Текст книги "Политические сочинения. Том III. История политических институтов"

В Лоанго мы уж видим, что и домашние, например жены частных лиц, не смеют говорить с домохозяином иначе как стоя на коленях. Переход от этой формы мы видим в обычае приближаться к королю или идти за ним не иначе как на четвереньках или ползком (Дагомэ). У дагомейцев колени делаются такими же твердыми, как и пятки.

Из стояния на коленях выродилось обыкновение сгибать колено (у японцев и китайцев); отсюда наше шарканье ногой и приседания наших бабушек, состоявшие в сгибании ноги в колене и движении ее назад. Наши поклоны, выражающиеся наклоном головы, есть лишь первая ступень той формы, которая на крайней ступени выражается падением ниц.

Обычай складывать вместе две руки во время молитвы, находимый нами еще в Древнем Египте, судя по изображениям, находимым в храмах, объясняется отчасти тем приветственным движением, которое и ныне мы видим у племени конго. Вступая в разговор с высшим лицом, они падают на колени, наклоняют голову и, вытягивая руки к тому лицу, с которым говорят, ударяют ими друг о друга.

Но возможно и другое объяснение. Мы видели, что, являясь к владыке, иные племена связывают себе руки: вытягивание рук со сложенными ладонями могло быть выражением подчинения и согласия дать себе связать руки.

Хлопанье в ладоши вообще, как уже сказано, выражает радость, и члены племени батока, о которых говорилось выше, что они падают на спину, еще катаются по земле и хлопают себя по бедрам в знак удовольствия. Здесь знаки подчинения соединяются с радостью. Хлопанье в ладоши выражает, как сказано, естественный рефлекс радости у детей, но мы его видим как обычай у лоанго, в Дагомэ при приближении к королю. Иногда к этому прибавляются прыжки, пляска и т. п.[3]3
  Один очевидец передавал нам, что в Цетинье, столице Черногории, во время одного празднества по случаю победы народ собрался перед дворцом князя и делал огромные прыжки, выражая свою радость.


[Закрыть]

Обычай целовать руки и ноги в иных местах является просто лизанием рук (Малагази) и ног, быть может, указывающим на происхождение поцелуя. В странах с сильно развитой деспотической властью целуют землю около владыки (Эбоэ, Мексика), или следы его и его лошади, или же окружающие предметы (Шоа).

Нужно ли говорить, что и обычай целования и пляски является и в некоторых религиях выражением почтения (Давид, Пипин, поклонение Аполлону).

Посыпание головы песком, землей или пеплом или вообще пачкание себя есть также выражение почтения, происшедшее, вероятно, от земных поклонов и катаний по земле, пачкавших лицо и голову землей. Этот обычай сократился в простое движение, имитирующее пачкание или посыпание песком и пылью. Говорят, что в Турции офицеры при появлении начальника, даже сидя на лошади, делают вид, что посыпают себя чем-то.

Но откуда берется наш обычай снимать шляпы при поклоне? У многих племен есть обычай в знак почтения обнажаться, а в Судане женщины, даже дочери, не смеют иначе явиться перед королем, как нагими. В других местах это смягчается обнажением лишь до пояса, или приподыманием края одежды, или ее сдвиганием с одного плеча, или обнажением груди. В источнике лежит все одно и то же, а именно обнажение, происшедшее, вероятно, от обнажения, которому подвергались завоеванные и пленные. Что обычай снимать шляпы связан с обнажением, доказывает совместное существование обоих обычаев в Дагомэ, на Таити и т. п. В связи с этим является и обычай снимания обуви, распространенный во многих странах. Этот обычай существовал еще в 1467 г. во Франции, где пленных привели в одних рубахах, босиком, с открытыми головами. Снимание одежды заменялось во многих местах надеванием грубой и рабской одежды при входе в жилище властителя.

