Текст книги "Мемуары старого мальчика (Севастополь 1941 – 1945)"

5. Хлеб наш насущный

Когда исчезли продукты, да и сами магазины, точно не помню. В первый месяц блокады все полки магазинов были заставлены синими консервными коробками с крабами «Снатка». Больше ничего. Пусто. Скоро и этого не стало. Вспоминается, что в годы застоя достать к празднику этот деликатес означало на порядок повысить праздничность, значительность стола и хозяев. Вот когда вспоминались эти полки магазинов. Неужели такое могло быть?

Основная пищевая поддержка шла за счет того, что отец, не годный по здоровью к военной службе, был оставлен в мастерских, которые обслуживали непосредственно фронтовую технику. Ну а остальное – это все то, что могли достать все члены семьи в бесконечных очередях за всем, что можно употребить в пищу. Например, за географическими картами, так как клейстер, соединявший бумагу с марлевой подложкой можно отделить с помощью воды, а дальше делай, что хочешь: ешь так, пеки оладьи на рыбьем жире, делай затирушку для супа.

Помню, в январе тётя Татьяна пришла с базара и сообщила, что в продаже только бочковые огурцы, а за ними несусветная очередь. Но и огурцы закончились. Тогда смеялись: немецкая листовка сообщала позже, что жители города питаются только солеными огурцами. А их-то уж и не было. Пропаганда опоздала! Кстати немецких листовок было много. Размером с тетрадный лист, на тонкой бумаге голубоватого или желтого цвета. Большинство начинались крупными буквами с призыва: «Штык в землю!», они призывали бить комиссаров и жидов и переходить на сторону немецкой армии. Далее в ней объяснялось, как сдаваться, используя эту бумажку как пропуск. Были листовки с карикатурами на наших вождей. Запомнилась листовка, где во весь лист изображалась голова человека, тонкая шея которого была сдавлена со всех сторон лучами шестиконечной звезды.

Под нами, улицей ниже, находилась мукомольная мельница. В неё попало сразу несколько зажигалок. Мельница давно не работала – не было электричества. Какие-то остатки зерна внутри еще были. Среди набежавшей толпы, и это под постоянным обстрелом, нашим женщинам удалось наскрести среди пыли какое-то количество полусгоревшего ячменя. Зерно потом провеяли и мололи на старой ручной кофемолке. Дело это было долгое и очень нудное. Поочередно мололи все члены семьи. Мне это по причине физической слабости от недоедания давалось особенно трудно. Вкус лепешек с едким запахом дыма и с горечью золы могу припомнить и сейчас.

Однажды средь бела дня ворвалась взволнованная соседка с известием: «Над нами, в степи, только что убило снарядом лошадь!». Стремительный рывок и нам что-то достается. За многие месяцы в доме пахнет мясной пищей. Мне не удается разжевать ни одного кусочка мяса, такое оно жесткое. С котлетами проще, но специфический запах конины не по нраву генетическому европейцу. Эпопея с поеданием этого продукта стерлась из памяти. Люди окраин города бедствовали не так сильно – выручало подсобное хозяйство.

Запомнился странный случай. Одна из моих многочисленных тетушек работала в торговом управлении города. Звали её тетя Надя. Недавно было отбито очередное наступление немцев, наступило кратковременное затишье. И вот эта тетя приводит к нам (почему-то не к себе домой) трех мужчин в военной форме, но не военных. Все немного подвыпившие. Мужики лет по 30–40. Очень быстро накрывается стол, и появляется такая еда, от которой кружится голова, течет слюна. Всего этого мы не видели несколько месяцев. Да и до войны не очень часто. Здесь разные колбасы и сыр, масло и яйца, большая копченая рыба с потрясающим запахом. Уже на сале жарится картофель, а на столе быстро сменяя друг друга, булькают бутылки водки с сургучной пробкой, которую лихо ладонью дядьки выбивают за один раз. Пьют быстро и много. Хорошо жрут. Из разговоров удается понять, что они снабженцы, бывшие сотрудники горторга. Еще, что они только что вышли из окружения. Самый старший из них, типа вожака, достает из кобуры милицейский наган и, потрясая им, сообщает, что видел немцев близко в лицо и стрелял в них. Они пьяны, наглы, рисуются героями и храбрецами, но что-то их беспокоит, что-то тревожит, не чувствуется завершающей уверенности. Начал крепнуть мат, и тетка Татьяна, моя крестная мать, вывезла мена на санях на улицу в тающий и смешанный с землей снег. Сани не ехали. Было сравнительно тихо. Бабахало иногда на Северной стороне. Видно, немцам дали хорошо и отогнали прилично подальше. Вышла мама. Вокруг было сыро, слегка капало. Был виден весь полуразрушенный родной мой город, местами дымки тлеющих пожаров. Давили низкие облака. За Северной стороной небо было фиолетовым с дальними электрическими сполохами. Был слышан почти ровный гул дальнего боя.

