Текст книги "Третий брат"

– А я вот думаю, – философски заметил Рыбаков, – Бог – это всё, что радует душу, а когда душе страшно – для неё Бога нет.

– Вот-вот, – кивнул Иошито, – юного самурая растили быть бесстрашным и готовили к тому, чтобы спокойно, когда нужно, жизнь отдать ради сёгуна – старшего самурая.

– А у нас, говорят, если положить жизнь свою за другого, значит, умеешь любить… по-христиански. На фронте сколько всего бывало! О многих героях мало чего знают, а в газетах пишут образно, больше для читателей, чтобы чувство долга воспитать. Кто станет испытывать героев? Не до того, когда война.

* * *

– Здесь на Сахалине, у одной русской женщины, пожилой уже, – вспоминал Иошито, – я видел икону: Божья Матерь с младенцем на руках, Он смотрит на нас, а она – на него. И такую же икону я потом получил от своего отца. Что-то родное во взоре младенца пленило меня, словно бы явилось из дальнего детства. Так захотелось быть на руках матери, больших и теплых. Они легко держат тебя, и даже когда ты уже стал взрослым, для матери все равно останешься ребёнком.

– Я тоже видел иконы, – кивнул Рыбаков, – когда меня в детстве на лето увозили к бабушке в деревню. Они были в тёмном углу и под ними всегда горел огонёк. Бабушка говорила, что это огонь молитвы к Богу, которая никогда не должна прекращаться. Странно, тогда мне всё это казалось совершенно правильным и естественным, а теперь думаю об этом как о пережитке старины, несовременном и устаревшем образе мышления.

– Мир не стоит на месте, – улыбнулся Иошито, – наши представления о нём меняются, как меняются язык и образы. Если говорить о культуре, то сейчас невозможно говорить и думать так же, как это было, например, пятьдесят лет назад. И всё же старинные образы притягательны именно тем, что им много лет или даже веков. Значит, они выдержали испытание временем. Смогут ли его пройти наши современные представления и что останется от них через сто лет?

– Знаешь, Иошито, – Рыбаков «сел на любимого философского конька», – красота, если она есть, никогда не перестанет быть красивой. В этом её тайна, которая неисчерпаема и непостижима. Красота передаётся от поколения к поколению, лишь обретая устойчивость во времени, что и делает её желанной и всегда ощутимой. Древняя икона, по-моему, зеркально отражает… как бы идеальный образ – не того человека, каким он сам себя представляет, а того, который способен увидеть подлинную красоту и потому сам красив… той же самой красотой. Желаемое, как мне представляется, на иконе совпадает с действительным…

– Не понимаю, Алексей, как это может выразить неподвижное лицо человека, – Иошито был искренен, – красив, по-моему, каждый из бесконечно текущих моментов жизни, таких, как они предстают нашим чувствам. Движение жизни, как бы её проживание, передаёт красоту этих моментов от одного к другому. Красота есть движение…

– Но бывают и остановки на пути, – на этот раз улыбался Рыбаков, – иногда хочется остановиться и оглянуться вокруг: сбросить усталость и увидеть мир не на бегу, а спокойным взглядом. Выйти в широкое поле и вдохнуть простор полной грудью – вот русская мечта о вечном!

– Красота нравится настолько, что ты готов видеть её всегда, сколько бы ни смотрел, и слышать всегда, сколько бы ни слышал! Если Сахалин – красив, он должен привлекать не только тех, кто живёт здесь теперь, но и тех, кто жил раньше, – загадочно подметил Иошито.

– Сейчас мне кажется, – сонно подметил Рыбаков, – что все они, кто раньше жил на острове, нас слышат…

* * *

Алексей Петрович посмотрел на почти утонувшую в глубоком кресле худенькую фигуру японца и подумал про себя: «Как странно, мне приходят на ум одни мысли, ему другие, а поделиться ими не можем. Станешь говорить и поймёшь, как трудно выразить словами то, что переживаешь внутри. Но все же, когда говоришь, многое становится на место, а то, что прежде было неопределённым и расплывчатым, обретает ясные очертания и становится доступным другому человеку. Слушая себя, исправляешь свои мысли и точней выражаешь суть вещей. Тогда другие, разобравшись, могут вполне согласиться с тобой».

