Текст книги "Третий брат"

– Э-эх, – тяжко вздыхал водитель, – наделают своих «мисубисей» и отнимут у нас копейку трудовую. Чёрт знает, как в этих «мисубисях» всё вертится, а ездят по нашим дорогам, пропади они пропадом, лучше «газонов». Понавезут сюда узкоглазых водил, а нас – за борт! Во-о, житуха будет, чтоб им сгореть! Гнать, чтоб не замутили здесь своих делов. Глянь, капитан этот – только приехал, а уже японец его обхаживает, затеи свои внедряет… э-эх-ма, чтоб вашего духа здесь не было!

Тихон поежился и начал выводить на бумаге кривые каракули букв. Писать-то вроде умел, а пальцы загрубели на работе и не слушались, когда надо было чуть поаккуратней. Получалось так, что едва мог разобрать. Иногда стукало в голове, мол, если ты сам не можешь прочитать свою писанину, то кто ж станет этим заниматься, тут шифровальщика надо… Ну уж нет, писал и буду писать! – решает Ворожей, привычка, так сказать, вторая натура, да и как не писать, когда на душе муторно?! Тревожно и обидно… за державу, за народ, за своё, расейское…

– Литаристу этому, – слово «милитарист» у Тихона не выговаривалось, – небось, надо всё знать про наши планы на острове. А главное, разведать – когда их попрут отседова. Во-от чего он добивается от капитана. Тот, конечно, сам не дурак, чтоб проговориться. А жена, а мальчишка… кто-нибудь, да брякнет о наших планах. Эти по-русски хорошо, не хуже нашего кумекают. Вот и выведают всё, а там – о-ох и хи-и-т-ры же! – намутят воды и всё расстроят. Нам, водилам, на погибель, ежели «мисубисями» заменят «газоны». Кто их разберёт, как устроены, кроме самих узкоглазых. Опять к ним на поклон… тошно всё это, о-ох и тошно!

* * *

Дело было уже далеко за полночь, когда Ворожей, чертыхаясь, докончил вырисовывать свои каракули. Пальцы уже совсем не слушались, голову клонило набок, а внутри свербело – закончить всё… о-ох, надо сегодня. Завтра будет поздно, да и забудется. Что же будет потом, если не упредить проклятых «литаристов»? А потом…

Неожиданным порывом ветра форточка в окне распахнулась настежь, и в ночной тишине ясно послышался глухой мощный звук. Словно тысячи двигателей работали одновременно. Звук нарастал и превращался в монотонный гул, наполнявший своим рокотом всё вокруг. На душе стало тревожно, Тихон очнулся от сонной истомы и, встав из-за стола, подошёл к окну.

– Ба-а-тюшки! – завопил он, увидев за окном…

Сотни новеньких, блестевших металлом в темноте грузовиков надвигались прямо на его дом. Словно танковая колонна, они ползли по склону сопки, на которой стоял дом Ворожея. Ещё немного, колонна будет здесь – «мисубисями» заполнится всё, и… каюк!

– Они раздавят нас, вместе с домом и моим «газоном», что стоит у ворот. – Тихон заметался у окна, соображая, что делать. – Граната, где граната, – ему пришла спасительная мысль о ручной гранате, которую по прибытии на остров выдали на военном складе вместе с винтовкой и плащ-палаткой.

Тихон бросился к шкафу, где стояла винтовка. Ага, граната здесь! Она висела на крючке у стенки шкафа, закрытая полами плащ-палатки. Тихон схватил ставшую необычайно тяжёлой гранату и дёрнулся прямо к окну. Гул нарастал, машины подбирались ближе и ближе. Уже можно было различить безмятежное лицо японца-водителя в первом грузовике колонны.

– Вот чека, и… – по-матросски широко расставив ноги, Тихон стал у окна, решительно глядя в ночную темноту, сверкавшую огнями машин, – как только первая «мисубися» покажется на дворе – рвану! А ну-ка, держись, узкоглазый!

Уставившись невидящими глазами в тёмный провал окна, Ворожей вдруг с силой дёрнул чеку, размахнулся тяжёлой гранатой, как ему показалось, до самого пола и… потеряв равновесие, опрокинулся назад вместе с ней.

