Текст книги "Страусы с молотка"

Так и скончался мой дядя. Вы, конечно, понимаете, что мы с мамашей позаботились устроить ему приличные похороны. Затем, естественно, начались поиски завещания. Сперва мы действовали вполне пристойно, но к вечеру уже обдирали обивку со стульев, выламывали филенки письменных столов и простукивали стены, каждую минуту ожидая появления остальных родственников От экономки мы узнали, что она действительно заверяла, в качестве свидетеля, завещание, – совсем небольшое, сказала она, на листке почтовой бумаги, не далее как месяц тому назад. Другим свидетелем был садовник, слово в слово подтвердивший все сказанное ею. Но будь я проклят, если нам удалось обнаружить это или какое-нибудь другое завещание. Моя матушка не скупилась на проклятия, и, должно быть, дядюшка не раз перевернулся в гробу.

Наконец адвокат из Рейгейта огорошил нас завещанием, которое было сделано дядей много лет тому назад, после небольшой ссоры с моей мамашей. И на мою беду, другого завещания так и не удалось найти. По этому завещанию все до последнего пенни досталось сыночку троюродного брата дядюшки, тому самому, что закричал тогда: «Прогоните его!» – и уж, конечно, он ни единого дня не смог бы выслушивать, как я, дядюшкину болтовню!

Человек со стеклянным глазом замолчал.

– Кажется, вы говорили… – начал было я.

– Одну минутку, – прервал меня он. – Мне много лет пришлось дожидаться развязки, – до самого сегодняшнего утра, а ведь я был заинтересован во всей этой истории побольше вашего. Имейте же и вы немного терпения. Завещание оформили, этот малый получил наследство и, едва ему исполнился двадцать один год, принялся транжирить деньги. Уж он, будьте уверены, сумел все промотать! Он по любому поводу бился об заклад, кутил, швырял деньгами направо и налево. У меня все внутри переворачивается, как подумаю, какую жизнь он вел! Ему еще не было тридцати, когда он спустил все до последнего пенни, и кончил тем, что попал в долговую тюрьму. Он сидит там уже три года…

Ну, конечно, мне пришлось туго, ведь я – вы понимаете сами – умел делать только одно – выклянчивать наследство, все мои планы, так сказать, ждали своего осуществления, когда старикан скончался. Я пережил хорошие и плохие времена. Сейчас я как раз на мели. По правде сказать, я порядком нуждаюсь. И вот нынче утром я шарил по комнате, выискивая, что бы еще можно было продать, – и все эти подаренные мне тома, которых никто не купит, даже чтобы завернуть масло, действовали мне на нервы. Я обещал дяде никогда не расставаться с его книгами, и сдержать это обещание было легче легкого. С досады я швырнул в них башмаком, и книги рассыпались по комнате. Один том от удара подлетел кверху, описав в воздухе дугу. И из него выскользнуло – что бы вы думали? – завещание! Он своими руками отдал мне его в том самом, последнем томе.

Мой собеседник сложил на столе руки и печально взглянул здоровым глазом на свою пустую кружку, затем, тихо покачав головой, тихонько добавил:

– Я ни разу не раскрыл этой книги, даже не разрезал листы. – Тут он с горькой усмешкой посмотрел на меня, ища сочувствия. – Подумайте только! Запрятать его туда! А? В такое место!

С рассеянным видом он стал вылавливать из лужицы пива дохлую муху.

– Вот вам пример авторского тщеславия, – сказал он, посмотрев мне в лицо. – С его стороны это совсем не было злой шуткой. У него были самые лучшие побуждения. Он всерьез думал, что я и впрямь прочту дома его окаянную книгу от корки до корки. Но это также доказывает, – тут его взгляд снова обратился на кружку, – как плохо мы, несчастные создания, понимаем друг друга.

Но нельзя было не понять явного желания еще выпить, сквозившего в его взгляде. Он принял угощение с плохо разыгранным удивлением и сказал непринужденным тоном, что если уж я так настаиваю, то он, пожалуй, не прочь.

