Текст книги "Люди как боги"

Глава 6
Земляне критикуют

1

Иногда во время этого памятного полудня и вечера мистеру Коттеджу казалось, что он участвует в чрезвычайно интересной, но в остальном вполне обычной беседе о государственном устройстве и истории, беседе, необъяснимым образом превратившейся в яркое событие, как если бы весь диалог происходил у него в уме. Но тут с подавляющей силой вновь заявляла о себе абсолютная реальность случившегося с ним, и диковинная причудливость положения затмевала интеллектуальный интерес. В такие моменты взгляд мистера Коттеджа скользил по лицам окружавших его утопийцев, временами задерживаясь на какой-нибудь изысканной архитектурной детали, опять возвращался к божественной грации их фигур, после чего скептически окидывал собратьев-землян.

Лица всех утопийцев были открыты, серьезны и прекрасны, как ангельские лики на полотнах итальянских мастеров. Одна женщина даже напоминала Дельфийскую сивиллу Микеланджело. Женщины и мужчины сидели вместе в свободных позах, сосредоточенно следя за беседой, но иногда мистер Коттедж ловил на себе внимательный взгляд приветливых глаз или замечал, как какой-нибудь утопиец разглядывает наряд леди Стеллы или монокль мистера Соппли.

Сначала мистеру Коттеджу казалось, что все утопийцы очень молоды, но теперь он начал замечать на некоторых лицах печать деятельной зрелости. Ни одно лицо не имело явных признаков старения, привычных для его мира, хотя Грунта и Льва отличали складки мудрости, залегающие вокруг глаз, углов рта и на лбу.

Эти люди производили на мистера Коттеджа двойственный эффект: полное изумление престранным образом смешивалось с ощущением чего-то знакомого. Как если бы он всегда знал, что такие люди где-то существуют, и это знание безотчетно задавало эталон, по которому он судил о земных делах, но в то же время, оказавшись в их мире, никак не мог в это поверить. Утопийцы выглядели одновременно обычными и чудесными существами в сравнении с ним и его спутниками, которые были одновременно курьезными и прозаическими.

Вместе с горячим желанием подружиться и сблизиться с этими прекрасными любезными людьми, стать для них своим, сплотиться с ними в стремлении к единой цели и взаимной пользе он ощущал благоговейный страх перед ними, заставлявший его сторониться контактов и вздрагивать от их прикосновений. Мистер Коттедж страстно желал, чтобы утопийцы признали его как товарища и спутника, отчего еще больше усиливалось снедавшее его ощущение собственной неотесанности и бесполезности. Ему хотелось пасть перед ними ниц. За окружавшим его ореолом света и очарования притаилось невыносимое предчувствие, что, в конце концов, новый мир его отторгнет.

Мистер Коттедж настолько поддался впечатлениям об утопийцах, настолько глубоко окунулся в приветливое гостеприимство и физическую красоту этого народа, что даже не заметил совершенно иной реакции у некоторых его спутников. Пропасть, отделявшая утопийцев от дикости, карикатурности и жестокости земного бытия, подтолкнула его к некритичному одобрению их институтов и образа жизни.

И только поведение отца Камертонга открыло ему глаза на то, что эти чудесные люди способны вызывать у некоторых крайне неодобрительное и даже откровенно враждебное отношение. В самом начале над круглым воротничком на круглом лице были видны лишь круглые глаза священника, готового уступить инициативу любому, кто этого пожелает, без малейших возражений, пока при виде прекрасного обнаженного тела Прудди у него не вырвалось неуместное для служителя культа восхищенное восклицание. Однако на пути к озеру, во время трапезы и приготовлений к беседе, в нем произошли перемены, и первое почтительное, благодушное удивление сменилось неприятием и враждебностью. Как будто новый мир, казавшийся сначала просто удивительным зрелищем, вдруг приобрел характер непристойного предложения, какое можно только либо принять, либо отринуть. Видимо, привычки блюстителя общественных нравов оказались слишком сильны, и он не мог почувствовать себя в своей тарелке, не начав обличать порок. Кто знает: возможно, его шокировала и расстроила почти полная нагота окружавших его прелестных тел. В любом случае он принялся подозрительно хмыкать, покашливать и что-то бормотать себе под нос, все больше проявляя нетерпение и мешая другим.