– Сейчас взорвется, – только успело мелькнуть в голове, как раздался страшный грохот и всё провалилось…

Голова соскользнула со скрещённых рук на стол, стул покачнулся, и упавший с него Ворожей даже не проснулся. Лёжа на полу, «писатель» всё ещё спал глубоким сном. Граната, учебная, без чеки, валялась рядом с ним на полу.

* * *

С начала войны уже прошло около трёх лет, и многое на севере Сахалина могло измениться в ближайшее время, однако никто толком не знал, как и что именно. Концессии работали по-прежнему, на улочках городка спешили прохожие и проезжали грузовики с утра до темноты, подступающей так скоро и незаметно, что нередко она заставала врасплох тех, кто не успел вовремя закончить свои дела. А в темноте всякое бывает…

Теперь, как и в давние «каторжные» времена, по острову шаталось немало лихого народа. Как-то туманным холодным утром, вскоре после приезда семьи Рыбаковых, в город пришло известие – оперативники окружили банду отпетого уголовника Лабуша. В тайге, на северо-востоке острова, наконец после долгих недель скитаний один из отрядов истребительного батальона нарвался на бандитов. Перестрелка длилась недолго, в конце концов бандиты сдались. Лабуш, матёрый волк, хотел пристрелить своих напарников и скрыться один. Загодя догадавшись, те внезапно окружили пахана, навалились все на него, связали и вышли из леса, толкая своего атамана в спину.

Безжалостные ко всем, кто встречался им на пути, бандиты попросили пощады, попросту струсив. Метавший вокруг звериные взгляды и рычавший от боли связанный Лабуш уже не представлял угрозы.

– Впрочем, кто знает, – сказал один из его подручных, – пока суд да дело, пахан и в тюрьме может расправиться с нами.

Тогда его никто не услышал, вспомнили позже, когда перед судом пахан задушил охранника, овладел ключами и проник в камеру к тому самому подручному, который высказал свои опасения. Лабуш не совсем прикончил его, а истекающего кровью подвесил за язык на двери, тем самым ещё раз подтвердив, кто здесь пахан. Для такого нет ничего невозможного – пахан должен суметь поразить даже видавших виды зэков, иначе кто из них его послушает.

Оперативников не слишком удивляли зверства уголовников, но иногда даже у них это вызывало дрожь отвращения. Зная свою уязвимость, каторжники шли до конца – со времён Соньки Золотой Ручки их сахалинская порода не изменилась. Здесь, как в зоопарке с открытым вольером, – людей и зверей разделяет лишь естественное пространство, перескочить которое для царя зверей – сущий пустяк, если набраться сил. А вот спастись-то сил и недоставало. Не только уголовникам, но и приезжим, поначалу настроенным на большие подвиги, а спустя некоторое время – полностью отчаявшимся и опустившимся людям.

Рыбаков приметил одну особенность в общении с поселенцами. Не стоит перед ними выдавать себя знающим человеком. Почти сразу опустят – поставят на место, как бы ни старался выкрутиться. И это ещё хорошо, а то могут и покалечить ненароком, чтобы не высовывался. Для всех должно быть понятно, в чём состоит твоя слабость, хотя бы какая-нибудь. Это, общая для многих, черта сахалинского характера. Непонимание не устраняет опасности быть помеченным, то есть каким-то образом ослабленным, униженным или попросту изрядно побитым.

Нашлись доброжелатели, которые буквально сразу же поведали только что прибывшему Рыбакову о разных местных обычаях. К примеру, про «сахалинскую усмешку».

– Смотри, – посмеиваясь в бороду, рассказывал Рыбакову старичок-сосед, – как бы тебе не оказаться не месте Михася, ну, того парня с Большой земли, что никак не мог понять местные обычаи. Всё пытался показать, гляди-ка, силен… кто с ним поспорит? Ну, никто и не стал спорить, а как-то ночью завалили его наземь и по-нашему пометили. Ну и что ж… ведь не по твоим правилам нам тут жить, Михась!

– Как это «по-нашему»? – переспросил Алексей Петрович.

– А вот как: разрезали непонятливому Михасю… ну, ножичком, края рта.