Этот обычай отразился и в религиозных обрядах, например у евреев, надевающих вретище, снимающих обувь и пр., а также в наших траурных костюмах, которые первоначально были просто грубыми, серыми и дешевыми, т. е. малоцветными, а потом перешли в белые и черные, как наиболее близкие по виду.

Обычай раздирания одежд, встречающийся в древности, произошел также от обычая обнажения.

Из области отношений религиозных и политических обычай обнажения головы, ног и т. п. перешел и в частные отношения. Как в Африке обнажение плеча, так в Испании передвижение плаща на плече служит приветствием. Японцы снимают обувь даже при входе в лавку.

Наше пожатие руки происходит, кажется, от обычая, заменившего во многих местах целование рук. Арабы, встречаясь друг с другом, делают вид, что хотят поцеловать руки друг у друга, поднося соединенные руки на высоту груди. Спенсер полагает, что это движение порождено стремлением встретившихся не дать друг другу поцеловать своих рук из вежливости и некоторой борьбы из-за этого, что могло затем обратиться в обычное телодвижение – браться за руки при встрече, потрясая их вверх и вниз.

Думали ли вы когда-нибудь, читатель, что значит слово «челобитчик», употреблявшееся в наших старых судах? Оно произошло от слова «бить челом» (о землю) и выражает на словах то, что делалось, конечно, ранее в действительности. Польское выражение благодарности «upadam do nog» («падаю в ноги») служит другим образцом выражения в словах того, что когда-то было действием. Эти-то слова, эти «формы обращения» к лицам, власть имущим, мы теперь и рассмотрим. Например, подпись под письмами «Ваш покорный слуга», «всегда готовый к услугам» и т. п., даже самое начало писем «Милостивый государь», хотя бы писали к лицу совершенно незнакомому, показывают, как в словах, обращаемых теперь частным лицом к частному лицу, сохранились формы обращения, имевшие место между слугой или рабом и его властителем. В таком же роде сохранились и многие религиозные формы обращения – «твой раб», «отче» и т. п. Спенсер приводит множество примеров, где и в обыденной речи нельзя было назвать что-либо своим, например свой дом, жену, детей, а говорилось «это твой дом, твоя жена» и проч.; точно так же, говоря о своем сыне, житель Индии назовет его вашим сыном, а себя вашим рабом. В Средние века менее могущественные правители отдавали себя в усыновление более могущественным и отсюда, конечно, добивались названия «сын», выражая этим и свое сыновнее подчинение, которое в старину было громадно. Все вышеописанные выражения имеют источником сильное политическое военное подчинение, ибо они гораздо менее льстивы и напыщенны или не встречаются вовсе в странах, менее испытывавших его. Спенсер приводит массу примеров, которые мы пропустим, упомянув лишь об особенно курьезных. Как у нас при встрече спрашивают о здоровье, так у Ориноко утром говорят: «Как вас кушали москиты?», а у египтян: «Как вы потели?».

Даже грамматические формы в некоторых странах подчиняются тому почтению, какое люди стараются выразить в языке. В разговоре с важными лицами употребляются особые окончания для их имен (у абипонов) или особые выражения и даже особый язык для разговора с ними (японцы, самоа). В иных странах подданный не смеет называть властителя по имени, а жена не смеет произносить имени мужа (кафры), в таких случаях ему дают названия вроде «господин жизни», «господин земли» (в Сиаме). Точно так же избегают личных местоимений; так, сиамцы не говорят: «вы оказали мне услугу», а «господин или доктор (т. е. вы) оказал услугу своему нижайшему слуге» и т. п.