Святого отца прорвало, когда речь зашла о регулировании численности населения. На некоторое время, пока обсуждали пророка на колесе, разум священника сдерживал бурление эмоций, но после этого накопившееся негодование излилось наружу.

– Я должен кое-что сказать, – пробормотал он. – Не могу молчать.

Священник начал швырять вопросами.

– Я хочу внести ясность в некоторые вещи. Например, желаю знать, в каком состоянии в этой так называемой Утопии находится мораль. Прошу прощения!

Он вскочил на ноги, постоял некоторое время с дрожащими руками не в силах продолжать, затем подошел к ряду скамей и, положив руки на спинку одной из них, расчесал пальцами волосы и попытался подавить глубокий вздох. Его лицо потеряло привычное спокойствие, покраснело, заблестело от пота. В уме мистера Коттеджа мелькнула жуткая догадка: видно, именно так святой отец начинал каждую неделю свою проповедь – бесстрашное обличение почти всего на свете – в церкви Святого Варнавы в Вест-Энде. Догадка превратилась в еще более ужасную определенность.

– Друзья мои, братья нового мира! Я должен вам сказать нечто не терпящее отлагательств. Я должен задать вам несколько вопросов касательно вашей души. Я хочу поговорить с вами простым языком о некоторых элементарных, незамысловатых, но крайне важных темах. Я намерен высказать вам без утайки, откровенно, без обиняков, кое-какие насущные, хотя и щекотливые, вещи. Позвольте мне без лишних слов перейти к делу. Меня интересует, существует ли в так называемой Утопии и пользуется ли уважением самый священный элемент общественной жизни? Уважаете ли вы брачные узы?

Мистер Камертонг замолчал. В уме мистера Коттеджа прозвучал ответ утопийцев:

– В Утопии не существует никаких уз.

Однако мистер Камертонг задавал вопросы не для того, чтобы услышать ответ. Это был тот тип вопросов, которые обличители швыряют с церковной кафедры.

– Я желаю знать, – грохотал его голос, – остается ли у вас в силе священный союз, заключенный нашими прародителями в Эдеме, является ли у вас правилом благословенное пожизненное соединение мужчины и женщины на хорошие и плохие времена, не допускающее интимной близости с другими? Да, я желаю знать…

– Но он вовсе не хочет знать, – прозвучал голос одного из утопийцев.

– …что стало с этой лелеемой и охраняемой взаимной чистотой…

Мистер Дюжи, вскинув длинную белую кисть, громко сказал:

– Отец Камертонг! Я бы попросил вас…

Рука мистера Дюжи по-прежнему была очень влиятельной, способной указать путь к более высоким церковным чинам. Редко что могло остановить отца Камертонга, когда он начинал сыпать молниями, обличая порок, однако рука мистера Дюжи составляла одно из таких исключений.

– …была ли она отброшена вслед за еще одним бесценным даром и полностью отвергнута людьми? В чем дело, мистер Дюжи?

– Я хотел бы, чтобы вы на данный момент не слишком углублялись в этот вопрос, отец Камертонг. Дайте нам возможность узнать побольше. Совершенно ясно, что здешние институты сильно отличаются от наших. Даже институт брака, возможно, имеет свои отличия.

Проповедник нахмурился:

– Мистер Дюжи, я обязан. Если мои подозрения верны, я хотел бы сорвать с этого мира обманчивый покров здравых нравов и добродетели.

– Какие там покровы… – подал громкую реплику водитель мистера Дюжи.

В голосе мистера Дюжи прозвучало нескрываемое раздражение:

– Тогда задавайте вопросы. Спрашивайте! Не витийствуйте. Наша риторика им неинтересна.