– Хм… зачем же так? – Рыбакова аж передёрнуло.

– А, чтоб все узнавали пришельца, – осклабился старичок и, повернувшись, удалился.

– Действительно, – понял про себя Рыбаков, – шрамы-то на лице останутся навсегда.

От ужасного выражения «усмешки» бедному Михасю никогда уже не избавиться. И «сахалинская усмешка» – лишь одна из «невинных шалостей» на острове. От прежней каторжной эпохи осталось в этом смысле богатое наследие.

* * *

На фоне особенных, не самых тёплых отношений между русскими Рыбаков с невольной завистью наблюдал совсем иное у японцев. А главное, его поражало, как те воспринимали их, пришедших сюда, чтобы в конце концов, как все понимали, восстановить здесь своё положение. «Ну конечно, – говорил он себе, идёт уже четвёртый год войны, и победа, как ты ни крути, «выглядывает» с нашей стороны. Им всё трудней, будучи союзниками Гитлера, держать с нами нейтралитет. Вот и стараются хотя бы как-нибудь нам угодить, а впрочем… – признавался сам себе капитан, – дело, кажется, не только в этом».

Всё чаще замечал Рыбаков нечто особенное, присущее японцам по природе. Почти мгновенно бросалась в глаза их деликатность и умение слушать. Всякий из них, казалось, заботился, чтобы не столько высказаться самому, сколько дать сказать другому. А более всего восхищало тонкое внимание к прекрасному – не любовь к изобилию и роскоши, а очарование сокровенного и созерцание скрытой красоты вещей. И уже на первых порах, приоткрывая для себя характер общения в семье Накасимы, Алексей Петрович не раз ощущал, что в глазах японца – «некрасивое недопустимо»!

«Они способны видеть бесконечность жизни, – философски догадывался Рыбаков, – которая не завершается, а лишь меняет форму. Где-то там, впереди, бесконечная смена форм перейдёт во что-то иное, чего мы теперь не знаем. Если это сейчас некрасиво, то оно не станет лучше. А в конце концов вообще никуда не перейдёт, то есть канет в небытие. Как бы кому ни хотелось сохранить все, что им сделано, но, если это некрасиво, то у него нет шансов остаться вечно. Думаю, так-то лучше, чем бесконечно перебирать возможности там, где их попросту нет».

Сам того за собой не замечая, Алексей Петрович обладал редким даром «зреть в корень». Каким-то естественным образом, без особого напряжения, он вдруг ощущал то главное, над чем другие бьются целую жизнь и не могут постичь. Он мог собрать в одно целое такое, о чём было трудно и подумать как о едином. Не разрозненные части, а движение к единому полюсу или центру – это было его главным аргументом для собирания. И у него получалось, даже когда в подобное не очень-то верилось.

* * *

Однажды, ещё до войны, размышления молодого капитана Рыбакова выслушал генерал, его «верхний начальник», которому следовало бы лишь отдавать приказы, чтобы их исполняли. Но генерал решил не просто выяснить, чем в мирное время «дышат» его подчинённые, но встать с ними как бы на одну ступень. Ненадолго, конечно, а всё-таки стать одним из них, простых офицеров, чтобы увидеть себя… гм, равным среди них. Зачем? – спроси любой его подчинённый, и не получил бы ответа. Генералу вдруг стало интересно просто узнать ближе своего офицера. И узнал…

– Значит, капитан Рыбаков, вы думаете, что если не избежать большой войны, то нам нужно удержать мир хотя бы на востоке?

– Воевать на все стороны света ещё никому не удавалось – так, чтобы везде победить, товарищ генерал. – Рыбаков был искренен и внимателен, чтобы не пропустить мимо себя того, что по-настоящему интересовало генерала.

– М-да, хорошо бы так, чтобы воевать лишь там, где удобно, а в остальных направлениях просто держать нейтралитет, – согласился генерал, – однако, понимаете ли, дорогой мой, всякий стратег хочет добиться, чтобы, нападая, одновременно ударить со всех сторон. Тогда можно одолеть силу противника, какой бы та ни была. Ну а потом можно договориться с теми, кто наступал с разных сторон. Поделить, так сказать, победу между союзниками.

