродного брата Вову уложили на малюсенькой детской кроватке в крохотной комнате без окон как бы досыпать прерванную ночь. Горела лампа, завернутая в газету, стены были в трещинах. Было душно и тоскливо. Страх застрял где-то под ложечкой, даже подташнивало. В соседних комнатах без конца перемещались взрослые, шли постоянные разговоры о случившемся, вновь приходившие вносили дополнительные сообщения одно чудовищнее другого. Самые осведомленные участники взрыва (так они считали) рассказывали подробно, что мина величиной с акулу зацепилась парашютом за край стены ограждения от верхней улицы и повисла. Если бы ее не трогали, то ничего бы не случилось. Но тамошняя молодая девушка увидела парашютный шелк и сказала матери, что это будет ей на платье. Стала его отдирать, и произошел взрыв. Еще, на крыше дома, где шел банкет командного состава флота, кажется, это был ТКАФ (театр Красной армии и Флота), находился корректировщик, передававший самолету, куда бросать бомбу. Что обнаружили шпионов среди ведущих актеров театра им Луначарского. В Карантине мужчина полез на крышу поправлять печную трубу и был застрелен бдительным милиционером, не без подсказки соседа, что де это корректировщик. Доходили и страшные слухи о жертвах дома на ул. Подгорной.

Но вот захрипела тарелка репродуктора. Пронеслось: «Выступает Молотов». Волнение, плохая слышимость, не все понятно. Понятно одно – ВОЙНА. Война с немцами. «Ну, мы им дадим. Ну, наши им дадут!» Однако будут бомбежки. Что делать?

А вот что. Напротив школа, под ней газобомбоубежище. Детей туда!

Меня, братьев Валентина и Володю мамы ведут в подвал под школой (после войны это была школа № 5). Железная герметически закрывающаяся дверь. Строгая женщина с противогазной сумкой через плечо. «Что делать, у нас уже полно!». Все же нам выделяют место на полу. Кровати и скамьи заняты. Стоит равномерный людской гул. Есть завсегдатаи, они здесь с раннего утра. Ведут себя по хозяйски, претендуют на льготы первооткрывателей Со знанием дела уверяют, что газ сюда не проникнет, а бомба предварительно должна пробить пять этажей и уж на одном из них обязательно взорвется, так что мы здесь в полной безопасности. Только вот душно, и духота нарастает, плохо с водой, о еде умалчивается, готовить нельзя.

Мне скучно, неудобно на жестком полу. Ни с того, ни с сего начинаю покашливать. Роптание соседей. Появляется медсестра. Властно и безоговорочно меня закрываю в изоляторе. Там кровать, стул, стол. На чистую выглаженную постель ложиться запрещено. Я одиноко сижу на голой табуретке. В широкое окно видны стоящие снаружи мама и братья. Старший брат Валентин обидно кривляется, называет арестованным и намекает на мое длительное заключение. Непонимание происходящего, обида, чувство отверженности, и мамы рядом нет. Подкатывают слезы, и вот я уже реву. Мама не выдерживает. Приходит освобождение, вмести с изгнанием из спасительного бомбоубежища. Слава Богу, я на воле, на свежем воздухе. Однако меры по самоспасению не прекращаются. Возникает и укрепляется мнение, что от предстоящих бомбежек следует бежать подальше от города, в пещеры, где-то на пятом километре Балаклавского шоссе… Весь наш кагал: мужчины, жены, дети, бабушки (дедушек уж нет, крепкие и отважные севастопольские ребята сократили сроки своего пребывания на этой земле крутыми мужскими занятиями и избежали чертовой войны) рассыпанной сетью двинулись к этим, обещающим покой и спасение местам. В балке, в пойме бывшей реки были обнаружены на склонах холмов приземистые удлиненные отверстия пещер естественного происхождения. Нашли размером побольше, очистили от дерма и разделили участки дислокации. Зашумел примус, запылал костер. Началась готовка незатейливой еды. К закату солнца стали слышны далекие взрывы, вновь заметались по темному небу прожекторы. К томительному страху ожидания бомбежки присоединялись разные дополнительные страшилки. Вот невдалеке прошел огромный черный цыган, ведя под руку молодую цыганку, как бы насильно. Женщина шла как на закланье, бессильно опустив плетьми руки и голову. Вездесущий брат Валентин усмотрел у цыгана за спиной обнаженный нож. Тут же резюмировал, что цыган повел девушку зарезать. Теперь я знаю, что цыгану незачем было вести женщину так далеко, чтобы убить. Мужчины уводят женщин далеко в степь по другим причинам, да и состояние цыганки отражало вовсе не обреченную покорность перед возмездием, а крайнюю степень любовной истомы.