– Я уже задал свой вопрос, – набычившись, буркнул отец Камертонг, бросив красноречивый взгляд на Грунта и не меняя прежней позы.

Последовал четкий исчерпывающий ответ. В Утопии мужчин и женщин не обязывают бессрочно жить парами. Такой порядок большинству утопийцев неудобен. Нередко мужчины и женщины, которых свела вместе работа, становятся любовниками и все время держатся вместе, как это делали Садд и Прудди. Но их к этому никто не обязывает.

Такая свобода существовала не всегда. В прошлые времена перенаселенности и конфликтов мужчин и женщин, особенно из среды крестьян и наемных работников, если они влюблялись, под угрозой сурового наказания принуждали связывать себя пожизненными узами. Пара ютилась в маленьком жилище, которое женщине полагалось содержать в порядке для мужчины, жена прислуживала мужу и рожала столько детей, сколько получится, а муж добывал пропитание. Дети были желанны, потому что помогали возделывать землю и зарабатывать. Однако нужда, заставлявшая женщин мириться с подобным спариванием, давно миновала. Теперь люди вступают в парные отношения с избранниками, но делают это по внутренней потребности, а не под давлением извне.

Отец Камертонг слушал с плохо скрываемым нетерпением, наконец, не выдержал:

– Значит, я был прав. Вы действительно отменили семью?

Палец святого отца, направленный на Грунта, превратил его вопрос в личное обвинение.

Нет. В Утопии не отменили семью. Семью умножили, возвеличили, теперь весь мир – одна семья. В давние времена пророк на колесе, к которому отец Камертонг, похоже, проникся уважением, предрекал именно такой выход за узкие рамки архаического домашнего очага. Как-то раз во время проповеди ему сказали, что мать и сородичи зовут его и просят уделить им внимание. Но он не подошел к ним. Пророк повернулся к толпе, внимавшей его словам, и произнес: «Вы и есть мои мать и сородичи!»

Отец Камертонг громко, заставив остальных вздрогнуть, хлопнул ладонью по сиденью и возопил:

– Это уловка! Уловка! Сатана тоже умеет цитировать Писание.

Мистер Коттедж понял, что отец Камертонг больше не владеет собой. Священника страшили собственные действия, но остановиться он уже не мог. Он слишком возбудился, чтобы контролировать свои мысли и громкость голоса, и оттого голос его звенел и грохотал, как у дикаря. Он, как говорится, дал волю своим чувствам, рассчитывая на то, что его ухватки, приобретенные в церкви Святого Варнавы, помогут ему выйти из положения.

– Теперь я понял вашу позицию. Очень хорошо понял. Я догадывался об этом с самого начала, но долго ждал, чтобы полностью убедиться, прежде чем привести свое свидетельство. Бесстыдство ваших нарядов, непристойность манер говорят сами за себя! Юноши и девушки улыбаются, держатся за руки, чуть ли не ласкают друг друга, даже не потупив в дань скромности глаза. Даже не потупив глаза! А чего стоят напитанные ядом слова о любовниках, не ведающих ни брачных уз, ни благословения, ни правил, ни ограничений? Что они означают? К чему призывают? Не думайте, что несмотря на великие соблазны и будучи священнослужителем – человеком девственной чистоты, я ничего не смыслю! Разве мне не открыты тайные побуждения сердец? Разве ко мне не приползают уязвленные грешники, эти разбитые сосуды, со своими жалкими исповедями? Так кому, как не мне, прямо сказать вам, на какой путь вы встали и куда идете? Ваша хваленая свобода есть нечто иное, как распущенность. Ваша так называемая Утопия, как я отчетливо вижу, есть ничто иное, как геенна разнузданного потворства плотским страстям. Разнузданного потворства!

Мистер Дюжи вскинул руку в знак протеста, однако волна красноречия отца Камертонга легко перескочила через это препятствие.

Святой отец стучал ладонью по сиденью перед собой и кричал:

– Я свидетель, и, не колеблясь, скажу всю правду, не побоюсь назвать вещи своими именами. Вы все погрязли в разврате! Вот самое точное слово. Подобно животным. В скотском разврате!