1897

Человек, который мог творить чудеса
(в переводе Э. Березиной)

Вряд ли дар этот был прирожденным. Я лично думаю, что он обрел его внезапно. Во всяком случае, до тридцати лет он был скептиком и не верил в чудеса. И сейчас, пользуясь удобным случаем, я позволю себе заметить, что он был маленького роста, с темно-карими глазами, пышной рыжей шевелюрой, с усами, которые он закручивал кверху, и весь в веснушках. Его звали Джордж Мак Уиртер Фодерингэй, – имя, как видите, отнюдь не дающее оснований ожидать каких-либо чудес, – и он служил клерком у Гомшотта. Он питал большое пристрастие к категорическим суждениям. И именно тогда, когда он категорически отрицал возможность чудес, он впервые узнал, что сам обладает сверхъестественной силой. Этот примечательный спор происходил в баре «Длинного дракона», и Тодди Бимиш оппонировал монотонным, но весьма многозначительным «это вы так говорите», от чего терпение мистера Фодерингэя вот-вот готово было лопнуть.

Кроме них, на диспуте присутствовали пропыленный велосипедист, хозяин «Длинного дракона» Кокс и мисс Мэйбридж, весьма почтенная и довольно-таки пышная буфетчица. Мисс Мэйбридж стояла спиной к мистеру Фодерингэю и перемывала стаканы; остальные следили за спором, забавляясь тем, как бессильно в наше время всякое категорическое суждение. Раззадоренный тактикой, достойной Торрес-Ведрас[4]4
  Изнуряющая противника партизанская тактика, применявшаяся испанцами против французов в 1805–1806 годах (в частности, в районе города Торрес-Ведрас).


[Закрыть], которую применял мистер Бимиш, мистер Фодерингэй решился на необычный риторический взлет.

– Послушайте, мистер Бимиш, – сказал он, – давайте точно уговоримся, что такое чудо. Так вот, чудо – это нечто противное законам природы, нечто вызванное огромным напряжением воли, без участия которой оно не могло бы произойти.

– Это вы так говорите, – отпарировал мистер Бимиш.

Мистер Фодерингэй обратился за поддержкой к велосипедисту, который до сих пор слушал молча, и получил его одобрение, сопровождавшееся нерешительным покашливанием и взглядом в сторону мистера Бимиша. Хозяин не высказал никакого мнения, и мистер Фодерингэй, обратившись опять к мистеру Бимишу, был приятно удивлен, услышав, что тот готов согласиться с его определением чуда.

– Например, – продолжал мистер Фодерингэй, сильно приободрившись, – вот что можно было бы назвать чудом: эта лампа, согласно законам природы, ведь не могла бы гореть, если перевернуть ее кверху дном, верно, Бимиш?

– Это вы говорите, что не могла бы, – сказал Бимиш.

– А вы? – спросил Фодерингэй. – Уж не хотите ли вы сказать, что…

– Да, – нехотя ответил Бимиш. – Да, не могла бы.

– Прекрасно, – сказал мистер Фодерингэй. – Так вот, сюда приходит некто, скажем я, и стоит, скажем, здесь, и, сосредоточив всю свою волю, говорит лампе, как, скажем, я сейчас: «Перевернись вверх дном, не разбившись, и продолжай гореть, как горела», и… Ого!

Было с чего и всем остальным сказать «Ого!». Невозможное, невероятное совершилось на глазах у всех. Лампа, перевернувшись, повисла в воздухе и продолжала гореть как ни в чем не бывало, только пламенем книзу. Это была самая что ни на есть несомненная лампа – прозаическая, заурядная лампа в баре «Длинного дракона».

Мистер Фодерингэй стоял, сдвинув брови и протянув вперед указательный палец, словно приготовившись услышать оглушительный звон. Велосипедист, сидевший ближе всех к лампе, пригнулся и перескочил через стойку. Все вздрогнули от неожиданности. Мисс Мэйбридж обернулась и завизжала. Секунды три лампа висела неподвижно. Раздался слабый вопль душевной боли – это крикнул мистер Фодерингэй.