Вообще не всякий имеет право употреблять одинаковые местоимения. В Японии каждый класс имеет свое особенное личное местоимение первого лица, (т. е. «Я») и, например, восемь местоимений второго лица: особое для микадо, для детей, женщин и т. д. В старину в Германии с низшими говорили в третьем лице, т. е. называя его не «ты», а «он», т. е. как будто он не присутствовал при разговоре. Мы не можем здесь не припомнить, что и у нас в России во время крепостного права часто приходилось слышать вместо «позовите» – «позвать», вместо «сделайте» – «сделать!» и т. п., то есть неопределенное наклонение вместо второго лица. И наоборот, о третьем высшем лице, как у нас, так и в Германии, говорят «они», т. е. во множественном числе. Если припомним, что в Англии даже местоимение «ты» вовсе не употребляется, а заменилось всюду «вы», то легко поверить Спенсеру, что и формы обращения имеют связь с формами общества. Между прочим, интересно упомянуть, что в Самоа вождя называют не только во множественном числе, но даже вдвойне, т. е. говорят, например, «пришли вы оба» или «идите вы оба» и т. д. У племен, не знавших подчинения, нет и этих церемонных извращений языка и местоимений. В частную жизнь они пришли из высших сфер и отношений. Китаец и к частному лицу обращается с льстивыми и рабскими фразами. Например, желая узнать ваше имя, он скажет: «Могу ли я взять на себя смелость спросить, каково ваше благородное имя и ваша знаменитая фамилия?» А отвечать нужно не иначе как с величайшим унижением, например: «Подлое имя моей бедной фамилии такое-то». «Наибольшее извращение языка и местоимений встречаем в Японии, где хронические войны породили издавна деспотизм, усвоивший истинно божественное обаяние и значение». Наименьшее извращение видим в Англии, стране промышленной, и особенно среди промышленных классов, где обмен услуг и продуктов за плату давно устранил преувеличения прославления и рабские самоунижения.

В связи с формами обращения стоят титулы, которыми люди возвеличивают своих глав, властителей и владетелей и которыми сами главы и владетели любят украшать себя. Мы не будем, однако, долго останавливаться на этой части человеческих обычаев, имеющих первоначальный источник точно так же в войне и деспотизме, из нее проистекающем. Мы ограничиваемся только приведением титулов бирманского короля, как они записаны корреспондентом английской газеты Daily News:

«Его светлейшее превосходнейшее величество, властелин Ишадана, царь слонов, господин многих белых слонов, владетель золотых и серебряных рудников, копей амбры, рубинов и серпентина, государь империй Тунапаранта и Тамнадина и других великих империй и стран, и всех вождей, носящих зонты, опора религий, монарх – потомок Солнца, владыко жизни, великий, праведный царь, царь царей и обладатель безграничных владений и верховной мудрости…»

Происхождение титулов, по мнению Спенсера, описательное, т. е. оно выражало какое-нибудь свойство или подвиг.

Наряду с титулами идут одежды и знаки отличия. Одежды произошли первоначально, кажется, не столько из потребности защищать себя от непогоды и холода, сколько из потребности поразить своей одеждой, например из звериной шкуры, как трофеем, напоминающим победу над зверем, храбрость и пр. Мы видели ранее, что трофеи служили первоначально для показания силы и могущества; потом они заменяются искусственными моделями трофеев и переходят в украшения и знаки отличия.

Как одежды, так и эти знаки отличия служат для отличия разных классов и подразделений общества, причем во многих странах только известный ранг людей может носить одежды известного цвета и покроя, тогда как другому рангу это строго запрещено.