– Было бы неплохо, конечно, однако, в любой момент самолёты союзников могут повернуться друг против друга. Ведь после победы договориться трудней, чем когда победители ещё неизвестны…

– Готов согласиться с вами, Алексей Петрович, – генерал заговорил менее официально. Чувствовалось, что беседа для него становится более увлекательной. – Но, если представить, что враг двинет с запада, что остаётся императору Хирохито?

– В случае, когда война придёт с запада, император может хранить с нами нейтралитет, – рассуждал Рыбаков. – Если ему будет выгодно, то наверняка найдёт способ, как это сделать.

– Значит, по-вашему, Советский Союз согласится, чтобы не воевать с японцами, когда те союзники нашего врага?

– Лучше, конечно, – заметил Рыбаков, – везде сохранить мир: на востоке и на западе… Советскому Союзу стать как бы «третьим братом» с ними.

– Хорошо бы, но вот проблема: когда двое задумали против третьего недоброе, как тут быть? – генерал усмехнулся и тут же добавил: – Ага, может быть, поскорей договориться с одним против другого? Хм… так ведь и не разберёшь, в конце концов, кто против кого.

– Двое между собой в тайных отношениях не устойчивы… – философствовал Рыбаков, – а ну как один заподозрит другого. Что бы тот ни говорил, другой будет думать, ага, за нос меня водит, чтобы я не догадался, что он задумал обо мне.

– И правда, – кивнул генерал, – перебирая одно за другим, вдруг вспомнит, что когда-то доверял тому, а он, смотри-ка, такое подумал обо мне…

– Получается, – продолжал Рыбаков, – что двоим до конца никак не выяснить своих отношений, пока не появится третий, независимый от них, чтобы каждый мог доверять его мнению.

– М-да, – генерал улыбнулся, – третий для дерущихся двоих как раз кстати…

– Если будет как брат каждому, то сможет примирить обоих!

– По-настоящему, – закончил мысль генерал, – братья даже в драке своё родное-то не растеряют до конца… Против природы не восстанешь!

– Хоть и люди мы, одной природы, а всё же… – тихо проговорил Рыбаков, – воюем, друг друга убиваем.

– Один напал, другой – обороняйся, чтобы не стать тому рабом.

– А вот если третий между ними – ни раб, ни господин, а похож и на того, и на другого. Такому не прикажешь, чтобы подчинился, да и сам он не станет тебе приказывать…

– Это как же понять, – в голосе генерала прозвучало недоумение, – чтобы никто никому не приказывал. Как же тогда будет народ жить, как армия, кто страной станет управлять?

– Так если всегда с «третьим братом»… втроём, по-братски рассудить, – мечтательно проговорил Рыбаков, – то всё можно сделать без принуждения, без насилия и без жесткого приказа.

– Эк-ка, брат, х-хватил, – генерал не выдержал, – а мы тогда с тобой на что нужны?!

– Так представьте, товарищ генерал, что ваш приказ для меня стал моим собственным… хм, не приказом, а убеждением, как и для того майора, например, что говорил с вами передо мной.

– Гм, хорошо, если так, – генерал нахмурился, – а ну как вы вдвоём против меня настроитесь, мол, генерал нам не указ…

– Так в том-то и дело, товарищ генерал, – убеждённо проговорил Рыбаков, – что вдвоем-то легче выполнить чей-либо приказ, чем своё придумывать… А если от «третьего брата» пришло, так уже вроде и не приказ это для двоих, а что-то общее между ними, с чем согласны оба…

– М-да?

– Ну хотя бы поначалу и был приказ… гм, который не обсуждается.

– Так-то, брат, понятней…

– Ну а вы, товарищ генерал, – поправился Рыбаков, – со своей стороны, наверное, не отдадите такого приказа, чтобы нам обоим с ним никак не согласиться… мм… мысленно…

– Да уж, постараюсь, – сдержанно проговорил тот и поднялся, давая понять, что их разговор закончен.