Бабушка в наше отсутствие собрала все со стола и вместе с узлами выставила всю компанию в направлении неопределенном, но ясном. Мы вернулись в хату. Что это были за люди? Что они здесь делали, когда все мужчины Севастополя на войне? Не мог я представить, кто же может в такое лихолетье так себя вести. В воспоминаниях позже подумалось, так это же были дезертиры!

По левому боку нашего дома стоял каменный, окнами на улицу, дом, повыше и побольше нашей глиняной мазанки, стало быть, Подгорная № 18. Хозяйками дома были две пожилые сестрички, очень тихие, очень скромные, интеллигентные (возможно, из «бывших»). Я бывал у них во внутренней комнате несколько раз, по приглашению подобрать книжку для чтения. Поразило то, что стен у комнаты (в обычном представлении) не было. Вместо стен – от пола до потолка стояли полированные, застекленные шкафы с рядами книг в невиданных обложках, тесненных золотом. Свободными от шкафов были только маленькое окошко и такая же узкая одностворчатая дверка. У них были годичные подшивки старых дореволюционных журналов, некоторые из них сестры давали почитать брату Валентину. Кажется, я уже тогда знал, что журналы эти запрещенные, а читать их преступно. Очень надолго остался у нас громадный блок подшивки журнала «Русская иллюстрация». Почему, станет ясно дальше. Какие там были литографические рисунки во всю страницу! Фото с полей Первой мировой войны. Портреты царствующих особ и их челяди. Замечательные иллюстрации к литературным произведениям, которые там печатались, и которые я взахлеб читал, иногда ни черта не понимая. Там на толстой глянцевой бумаге, которой я никогда не видел, вершились события неведомой мне жизни, такой красивой, такой светлой и материально достаточной. Рассматривание картинок притупляло чувство голода.

Так вот, эти милые женщины сдавали большую комнату своего дома, с тремя окнами на улицу, чете Толобовых. Сам Толобов военный водолаз был, вероятно, известным на флоте человеком, жена его Сара – подруга моей тети Тани, сын Алик, в последующем военно-морской офицер. Они рано эвакуировались, все остались живы и жили долго.

Плата за квартиру была единственной материальной поддержкой сестер. Когда жильцы эвакуировались, этот источник доходов исчез. Вероятно, сестры первое время перебивались продажей или обменом вещей. Книги были никому не нужны. Это понятно.

Бабушка, зайдя к ним по соседским делам, увидела, что бедные сестрички варят суп из мелких черных зернышек, семян паутели, (дети называют их цветки грамофончиками), которая летом вилась по стенам двора. На керогазе варилось в черной, как тушь, воде это подобие пищи из семейства бобовых. Бабушка попробовала и посоветовала вылить. Истинно православный человек, моя дорогая бабушка, Мария Васильевна, конечно же, чем-то съедобным поделилась с ними и, сдается мне, что и в дальнейшем поддерживала их чем могла. Прямое попадание, судя по воронке, тонной бомбы, разнесло домик в прах. Гибель несчастных была мгновенной. Громадная груда земли стала их могилой. Это случилось в те времена, когда уже никакие спасательные и поисковые работы не велись. У нас снесло сарай и проломило стену в первую комнату. Дом, который располагался левее, завалило веером от воронки. Там уже никто не жил. Очень жаль ни имен, ни фамилии погибших я не знал. Царствие им небесное!