Кто-то из мужчин пришел с работы и сообщил, что Молотов и Ворошилов на самолете перелетели к немцам, что в городе ловят диверсантов, что на крышах домов работают вражеские радисты-корректировщики для управления налетами авиации. Страх и беспокойство вызывало небывалое обилие саранчи. Степь вблизи колыхалась от постоянно движущейся массы больших темно-коричневых насекомых. На трамвайном полотне раздавленная тварь мешала движению вагонов. Возникали разговоры о нашествии, как о плохом предзнаменовании. Молодой дядя Шура, по кличке «Бемс», заставлял пойманную саранчу «курить». Дрянь, обхватила лапками папиросу и, кажется, в самом деле вдыхала дым, а потом и окочурилась. Было омерзительно и не смешно. Все вокруг давило на маленькую душу слабенького, инфантильного мальчика, нагнетая чувство безысходности. В поздних воспоминаниях все происходившее определялось как полный абсурд.

Интересно, что через пятьдесят лет на этом месте была построена больница, – проект сортировочного эвакогоспиталя, переделанная потом под детский лечебный центр. Это было советским абсурдом. Как мне пришлось создавать и осваивать на этой базе детское лор-отделение, может быть, расскажу позже. Здесь же только замечу, что из окна моего кабинета были видны те же унылые пещеры. Я их узнал.

Истощив запасы провизии, и достаточно натерпевшись от первобытного уклада жизни, смерившись со страхом налетов, племя наше двинулось назад в город, по своим, еще стоящим в целости домам. К этому подгоняли и начавшиеся недоразумения, и конфликты, неизбежные в больших разномастных коллективах. Гневливость и недоумение: «Почему эти делают так, а не вот так, а мы привыкли делать вот так и так?!».

Бомбежки Севастополя то затихали, то возобновлялись. Гудки Морзавода и серены оповещали о приближающемся налете все с большим запозданием. Посчитав справедливо, что налеты будут нарастать, мужчины родственных семей решили отправить жен и детей в Симферополь. Подальше от военных объектов. В мирный торговый город. Так и сделали.

3. Симферополь

В Симферополь мы отправились двумя полусемьями: старшая мамина сестра Татьяна с сыном Валентином и мы с мамой. Мужчины, отец, дядя Вася, и бабушка остались на Подгорной. У мужчин броня, как у незаменимых работников, бабушка на хозяйстве. За прошедшие две недели войны, Симферополь не бомбили. Нас встретили тишина, зной и пыльная листва. Больше встречающих не было. Изначально при сборах тема жилья как-то легкомысленно была опущена. Ни родственников, ни близких знакомых в этом городе мы не имели. Такое состояние дел можно было тогда объяснить только продолжающейся тихой паникой. Феномен далеко не единичный – «Здравствуйте, мы приехали спасаться от бомбежки!». Длительное бездумное стояние на неприглядной вокзальной площади не привело к обретению крова. На втором часу на тетушку сошло откровение: где-то на дальней окраине города живет подруга детства и юности Казя, Казимира, и ее польская родня.

Мы протащились через весь город к каким-то хатам и садам, нигде не встретив никаких признаков войны, ни суеты, ни военных колон, ни мужчин, спешащих записываться в добровольцы. Кази не было. Она уехала далеко и надолго. Была старшая сестра Ванда с тремя детьми, только что закончившая свой страшный путь от Бреста. Муж пограничник остался там, жив ли, неизвестно. Все, что успели захватить, – большая банка варенья, питание на весь десятидневный путь. Под ними разбомбило три состава. Их постоянно расстреливали Мессершмитты. Они видели кровь и поля, усеянные трупами. Это была другая, их война, не такая, как наша.

Из дома-хаты вышел седой дед. Что-то отрывисто сказал на непонятном языке. Ванда перевела: «Принять не можем. Самим негде жить». Ни глотка воды, ни одной ягодки, а сад ломился от изобилия всего.

Куда теперь? Татьяна вспоминает, что у нашей соседки по улице Подгорной Сары Толобовой в Симферополе живут родители. Даже где-то записан адрес. Запись, к счастью, обнаруживается. Опять через весь город в наступающих сумерках находим усадьбу. Большой каменный дом окнами на Евпаторийское шоссе. Громадный фруктовый сад. Здесь живет чета престарелых евреев с младшим братом Сары. Нас безоговорочно впускают в просторные большие комнаты. Прохлада. Золотистые рамы картин, старинная мебель. В изумительных золотистых чашах подается простокваша, сметана, молоко, свежий хлеб. Нас моют и укладывают в неизведанные перины высотой до потолка.