Разное приходило ему в голову – вспоминалось детство и хотелось увидеть, что с ним и его семьёй будет впереди. Никак не уходила тревога за жену и сына, хотя на острове в общем всё складывалось неплохо. «Иошито, наверное, тоже переживает за своих, – подумалось Рыбакову, – придёт время, война закончится, и всё поменяется. Можно будет везде путешествовать и знакомиться с миром. Но если хочешь со всеми остаться в мире, то нужно понимать других. Когда не понимаешь, то приходит подозрение: не хотят ли тебя высмеять или, хуже того, устранить со своего пути? Обида порождает гнев и начинается вражда».

Иошито пошевелился в своём кресле и зевнул, но, тут же посмотрев на Рыбакова, виновато улыбнулся. Не пора ли «на боковую», подумал за него Алексей Петрович и начал погружаться в «ватное» состояние. Они оба совершенно не заметили, как уже глубоко и безмятежно спали. А сон, как известно, великий мастер на выдумки.

* * *

Она возникла прямо из воздуха. И, сразу вполне материальная, её фигура внушила странное чувство – эта маленького роста женщина способна совершить нечто такое, чего здесь никак не ожидают. К примеру, пройти сквозь стену или дверь в комнате. Когда она улыбалась, глядя на мерцающий свет камина, её лицо становилось светлым и молодым. Но, как только тень падала на него, тут же улетали десятки лет – возраст выдавал себя. Призрачные черты становились страшными, а чёрные провалы глаз выдавали тёмный характер её происхождения?

«Сколько же на самом деле лет было «вечной» авантюристке?» – Этот вопрос задал сам себе Рыбаков, сразу признав Золотую Ручку в возникшей у камина призрачной фигуре. Он даже готов был пригласить эту женщину в сером арестантском одеянии разделить их мужскую компанию и продолжить разговор. Однако, как вскоре обнаружилось, та имела свои намерения, и за ней тянулся целый сонм мрачных теней, угрюмо сопровождавших свою хозяйку.

Иошито, широко открывший глаза от ужаса, по всей видимости, ощущал себя иначе, чем его собеседник у камина. «Вероятно, – сразу подумал Рыбаков, – японцу трудно воспринять мифический мир образов. Для него есть то, что реально, ему не понять нашего простора лесов и степей, где могут разгуляться леший с вурдалаком и прочая нечисть. А тут, подумаешь, – Сонька, что за невидаль?!»

Уснувший было в кресле Иошито приподнялся, опираясь на подлокотники. Он невольно искал вокруг себя защиты, и его взгляд упал на кочергу и большие щипцы, стоявшие у камина в углу. Ещё немного, и японец, подобно древнему самураю, станет бороться до конца, защищая свои дом и семью.

– Бороться с призраками, всё равно, что пытаться одолеть ветер, сражаясь с ветряными мельницами, – Рыбаков невольно пожалел, что Иошито ополчился против пришелицы вместе с её свитой. – Всё может быть иначе, если принять её у себя как законную хозяйку местности. По крайней мере, можно немало почерпнуть из встречи с той, которая умела соблазнять видавших виды конвоиров и внушать суеверный страх арестантам-сокамерникам».

Одним словом, в их компании появился третий собеседник – нежданная гостья, в которой, не сговариваясь, мужчины сразу признали каторжницу. Такой её представляли себе все, кто видел сохранившиеся фотографии и рисунки легендарной авантюристки. Одетая поверх арестантского платья в овечий тулуп, подвязанный кушаком, её маленькая зловещая фигура не предвещала ничего хорошего. Впрочем, как увидим дальше, отношение наших героев к этому было разным.

* * *

– Кто сами будете? – сухой вопрос прозвучал по-хозяйски строго.