– Я не могу больше держать ее, – воскликнул он. Он качнулся назад, и перевернутая лампа вдруг вспыхнула, ударилась об угол стойки, отскочила в сторону, грохнулась об пол и погасла.

По счастью, она была с металлическим резервуаром, иначе пламя охватило бы всю комнату. Первым заговорил мистер Кокс: его реплика, за вычетом необязательных междометий, сводилась к тому, что Фодерингэй – дурак. Фодерингэй был не в силах протестовать даже против такого крепкого заявления. Он был безмерно поражен происшедшим. Последовавшее обсуждение не пролило никакого света на роль, которую сыграл в этом деле мистер Фодерингэй. Все не только согласились с мистером Коксом, но и горячо поддержали его. Они наперебой обвиняли Фодерингэя в дурацкой выходке и называли его глупым нарушителем спокойствия и безопасности. Им овладели смятение и растерянность, он и сам склонен был согласиться со своими обвинителями и почти не возражал, когда ему предложили удалиться из бара.

Он отправился домой, пылая как в лихорадке, воротник его пальто был смят, глаза жгло, уши горели. Он подозрительно оглядывал каждый из десяти уличных фонарей, мимо которых проходил. И только очутившись в своей маленькой спальне на Чэрч-роу, он смог припомнить все по порядку и задать себе вопрос: «Что же, собственно, случилось?»

Он снял пальто и башмаки и сидел на кровати, сунув руки в карманы, в двадцатый раз повторяя в свое оправдание: «Я не хотел, чтобы эта проклятая штуковина перевернулась», – и вдруг его осенило, что именно в тот самый момент, когда он произносил слова приказания, он непроизвольно пожелал, чтобы приказание было исполнено, и когда он увидел лампу в воздухе, он чувствовал, что от него зависело удержать ее там, не представляя себе, каким образом это можно сделать.

Фодерингэй не отличался особенно тонким умом, иначе он постарался бы себе уяснить, что же, собственно, означает «непроизвольное желание», и, анализируя это понятие, затронул бы весьма туманную проблему о диапазоне сознательных действий человека. Как бы то ни было, эта идея смутно дошла до его сознания. И отсюда, хотя и не следуя каким-либо ясным логическим путем, он пришел к мысли, что все это следует проверить на опыте.

Он решительно обратился к свечке и напряг свою волю, хотя и чувствовал, что поведение его нелепо.

– Поднимись в воздух, – сказал он. В следующее мгновение чувство неуверенности исчезло. Свеча поднялась, какой-то головокружительный момент висела в воздухе и, когда мистер Фодерингэй издал возглас изумления, упала на туалетный столик, и все погрузилось во мрак, в котором еще долго светился тлеющий фитиль.

Некоторое время мистер Фодерингэй сидел в темноте, совершенно недвижимый.

– Итак, это произошло, – сказал он наконец. – А как мне это объяснить, я не знаю. – Он тяжело вздохнул и стал шарить в карманах, разыскивая спичку. Не найдя ни одной, он поднялся и поискал на столике.

– Где бы мне достать спичку? – сказал он. Он порылся в пальто, но и там ни одной не оказалось, и тут у него родилась мысль, что чудеса возможны и со спичками. Он поднял руку и грозно уставился на нее в темноте.

– Пусть в руке окажется спичка, – произнес он и тут же почувствовал, что какой-то легкий предмет упал ему на ладонь: пальцы его сжали спичку.

После нескольких неудачных попыток зажечь ее он обнаружил, что это безопасная спичка, а коробки у него нет. Он бросил ее, но тут ему пришло в голову пожелать, чтоб она зажглась. Он так и сделал – и увидел ее зажженной, она лежала на туалетном столике. Он быстро схватил ее, но она погасла. Новые возможности приходили ему в голову, и, найдя ощупью свечу, он вставил ее обратно в подсвечник.