Разнообразие костюмов и знаков, строго отличающих ранги, увеличивается по мере того, как мы спускаемся от более развитых и менее воинственных наций к более воинственным. Так, в Англии даже военные и моряки носят в обыкновенное время общий штатский костюм. Рабочие, прислуга и вообще отдельные классы не отличаются костюмом друг от друга. Не то уж во Франции, где даже рабочий выдается своей блузой, а горничная – чепчиком. Англичанин уж поражается страстью немца к чинам, мундирам и орденам, но от нас, русских, даже немцы приходят в ужас по этому поводу. Наши четырнадцать классов чиновников описываются Спенсером как нечто необычайное. Описывая один званый обед в России, немец д-р Мориц Вагнер говорит: «Более двухсот звезд и крестов красовалось на груди тридцати пяти военных гостей; на платье многих гостей было больше орденов, чем пуговиц». Нужно ли говорить о более отдаленных временах, когда, как, например, при Филиппе Августе, даже длина сапог была строго определена по рангу. Спенсер указывает, что во Франции еще в XVII в. ранг определялся длиною шлейфа: ему, вероятно, неизвестно, что у нас длина шлейфа и траурного вуаля до сих пор определяется для разных рангов, а еще недавно ранг определял число лошадей, каким имел право пользоваться каждый по чину. Однако у нас едва ли доходило до того, чтобы даже моралисты жаловались на «вредное смешение рангов», производимое вычурными костюмами, и чтобы даже женщин десятками сажали в тюрьмы за одежку «не по чину», как было во Франции в XIV, XV и XVI вв.

Однако из этого правила в некоторых, хотя и весьма немногих первобытных обществах существуют исключения. Так, у дакотов и у абипонов высшие чины отличаются бедностью и даже оборванностью одежд. За этими исключениями, даже раскрашивание хорошими красками и намазывание тела ценными мазями и маслами (первоначально, вероятно, в защиту от насекомых, что практикуется дикарями и теперь, и даже иногда просто при помощи грязи) выражало богатство и силу и стало потом даже обрядом «помазания», на которое имели право лишь исключительные лица. Но, кроме одежды и украшений, для отличия рангов служили и самые жилища. В древней Мексике под страхом смертной казни определялась высота жилищ для обыкновенных смертных. Тоже и в Дагомэ, в Японии, Бирмании, где определяются даже архитектура и материал постройки по рангам: так, шпицы не дозволяются на частных жилищах, камень и кирпич, золочение, раскрашивание и лакировка дозволяются лишь во дворцах и лишь иногда, как исключение, могут быть разрешены частному лицу.

Как у нас на Руси ранг определял число лошадей, так во многих странах, в Африке, на Мадагаскаре, в Японии, ранг определяет форму и величину носилок и число носильщиков. В Риме только сенаторы и знатные женщины могли ездить на носилках; в Турции и Сиаме отличаются не носилки, а лодки. Но интереснее всего то, что во многих странах, например на Фиджи (Сомо-Сомо) и Конго, обыкновенные смертные не имеют даже права носить зонтики. От Индии до Абиссинии зонт служит знаком царского достоинства. Число зонтиков и балдахинов, а также их цвет определяются, в свою очередь, рангами (Ява и древняя Америка).

Даже циновки и подушки, покрывала от москитов и разные роды пищи составляют привилегию то монархов, то высших классов, то мужчин, а иногда только взрослых мужчин. Законы о пище по классам существовали в прошлые времена и во всей Европе.