Отделившись от окружающих её призраков, женская фигура придвинулась к сидевшим Иошито и Рыбакову. Пока Алексей Петрович настраивался, чтобы ответить, не успевший ни чем вооружиться японец невольно отпрянул назад. В мерцающем свете от тлеющих в камине углей тень его фигуры метнулась в сторону, и на её место должна была лечь женская тень. Но ничего подобного не произошло. «Золотая Ручка не отбрасывает тени, – тут же отметил про себя Рыбаков и усмехнулся. – Забавно, такого я в своей жизни не встречал. Законы оптики здесь «отдыхают»…»

– Чины-звания меня не трогают, – вновь проговорила призрачная гостья, судя по всему, считавшая себя здесь полноправной хозяйкой, – говорите, кто вы по нутру своему – чем живёте-дышите и о чём здесь толкуете между собой.

– Тут такое представилось, – толком ещё не сознавая происходящее, вдруг заговорил Рыбаков, – а ну как море двинется по всей нашей стране. Разольются реки, наполнятся водой низменности, лишь высоты не уйдут под воду. Вместо Большой земли останутся только острова. И на месте одной России будет много-много Сахалинов…

– И что ж там, каторжных поселят? – женщина язвительно ухмыльнулась.

– На Сахалине уже давно нет каторги, – вмешался Иошито, – здесь свободные люди… добывают теперь в недрах… разное.

– А этот кто? – Золотая Ручка неприязненно повернулась к японцу. – Не наш, а говорит по-нашему.

– Немало лет минуло с тех пор, как здесь… гм… соседи, – начал Рыбаков.

– Узкоглазые, – грубо перебила женщина, – мало своей земли, вот позарились сюда.

– Эка, она совсем старуха, – удивлённо подметил про себя Рыбаков, – неприятная особа, могилой от неё веет. Будто бы своя, русская, а он – чужой, и все-таки человек, а не призрак… вот же наваждение. – Он тряхнул головой, сбрасывая окутывавшие ум словно паутина мысли.

– Я инженер, а не военный, – жёстко произнёс Иошито, давая понять, что готов защищаться до конца, кто бы ни задел его, – но знаю одно: до нас тут была подневольная каторга, а теперь свободный труд. Много всего нашлось на севере острова для пользы дела.

– Это кому – польза, а кому – кабала, – продолжала язвить Сонька, – нажрались нашей земли, разбогатели!

– Раньше и у нас были богатые, – заметил Алексей Петрович, – потом вместе, всем народом решили: хватит! Негоже брать у многих и отдавать одному, пусть все владеют и живут одинаково хорошо. Земли-то русской избыток – каждому достанется.

– Да-да, и каждый может стать богатым, если будет честно работать… – заметил Накасима.

– Не в богатстве дело, – рассудил Рыбаков, – а чтобы хорошо было всем!

– Э-э, байки! – Золотая Ручка злобно нахмурилась. – Где купец, там мужику конец. Заберут всё – и пинка под зад. Разве только нашему брату, ловкачу-карманнику, «золотой ручке» кое-что и достанется, ха-ха-ха, будет, чем поживиться.

– Если не воровать, а работать, – не сдавался Иошито, – найдётся дело для общей пользы, чтобы каждому было удобно, а, главное, красиво жить! Тогда Сахалин станет, как Хоккайдо или Хонсю.

– Рассказывай! – грубо возмутилась Сонька. – Со всех сторон наперли – в европах да япониях стало тесно, да ещё азиаты рты раззявили… всё отберут, а русскому-то что достанется? Карцер да розги?!

Где-то за ней послышался глухой гул, зашевелилась тёмная масса, будто огромная толпа недовольно гудела, набираясь достаточно злобы для отчаянного бунта. Атмосфера накалялась, подбираясь к «точке кипения». Безудержный гнев со всех сторон обступал прежде спокойное место у кресел рядом с камином. Вот-вот оно станет местом схватки, ареной отчаянно-безнадежной и всё-таки неизбежной борьбы. А победителей не будет, ведь с призраками бороться все равно, что душный воздух руками гонять. Силы зря потратишь, а смрад останется… пока ветер не подует.

На сером лице гостьи отразилось нечто ужасное. Мрак небытия, отчетливо представилось Рыбакову. Призраки надвигались со всех сторон, поглощая его сознание, доводя тело до изнеможения, а разум до истощения и отчаяния, за которыми – ничто, пустота, бездна. Сколько это будет продолжаться?