* * *

Благодаря желанию учиться не только у других, но и на собственных ошибках, японцы обрели закон: никогда не нарушать единства слова и дела. Ну а если берёшься за дело, то отдавайся ему сполна, действуй посредством всего существа и с полной отдачей, как бы в состоянии отрешённости от самого себя. Сделать же что-то небрежно – это великий грех, нарушение изначальной гармонии, пренебрежение той самой красотой вещи, которая скрыта в ней.

К примеру, японские «мисубиси», которые приснились Ворожею, действительно превосходили наши грузовики почти во всём. Неспроста водитель-мумия опасался появления их на острове. И вырастил в себе ко всему этому глубокую неприязнь. Ему было как-то не с руки созерцать внутреннюю красоту «газона»… Поэтому тот, вероятно, и не отвечал особой преданностью своему хозяину, как «мисубиси» – японцу.

Обида и досада, как известно, не лучшие советчики. Тихону было невдомёк, как это может быть, что ранним морозным утром «мисубиси» заведётся с полуоборота, а «газон», как ни уговаривай и как ни угрожай ему, ни за что не стронуть с места. Пока, конечно, тот не доведёт всего водилу «до ручки». Тогда, в какой-то непостижимый момент, когда уже всё исчерпано и терпение на последнем пределе, вдруг как ни в чём ни бывало затарахтит мотор, с некоторым укором, мол, ты чего, хозяин? Чего ты взбеленился? Посмотри на себя в зеркало, лица на тебе нет! И всё из-за чего, из-за пустяка, да и только! Подумаешь, не завожусь! Так это я просто тренируюсь, ну в смысле, тебя тренирую, нервы твои, которые уже ни к чёрту! А так, может, хоть терпению тебя научу. А как ты думал? Только захотел, и сразу – на тебе!? Это, брат, не по-нашему, не по-советски. Тут нужно создать обстановку, понимаешь, коллективную – созвать консилиум… гм, ну из водил… и вместе, всем собранием, голосованием поименным вынести вердикт – не заводится, знаете ли, потому что воды в солярке оказалось больше самой солярки. Гм, перегнули заправщики, когда разбавляли цистерну. Ну бывает… а ты расстроился, пойди завтра и напиши начальству, пусть само с ними разберётся. А тебе выходной вне графика, ложись и спи, трудяга…

* * *

Как-то после ужина Иошито и Рыбаков засиделись у камина. Пламя играло с темнотой в прятки – пляшущие языки его вдруг являлись то тут то там, игриво нарушая унылый покой залы. Темнота сразу сдавалась, однако, стоило пламени притихнуть, неумолимо надвигалась вновь. Так продолжалось, пока не иссяк запас поленьев, приготовленных на вечер. Вспыхнув, последний язычок огня тихо ушёл внутрь своего жаркого убежища среди мерцающих углей.

Они давно уже высказали друг другу всё, что нагорело внутри после трудного дня. На душе в тот вечер было покойно и безмятежно, как бывает после тихого летнего заката. Казалось, наружное отошло куда-то вдаль, а разум незаметно оккупировали мечты и фантазии. Исподволь они приходят всякому, стоит лишь ослабить нагрузку на мозг. Если позволить ему отправиться в «свободное плавание», то сам не успеешь понять, как всё это вышло. Такое может привидеться… на зависть самому хитрому придумщику!

Приходят на ум разные истории… Пусть и не вполне реальные, а хочется перебрать их в памяти, чтобы разбудить задремавшие чувства и вновь пережить необыкновенно острые впечатления. Кому из нас вновь не хотелось бы окунуться с головой, например, в морские рассказы, что в детстве буквально глотали, листая страницу за страницей. Вместе с каким-нибудь одноногим Джоном Сильвером или капитаном Шарки буквально ползти к обладанию несметным сокровищем, имя которого – приключение.

У каждого свои герои, но есть неизменно общее для всех: ни дня без приключения, ни одного слова, ни одной мысли без веры и надежды. Это – обязательное условие, из которого и вытекает, как следствие, состояние вечернего покоя у камина. А когда огонь потухнет, начнётся полёт фантазии, путешествие по странному миру, где встречаются придуманные, но ставшие реальными существа. Ведь фантазия не знает границ!