По ночам, в стороне Севастополя, видны вспышки голубоватого огня, узкая полоска красного зарева и сливающийся в единый гул грохот взрывов. Когда грохот приближается ближе, и слышан рёв самолётов, нас будят, и мы бежим прятаться в сад среди деревьев. Так длится несколько дней. Нас никто не гонит. Но мы скучаем по дому, по привычному для нас укладу бытия. Приходит письмо от папы. На отдельном листке, под трафарет, большими буквами слова привета для меня. Папа сообщает, что бомбят меньше. Мы решаем возвращаться. Прощаемся с гостеприимными хозяевами. Предложенные за постой деньги категорически отвергаются. Милые добрые люди! Мы их больше никогда не увидим. Через месяц по шоссе, на которое выходит их дом, пройдут пешком и на танках белокурые мерзавцы, и не останется никого.

Обратный поезд до Севастополя тянется почти целый день. Проводники объясняют, что это связано с приказом – при объявлениях налета на Севастополь, движение прекращать.

Стоим в степи, среди зноя, стрекота кузнечиков, всеобщей расслабленной лени, тоскливой неизвестности. В Бахчисарае стоим около трех часов. Много черешни и татар. Канонада со стороны Севастополя слышна сильней. Что-то будет с нами? Что нас ждет? Немой вопрос на лицах людей. Подобное состояние остро, до слез, испытано мной осенью 1993 года, когда на загаженной Московской мостовой умелый немолодой баянист играл и пел песню Шевчука: «Что же будет с Родиной и с нами?». Как мог этот необыкновенный человек, поэт и композитор, предвидеть глубину народного несчастья последовавшего за развалом великой нашей Родины? Грустная осенняя безысходность предсказала лихой криминальный разгул, приход «дней окаянных».

4. Начало осады

Удивительно, но Севастопольский вечер встретил нас тишиной. Еще не были видны разрушения. Еще ходили трамваи. Правда, на перекрестках городского кольца появились полукруглые приземистые сооружения с узкой горизонтальной щелью вместо окна. То ли доты, то ли временные огневые точки. Сложены они были из желтого рыхлого евпаторийского камня. Вид их был неожидан, но грозен. Большие стеклянные витрины некоторых магазинов обложены мешками с песком. Много плакатов на военную тематику, знаменитый теперь: «Родина Мать зовет!». Фасадная стена ТКАФа (Дом офицеров, Дом флота) покрыта громадными полотнами с карикатурами на Гитлера и его банду. Тут же большая карта, на которой красными флажками ежедневно отмечаются границы фронтов. На краю Приморского бульвара, ближе к зданию Института Курортологии – шатер брошенного цирка Шапито. Совсем недавно здесь было ярко и празднично. Теперь за отвернутым краем полога только полный мрак, пустые скамьи, мышиный запах. Белые стены домов заляпаны черной краской для маскировки. Дома и стены на улице Подгорной стали рябыми, на всякий случай бабушка заляпала так же белых кур. Введен режим светомаскировки и строгое его соблюдение. Стращали даже стрельбой по плохо затемненным окнам. Обычные наши перегибы: ночью на улице нельзя курить – огонек может привлечь внимание пилота самолета. Многих глупостей уж и не помню. Вводились дежурства на крышах для борьбы с зажигалками. С вечера на границах подлета к городу вражеских самолетов на всю ночь поднимаются в небо заградительные аэростаты. В основном я видел их в районе Куликова поля. Мероприятие это длилось недолго, и было упразднено, вероятно, за неэффективностью.

Школа, как и положено, начала учебный год с первого сентября. Но уже скоро октябрь. Меня не ведут в первый класс, начало занятий пропущено по причине наших скитаний, описанных выше, а также из-за маминых опасений в связи с участившимися налетами. Мама занималась со мной сама – чтение вслух, написание карандашом в тетрадке в «три косых» сначала палочек, потом кружочков – однообразные страницы уродливых, нестройных знаков. До каллиграфии мы так и не дошли (потом стало не до этого).