Вот вспомнил, что на дне воронки оставался стоять, засыпанный по самый руль отцовский мотоцикл «Триумф». Он не был сдан по приказу, изданному в начале войны, гласившему, что необходимо сдавать все транспортные средства, в том числе велосипеды, приемники, пишущие машинки, и много чего другого. Неподчинение грозило большими неприятностями. Помню, с каким сожалением брат Валентин отвел и сдал свой новый велосипед харьковского завода, получив квитанцию, что все будет возвращено после войны. Его отец сдал мотоцикл «Октябренок». Мама отнесла приемник «СИ-235», моего доброго друга, рассказавшего мне много хороших сказок Андерсена и Братьев Гримм. Конечно, ничего к нам не вернулось никогда. Свой мотоцикл папа не мог доставить, так как у него не было половины механических частей. Так он его и бросил посреди чужого двора. Он сгнил на дне воронки. Подшивку же журнала «Русская Иллюстрация» вернуть уж было некому, и он остался у нас на долгие годы.

На краю воронки валялся аккуратный шкаф, внутри которого, среди старых флаконов и пудрениц я увидел незатейливые глиняные фигурки людей, очень маленьких размеров. Я собрал их в кучу и принес показать маме, желая ими завладеть. Довольно сурово мать приказала отнести все туда, где взял и никогда не брать чужого. Юный мародер был посрамлен. В дальнейшем, я точно помню, моя семья во все времена добывала все своим трудом, никогда не прельщаясь тем, что плохо лежит. Вот, что значит севастопольская закваска. Был ли я в своей жизни их последователем? Думаю, что жизнь людей моего круга шла дальше по другому пути, мы мельчали, искали и находили компромиссы своим неблаговидным поступкам. Сдается мне, что все изрядно преуспели во многих делишках. Теперь результат стараний многих поколений налицо. Исполнение десяти заповедей почти исключено новым постиндустриальным обществом.

6. Борьба за огонь

Спички исчезли очень скоро. Не смотря на то, что вокруг не иссякал огонь войны, в быту даже прикурить или зажечь примус составляло проблему. Институт зажигалок как признак буржуазности перед войной был изведен окончательно. Выручило старинное средство, называвшееся когда-то огнивом, у нас же бытовало название «Кресало». Суть прибора состояла в том, что из гранитного кремня стальной железякой (очень хорош кусок старого напильника) быстрым ударом по касательной высекался пучок искр. Следовало к кремню приложить «распатланный» конец льняного каната, так чтобы искры попадали на него. Как только канат начинал тлеть, следовало нежно раздувать тление, до появления маленького лепестка огня. Теперь самое главное не потерять достигнутое, перевести огонек в пламя. Все описанное требовало опыта и сноровки.

Мой отец, мастер на все руки, человек изобретательного ума, взял магнето от разбитого автомобиля, оснастил его ручкой для вращения якоря. На корпус магнето кладется ватка, смоченная бензином. Один оборот якоря магнето, и между концом провода и корпусом проскакивает искра, ватка с бензином мгновенно воспламеняется. Класс!

Теперь об освещении. Электрический свет появлялся все реже. Кажется, последний раз он был на Новый, 1942 год. Даже на маленькой елочке, устроенной для меня, горели лампочки. Но в 00.30 начался минометный обстрел нашего района, и электрический свет исчез из нашей жизни на несколько лет. Освещались свечами и керосиновыми лампами, пока не исчезли продукты горения. Пришла пора коптилок на солярке. В гильзу из-под снаряда вставлялся фитиль, и край гильзы сплющивался. Вот и вся нехитрая.