Алексей Петрович пошевелил кочергой в камине, пытаясь вызвать хоть какой-то огонёк, но тщетно… За спинами сидевших глубоко в креслах японца и русского уже опустилась тьма, в которой, казалось, прямо сейчас произойдёт что-то странное. Наступило время призраков, которых на острове хоть отбавляй. И будто ощущая, когда приходит их время, в мерцающих отблесках горящих углей появились непрошеные образы.

* * *

Как поговаривали досужие языки, нередко то на дальней сопке, то у побережья, а порой и прямо в городке, гремя кандалами, наводил ужас призрак какого-нибудь каторжника или солдата в амуниции прошлого века. А случалось, что загадочным образом представала «сама», вселяя в суеверных поселян жуткий страх.

– Кто это – «сама»? – тихим шёпотом спросили как-то некую особу, которой, думали все, было, что рассказать.

Та, приняв такой вид, будто она только что с «самой» перекинулась словом, загадочно намекнула, мол, кто-кто… будто не понимаете!

– Ну, эт-то – о-она… – наконец ответила рассказчица, нарочно растягивая слова и сверкая глазами.

– Сонька, что ли, – догадались, – Золотая Ручка?

– А кто ж ещё может жути-то столько навести! – взвизгнула женская половина.

– Да ну вас, бабы, мелете языками, – трезвый голос потонул в общем взволнованном гуле.

– А ну-ка расскажи, если знаешь, как она здесь является? – Рассказчицу тут же привлекли к ответу.

– Чего особенного?! – та уже и не рада, что заикнулась.

– Да-а… «чего особенного», – старушечий голос добавил общего интереса, – а в прошлом годе сноху до смерти напугала, та беременная была, тут же и родила от страха.

– Говори-ка, рассказывай, – голоса зазвучали настойчиве, и деваться рассказчице было уже некуда.

– Тут и рассказывать-то нечего, ну бродит Сонька по острову, – начала она свою историю, – то смазливой красоткой, то старухой прикинется – то солдатика молодого соблазнит, то детишек до смерти напугает. Чего ей, бесшабашной, да неприкаянной? Только и остаётся – являться, когда вздумает. Выберет подходящую ночь и шастает вокруг – по-хозяйски, словно бы и не каторжная. А глазищами-то исподлобья ка-а-к сверкнёт… брр, так и пронзит леденящим холодом до самых пяток.

Вот, напал однажды на неё один из наших… сержантик, тот, что грузовик водит. Мужик ничего, да угрюмый, словно мумия, Ворожеем кличут. Не переносят его у нас, а начальство терпит, знать полезен им чем-то. Так этот, когда не за рулем, любит по берегу болтаться – прохаживается в одиночку, чтоб никто его не видал. Чего думает он себе, никто и не догадывается. Верно, сочиняет, как начальству угодить, а может, как сбежать с острова на Большую землю. Кто его знает…

Ходил-ходил Ворожей как-то по берегу, времени не замечал, тут и темнота подкралась. Накрыла она всё вокруг, а тот… думает-мечтает… уставился вдаль за горизонт и забыл, видать, обо всём на свете. Тут и замер, прямо у воды, – безветренно и мрачно было, тучи нависли, аж над самой головой. Бормочет про себя, заклинает иль ворожит… вот по ворожбе-то его всё и началось.

Тут рассказчица примолкла на мгновение и нервно повела плечами, мол, страшная то была история, иначе не скажешь. А самой уже было не остановиться – продолжила дальше свой рассказ.

* * *

Облака опускались ниже, темнота становилась гуще, а с разных сторон доносился грохот: то ли камни в горах посыпались, то ли кандалы загремели. Жуткая была ночь – тишина такая, что каждый звук, будто гром среди ясного неба. Вдруг слышит Ворожей – гомон в темноте, вроде человеческий, и различает, словно какие-то призраки надвигаются со стороны сопок. Грузно переступают, ноги в кандалах, руками взмахивают, всё ближе подходят, прямо к воде, и бормочут всё громче, уже и слова можно различить.

– Донёс один на меня в охранку, чего и знать-то не знал я, – послышалось едва различимо, – а там, не разобрав, под суд… и упекли на червонец… полгода недотянул.