На улице перед домом была выкопана «щель» – укрытие от бомбежек. Узкая, почти на ширину плеч канава длинной 4 метра, высотой в человеческий рост. Тонкая скамья вдоль стены. Сверху были уложены ряды хлипкого горбыля, присыпанного выкопанной землей. Руководства и чертежи по созданию этого укрепления были каким-то образом доставлены в каждый дом. Я попробовал спуститься в эту преисподнюю, но оставаться там более минуты не смог. Темнота, слабый огарок свечи, незнакомый еще запах свежепотревоженной земли, звуки осыпающегося со стен песка, неведомое чувство клаустрофобии. С криком и плачем, хотя и с чувством стыда за отсутствие мужества, я был удален и более там не бывал.

Прятались же мы от бомбежек, артиллерийских и минометных обстрелов в особом подвале при доме. Необходимы пояснения. Улица Подгорная вначале своего образования прилепилась на склоне холма, на террасе. Постепенно она расширялась трудами ее поселенцев, вплоть до плотного скалистого наплыва, которым была образована высокая, довольно ровная отвесная стена, одновременно являющаяся задней стеной дворов и домостроений. В этих скалистых стенах на уровне дворов потом были пробиты подсобные помещения для кладовок, разного рода живности, для хранения домашнего вина и бузы. Да, да бузы – такого бело-мутного, резкого, довольно приятного напитка из пшена.

Нашему подвалу предшествовала летняя кухня, в семье она называлась сенцы. Вход в подвал был узким, в виде овального отверстия, шириной до полутора метра и такой же высоты. Вглубь подвал расширялся, образуя помещение диаметром до четырех метров. За время осады отец его еще углубил в податливых слоях глинистой породы, в добавочную конуру метра в три, там была наша спальня. Природный слой скалы над нами почти в шесть метров надежно защищал нас от любого, даже прямого попадания бомбы. Очень слабым местом был вход в подвал, не смотря на дубовую дверь и каменный бункер перед ней, вряд ли все это устояло бы от разрыва бомбы перед входом. Тем не менее, подвал спас всю нашу семью. Слава Богу! Слава подвалу, где я провел все дни осады города! Это именно так. От малейшего намека на обстрел или налет я стремительно летел в подвал. Страх безотчетный. Рефлекс выработался стойкий. Не помогали никакие увещевания родных и насмешки брата. Последние месяцы блокады я вообще не выходил наружу. Только в подвале я чувствовал себя надежно защищенным. Я там безвылазно играл, читал, ел, спал. К ночи в подвал собиралась вся семья спать. Только тогда я успокаивался окончательно.

Перенесенный страх остался со мною на всю жизнь, я вырос трусливым, нерешительным, бесконфликтным, не умеющим постоять за себя. Я боялся учителей и начальников, продавцов и милиционеров, девочек и грубых сильных мальчиков, боялся «что обо мне скажут или подумают». Хлипкий стержень, основа личности, был повержен страхом войны. Я знаю, что такое «выдавливать из себя по каплям раба». Удавалось ли мне это? Наверное, удавалось, но не так часто как хотелось бы. Нет, не выросло из меня бойца, настоящего мужчины. Но, как, ни странно, мне неприятен хамоватый, нахальный, сильный и пробивной, часто неоправданно властный человечишка, без совести и сострадания к людям. Таким быть мне не хотелось (а может быть, лукавлю – не хватало духа). Не та была заложена программа на жизнь. Привет тебе, ярковыраженная посредственность. Сверчок, где твой шесток? Но, тем не менее, не раз в жизни я шел на бой с хамством, да и с самим собой. Правда, не всегда побеждал, поэтому постепенно привыкал к конформизму.

Но нет! Стоп! Всё правда, и всё не так!

Когда в первом издании книжки этот абзац прочли мои близкие, они были не довольны. Ты не такой, возвел на себя напраслину. Люди, причастные к литературе, заметили мне, что представленный душевный стриптиз неуместен в книжке такого рода, как эта. Она ведь о героических событиях. Толстовство, Жан Жак Руссо, сейчас нам это не нужно. «Сегодня нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим!».

Я согласен! Но человек не однозначен и в разные минуты и в разные периоды жизни бывает разным. Просто посчитал нескромным писать о себе положительно. Ладно, продлим лирическое отступление о становлении и воспитании чувств, но не здесь, в едином блоке, а по мере повествования, в некоторых главах. Сейчас коротко об одном случае преодоления себя. Пусть не в тему главы, но просто чтобы не забыть.