Мистер Дюжи вскочил на ноги. Вскинув обе руки, он попытался заставить лондонского сына Громова[3]3
   См. Мк. 3:17.


[Закрыть] сесть на место и воскликнул:

– Нет! Нет! Вы должны остановиться, отец Камертонг. Право, вы должны остановиться. Вы их оскорбляете. Вы не понимаете. Прошу вас: сядьте! Я настаиваю.

– Вернитесь на свое место и успокойтесь, – прозвучал отчетливый голос. – Иначе вас уведут.

Что-то заставило отца Камертонга обернуться на спокойную фигуру возле своего локтя. Он встретился глазами с грациозным юношей, разглядывавшим его, как художник разглядывает новую модель. В позе юноши не ощущалось угрозы, он стоял совершенно спокойно, и все же отец Камертонг разом как-то сник. Громогласная речь проповедника внезапно оборвалась.

Мистер Дюжи попытался тактично уладить конфликт.

– Мистер Серпентин, я взываю к вам и приношу свои извинения. Он не вполне отвечает за себя. Мы сожалеем об этом досадном инциденте. Прошу вас, не уводите его, что бы под этим ни подразумевалось. Я лично ручаюсь за его хорошее поведение. Сядьте же наконец, мистер Камертонг: сколько можно вас уговаривать, или я умываю руки.

Отец Камертонг колебался.

– Мое время еще настанет, – обронил он, на мгновение заглянув стоявшему рядом юноше в глаза, и вернулся на свое место.

– Вы, земляне, оказались непростыми гостями, – спокойно и отчетливо произнес Грунт. – Но это не все. Нам ясно, что разум этого человека отнюдь не чист. Он явно содержит в себе воспаленные и болезненные сексуальные фантазии. Ваш спутник зол, возбужден и склонен к выпадам и оскорблениям, издает ужасные звуки. Завтра его обследуют и решат, что с ним делать.

– Что? – воскликнул отец Камертонг. Его лицо вдруг сделалось серым. – Решат, что со мной делать? Что вы имеете в виду?

– Прошу вас, помалкивайте, – сказал мистер Дюжи. – Прошу вас, больше ни слова. Вы и без того наговорили много лишнего.

Инцидент как будто был улажен, но в сердце мистера Коттеджа засела подозрительная заноза страха. Утопийцы вели себя тактично и любезно, однако на секунду ему показалось, что над группой землян была занесена карающая длань власти. Несмотря на солнце и красоту, гости все-таки были в этом неведомом мире беспомощными чужаками. Лица утопийцев светились добротой, глаза – любопытством и приветливостью, однако эти глаза скорее наблюдали за ними, чем радовались их присутствию, как если бы смотрели с другой стороны непреодолимой бездны различий.

Но тут охваченный расстройством мистер Коттедж перехватил взгляд карих глаз Лихнис. Ее глаза были добрее, чем у большинства утопийцев. Ему показалось, что женщина по меньшей мере поняла его страхи и решила показать, что ее можно считать другом. Мистер Коттедж при взгляде на нее на секунду ощутил себя дворнягой, неуверенно приблизившейся к группе подозрительных людей и неожиданно встретившей ласковый взгляд и приветливое отношение.

2

Еще один разум, оказавший Утопии активное сопротивление, принадлежал мистеру Фредди Соппли. До споров о религии, нравственности и общественном строе Утопии мистеру Соплпи не было никакого дела. Он давным-давно усвоил, что джентльмену с серьезными заявками на звание эстета не пристало проявлять интерес к подобным вещам. Он считал собственное восприятие слишком утонченным, чтобы до них снисходить. Мистер Соппли выбрал другую тему и дал понять, что научный подход в Утопии разрушил нечто древнее и прекрасное, так называемое природное равновесие. Что это равновесие собой представляло и как функционировало на Земле, ни утопийцы, ни мистер Коттедж так и не смогли понять. Под перекрестным опросом лицо мистера Соппли зарделось и насупилось, монокль обиженно засверкал.