– А теперь загорись, – сказал он. Свеча вспыхнула ярким пламенем, и он увидел небольшую черную дырочку в салфетке на туалетном столике и струйку поднимавшегося от нее дыма. Некоторое время он смотрел то на нее, то на маленькое пламя, а потом поднял голову и встретил свой пристальный взгляд в зеркале. Не отводя глаз, он некоторое время мысленно беседовал сам с собой.

– Ну, что ты теперь думаешь о чудесах? – сказал он, наконец, своему отражению.

Последующие размышления мистера Фодерингэя были глубокими, но весьма туманными. Насколько он понимал, его случай был чисто волевого порядка. Обжегшись на первом опыте, он не был расположен продолжать свои эксперименты, разве что самые безобидные. Все же он заставил взлететь лист бумаги и окрасил воду в стакане сначала в розовый, потом в зеленый цвет. Он создал улитку, которую тут же чудодейственно уничтожил и чудодейственным путем достал себе новую зубную щетку. После полуночи он пришел к заключению, что воля у него какая-то необыкновенная, на редкость сильная, – факт, о котором он, конечно, догадывался и раньше, но только смутно. Испуг и замешательство, овладевшие им, когда его дар впервые обнаружился, теперь умеряло горделивое сознание, что он обладает исключительным даром, и неясное предчувствие таившейся в этом выгоды. Он услышал, как башенные часы пробили час, и так как ему не пришло в голову, что он может отделаться от своих повседневных обязанностей у Гомшотта чудодейственным путем, он решил раздеться и без дальнейших проволочек лечь в постель. Когда он стаскивал через голову сорочку, его осенила блестящая идея.

– Пусть я окажусь в постели, – сказал он, и желание его немедленно исполнилось. – Раздетый, – присовокупил он и, обнаружив, что простыни холодные, быстро добавил: – И в своей ночной сорочке… нет, в прекрасной мягкой шерстяной сорочке. Вот так, – сказал он с огромным удовлетворением. – А теперь пусть я спокойно усну…

Он проснулся в обычное время и за завтраком пребывал в глубокой задумчивости; его мучил вопрос: а что, если происшествие минувшей ночи – всего лишь яркий сон? Наконец, он снова начал думать о безобидных опытах. Так, например, он получил к завтраку три яйца – два доброкачественных, но обыкновенных, которые подала ему квартирная хозяйка, и одно восхитительно свежее гусиное яйцо, снесенное, сваренное и поданное его чудодейственной силой. Он поспешил к Гомшотту, охваченный глубоким, но тщательно скрываемым возбуждением, и вспомнил о скорлупе третьего яйца только вечером, когда о нем заговорила квартирная хозяйка. Мысль об удивительно новой способности, которую он открыл в себе, весь день не давала ему работать, но это не доставило ему никаких неприятностей, ибо он с помощью чуда успел все подогнать за последние десять минут.

По мере того как проходил день, его изумление сменялось подъемом, хотя ему все еще неприятно было вспоминать, при каких обстоятельствах он был изгнан из «Длинного дракона», а рассказ об этом происшествии, дошедший до его сослуживцев в искаженном виде, дал им повод для добродушных насмешек. Конечно, он должен быть осмотрителен, когда поднимает в воздух бьющиеся предметы, но во всем остальном его дар, по мере того как Фодерингэй обдумывал его, сулил ему все большие и большие возможности. Помимо всего прочего, он решил исподволь увеличить свое личное состояние. Он вызвал к существованию пару великолепных бриллиантовых запонок, но тут же уничтожил их, увидев, что к его конторке приближается младший Гомшотт. Он опасался, как бы Гомшотт не спросил, откуда у него эти запонки. Теперь ему стало совершенно ясно, что необходимо чрезвычайно осторожно обращаться с этим даром, но ему представлялось, что для овладения этим искусством придется преодолеть не больше трудностей, чем он преодолел, обучаясь ездить на велосипеде. Должно быть, именно эта аналогия, а также сознание, что в баре «Длинного дракона» его едва ли ожидает радушный прием, погнали его после обеда в переулок за газовым заводом, где он решил прорепетировать несколько чудес в одиночестве.