Как у нас тщеславятся белизной и малым размером рук, доказывающими отсутствие ручного труда, так на островах Товарищества, на Суматре, на Фиджи высшие лица, короли, жрецы отличают себя необыкновенно длинными ногтями. Отчасти тот же обычай, с присоединением уродования женских ног, мы видим и в Китае; все это вызвано стремлением показать свое богатство и ненужность личного труда. Подобное этому мы видим в обычае добиваться непомерной тучности. В Индии, Китае, Африке тучность есть признак богатства и весьма уважается. В Парагвае невестка короля была чудом тучности: она не могла стоять иначе, как на четвереньках. Здесь ожирения старались достигнуть даже посредством розог, так как оно составляет «первую и главную обязанность фешенебельной женской жизни». Чем это хуже наших корсетов? Даже болезни, порождаемые роскошью, как, например, подагра или особый струп у полинезийцев, производимый напитком ава-ава, служа признаком богатства и дворянского достоинства, вызывают даже искусственные подражания в простом народе. Замечательно при этом, что стремление к подражанию высшим, строго караемое, легло в основание моды. Но так как первоначально подражание строго каралось, то это стремление нашло себе лазейку, и люди стали сперва подражать лишь недостаткам и уродствам важных лиц, находя в этом даже средства их умилостивить. Так у фиджи, когда однажды король, взбираясь по горной тропинке, упал, упали и его придворные, чтобы сделать ему удовольствие. В Африке, у Дарфура, если султан упадет с лошади, то валятся и приближенные, чтобы показать, что они не лучше его ездят верхом. В 1461 г., когда Филипп Бургундский должен был вследствие болезни стричь свои волосы, он издал эдикт, предписывающий стричься всем дворянам. В 1665 г., когда Людовику XIV сделали операцию фистулы, масса придворных доходила до безумия, желая болеть той же болезнью и подвергнуться операции. Надевание королем темного галстука, чтобы скрыть золотушную шею, тотчас вызывает подражание, которому, конечно, не препятствуют, ибо приятнее, чтобы у всех шеи казались золотушными, и т. д. Но начавшись с этого, мода развивалась уже иным путем, при большем развитии свободы в промышленных обществах промышленные классы и даже прислуга стремятся добыть себе право подражать дворянству, чтобы сгладить внешние черты различия. И действительно, мода является орудием и признаком уничтожения внешних ранговых и классных различий и уравновешивает людей по крайней мере во внешнем отношении. Но это уже победа.

В заключение Спенсер говорит о будущности обрядового правительства. Начавшись ранее религиозного и правительственного контроля, что, как уже сказано, доказывается тем, что многие одинаковые обряды вошли и в ту и в другую область, оно клонится к постепенному ослаблению и даже уничтожению, с развитием промышленного характера обществ. Унизительные обряды и обычаи, выражающие льстивое, лживое и приниженное подобострастие одной стороны, становятся все более и более антипатичны даже тем самым лицам, для которых они назначаются. Уже Гамлет Шекспира досадует, когда перед ним стоят без шляпы и подобострастно льстят и лгут: развитое нравственное чувство уже не выносит в нем лжи и унижения других и само оскорбляется неравенством, а не только не получает от него удовольствия.

Таким образом, развитие более свободных политических форм, развитие высших альтруистических чувств, на место прежнего эго – альтруизма в высших классах и в то же время развитие большего чувства достоинства и самоуважения в массах – все это одновременно клонится к постепенному низложению обрядового правительства и к замене его правовым порядком, господством договора, закона и справедливости.

История политических учреждений
Главы из части V
«Оснований социологии»

I
Введение

§ 434. Мысль и чувство не могут быть вполне разделены. Каждое чувствование имеет более или менее ясную идейную основу, и каждая группа идей более или менее носит отпечаток чувствований. Однако существуют большие различия между степенями участия и того и другого в их соединениях. Мы имеем некоторые чувствования, которые смутны благодаря недостатку умственного определения; и есть другие, которым ясный вид дан умственными понятиями, с ними ассоциировавшимися. Иногда наши мысли извращаются чувствами, влияющими на них; в других же случаях трудно отыскать в них след удовольствия или неудовольствия. Совершенно очевидно, что в каждом частном случае эти составные элементы душевного состояния могут изменяться в своих пропорциях. Если идея остается одной и той же, то чувствование, связанное с нею, может быть больше или меньше; известна истина, что точность суждения зависит если не от отсутствия чувствования, то от того равновесия чувствований, которое бы уничтожило избыток какого-нибудь из них.

Эта истина является особенно важной, когда речь идет о вопросах, касающихся человеческой жизни. Есть два пути, которыми можно рассматривать человеческие действия, личные или общественные. Мы можем рассматривать их или как группы явлений, которые подлежат анализу и в законах зависимости которых мы желаем удостовериться, или же мы можем, рассматривая их как производящие удовольствия и страдания, связывать с ними одобрение и неодобрение. Обсуждая их с интеллектуальной точки зрения, мы можем рассматривать поведение как результат известных сил; рассматривая же их с нравственной точки зрения, мы определяем их последствия, в одном случае как хорошие, в другом – как дурные, и замечаем, что они наполняют наше сознание то восхищением, то негодованием. Очевидно, что должна происходить огромная разница в выводах от того, рассматриваем ли мы в одном случае человеческие деяния, как будто бы они были деяниями чуждых существ, относительно которых речь идет только о том, чтобы их понять; или же, в другом случае, мы их рассматриваем как деяния подобных нам созданий, с жизнями которых связаны наши собственные жизни и поведение которых возбуждает в нас – прямо или вследствие симпатии к другим – чувства любви или ненависти.