Размышляя о смелости, беседуя с прошедшими войну, читая разные хорошие книжки, я утвердился во мнении, что по-настоящему смелый человек это тот, кто, не смотря на опасность и чувство страха, преодолеет себя и выполнит то, что велят ему совесть и обстоятельства. Горлохват потому и орет, что боится. А тупое бесстрашие – это патология души, акцентуация личности.

На мысе Хрустальном долгое время, еще с довоенных времен, стояла десятиметровая вышка для прыжков в воду. Мы, орава огольцов с 6-ой Бастионной, постоянно купались здесь, на Солдатской пристани. В обеденный перерыв приходил молодой парень с соседнего «Мехстрой завода». Атлетичный, загорелый, с длинными волосами до плеч. Он поднимался на самый верх вышки и красиво прыгал «ласточкой», к нашему восторгу и нам на зависть. И вот мы решили прыгать с первого яруса вышки. Возбуждая и подталкивая, друг друга, мы поднялись на вышку. Высота метра два. Вода прозрачная, и у основания вышки мысом вдается под водой скала, поросшая острыми лезвиями мидий. Непривычно большой кажется высота, когда заберешься на вышку, не то что смотреть с берега. Страх преодоления первой высоты, страх напороться на скалу с ракушками давил меня.

С воплями отчаяния вся орава попрыгала ногами вперед и благополучно вынырнула. Я остался один на вышке. Моего отсутствия никто не заметил, и я мог бы спокойно уйти, спокойно окунуться в воду с бережка и избежать насмешек. Но чувство долга, мальчишеской чести. Сердце заколотилось в груди, я разбежался, оттолкнулся как можно сильнее и мгновенно очутился под водой. Вынырнув, я издал торжествующий крик. Я победил. Ликование и гордость собой были беспредельны. Я до сих пор горжусь тем мальчишкой. Потом я осмелел и стал прыгать с разбега, «козлом», головой вниз, «щучкой».

И вот однажды, когда никого не было из ребят, я забрался на самый верх вышки, возможность отступления была обеспечена. Подумаешь, мальчик забрался на вышку. Ну, посмотреть. Ну, слез. Я подошел к краю платформы. Высота! Сердце прыгнуло к горлу. Но опыт преодоления себя уже был. Я оттолкнулся, сделал «ласточку» и больно лбом ударился об воду. Ушел глубоко, выныривание продолжалось непривычно долго. Это тоже была победа, но уже привычная.

Как-то с подвыпившей компанией друзей на небольшом озере под Артемовском я увидел вышку для прыжков метров восьми. Мне было за пятьдесят, и я не прыгал лет тридцать. И тем не менее, я полез на вышку, По реакции пляжной публики стало ясно, что здесь никто никогда не прыгал. Пляж заинтересовался, пляж напрягся. Сухопутный народ, люди без полёта. Вот мы севастопольцы сейчас покажем. Меня поразило, как далеко серая вода озера, но отступать было нельзя, на меня все смотрели. Как больно было наказано моё пожилое тяжелое тело шоковым ударом о воду. Вот тебе фанфарон! Но триумф был. Были аплодисменты. Ха! Вот он каков! А ну ка, стакан водки.

Однако вернемся в Севастополь. Идет Великая война и «…бой идет не ради славы, ради жизни на Земле» (А.Т.Твардовский).

В первых числах октября мать принесла свежепахнущие учебники арифметики и грамматики для первого класса и громко и как бы одновременно и восторженно и печально сказала: «Ну, вот мы и в блокаде!». Такое слово мне было неведомо. Я, конечно, ничего не понял. Все многозначительно закивали головами, но, думаю, тоже не определились, что же все-таки произошло, так как опыта блокад ни у кого не было. Слово было новое, какое-то круглое на звук, ничего не объясняющее нам недоуменным человечкам. Вскоре слово «блокада» сменило слово «осада». Мы стали жителями осажденного города (прямо средневековье).

Немцы уже были в Симферополе. Доходили страшные слухи о зверствах и расстрелах. Наконец, на карте Крыма мы увидели, что на всем полуострове немцы. Мы – это только крохотный кусочек земли вокруг Севастополя и Балаклавы.

Участились бомбежки, начались регулярные артиллерийские и минометные обстрелы города. Ближе к зиме, в периоды очередных немецких наступлений я мог видеть в мамин театральный бинокль бои на Северной стороне. Черные яростные разрывы шрапнельных снарядов, как чернильные кляксы, почти у самой земли, все небо, усеянное белыми клубочками от зениток. Пикирующие «Юнкерсы-109», трагичные воздушные бои. Кажется, даже удавалось увидеть передвигающуюся бронетехнику и стреляющие орудия. Взрывы на земле были видны отчетливо. Тогда удивило, что сначала был виден разрыв, а звук от него достигал ушей через несколько секунд. Законы физики в действии.