Папа к гильзе от 45 миллиметрового снаряда выточил подставку для устойчивости, а сверху, накручивающуюся головку с ажурными прижимами для лампового стекла. Имелся винтовой регулятор высоты подъема фитиля. Ламповое стекло изготавливалось из прозрачной бутылки – чекушки из-под водки. Дно бутылки обрезалось хитроумным способом. Место отсечения днища бутылки перевязывалось ниткой, смоченной в бензине. Нитка поджигалась, и бутылка погружалась в холодную воду, где стекло лопалось на уровне нити. Удавался этот фокус далеко не всегда. Светильник этот прошел с нами через дни осады и оккупации. Теперь в каждый праздник 9-го мая мы ставим его на праздничный стол и зажигаем в память о минувшем.

Потом в наш быт вошло новшество, принесенное немецкой армией, – карбидная лампа. Её синеватый, как электрический разряд, свет, был значительно ярче желтого света керосинок. В период оккупации мы пользовались только карбидками. Устройство нехитрое. Лампа состояла из двух герметично соединяемых круглых банок. В нижнюю банку закладывались куски мелко разбитого сухого карбида. Верхняя банка навинчивалась на нижнюю. В неё заливалась вода. Снаружи этой банки располагался маховичок, которым регулировалась частота капель воды, поступающих в банку с карбидом, и трубка с точечным отверстием на рабочем конце для выхода газа (сероводород). Газ поджигался, издавая характерный хлопок, и появлялся яркий лепесток пламени. Запах газа, сопровождавший горение был довольно неприятным, но мы быстро привыкли. На мне лежала обязанность утром очищать лампу от распавшегося карбида, высушивать и заправлять новыми порциями вонючего камня и водой. Иногда лампу распирало слишком большим количеством газа, и она взрывалась. Кроме разбрызганной грязи, других последствий не наблюдалось.

Огонь для освещения был, несомненно, нужен, но он был нужен и в очаге. Приготовить пищу, нагреть воды для купания, согреть комнаты зимой. Керосина для примуса не раздобыть. Уголь? Откуда ему взяться. Осталось единственное – дрова. Уж этого-то продукта было предостаточно на сплошных развалинах города. Сначала тащили доски и остатки мебели с ближайших мест, затем все дальше из нежилой части центра города в основном то, что лежало на поверхности. Потом добывать дрова стало трудней. Приходилось их освобождать из груды камней, всё глубже и глубже. Сдается, к возвращению наших растащили и пожгли всё. Но через месяц-два появился керосин в продаже, в специальных будках, а работающим стали выдавать уголь.

7. Опять пещеры

В одно из немецких наступлений на Севастополь, ближе к весне, бомбардировки стали такими интенсивными, а снаряды и мины падали так близко, что отец приказал матери вместе со мной и двоюродным братом Валентином перебраться в пещеры, которые располагались недалеко от его мастерских. Пещеры большие, в далеком степном овраге. Бомбы там не падают, снаряды не долетают. Дескать, и ему так спокойней за нас, так как есть возможность в любой момент прибежать к нам на выручку, да и нам безопасней. Кроме того, отпадала необходимость пробираться через весь город домой под постоянным обстрелом. С Северной стороны немцы контролировали каждый метр. К этому времени мать была уже на пятом месяце беременности. Это также, вероятно, послужило причиной нашего переселения.

День нашего перехода выдался наиболее страшным. С утра в Южной бухте горел крейсер «Червона Украина». Широкая струя черного дыма тянулась через всю южную часть небосвода. На фоне черного неба, туда, в основание этого дыма, падали и падали обморочно белые пикировщики. Последние дни немцы стали применять самолеты со специальными сиренами в плоскостях, которые при пике издавали непередаваемый ужасный вой. Кроме того, на город сбрасывали рельсы, тележные колеса, протяжный свист которых завершался ощутимым тупым толчком в землю.