– Я сужу по ласточкам, – твердил он. – Если вам этого мало, то, право, не знаю, что еще сказать.

Он начал с того факта – и неоднократно к нему возвращался, – что в Утопии нигде не видно ласточек, а не видно их потому, что нигде нет гнуса и мошкары. В Утопии было произведено умышленное сокращение численности некоторых популяций насекомых, что серьезно затронуло и те существа, которые прямо или косвенно от них зависели. Как только в Утопии утвердился новый строй и заработало государство просвещения, вниманием общества завладела давно вынашиваемая идея о систематическом истреблении вредоносных, назойливых видов насекомых и растений. Был тщательно изучен вопрос о вредности и возможности полного устранения, например, комнатных мух, ос, шершней, различных видов мышей, крыс, кроликов и крапивы. На суд были вызваны десятки тысяч видов, от болезнетворных микробов до носорогов и гиен. Каждому виду был выделен адвокат. И каждый из видов спросили: какая от него польза? Какой вред? Как его легче уничтожить? Что еще может исчезнуть вместе с ним? Оправдывают ли его истребление затраченные усилия? Или же проще сохранить его и притерпеться? Но даже когда смертный приговор был окончательным и бесповоротным, в Утопии подходили к процессу чистки с великой осторожностью. Некоторое количество приговоренных особей сохранили в уединенных местах, а во многих случаях сохраняют по сей день.

Большинство инфекционных, заразных видов лихорадки было полностью ликвидировано. Некоторые болезни пропали сами, другие пришлось искоренять из жизни человека, объявив им войну и подчинив строгой дисциплине все население планеты. Многие паразиты человека и животных удалось извести полностью. Кроме того, планету как следует почистили от вредных насекомых, сорняков, грызунов и опасных для человека животных. Исчезли комары, домашние, навозные и многие другие мухи. С ними было покончено благодаря широким кампаниям, длившимся иногда несколько поколений. От крупных хищников вроде гиены и волка удалось избавиться куда быстрее, чем от вредной мелочи. Наступление на мух привело к фактической перепланировке большинства жилищ и скрупулезной дезинфекции почти всей планеты.

Наиболее щекотливым был вопрос о других видах, которые могли попутно исчезнуть вместе с бесполезными. Например, некоторые насекомые в начальной стадии своего существования были вредными и агрессивными личинками, а превращаясь в гусениц или куколок, наносили еще больший ущерб, но затем обретали красоту или приносили пользу, опыляя нужные растения и цветы. Другие вредные по своей природе насекомые служили незаменимой пищей для полезных и приятных существ. Ласточки не совсем перевелись в Утопии, но стали большой редкостью, как и ряд других птиц, питавшихся насекомыми, например мухоловки, эти воздушные акробатки. Однако птицы не вымерли. Истребление насекомых не зашло так далеко. Кое-где было сохранено достаточное количество видов, чтобы сделать эти районы обитаемыми для чудесных пичуг.

Многие вредные растения служили удобным источником химически сложных веществ, которые до сих пор было дорого или трудно синтезировать, благодаря чему они тоже получили ограниченное жизненное пространство. Растения и цветы всегда легче поддаются селекции, чем животные, и поэтому сильно изменились. В Утопии есть сотни разновидностей листьев, изящные и ароматные цветы, совершенно незнакомые землянам. Растения прививают и разводят, чтобы они давали новые, ранее неизвестные соки, воски, смолы, эфирные масла и прочие продукты высшего качества.

Много усилий было вложено в приручение и укрощение крупных животных. Большие хищники с расчесанной чистой шерстью, переведенные на молочное питание, утратившие агрессивность и превратившиеся в ласковых кисок, теперь играли роль домашних животных и украшали ландшафт. Почти вымершие слоны снова расплодились, жирафов тоже удалось спасти. Бурые медведи, и раньше предпочитавшие сладости и растительную пищу, заметно поумнели. Собаки отучились лаять и стали относительной редкостью. Охотничьи собаки и мелкие мопсы и вовсе перевелись.