Однажды я отважился пойти с мамой к дальним родственникам на Большую Морскую. Их дом на улице Батумской развалился от центрального попадания бомбы. Руины его равномерно лежали вокруг глубочайшей воронки, на дне воронки – остатки мебели. К счастью, в это время в доме никого не было. В семье были два младенца, и поэтому пострадавшим выделили для временного проживания зал пустого полуразрушенного магазина на Большой Морской. Меня поразила громадная стеклянная витрина, от пола до потолка, наверное, метра 4 высотой. Значительная часть города уже была разрушена, поэтому широкому обзору ничего не мешало. Я видел холм с моей родной улицей Подгорной. Садилось солнце, и за темной кромкой холма простиралось огромное розово-красное небо заката. На этом фоне маленькие черные самолеты стремительно перемещались в пределах черной рамы витрины, пикировали, гонялись друг за другом, некоторые кратко вспыхивали и падали. Взрывы на земле не были видны, но можно было угадать их беспредельное число, так как во весь горизонт стелилась темная грязно-серая полоса. Увиденное почти 70 лет назад осталось в памяти такой же яркой картиной близкого смертельного боя, обрамленной черной рамой витрины.

В своем повествовании я не в состоянии придерживаться хронологической последовательности событий. Как тогда, в детстве, так и сейчас, за давностью лет все, что я видел, воспринимается единым блоком. В какой последовательности в голову приходит воспоминание о каком-либо событии, так я о нем и пишу. Конечно же, по мере сил стараюсь соблюдать приблизительную временную однородность.

Вот, например. Всем жителям города выдали противогазы. Когда это было? Пожалуй, в начале блокады, когда еще поддерживался муниципальный порядок, еще не все ушли на фронт. Мне достался хорошенький, густо пахнущий резиной противогаз, в новой сумке защитного цвета. В первые дни я постоянно носил его через плечо, сам быстро надевал, протирал запотевающие стекла глазниц тонкой резиновой «пипкой», торчащей снаружи в виде маленького хоботка, как у слоника. В это образование вставлялся палец, он вворачивался внутрь, и можно было не только протереть стекло изнутри, но и почесать нос или близко расположенную часть лица, не нарушая герметичность аппарата. Но пребывать в противогазе более трех минут я не мог – становилось трудно дышать. Слабенькие детские мышцы грудной клетки быстро уставали от протягивания воздуха через гофрированную трубку и мощные слои фильтров в зеленной блестящей коробке приличных размеров. Вообще же, за неделю близкого общения игрушка надоела и постепенно забылась. В оккупацию резиновое изделие пошло на отличные рогатки для стрельбы в сторону птиц или просто «в никуда».

Перед войной подростки и юноши улицы Подгорной вечерами собирались возле подъезда «Дома Дико». Все они учились в одной школе, которая располагалась ниже на улице Артиллерийской. Многим из них предстояло через год идти в армию. Мальчишки тайком курили, но вели себя довольно прилично. Разговаривали на нормальном русском языке. Я не слышал от них матерных слов и блатного жаргона. Верховодил там мой двоюродный брат Валентин Мухин по кличке «Каторжанин», прозванный так за то, что был острижен под ноль, ему должно было исполниться 16 лет. В годы войны он окончил Высшее военно-морское училище и в мирные дни был самым молодым командиром подводной лодки на Северном флоте. Среди них был тихий и умный еврейский мальчик Боря, щуплый и чернявый. Он жил в этом злосчастном доме и чудом остался живым после взрыва. Вскоре после начала осады города его призвали, он попал в разведку, о чем писал в письме брату. Здесь же под Севастополем он был убит. Мой брат тяжело перенес известие об его гибели. Помню, сутки пролежал, не вставая, на диване, уткнувшись лицом в подушку. Другой известный мне паренёк из этой компании, Коля Могила, тоже был призван и когда пришел к нам прощаться, то моя тетя разрешила ему и брату, как взрослым, выпить водки. Когда он уходил, я играл на улице. Подозвав меня, он подхватил под мышки, высоко поднял над головой и поцеловал. В это время я увидел слезы у него в глазах. Потом, опустив меня, сказал: «Ну, Жорка, живи долго!». Их всех можно было понять, ребята уходили на верную смерть. Коля остался жив и спустя долгие годы приходил к брату в чине капитана пограничных войск.