– А ведь Иошито прав, – осенило его ум, – каторга не исправит человека, людям только хуже станет, когда они превратятся в безжизненную, неспособную ни на что доброе массу, в ярости готовую разрушать, а не создавать. Если же человек подумает прежде, как самому для себя сделать лучше… не из того, что другие уже имеют, а что-то новое придумает. Хорошо бы так, да вот… если не способен ничего придумать? Что тому остаётся? Нет-нет, такого не бывает, чтобы совсем не желать как лучше! Хоть в чём-то, а сделает по-доброму, и самому ведь приятно. – Рыбаков было успокоился, но тут же подумал, – А как же эти, что вокруг во тьме, вместе с их атаманшей, им-то куда деваться?

– Давай сюда, каторжники, – обернувшись и словно разгадав его мысли, Золотая Ручка громко бросила в темноту, – покажем этим двоим, чтобы знали наших!

– Самурая на испуг не возьмёшь, – Иошито ухватил-таки кочергу, готовый насмерть стоять против кого угодно.

* * *

До Рыбакова, наконец, дошло, что оказался он меж двух огней – с одной стороны, была Сонька Золотая Ручка, за которой угрюмо нависала толпа призраков, безликая и страшная, но «своего рода-племени». С другой стороны – Иошито, одинокий чужак, неродной… а друг… готовый бесстрашно схватиться со всей этой массой, драться безнадёжно и отчаянно и всё-таки честно.

С кем быть капитану Рыбакову? Остаться «своим» для тёмной массы, быть вместе, заодно с ними, которых не знает по имени-отчеству и никогда не встречал в жизни. Они вышли оттуда – с сопок и долин необъятной родины, безликие и похожие друг на друга своим «праведным гневом». Их «народное негодование» ко всему, что пришло не из болот и не из глухой тайги, к другому, лучшему и более человечному, как нельзя более заметно было именно теперь, когда вместе с ними явилась она, прославленная атаманша.

«Сонькино имя каждый из них готов написать в «красном углу», – подумал Алексей, – а портрет повесить на месте, где обычно вешают иконы. Она и есть «икона» – каторжный идол, которую знает каждый из них, а значит, она – их утешение и вера в лучшее. В то, что кажется лучшим для тех, кто никогда не знал иной жизни. Но, – поправил он сам себя, – разве можно их за это винить, ведь человек ищет смысла жизни там, где он оказался и откуда нет другого пути. И ему надо быть уверенным в своей правоте! Но не одному, а чтобы и другие тоже верили, – вместе ищут они свою правду, которая должна быть всегда где-то рядом. И Сонька Золотая Ручка тут как тут, она – воплощение каторжной правды.

А японец – один. И его правда – он сам! Он знает, куда идти, что и как делать. Он не задает вопросов, а действует. И говорит себе: то, что по-твоему некрасиво, должно стать красивым. Вот путь, на котором нужно не искать правду, а самому быть той правдой! А вместо хаоса будет порядок… ну… не сразу, конечно.

Если шаг за шагом всегда делать что-то лучше, то постепенно многое прояснится. И не нужно будет блуждать в потёмках, натыкаясь на призраков, которым некуда идти. Японец на своём пути готов сражаться и выстоять против чего угодно, только бы не отойти от своих принципов. Это достойно подражания…

А для чего стараться призраку? Всё нереально, нечего и силы тратить! Красота – химера, она меняется от одного случая к другому, которых такое множество, что никто уже и не разберёт, где красиво, а что лишь представляется красивым… а силы надо беречь! Э-эх, – представил Рыбаков, рассуждая за призраков, – сил-то уже нет… иссякли все… да и зачем призраку силы?! Так лучше, как есть, – нас много, и мы все, как один, с нашей атаманшей!

Одно с другим готово схлестнуться, – мерещилось ему, – на чьей стороне окажусь? С призрачной массой «своих» или с «чужим» одиночкой? Как странно и непривычно, будто надвое раздирает душу – где же мне быть? А-а, – вдруг осенило его, – разве в том дело, кто сейчас одолеет!? И разве не самое главное – человек, да-да, просто человек, а не безликая масса и не герой-одиночка!?