Мистер Коттедж также не увидел ни одной лошади, однако отсутствие лошадей его как горожанина не смущало, и за все время пребывания в Утопии он ни разу не спросил об их судьбе. Он так и не узнал, вымерли они или нет.

Услышав в первый же вечер, проведенный в новом мире, о пересмотре и ревизии, прополке и культивации царства природы человеком, он воспринял этот подход как вполне логичный и необходимый этап человеческой истории.

«В конце концов, – подумал он, – совсем неплохо, что человек, как оказалось, был рожден садовником».

И вот человек-садовник принялся за прополку и культивацию своего собственного рода…

Утопийцы рассказали о появлении евгеники, о новых, точных способах выбора родителей, растущей безошибочности генетики. Мистер Коттедж про себя сравнил отчетливую, ясную красоту лица и тела, которой обладал каждый утопиец, с беспорядочным набором внешних черт и пропорций своих земных спутников и сделал вывод, что, оторвавшись от землян на три тысячи или около того лет, жители Утопии превзошли их в благородстве человеческой природы. Утопийцы воистину стали существами иного вида.

3

Они действительно были существами иного вида.

По мере обмена мнениями, вопросами и ответами мистер Коттедж все больше убеждался, что разница в физическом облике была пустяком по сравнению с разницей в мышлении. Изначально лучшего качества разум этих детей света с самого рождения не подвергался жутким несоответствиям, умолчаниям, двусмысленности и невежеству, которые уродовали разум детей на Земле. Утопийцы мыслили ясно, открыто и прямо. Они никогда не страдали от настороженной подозрительности к учителям и неприятия учебного процесса, которое всегда является естественной реакцией на методику обучения, наполовину состоящую из насилия. Они были бесподобно наивны в общении. Сарказм, скрытые намеки, неискренность, суетность и притворство, характерные для общения между землянами, похоже, были им неведомы. Мистеру Коттеджу эта нагота ума показалась такой же приятной и бодрящей, как горный воздух, которым он дышал. Он не уставал удивляться, с каким терпением и простотой утопийцы относились к вульгарным собратьям.

Вульгарность – именно такое понятие он использовал в своих мыслях. И к наиболее вульгарным относил самого себя. Он робел перед утопийцами, ощущал себя в их присутствии жалким лицемером, неотесанной деревенщиной, вторгшимся в земной светский салон и испытывающим жгучий стыд за свое низкое происхождение. Все остальные земляне, кроме мистера Дюжи и леди Стеллы, проявляли такую же обидчивую неприязнь существ, страдающих от комплекса неполноценности и отчаянно стремящихся его подавить.

Как и отец Камертонг, водитель мистера Дюжи, очевидно, был шокирован и оскорблен отсутствием на утопийцах одежды. Чувства водителя прорывались наружу в виде жестов, гримас и язвительных реплик вроде «Нечего сказать!» или «Какого?!». Шофер адресовал их по большей части мистеру Коттеджу, к которому как владельцу очень маленького старого автомобиля, видимо, испытывал смешанные чувства глубокого презрения и социальной близости. Он также направлял внимание мистера Коттеджа позой или жестом, пристальным взглядом или гримасой в сочетании со вскинутыми бровями на то, что ему казалось из ряда вон выходящим. У шофера была странная манера указывать на предметы носом и губами, которая в нормальной обстановке позабавила бы мистера Коттеджа.

Леди Стелла, поначалу показавшаяся мистеру Коттеджу современным эталоном женщины благородного происхождения, похоже, заняла оборонительную позицию и вела себя слишком уж по-женски. Один мистер Дюжи сохранял некоторый аристократический апломб. Он всю жизнь слыл великим человеком на Земле и не видел причин сомневаться в собственном величии в Утопии. На Земле он был мало чем занят, кроме как проявлением интеллектуального интереса, что приносило очень неплохие результаты. Его острый пытливый ум, лишенный каких-либо верований, убеждений и революционных порывов, с чрезвычайной легкостью позволял ему играть роль выдающейся личности, исследующей в дружелюбной, но ни к чему не обязывающей манере институты чужого государства. «Скажите-ка» – эта поощрительная фраза то и дело мелькала на протяжении всей беседы.