– А-а, что червонец… меня пожизненно… да не убивал я! – громко обронил кто-то помоложе с яростью в голосе.

– Было-было-было… – бубнил чахоточный голос, задыхаясь и отхаркивая, – было, воровал, жил разгульно… э-эх, недолго, а там потянулась вечная каторга. Всё бы жилось и здесь, ежели б не доносы. Был такой, знали кто, а ничего сделать не могли. В карцере скольких сгноил… вот и меня… глаза бы ему выел!

– Чего же теперь? – явственно доносилось с разных сторон. – Житуха на острове… изменилась?

– И-из-ме-е-нилась, – эхом вторили отовсюду.

– Чего там изменилось, – всех перекрыл глухой низкий голос, – стукачей больше, а жизнь – подлей стала.

– У-ух, показали бы мне одного из этих, отыгрался бы за всё, – выхаркал злобно чахоточный, – карцер и розги, пустую баланду и кровавую рвоту… всё бы ему припомнил!

Призраки придвинулись почти вплотную к морю и в недоумении стали оглядываться, куда идти дальше. Взгляды их блуждали вдоль берега, пока не остановились на одинокой фигуре Ворожея. Словно в изумлении долго рассматривали, потом угрожающе двинулись к нему.

– Кто это? – спросил молодой голос. – Чего он здесь делает?

– Не наш вроде… одет по-другому, ты – солдат, а? – призраки разом поворотились к Ворожею, остолбеневшему от страха.

– Каторжных, слышь-ка, охраняешь?

– А много ль сейчас их здесь?

Ворожей молчал и невольно отступал к воде, заметив, что призраки воды не касались, а, подходя, пятились от неё.

– Ну, солдат, говори о себе, кто будешь и чем живёшь на этом свете!

– Постой-ка, – чахоточный будто вспомнил что-то, – давеча лавочница с перепугу, сам помню, бормотала, есть тут один – ходит всё по берегу и доносы сочиняет. Не ты ль это будешь, солдат?

– О-о-отвечай, – голоса звучали жутким многоголосным эхом.

Словно отражаясь от всего, они были как бы несуществующие, а в то же время назойливые, пронизывали тысячей иголок всё тело и разум, достигая до самых глубин и выворачивая всё наизнанку. Ворожей задом отступил прямо в воду, к нему тянулись тысячи рук, и звучало тысячеголосое – о-о-отвечай!

– Не-ет, не пишу, – бормотал Тихон, – н-не буду писать, н-не я, это они… заставляли меня.

Ноги по щиколотку в воде, дальше – по колено, вода поднимается к поясу, а руки тянутся и тянутся, отступать уже некуда, вода ледяная, тело деревенеет, подкрадывается отчаянная мысль: пропадаю…

– Э-эй, каторжные! – откуда-то сверху с самой вершины сопки раздался звонкий девичий голос. – Слушай сюда!

– Она, это она, – раздались голоса, – Сонька!

Весь сонм отвернулся от полумёртвого Тихона Ворожея, который от холода уже не мог пошевелиться в воде. Однако при звуке её голоса он встрепенулся и поднял свои глаза. Вдали в сером одеянии почти по воздуху медленно двигалась женская фигура. От неё словно бы исходила какая-то сила, которая мигом перевела на себя всё внимание сонма призраков. Те, как по приказу, затихли и, пока оборачивались в сторону женской фигуры, медленно испарились в темном воздухе прямо у кромки воды.

Последней исчезла белая фигура Соньки Золотой Ручки. В том, что это была именно она, Тихон не сомневался, когда, очнувшись, обнаружил себя стоящим по пояс в воде и своим, почти окоченевшим, телом едва мог сдвинуться, чтобы выйти на берег. Обессиленный, упал на камни, пока не пришёл в себя, пробормотав невнятно: «Н-не пишу я, это они… заставляют».

– Такая вот история приключилась, хотите верьте, хотите нет, – отдышавшись, подвела итог рассказчица, повернувшись к обществу, которое сидело не шелохнувшись, застыв, будто оказались внезапно с Тихоном Ворожеем в ледяной воде.