За городом возле итальянского кладбища, на повороте дороги, что когда-то была Балаклавским шоссе, нас встретил отец – худой, бледный, с недельной щетиной, в промасленной до блеска черной спецовке. И тут как по заказу, на это «тихое» место начался такой бомбовой налет, какого мы еще не испытывали. Страх усилился во сто крат – над головой не было привычного потолка спасительного подвала. Над нами безразличное ярко-синее, с черным хвостом дыма, небо; солнце в зените, отчего белый известняк слепит глаза. Полная открытость и беззащитность. Спустя много лет в Третьяковке я увидел картину «Голгофа» художника Ге. Прошлое вошло в меня: на картине был тот же безжалостный, бесчеловечный каменистый пейзаж и белые кресты.

Мой спутник, интеллигентный доктор Лойге из Риги, спросил у меня: «Георгий, почему он так страшно смотрит?». Он имел в виду искаженное страхом лицо разбойника на втором плане холста. Наверное, такие лица были у нас в те минуты. Что мог я ответить моему коллеге, не видавшему войны?

После минутного оцепенения мы побежали к одинокому двухэтажному дому. Скорей! В подвал! Подвал оказался сараем под полом нижнего этажа дома, закрывавшимся дверкой из тонких досточек. От близких взрывов сарайчик раскачивало как лодочку. В воздух поднялась угольная пыль. В дверные щели с каждым взрывом врывались острые молнии яркого света. Смерть постояла рядом и отступила на время. От домика до пещер по открытому ровному полю оставалось около километра. Мы бежали, опасаясь повторения налета, и тут на середине пути, на бреющем полете нас настиг «Мессер». Я отчетливо увидел желтые окрылки и кресты. Кажется, он пустил пулеметную очередь, характерный звук достиг моих ушей. Стрелял ли он в нашу сторону? В широком поле мы были одни. Валька кричал: «Ложись!», а сам продолжал бежать.

Страшный дом, с желтой облупившейся штукатуркой, какой-то не нужный посреди степи, остался в памяти олицетворением абсурда, сопровождающегося ощущением тянущей пустоты в животе. Сарай под этим домом, где был пережит такой страшный страх, я пытался изобразить в черных тонах, приемами гравюры и в символической манере с помощью фотошопа. Ничего не получилось. А вот тому, кто побывает в Феодосии, в музее А.Грина, рекомендую отыскать гравюру художницы Толстой под названием «Борьба со смертью». Вот где все в точку! Талантливо!

Мы выбрали пустую обширную пещеру. Но одиночество наше длилось недолго.

Вскоре во всех углах и альковах поселился разномастный люд с множеством детей, с постелями, примусами, кастрюлями и горшками. Потянулись однообразные скучные дни.

Правда, война осталась над городом. Здесь в степи больше бомбежек не было. Ночью мы выползали из пещер и смотрели войну. Сеть прожекторов, далекие всполохи дальнобойных орудий, извивающиеся дорожки трассирующих пуль.

Постепенно интенсивность близких боев стихла. Немцев опять отогнали. Мы вернулись домой на улицу Подгорную. Было не привычно тихо, шел мелкий грибной дождичек. Дышалось легко и радостно. Но стоял стойкий запах обгорелого дерева. Город лежал в руинах. Страха не было. Надолго ли?

8. В осажденном городе

Смерть людей становилась обыденностью. Страх собственной смерти притуплялся. Так пишут в книжках о войне, которые я прочел потом через десятилетия. На основании своего маленького детского опыта затрудняюсь подтвердить или опровергнуть это. Прямым попаданием бомбы в укрытие в виде щели прямо во дворе убило родную сестру и племянницу вместе с их с детьми, моего дяди Васи Мухина. Неподдельная скорбь всех нас, еще живущих. Вопли, стоны, плач. Недоумение внезапной утраты. Как же так, ведь только что все были вместе. Вот на столе их чашки с недопитым молоком. Зачем побежали в эту проклятую щель? Остались бы дома, были бы живы.

Всеобщее горе по поводу гибели теплохода «Армения». Он был до отказа забит ранеными, на флагштоке нес флаг «Красного креста», там были эвакуируемые женщины и дети, там было более трехсот медиков. В тихий, солнечный день у благодатных берегов Крыма фашистские молодцы весело, играючи погасили жизни стольких беззащитных людей.