В сочинении «Об изучении социологии» я описал подробно различные извращения, производимые в человеческом суждении чувствованиями. Выставленные там примеры доказывают, как опасения и надежды приводят нас к ошибочным оценкам; как нетерпение подсказывает несправедливый приговор; как симпатия и антипатия извращают наши верования. Истина, что склонности, привитые воспитанием, и склонности, обусловленные патриотизмом, различным образом колеблют убеждения людей, была подтверждена там многими иллюстрациями. Было указано, что более специальные формы склонностей: сословные, политические, теологические – производят каждая резкое предрасположение к тому или другому взгляду на общественные дела. Теперь позвольте мне сделать особое ударение на выводе, что, совершая наши социологические изыскания, особенно те, в которые мы теперь вступаем, мы должны, насколько это возможно, исключить какие бы то ни было чувства, возбуждаемые перечисленными фактами. Существуют многие группы людей, при обсуждении которых помимо воли возникают то удовольствие, то отвращение, то негодование; но эти чувства необходимо сдержать.

§ 435. Вместо того, чтобы обойти суеверия первобытного человека, как не имеющие значения, или смотреть на них как на исключительно зловредные, мы должны исследовать, какую роль они играли в общественной эволюции (развитии); мы должны приготовить себя, если это понадобится, к признанию их полезности. Мы видели прежде, что верование, которое побуждает дикаря хоронить вместе с трупами ценности и класть на могилу пищу, имеет естественное происхождение; что умилостивление растений и животных, «поклонение пням и камням» не суть беспричинные нелепости; что рабы были приносимы в жертву при погребениях ради идеи, которая казалась разумной необразованному уму. Теперь мы должны рассмотреть, каким путем теория духов действовала в политической области; и, если бы мы нашли основание заключить, что она оказала неоспоримую помощь общественному развитию, мы должны приготовиться к принятию этого вывода.

Знание о несчастьях, которые в течение бесчисленных веков причинялись антагонизмом (враждой) обществ, не должно отвращать нас от признания всемогущей роли, которую играл этот антагонизм в цивилизации. Содрогание, которое мы должны испытывать от каннибализма (людоедства), бывшего в ранние дни во всем мире последствием войны; ужас, который мы чувствуем при мысли о тех принесениях в жертву пленников, которые, иногда десятками тысяч, следовали за войнами между дикими племенами; негодование, которое нас гнетет, когда мы читаем о пирамидах из голов и белеющихся костей избитых народов, оставленных как памятники завоевателем-варваром; ненависть, которую мы чувствуем к воинственному духу, побуждающему даже и теперь среди нас к низким вероломствам и грубым нападениям, – все это, тем не менее, не должно позволять нашим чувствам делать нас слепыми к доказательствам, с которыми мы встретимся, что междуобщественные столкновения подвигали развитие общественных структур.