Наступал вечер. Чистое небо Утопии сверкало золотом заката, нагромождения облаков над озером поменяли цвет с розового на темно-багряный. В эту минуту вниманием мистера Коттеджа завладел мистер Руперт Айдакот, нетерпеливо ерзавший на своем месте, который пробормотал:

– Я должен кое-что сказать…

Вдруг он вскочил и вышел на середину полукруга, откуда раньше произносил свою речь мистер Дюжи.

– Мистер Серпентин, мистер Дюжи, я был бы рад высказать некоторые соображения, если вы предоставите мне слово.

4

Мистер Айдакот снял серый цилиндр, подошел к своему месту, опустил его на скамью и, вернувшись в апсиду, окинул назад полы сюртука, упер руки в бедра, выпятил подбородок, с минуту обозревал аудиторию то ли с хитрым, то ли с дерзким выражением, что-то невнятно пробормотал и начал говорить.

Вступление получилось блеклым. Мистер Айдакот страдал небольшим дефектом речи – младшим братом шепелявости и пытался спрятать его за гортанными звуками. Первые несколько фраз были извлечены на свет божий неравномерными рывками. До мистера Коттеджа наконец дошло, что оратор излагает недвусмысленную точку зрения – по-своему взвешенный, вразумительный взгляд на Утопию. Мистер Коттедж не соглашался с критикой, более того, решительно ее отвергал, но был вынужден признать, что она отражала знакомый склад ума.

Мистер Айдакот начал с пылкой похвалы красоте и порядку Утопии, отметил «здоровый румянец на каждой щеке», воздал должное изобильности, безмятежности и удобству утопийской жизни.

– Силы природы, – сказал он, – здесь укротили и подчинили единственной цели – материальному удобству человека.

– А как же Садд и Прудди? – пробормотал мистер Коттедж.

Мистер Айдакот или не расслышал реплику, или пропустил мимо ушей.

– В первый момент, мистер спикер, то есть мистер Серпентин, я подчеркиваю: в первый момент ваш мир производит на разум землянина ошеломляющее впечатление. Стоит ли удивляться, – он быстро взглянул на мистера Дюжи и мистера Коттеджа, – что восторг вскружил голову некоторым из нас? Стоит ли удивляться, что на время почти волшебная красота заворожила нас и заставила позабыть многое заложенное в нашей собственной природе, позабыть глубокие, сокровенные побуждения, влечения, потребности и воскликнуть: «Вот он, сказочный край. Давайте подчинимся его правилам, пристроимся к его продуманной, упорядоченной роскоши, останемся здесь до конца наших лет». Я тоже, мистер… мистер Серпентин, на время поддался этим чарам. Но только на время. Уже сейчас меня переполняют сомнения.

Яркий, стремительный ум мистера Айдакота вцепился в тот факт, что каждый этап прополки и очищения Утопии от вредителей, паразитов и болезней приносил попутные ограничения и потери. Или, точнее, этот факт вцепился в его ум. Мистер Айдакот проигнорировал взвешенность и осторожность, сопровождавшие каждый шаг на пути к превращению планеты в безопасное и благотворное поле человеческой деятельности. Он заранее решил, что каждое приобретение таило в себе утрату, принялся преувеличивать размеры потерь и плавно скатился к неизбежной для участника парламентских дебатов аналогии – выплескиванию ребенка из купели вместе с водой. Утопийцы, заявил он, вели чрезвычайно легкую, надежную и, если будет позволено так выразиться, гедонистическую жизнь (мистер Коттедж заметил: «Но они же работают»), однако вместе с исчезновением тысяч поводов для раздражения и недовольства не потеряно ли нечто более великое и ценное? Да, жизнь на Земле небезопасна, полна боли и тревог, полна напастей, горестей и бед, но также – причем по этой самой причине – преподносит моменты душевного накала, надежд, радостных неожиданностей, счастливого избавления, свершений, которые размеренная жизнь в Утопии, похоже, не в состоянии подарить.