Кто же это – «просто человек»? Почему и как он побеждает стихию, где бы то ни случилось – в бушующем море, на вершине горы или среди беснующейся толпы? Кто он, который сможет приказать не только ветру и волнам, а даже призракам, и они подчинятся ему? Кто он, который одним своим присутствием решит всякий конфликт и завершит ссору? Кто он, которого послушают разные и столь непохожие друг на друга люди – русский и японец, например? И кто он, который для двоих, когда те в ссоре, станет третьим братом?

А-ах, если бы так, чтобы враждующие согласились примириться и быть братьями между собой. Тогда и третий будет им брат, – заключил Рыбаков, и тут же возразил, – А если нет, тогда что? Не нужен нам никакой третий, скажут, – хотим быть друг против друга, просто разной мы природы, так вот! Третий здесь лишний! – Один решит, что он со мной, другой заподозрит измену, и ничего, кроме худшей вражды, не будет. Как же третьему доказать, что он желает быть братом обоим? Чем убедить тех, которые только и подозревают во всём предательство и ложь? – Тут одних слов будет мало, нужно убедить действием, примером. Но каким?

Чем докажу призракам, которые грозно притаились за Золотой Ручкой, что мы с ними одной, русской, стати? И как охладить самурайский пыл японца, готового насмерть стоять против тех, кто давно умер. Ага, – представилось Рыбакову, – третий должен быть оттуда, из мёртвых, но живой… Это как? – тут же спросил он сам себя. – Воскресший из мертвых?! Ну да, такому и смерть нипочём, он и правда окажется своим даже для тех, кто друг против друга «не на жизнь, а на смерть».

«Третий брат» – кто он? И есть ли такой вообще, чтобы сейчас ему встать между японцем и каторжниками? А, может быть, «третьим братом» должен теперь стать он, капитан Рыбаков? Э-э, куда там, – Рыбаков усмехнулся, – надо прежде узнать всё, что здесь и там, за порогом жизни… или встретить того, кто это знает!»

Глаза сами собой открылись, и он проснулся. Камин уже давно догорел, и веяло холодком. Рыбаков был в комнате один. Иошито, не тревожа его, ушёл к себе. За окном светало.

Глава 2
Третий брат

Появление Рыбакова в редакции войсковой газеты не произвело должного впечатления. Да ничего подобного и не ожидалось, обычное дело – редакция работает в своём режиме, никто не думает о том, что нужно обратить особое внимание на нового главного редактора, кем бы он ни был. Есть обычное редакционное задание, которое по-прежнему исполняется, что бы ни случилось внутри коллектива.

Когда минуло несколько дней, постепенно пришло осознание – как ни крути, а «новая метла по-новому метёт». С каждым сотрудником Рыбаков провёл немало времени, внимательно присматриваясь к ситуации. Не хотел что-то сразу менять или переделывать, чтобы не возбуждать эмоций. И вообще, он думал на некоторое время оставить всё по-старому. Если бы не появление Филонова…

Альберт Наумович был не тот человек, чьё присутствие могло пройти незамеченным. В первый же день, когда широко шагая, он вошёл в редакцию, развевавшиеся полы его кожаного плаща опрокинули вазу с цветами, подаренными по случаю юбилея одной сотруднице. Это сразу вызвало шок среди «пишущей братии», которая невзлюбила Филонова с первого взгляда. Дальше было лишь делом времени, чтобы всеобщая неприязнь стала их обычным состоянием. Ну как же, разве можно было это не заметить?! Какой моветон!

Филонов, делая вид, что не обращает особого внимания на реакцию, вызванную его появлением в редакции, скорее был этому рад и старался поддержать весь тот ажиотаж возможно более долгое время. Он наслаждался эффектом своего присутствия.