Весьма вероятно, что его попыткам недоставало оригинальности, ибо, если не считать силы желания, мистер Фодерингэй был человеком ничем не примечательным. Ему пришли на ум чудеса с жезлом Моисея, но ночь была темная, и ему было бы трудно уследить за огромными волшебными змеями. Потом он вспомнил историю «Тангейзера», которую как-то прочитал на обороте программы филармонии. Это показалось ему необычайно привлекательным и вполне безобидным. Он воткнул свою трость – изящную вещицу из индийского пальмового дерева – в дерн, окаймлявший тротуар, и приказал сухому дереву зацвести. Воздух тотчас же наполнился запахом роз, и при помощи спички Фодерингэй воочию убедился, что прекрасное чудо свершилось. Опасаясь, как бы его сила не была обнаружена преждевременно, он поспешно крикнул цветущей трости: «Назад!» Он, конечно, имел в виду – «назад, в прежнее состояние», но, как видите, растерялся. Палка стремительно сорвалась с места, и тотчас же раздался гневный окрик и брань.

– Как вы смеете кидаться палками, болван вы этакий! – раздался голос. – Вы угодили мне в ногу.

– Прошу прощения, дружище, – пробормотал Фодерингэй и затем, осознав всю нелепость своего поведения, нервно схватился за ус. Он увидел перед собой Уинча, одного из трех иммерингских констеблей.

– Что вы тут делаете? – спросил констебль. – А! Это вы? Джентльмен, который разбил лампу в «Длинном драконе»!

– Я ничего не делаю, – отвечал мистер Фодерингэй. – Решительно ничего.

– Зачем вы в таком случае швырнули палку?

– Да бросьте вы, – сказал Фодерингэй.

– Еще чего! Вы что, не знали, что палка ударит? Зачем же вы это сделали?

В ту минуту мистер Фодерингэй никак не мог придумать, зачем он это сделал. Его молчание, по-видимому, разозлило мистера Уинча.

– Вы изволили нанести оскорбление полиции, вот что вы сделали, молодой человек.

– Что вы, мистер Уинч, – сказал Фодерингэй, обескураженный и смущенный. – Я чрезвычайно сожалею. Дело, видите ли, в том…

– Ну?

Ничего другого, кроме правды, не пришло ему в голову.

– Я совершал чудо. – Он старался говорить беспечным тоном, но это ему не удалось.

– Совершали ч… Не мелите вздора! Совершал чудо, вот это да! Нет, это просто забавно. Вы, вы, человек, который не верит в чудеса… Опять один из ваших дурацких фокусов – вот что это такое. Так я вам скажу…

Мистер Фодерингэй так и не услышал того, что хотел сказать ему Уинч. Он понял, что выдал себя, бросил свой драгоценный секрет на ветер. Не помня себя от негодования, он стремительно повернулся к констеблю.

– Так вот, – сказал он. – Хватит с меня! Да! Я покажу вам дурацкие фокусы, покажу. Провалитесь вы в преисподнюю! Немедленно!

Он оказался один.

В эту ночь мистер Фодерингэй не творил больше чудес и не пытался узнать, что сталось с его цветущей тростью. Он вернулся в город перепуганный и смиренный и прямо направился домой.

– Господи, – сказал он, – это очень могущественный дар, необычайно могущественный. У меня и в мыслях не было заходить так далеко, право же… Хотел бы я знать, как выглядит преисподняя!

Он сидел на кровати, стаскивая башмаки. Осененный счастливой идеей, он переместил констебля в Сан-Франциско, потом, не нарушая больше естественного хода вещей и несколько успокоившись, лег спать. Ему приснился разгневанный Уинч.

На следующий день мистер Фодерингэй услышал две интересных новости. Кто-то посадил изумительный куст вьющихся роз перед особняком старшего мистера Гомшотта на Лаллаборо-род, и в реке, до самой мельницы Раулинга, разыскивали тело констебля Уинча.