– Вы избавились от конфликтов и неприятностей. Не избавились ли вы заодно от животрепещущих реалий бытия? – наседал мистер Айдакот.

Он произнес речь во хвалу земной жизни. Подчеркнул ее активность, как если бы окружающее великолепие не предполагало активных усилий. Вещал о «громогласном шуме густонаселенных городов», «энергии миллионных масс», «мощных приливных волнах коммерции, промышленного производства и военного дела», которые, «колыхаясь, накатывали на улья и гавани земного племени и снова отступали».

Мистер Айдакот умел подбирать образные фразы и компенсировал нехватку истинного красноречия творческим подходом. Мистер Коттедж перестал обращать внимание на небольшой дефект речи и хрипотцу. Оратор смело признал все земные пороки и угрозы, перечисленные мистером Дюжи. Все сказанное мистером Дюжи – правда. Однако все, что сказал мистер Дюжи, далеко от истины. Нам знакомы и голод, и эпидемии. Нас преследуют тысячи болезней, давно искорененных в Утопии. Нас мучают тысячи невзгод, знакомые Утопии только по древним преданиям.

– Крысы грызут наши припасы, нас донимают и сводят с ума мухи. Порой жизнь смердит и воняет. Я это признаю, сэр. Я это признаю. Мы испытываем неведомые вам даже в страшном сне неудобства и нужду, тревоги, мучения души и тела, огорчения, ужас и отчаяние. Да! Но разве нам неведомо высокое? Я бросаю вам вызов! Что вы с вашей бесконечной безопасностью можете знать о напряжении сил, неистовом, подстегиваемом ужасом предельном напряжении сил, которого требуют многие наши дела? Что вы можете знать о передышках, временном затишье, спасении от опасности? Представьте себе все оттенки нашей радости за пределами вашего понимания! Что вы знаете о блаженстве первых дней выздоровления после тяжелой болезни? О счастье вырваться из опостылевшего окружения? О сладости победы, когда на карту поставлены жизнь или состояние? О выигрыше пари с безнадежной ставкой? Об освобождении из заточения? Кстати, сэр, говорят, что в нашем мире есть даже такие, кто находит упоение в страдании как таковом. Потому что наша жизнь ужаснее, сэр, она имеет, неизбежно имеет яркие моменты, которые вам неведомы. Наша жизнь – это жизнь титанов, в то время как ваша – красивая картинка. Нас она делает сильными, закаляет, оттачивает, как булатный меч. Вот о чем я хотел сказать. Отберите у нас земной хаос, горести и расстройства, нашу высокую смертность и жуткие болезни, и наши мужчины и женщины сначала скажут: «Да-да! Мы согласны!» – но только сначала, сэр!

Мистер Айдакот на секунду умолк, многозначительно подняв палец.

– Но вслед за этим мы задумаемся. Мы начнем спрашивать, как это делали ваши натуралисты, расправляясь с мухами и прочей докучливой мелюзгой: «Что мы потеряем? Какова цена?» А узнав, что заплатить придется отказом от напряженной жизни, энергии страдания, настоянной на опыте твердости, крысиного, волчьего упорства, которые порождает наша извечная борьба, мы засомневаемся. Остановимся. И в конце концов, сэр, я верю, надеюсь и верю, молюсь и верю, что мы скажем: «Нет!» Мы обязательно скажем: «Нет!»

Мистер Айдакот пришел в настоящий умственный экстаз. Тыкал в воздух маленьким кулачком. Голос звучал то громче, то тише, то рокотал, как раскаты грома. Оратор покачивался, поворачивался во все стороны, взглядом призывал других землян поддержать его, бросал беспризорные улыбки мистеру Дюжи.