* * *

Цветы и вазу быстро восстановили не положенном месте, с удивлением стараясь понять, что могло бы заставить главного редактора принять этого неудобного посетителя. Да и сам Рыбаков поначалу не хотел слишком долго разговаривать с ним. Однако получилось иначе, и когда, спустя пару часов, тот вышел из кабинета главного, полредакции было ещё на обеде, а остальная половина убирала остатки своего обеда прямо за рабочим столом.

– Ну что, дамы и господа, принимайте вновь прибывших, – Филонов порхал, словно бабочка, – будем вместе возделывать редакционное поле надежд. Да не оскудеет оно на таланты и не растеряет поклонников!

– Гм, налетело талантов, куда от них деваться, – пробурчал пожилой редактор, пережёвывая остатки еды, – тебе, мил человек, сколько годов-то будет?

– Сколько есть, все мои, – весело откликнулся Филонов, – ни у кого не занимал и никому не одалживал!

– Молод ещё, – не поднимая головы от записей, седая бухгалтерша тряхнула головой, – войны-то небось и не видывал, а пишет…

– Есть кому рассказать, мадам, о войне, – Альберт стал серьёзным, – только надо уметь спросить…

– Вы только посмотрите, не успел войти, уже учит, – бухгалтерша оглянулась, призывая в свидетели находившихся вокруг.

Однако, свидетелей не нашлось – уткнувшись в бумаги, все как сидели, так и остались сидеть, не реагируя на призыв. «Не особо жалуют счетовода, – отметил про себя Филонов, – и правильно!»

Однако «не особо жаловали» здесь как раз вновь прибывшего. Стало уже традицией не доверять никому с Большой земли. Там, мол, у них свои отношения, у нас – свои. Пусть не лезут с поучениями, а то ведь недолго и – от ворот поворот: езжайте обратно и больше не показывайтесь на острове. Бывали случаи, вспоминают старожилы, что пропадали приезжие – забредут в тайгу и… поминай как звали. Потом даже останков не сыщешь.

Приходили на память рассказы о беглых каторжниках и разбойниках, которые с давних пор по лесам шастают. Ну и о Соньке, конечно, Золотой Ручке, как же без неё? Но таких, как Филонов, им ещё не доводилось ставить на место.

– А что, граждане редакторы, давно ли вас радовали новыми, так сказать, писательскими опусами? – Филонов высоко поднял на своих руках пухлую голубую папку с завязанными тесёмками, которую прежде держал под мышкой.

– Нечего уже сочинять, – буркнул старый редактор, – всё давно сказано-пересказано… статьи да репортажи, и только.

– А времена-то меняются, неужто ничего не пишут? – настаивал Филонов. – Хоть бы, к примеру, что-то вразумительное про японцев… чего они себе думают, когда Сахалин – издревле наш!

– Куда загнул, – гомоном откликнулись только что вернувшиеся с обеда, – а то без тебя некому об этом напомнить, понаехали тут, скороспелые писаки.

– А чего тянуть, – не унимался Альберт, – ну-ка дайте сюжет, чтоб душу наизнанку… и чтоб этим… тоже понятно было.

– Кому этим? – повисла пауза.

– Соседям, круглолицым и узкоглазым, – Филонов ёрничал, намеренно прижимая в «самом узком месте».

– Японцу, что ли, собрался душу выворачивать?! – пожилой редактор ядовито усмехнулся. – Ну-ну, браток, как бы не отрыгнулось тебе!

– Чего, не клеится контакт, – напирал Альберт, – а ежели напрямик, по-нашему, давай, мол, посидим за чашечкой саке, то да сё…

– Это к новому главному, – раздались голоса, – его к японцам поселили, у инженера Накасимы из нефтяной концессии. Там кстати, будет чем поживиться, если японец разговорится. А по-русски он как по-своему и многое может рассказать… только подход нужен.

– Верно, – согласились прочие, – его жена русский преподаёт, дочка у них тоже хорошо по-русски, красавица. Рыбакова-то сынок, небось, так и вертится возле неё.

Филоновское пришествие всколыхнуло коллектив, и после его ухода ещё долго блуждали мысли, что да как теперь будет. Новый главный вроде бы тихо начал, а теперь с «этим баламутом», как прозвали Альберта, того и гляди, начнутся перемены. Э-эх, вздыхали потом, сами же и подсказали ему про японца! А впрочем, и так узнал бы, раньше или позже.