Весь день мистер Фодерингэй был рассеян и задумчив и не совершил никаких чудес, кроме некоторых распоряжений насчет Уинча и чудодейственного выполнения своей повседневной работы с отменной аккуратностью, несмотря на рой мыслей, гудевших у него в голове. Большую часть времени он думал об Уинче. Его отсутствующий вид и кроткое поведение были многими замечены и стали предметом толков.

В воскресенье вечером он отправился в церковь, и, по странному стечению обстоятельств, мистер Мэйдиг, проявлявший некоторый интерес к оккультным наукам, именно в этот день читал проповедь «о том, чего не должно делать». Мистер Фодерингэй не принадлежал к числу ревностных посетителей церкви, но сейчас его категорический скептицизм, о котором мы уже упоминали, был значительно поколеблен. Проповедь пролила совершенно новый свет на его необычайный дар, и он внезапно решил сразу же после богослужения посоветоваться с мистером Мэйдигом. Приняв такое решение, Фодерингэй даже удивился, как это он не подумал об этом раньше.

Мистер Мэйдиг, тощий, нервный мужчина с удивительно длинными руками и шеей, был явно польщен, что с ним хочет поговорить наедине молодой человек, пренебрежение которого к вопросам религии давно уже давало повод к пересудам. Покончив с необходимыми делами, он повел мистера Фодерингэя в свой домик, стоявший рядом с церковью, он удобно усадил его у себя в кабинете и, стоя перед веселым огоньком камина, – он отбрасывал на противоположную стену тень, напоминавшую своими очертаниями Родосский колосс, – попросил мистера Фодерингэя изложить свое дело.

Сначала мистер Фодерингэй немного смущался и не знал, как приступить к рассказу. «Вы, пожалуй, не поверите, мистер Мэйдиг, боюсь, что…» и прочее в этом духе. Наконец он решил, что лучше начать с вопроса, и спросил мнение мистера Мэйдига о чудесах.

Мистер Мэйдиг все еще тянул «м-да» весьма бесстрастным тоном, когда мистер Фодерингэй перебил его:

– Вы ведь не верите, что самый обыкновенный человек – вроде меня – может вот так, сидя здесь, вызывать те или иные явления силой своей воли?

– Что ж, это можно допустить, – промямлил мистер Мэйдиг. – Нечто в этом роде, пожалуй, можно допустить.

– Если вы разрешите воспользоваться каким-нибудь предметом, я, пожалуй, мог бы показать вам это на деле, – сказал мистер Фодерингэй. – Возьмем, к примеру, вот эту банку с табаком. Меня интересует, можно ли считать чудом то, что я собираюсь сейчас проделать. Одну минуточку, мистер Мэйдиг, будьте любезны.

Он нахмурил лоб и, указывая на банку с табаком, сказал:

– Стань вазой с фиалками.

Банка сделала то, что ей было приказано.

Мистер Мэйдиг вздрогнул от неожиданности и застыл, переводя взгляд с чудотворца на вазу с цветами. Он не проронил ни звука. Наконец он рискнул наклониться над столом и понюхать фиалки: они были очень красивы, будто только что сорваны. Потом он снова уставился на мистера Фодерингэя.

– Как вы это сделали? – спросил он.

Мистер Фодерингэй теребил ус.

– Только лишь сказал – и вот извольте. Что это, по-вашему, чудо, или черная магия, или еще что-нибудь? И как, по-вашему, обстоит дело со мной? Вот об этом-то я и хотел вас спросить.

– Это совершенно необычайное явление.

– А неделю назад я, так же как и вы, понятия не имел, что могу совершать такие вещи. Это пришло совсем внезапно. Что-то странное стряслось, должно быть, с моей волей, так по крайней мере я себе это представляю.

– А что, это… все? Или вы можете совершить еще что-нибудь?

– О, конечно! – сказал мистер Фодерингэй. – Все что угодно. – Он задумался, а потом вдруг вспомнил фокусника, которого когда-то ходил смотреть.