Наш глиняный домик постепенно разваливается. Прямого попадания не случилось. Правда, однажды брат Валентин случайно обнаружил у порога сарая, который вплотную примыкал к жилой части, врывшийся в землю снаряд, разумеется, не разорвавшийся. Был вызван сапер, который извлек его, обкопав вокруг. Потом на мешковине он и его напарник отнесли снаряд в машину и увезли. Если бы он взорвался, от дома ничего бы не осталось.

Воронки от бомб и снарядов венчиком окружали наш дом. На уступе террасы над нашим домом располагались рядом цыганский и татарский дома. Помню, перед войной там однажды слышалась специфическая музыка, брат сказал, что там будет обрезание. Пояснений он не дал, наверное, и сам не знал, что это такое. Проходя мимо, в проеме открытой калитки, я мельком увидел множество людей в белых рубашках и мальчика, закутанного в простынь, которому стригли голову. Звучала однообразная струнная музыка.

Периодически над стеной, нависавшей над нашим двором, появлялась старая цыганка с большой кривой трубкой и серьгой в одном ухе – жительница одного их упомянутых домов. Она постоянно жаловалась на бомбежки моей бабушке и всегда начинала со слов: «Суседка, мамочка». Не знаю, кто остался жив или погиб в этих домах, но вся улица ближе к концу осады представляла собой искореженный ров. Примерно так же выглядела и моя родная улица. Абсолютно целых домов не осталось. У нашего дома косо опустилась крыша: один край касался пола, другой держался за верх оставшейся стены. В образовавшемся треугольном проходе можно было проходить, взрослым, слегка пригнувшись.

Когда немцы основательно укрепились на Северной стороне, весь город открылся им как на ладони. Наверно поэтому участились минометные обстрелы. Близко, все видно, не нужен корректировщик. Долгий выматывающий душу вой мины и короткий сухой, и злой разрыв. В плотной севастопольской земле мины оставляли след своей ярости в виде поверхностных плоских воронок, закрученных по спирали. Однажды я попал! На западной окраине Севастополя, в Туровской слободе, жила бабушкина родня по мужу. Так вот её непременно нужно было посетить. Конечно! Всенепременнейше! Надо узнать, все ли живы, и сообщить, что у нас, слава Богу, все живы. Время как раз для загородных прогулок! С собой бабушка великодушно взяла меня. На пути у нас, в Стрелецкой балке, лежал Херсонесский мост. Откуда нам было знать, что под сводом моста располагался штаб генерала Петрова, и весь участок шоссе над ним пристрелян? Как только в этом районе наблюдалось какое-нибудь движение, немцы начинали минометный обстрел. Только мы появились на расстоянии в метрах ста от моста, как земля над мостом закипела от разрывов. Я заорал, что надо домой, что бабушка дура и ничего не понимает. Бедная бабушка! Она повернула, отвела трусливого внука домой в подвал, а сама повторила прерванный путь, дошла до своей родни, поговорила вдоволь и благополучно вернулась. Безрассудство, отвага, чувство долга. Что это? «Безумству храбрых поем мы песню!».

В период осады города информацию о состоянии дел на фронтах войны мы получали из газет «Красный Крым», «Маяк коммуны», «Красный флот». Больше всего нас волновали известия о боях на подступах к Севастополю. Мы радовались победам, когда отбивалось очередное наступление немцев. Гордились подвигами красноармейцев и краснофлотцев. Мы знали о подвиге пяти моряков, остановивших своими телами колонну танков, слышали о подвиге комсомольцев, защитников дзота № 11. Всех не перечислишь – героем был каждый.

Запомнилась большая статья, не помню названия газеты, Ильи Эренбурга, обращённая к севастопольцам. Он восторженно писал, что о каждом жителе будут помнить и чтить память о погибших и славить живых. Не оправдались слова публициста. Юный хам за рулем автобуса, презрительно глядя на «Удостоверение жителя осажденного города», каркает: «Здесь это не хляет! Куда ты прешь, дед? Сколько вас еще осталось?»