Кроме того, нерасположение к правительственным формам того или другого рода не должно мешать нам рассмотреть их соответствие с условиями. Хотя бы мы отвергали вульгарную идею о славе и отказывались соединять, как солдаты и школьники, эпитет «великий» с деспотизмом победителя, протестуя против такого деспотизма; хотя бы мы смотрели на принесение в жертву каким-нибудь деспотом собственных и побежденных народов с целью всемирного господства как на гигантское преступление, – мы должны, однако, признать выгоды, иногда возникавшие от объединения обществ, которое достигалось этим путем. Ни кровопролитные избиения подданных, которые совершались по повелению императоров Рима, ни убийства родственников, столь обычные у владык Востока, ни разорение целых наций излишними поборами не должны нас предубеждать до такой степени, чтобы воспрепятствовать оценке тех выгод, которые, при некоторых условиях, были результатом безграничной власти владыки (supreme man). Воспоминание об орудиях пытки и oubliettes (подземные тюрьмы), о страдальцах, замурованных в стены, не должно отвращать нашу мысль от очевидности, что отвратительное порабощение слабого сильным, хотя бы путем бесчестного насилия, было в известное время и в известном месте необходимо.

Точно так же и с другим спутником войны – собственностью человека над человеком. Необходимо удержаться от абсолютного осуждения рабства, даже если мы поверим преданию, повторенному Геродотом, что постройка Большой пирамиды потребовала сотни тысяч рабов, томившихся в течение двадцати лет, или даже если мы сочтем правдой рассказ, будто бы из крестьян, принужденных работать при постройке Петербурга, погибло триста тысяч. Хотя мы и знаем, что не занесенные в историю страдания мужчин и женщин, захваченных в рабство, превышают всякое воображение, мы должны, тем не менее, сохранить наше умственное состояние восприимчивым к тому доказанному факту, что рабство в некоторых случаях имело благодетельные последствия.

Говоря короче, правильное истолкование общественного устройства требует наиболее бесстрастного сознания. Однако чувства не могут и не должны быть исключены из мысли, когда общественные порядки обсуждают иным образом; чувства должны быть устранены тогда, когда эти порядки исследуются как естественные явления с целью понять их причины и результаты.

§ 436. Это душевное состояние можно поддержать, если не терять из виду той истины, что в человеческих действиях абсолютно дурное может быть относительно хорошим – и абсолютно хорошее может быть относительно дурным.

Хотя становится общим местом, что учреждения, среди которых одна раса процветает, могут не соответствовать другой, однако признание этой истины никоим образом нельзя считать достаточным. Люди, потерявшие веру в «бумажные конституции», тем не менее защищают государственное устройство для низших рас, увлеченные верой, что цивилизованные общественные формы могут с успехом быть наложены на нецивилизованные народы, что учреждения, которые кажутся недостаточными для нас, кажутся и им такими же, что они достигнут блага от учреждений семейных, промышленных и политических – близких к тем, которые мы находим благодетельными. Однако признание той истины, что тип общества определяется природой составляющих его единиц, вынуждает нас к выводу, что режим (управление, правление) действительно самый низший может быть, однако, возможно лучшим при первобытных условиях существования.

Иными словами, не следует смешивать нашего развитого кодекса поведения, имеющего главным своим предметом частные отношения, с неразвитым кодексом поведения, содержащим преимущественно публичные отношения. В настоящее время, когда жизнь главным образом поглощена мирными отношениями между согражданами, нравственные идеи относятся главным образом к действиям людей относительно друг друга; но в ранние эпохи, когда жизнь людей проходила в борьбе с соседними нациями, те нравственные идеи, какие могли существовать, имели предметом почти исключительно междуобщественные отношения – действия людей обсуждались по их прямому влиянию на процветание племени. А так как охранение общества предшествовало охранению индивидуума, будучи условием этого последнего, то мы должны при изучении общественных явлений понимать добро и зло скорее в первобытном смысле, чем в позднейшем, следовательно, рассматривать как относительно хорошее все то, что помогло выживанию общества, как бы ни были при этом велики страдания, выпавшие на долю индивидуума.