* * *

Николай Сергеевич с Дашей поселились в доме, где жил Шульга. Не скажешь, случай то или намерение, но приглянулись они друг другу ещё на палубе катера, валившегося в разные стороны под напором волн. Что-то неприметное проскользнуло и зацепило их – морехода и геолога. Дом моряка – не самое комфортное обиталище, но что-то влечёт остаться в нем, холодном и неухоженном, а всё-таки желанном пристанище после бурь и штормов. «Чего искать-то, – подумал сразу Лапшин, – где остановиться? Здесь хоть поговорить по душам будет с кем».

Дом стоял особняком на окраине Александровска-Сахалинского, у подножия сопки. За ним была покрытая жёлтой порослью большая поляна, дальше начиналась тайга. Когда нет снега, захочешь пробежать по той поляне и, не подозревая худого, тут же увязнешь ногами в трясине. Прямо под травяным ковром болотная жижа – словно вакуум, всасывала всё, что попадало туда, и не отпускала. Пока не найдёшь опору, тебя будет тянуть вниз – хоть за воздух цепляйся!

Давней ещё постройки, дом Шульги имел две половины. На одной холостяком жил он сам, другая пустовала. Там прежде жили родители. Эту половину Фёдор и предложил Николаю Сергеевичу с Дашей. «Конечно, – решил Лапшин, – придётся кое-что переоборудовать для дочери, да и самому нужно получше устроиться, но в целом жилище подходящее».

Характером в отца, Даша не искала быстрых решений и была готова искать и переделывать всё, что нужно, устраивая свою девичью обитель. Она многому успела научиться, преодолевая с ним бесконечное море тайги – Сибирь, Дальний Восток, а потом, наконец, бурный Татарский пролив. Девочка переросла себя, она вошла в трудный возраст – уже «отъехала» твердь материнской опеки, а новая опора ещё не нашлась. Женское чутьё было слишком слабо, а девичий поиск неуверен, но в отце она ощущала твёрдую основу, остро и болезненно нужную именно теперь, на новом месте и в новом времени.

Даше досталась комнатка на мансарде, откуда видна была вершина сопки, обычно покрытая туманом. Во всю мечталось, глядя туда, – фантазии приходили, хоть отбавляй! О чём только не передумала юная особа, наблюдая из своего маленького оконца, как в сумерках туманом покрывались сопки, за которыми оставалась призрачная даль – непостижимая свобода. Где заканчивались её мечты и начиналась сумрачная реальность, можно было только предполагать. И это – хороший повод для того, чтобы повнимательней заглянуть внутрь девичьей души.

Даша была «ребёнком с характером», как говорила мать, никогда не проявлявшая к ней особой ласки. Видно, и сама такая по натуре, мать растила её в «геолого-разведочном» одиночестве, предоставленная себе на долгие месяцы, пока Лапшин вёл партии, изнуряя тайгу своим присутствием.

Дочь и мать жили словно две квартирантки – взрослая и мелкая, которая, при недоразумениях проявляла «тот ещё характер». Так говорила мать, сознательно преувеличивая, чтобы оставить себе нужное пространство для выяснения отношений с мужем. И когда тот прибывал из очередной партии, будьте любезны, ему выливалось всё через край: «Эта, понимаете ли, знать не хочет порядка отношений в семье… А чего ты хотел, отца не видит месяцами! Хоть бы иногда чувствовала мужскую руку… а так… сама по себе, мать ей не указ!»

Лапшин, угрызаемый совестью, поначалу бывал строг с дочерью, а потом, устав от натужной строгости, таял. Просто брал её за руку и уходил куда глаза глядят – бродить по пустым арбатским переулкам. Там фантазии переплетались так тесно, что реальность уже не ощущалась, просто хотелось повернуть туда и ещё сюда… в новый переулок, чтобы найти неведомый раньше путь… в будущее.

– Ведь мы здесь никогда не были, правда, папа!

– Конечно, милая, в первый раз вижу эти выцветшие камни, между ними едва пробивается молодая поросль.