– Так вот! – Он протянул руку к вазе с фиалками. – Превратись в вазу с рыбками… Нет, не так. Превратись в стеклянную вазу, полную воды, и чтобы в ней плавали золотые рыбки. Вот так. Ну что, видите вы это, мистер Мэйдиг?

– Это поразительно. Это невероятно. Вы или самый исключительный… Но нет…

– Я мог бы превратить это во все что угодно, – сказал мистер Фодерингэй. – Решительно во все. Вот! Будь голубем, слышишь!

Через мгновение сизый голубь кружился по комнате, и всякий раз, когда он пролетал близко, мистер Мэйдиг отвертывался.

– Остановись здесь, слышишь! – сказал Фодерингэй, и голубь неподвижно повис в воздухе. – Я мог бы снова превратить его в вазу с цветами, – заявил мистер Фодерингэй и, приказав голубю спуститься на стол, совершил и это чудо. – Вероятно, вам хочется набить трубку, – продолжал он и восстановил банку с табаком.

Мистер Мэйдиг следил за этими перевоплощениями безмолвно, лишь изредка у него вырывалось изумленное восклицание. Он взглянул на мистера Фодерингэя, с необычайными предосторожностями приподнял банку с табаком, исследовал ее и снова поставил на стол. Недоуменное «м-да» было единственным выражением его чувств.

– Теперь после всего этого мне легче будет объяснить, зачем я к вам пришел, – сказал мистер Фодерингэй и приступил к пространному и сбивчивому рассказу о своих необычайных переживаниях, начав со случая с лампой в «Длинном драконе» и то и дело бестолково намекая на Уинча. По мере того как он рассказывал, сознание своей исключительности, вызванное изумлением мистера Мэйдига, проходило: он снова стал самым заурядным, повседневным Фодерингэем. Мистер Мэйдиг напряженно слушал, не выпуская банку с табаком из рук, и с развитием повествования изменялось выражение его лица. Когда мистер Фодерингэй стал рассказывать о чуде с третьим яйцом, священник перебил его, взмахнув протянутой рукой.

– Это возможно, – сказал он. – Это вполне вероятно. Это, конечно, поразительно, но в то же время бросает свет на самые загадочные явления. Власть совершать чудеса – это дар, совершенно особое свойство, подобное гениальности или ясновидению, поскольку оно наблюдается чрезвычайно редко и у людей необыкновенных. Но в данном случае… Меня всегда повергали в изумление чудеса Магомета и чудеса йогов или чудеса мадам Блаватской. Но, конечно… Да, это просто дар. Это так блестяще подтверждает выводы нашего великого мыслителя, – мистер Мэйдиг понизил голос, – его светлости герцога Аргильского. Здесь мы наталкиваемся на какой-то сокровенный закон, более глубокий, чем естественные законы природы. Да… Да! Продолжайте! Прошу вас.

Мистер Фодерингэй приступил к рассказу о своей неприятности с Уинчем, а Мэйдиг, уже оправившийся от испуга, стал размахивать руками и издавать возгласы удивления.

– Вот это и беспокоит меня больше всего, – говорил мистер Фодерингэй. – Тут я особенно нуждаюсь в совете. Уинч, конечно, в Сан-Франциско, где бы там ни был этот самый Сан-Франциско, но, конечно, это чрезвычайно досадно для нас обоих, как вы сами убедитесь, мистер Мэйдиг. Разве он может понять, что произошло? И уж наверно, он до крайности перепуган и обозлен и пытается добраться до меня. И, наверно, он уже не раз пускался в путь. Я, конечно, чуть не каждый час посылаю его обратно с помощью чуда, если только не забываю. Но, конечно, он этого никак не может понять, и это наверняка выводит его из себя; и, конечно, если он каждый раз берет билет, это влетит ему в большую сумму. Я сделал для него все, что только мог, но, конечно, ему трудно будет войти в мое положение. Потом я подумал, что его одежда, должно быть, вся обгорела, прежде чем я вызволил его оттуда, – если преисподняя такова, какой мы ее себе представляем. Если так, его должны держать под замком там, в этом Сан-Франциско. Конечно, как только я подумал об этом, я пожелал, чтобы на нем оказался новый костюм. Но вы сами понимаете, что я чертовски запутался…

Мистер Мэйдиг смотрел на него с озабоченным видом.