§ 437. Прежде чем получим возможность правильно истолковать политическую эволюцию, мы должны значительно расширить одну из наших обыкновенных идей. Слово дикий и цивилизованный должны употребляться совсем в другом значении, чем это было до сих пор. Общее убеждение, состоящее в том, что обыкновенно приписывают все преимущества людям, составляющим передовые нации, а несовершенства – людям, образующим простые группы, не выдерживает натиска более полных знаний. У грубых народов находятся особенности, выдерживающие сравнение с самыми лучшими особенностями культивированных народов. С небольшими знаниями и зародышевым искусством дикари обладают иногда добродетелями, могущими посрамить тех между нами, чье воспитание и вежливость вполне совершенны.

В Индии существуют остатки некоторых первобытных рас, которые обладают такой нравственностью, что правдивость кажется органически врожденной у них. Они не только выше в этом отношении соседних индусов, стоящих на более передовой ступени умственного и культурного развития, но они выше и европейцев. Относительно некоторых из этих горных народцев замечено, что их слова могут быть принимаемы с совершенным доверием; но можно ли то же сказать о дипломатах, которые обманывают умышленно, или о министрах, делающих ложные сообщения о делах кабинета. Между этими народцами можно назвать санталов[4]4
  Здесь и ниже на этой странице упоминаются народности Индии: санталы – народность австроазиатской языковой группы, в 2001 г. насчитывала 6 млн чел., проживают в Индии (в основном в Джаркханде, Бихаре, Ориссе, в смежных округах штата Западная Бенгалия), в Бангладеш и Непале; сур, сура также тодасы (тода) – племена юга Индии; типпера – племя Бенгалии, ныне проживает преимущественно на территории Бангладеш; кхонды, а также конды либо гонды, – крупнейшее племя центральной Индии численностью более 4 млн чел.


[Закрыть], о которых Хантер говорит, что они «самые правдивые из людей, каких он когда-либо встречал»; затем идут суры (Sowrahs, Sourahs), о которых Шорт рассказывает, что «приятная черта их характера заключается в абсолютной правдивости. Они не знают, как сказать неправду». Несмотря на то что отношения полов у тодасов принадлежат к первобытному и низшему типу, даже у них, как описывают, «лживость считается ужаснейшим из всех пороков». Хотя Метц рассказывает, что они практикуют притворство относительно европейцев, но и он признает, что эта черта есть последствие торговли с нами же самими. Это суждение оказывается согласным с тем, которое высказано мне одним гражданским чиновником в Индии относительно других горных племен, так же точно известных своей правдивостью, но которые делаются менее правдивыми от соприкосновения с белыми. Ложь так редка у туземных народов Индии, которых не испортили цивилизованные, что Хантер из всех племен Бенгала называет типперов (Tipperas) «единственным племенем, в котором встречается этот порок».

Точно так же, что касается честности, некоторые из племен, относимых к низшим, могут поучить в этом случае высших. О тодасах, уже упоминавшихся нами, как они ни невежественны и ни развращены, Гаркнесс говорит, что «он никогда не видел народа, цивилизованного или дикого, который имел бы более религиозное почтение к праву на мое и твое». Мариасы (гонды) «обладают, как и многие другие дикие расы, особенной способностью правдивости и честности». У кондов (Khonds) «отрицание долга есть нарушение этого начала, считающееся величайшим преступлением». Они говорят: «Пусть человек отдает все, что имеет, своим кредиторам». Сантал, который «никогда не подумает взять денег с чужестранца», предпочитает «совсем не заговаривать о расчетах со своим гостем; но если этот последний сам подымет об этом вопрос, он рассчитается с ним так честно, как поступил бы с членом собственного племени… он сразу назначает настоящую цену». Лепхи (Lepchas) «удивительно честны; воровство почти неизвестно у них». Бодо и дималы «честны и правдивы в действиях и словах». Полковник Диксон распространяется о «верности, правдивости и честности карнатских туземцев, которые проявляют крайнее и часто поразительное самопожертвование, когда полагаются на их честность». Хантер уверяет о чакмасах (Chakmas), «что преступления редки среди этого первобытного народа… Воровство почти неизвестно[5]5
  Лепхи, дималы, чакмасы – народности Гималаев.


[Закрыть]».