– Как интересно! – Даша подпрыгивала от избытка чувств.

– А ты, моя сладкая, – Лапшину становилось тепло на сердце, когда он представлял, как растёт новая жизнь и, подобно молодой поросли, пробивает замшелые камни и отодвигает в сторону прошлогоднюю листву.

– А ты возьмёшь меня когда-нибудь с собой в тайгу или в горы, на разведку?

– Кто знает, где мы с тобой окажемся, если только мама тебя отпустит.

– А ты ей скажи, что мы вернёмся… обязательно вернёмся, – Даша свято верила своим словам, – и она непременно отпустит!

Прошло немного времени, матери действительно пришлось отпустить. Болезнь прогрессировала, надолго забирая её от дочери. Никак не складывался определённый диагноз, и периоды пребывания в стационаре растягивались. Становилось ясно – дальше так продолжаться не может. Даша должна поехать с отцом.

– Потом, – говорила мать, – может, наконец, они найдут, отчего скачет пульс и болит голова. Ну, сделают хоть что-нибудь…

– Я думаю, – соглашался Николай, – тебе надо просто успокоиться, побыть одной и дождаться, когда закончится война. Мы победим, и всё вернётся на круги своя. Приедем с Сахалина и пойдёт новая жизнь. Сейчас, сама понимаешь, не то время – никто не спрашивает, могу я или нет. Просто должен быть там… или на фронте. Другого не дано.

– Я устала, Коля, так устала… – едва шевелила она губами.

– Скоро всё кончится, потерпи дорогая, – неуверенно говорил Николай Сергеевич, не чувствуя в своих словах правды и не слишком доверяя всему, о чём писали газеты.

Так и оказались они вдвоём с Дашей на острове, некогда каторжном бастионе, а теперь их временной пристани. Пока военная Москва со своими арбатскими переулками, кирпичными арками и мрачными тупиками скрывала тайны странных отношений между людьми, они строили своё настоящее здесь. Письма в Москву шли неделями, а обратно – ещё дольше. Пока дождёшься ответа, многое изменится, и худшее, возможно, останется позади. Матери станет лучше, а потом мы будем вместе – верили оба, отец и дочь. Жили надеждой, не мечтали, просто жили. «Что и как будет, – говорили один другому, – жизнь покажет».

* * *

Ранним утром за окном было ещё совсем темно, едва проступали лишь смуглые очертания гор с чернеющими силуэтами сосен. Над ними желтел контур неба, наполнявшегося тихим светом, из ниоткуда приходящим и в никуда уходящим. Однако во всем уже угадывались будущие формы, словно бы кем-то давно задуманные и вот-вот готовые воплотиться. Наступало время действовать…

Проснувшийся рано Лапшин разделся по пояс, расшевелил заледеневшую воду в умывальнике и, фыркая от удовольствия, быстро умылся. Обтёрся старой простыней, подвесил её на крючок рядом с умывальником и почувствовал себя заново родившимся. «Вот бы всегда, – так и хотелось ему громко крикнуть, – ощущать, что не устанешь… никогда. А усталость, если она вообще существует, – удел ленивых, нерасторопных и теплолюбивых… э-эх, работы теперь только подавай, да побольше!»

Лапшин налил холодной воды в чайник, почерневший от копоти, и поставил его на плиту. Потом достал из ведра пару поленьев, насыпал в печь стружки, положил туда поленья, поджёг старую газету и засунул её в топку. Огонь быстро разошёлся и стало приятно, словно кто-то добрый, большой и тёплый вошёл прямо из ночи в холодный дом.

По-настоящему новый день начинается с возвращением в тело тепла, которого поначалу лишаешься, едва выползая из тёплой постели. А-ах, здесь х-холодно, з-зачем я вообще вылез из-под одеяла?! Бр-р-р, так и хочется скорей назад! Как хорошо было во сне летать, плавать или, наслаждаясь бесконечностью жизни, нежиться на ласковом морском берегу! Где тепло и светло, там всегда рядом с тобой добрые милые люди, да и сам тогда, гм… становишься такой щедрый и душевный!