– Д-да, верится с трудом, а вообще-то, чего здесь только не видывали…

– О-ох, и любите вы, бабы, враньё, – вдруг насмешливо выкрикнул кто-то, – ну прямо жисть не в радость, если кто не соврёт…

– Тише, беду накликаешь… – зашикали на него.

Насмешник замолк, и суеверное собрание, потрясённое новым рассказом о легендарной Соньке, тихо разошлось по домам.

* * *

Приближалась полночь, в доме Накасимы стало совсем тихо. Все давно спали, кроме отцов двух семейств, которые по-прежнему оставались в тёмной зале, сидя в креслах напротив потухшего камина. Время от времени потрескивали угли, где-то между почерневшими поленьями вспыхивали огоньки и тут же гасли. Никак не хотелось нарушать тишину и лишаться таинственного мрака, который сковал сознание двух мужчин после продолжительного разговора. Но прежде, рассуждая между собой, они высказали немало, и было над чем задуматься.

– Алексей Петрович, почему бы вам, русским, не разделить свою огромную страну на несколько самоуправляемых областей, каждая – почти государство. Наподобие американских штатов. – Иошито давно хотел иметь русское начальство поближе, поскольку работа его концессии зависела от решений, которые приходилось месяцами ждать из Москвы.

– Понимаю тебя, Иошито, и такие планы, конечно, были. Есть и теперь, но главное, чего трудно избежать, когда делишь, – потом никак будет не соединить! Мы это проходили в истории княжеских междоусобиц и Смутного времени. Русский характер – это особое, с трудом понимаемое нами состояние души. Вот такие, как мы есть, и ничего тут не поделаешь.

– Ты хочешь сказать, «русская душа – потёмки», – Иошито рассмеялся. – У нас так приговаривал один рабочий, у которого вовремя никак не выходило. Всегда последний и часто за это был наказан. Вот и объяснял своё состояние устройством, так сказать, своей души.

– Что-то в этом роде бывает… – смущённо проговорил Рыбаков, – национальная черта.

– Ну хорошо, если там, в «потемках души», всё же что-то есть, – Иошито поднял глаза кверху, – какой-то свет, который приходит от Бога, верно?

– Не могу ничего такого представить. – Алексей Петрович по правде задумался, – есть ли Бог… кто или что это такое? Не знаю, скорей ничего и никого «там» нет, а душа – просто человек внутри себя… сам по себе, каким родился, вырос, – такой и есть. Чему мать с отцом научили, да в школе… вот так и живет… хм, душа.

– М-да, – припоминая что-то, продолжил Иошито, – а нас учили так: будущего самурая оставляли на кладбище ночью или в одиночку на берегу моря с духами мёртвых.

– В советской школе ничего не говорят о духах…

– Так спокойней, и меньше волнений… а то, к примеру, Акира начиталась книжек о самураях и сама решила испробовать однажды. Отправилась на Жонкьер и одна хотела пробраться в тёмном заброшенном тоннеле под мысом… хорошо ещё не ночью! Вернулась домой едва живая – страха пережила, но твёрдо решила, что однажды закончит свой путь и, во что бы то ни стало, пройдёт мрачный тоннель до конца.

– Каторжные, вроде, строили его, – припомнил Рыбаков, – много тёмных историй с ним связано. Рыли с двух сторон и разминулись. Одни думали, они правы, и точно шли по намеченному, а другие, конечно, считали правыми себя. Ну как же, говорили они, наш мастер определил всё правильно, ведь он же – наш! А у вас, понятное дело, напорол, он же не наш!

– Ха-ха-ха, – Иошито искренне рассмеялся, – «наш – не наш»… а пути-то разошлись, потому что ошибся кто-то третий. Высчитывал по карте, да неё, как всё по-настоящему.

– Гм, будто японцы не ошибаются… – обиделся Рыбаков, – впрочем, земли мало, не разбежишься… и учесть легче, никак не разминёшься. А у нас – простор, глазу негде остановиться!

– Не обижайся, Алексей, – улыбнулся Иошито, – знаю русский характер, да и душа… там, хоть и потёмки, а что-то есть… такое, чего японцу не постичь. Пока, конечно, русский сам не поймёт себя и не расскажет об этом японцу.