– Да, вы, я вижу, действительно запутались. Да, положение сложное. Как вы из него выйдете… – Он в нерешительности задумался. – Однако оставим на время Уинча и обсудим вопрос по существу. Не думаю, что мы имеем здесь дело с черной магией или с чем-нибудь в этом роде. Не думаю также, что во всем этом можно усмотреть что-либо преступное, мистер Фодерингэй. Безусловно нет, разве что вы умалчиваете о каких-нибудь важных обстоятельствах. Да, это чудеса, несомненные чудеса – чудеса высшего порядка, если можно так выразиться.

Он принялся расхаживать по комнате, возбужденно жестикулируя, а мистер Фодерингэй, с весьма озабоченным видом, сидел, положив руки на стол и склонив на них голову.

– Вы обладаете таким удивительным даром, – продолжал мистер Мэйдиг, – что вам нетрудно будет уладить дело с Уинчем, можете не беспокоиться об этом… Мой дорогой друг, вы являетесь исключительно могущественным человеком, человеком поразительных возможностей. Вот, например, в суде, если нужны вещественные доказательства… Да и вообще, чего только вы не можете совершить…

– Я и сам кое-что придумал, – сказал мистер Фодерингэй. – Но… не все получается так, как хочется. Вы ведь видели эту рыбу сначала? Совсем не та ваза и не та рыба. И я решил, что мне надо посоветоваться с кем-нибудь.

– Правильное решение, – сказал мистер Мэйдиг, – совершенно правильное решение, абсолютно правильное. – Он задумался и взглянул на мистера Фодерингэя. – Ведь вы, по существу говоря, всемогущи. А ну-ка, давайте испробуем вашу силу. Интересно знать, такова ли она… Такова ли она, как можно думать.

И вот, – хоть это и покажется невероятным, – в кабинете небольшого домика позади протестантской церкви, в воскресенье вечером, 10 ноября 1896 года, мистер Фодерингэй, вдохновленный и подстрекаемый мистером Мэйдигом, начал творить чудеса. Обращаем особое внимание читателя на дату. Он, конечно, заявит и, быть может, уже заявил, что некоторые моменты этого рассказа не выдерживают критики, что если бы нечто подобное произошло на самом деле, об этом было бы тогда же напечатано во всех газетах. Особенно маловероятными покажутся факты, о которых сейчас будет речь, ибо, помимо всего прочего, из них вытекает, что предполагаемый читатель или читательница погибли при самых трагических и невообразимых обстоятельствах больше года назад. Но, поскольку чудо не чудо, если оно правдоподобно, условимся, что читатель действительно погиб при самых трагических и невообразимых обстоятельствах в 1896 году. Из дальнейшего рассказа это станет совершенно очевидно и вполне попятно для всякого разумного и здравомыслящего читателя. Однако сейчас еще не время заканчивать рассказ, ибо мы не дошли еще и до половины.

Итак, сперва чудеса, сотворенные мистером Фодерингэем, были скромными, пустяковыми чудесами – всякие фокусы с чайными чашками и прочими предметами домашнего обихода, слабенькие, как чудеса теософов; однако при всей их незначительности ассистент мистера Фодерингэя воспринимал их с благоговением. Правда, Фодерингэй предпочел бы сперва покончить с делом Уинча, но мистер Мэйдиг удерживал его от этого. Но после того как они свершили с десяток таких мелких, так сказать, семейных чудес, созрело сознание собственной силы, воображение стало разыгрываться, и пробудилось честолюбие. Их первое более солидное предприятие было вызвано чувством голода и нерадивости миссис Минчин, экономки мистера Мэйдига. Ужин, на который священник пригласил мистера Фодерингэя, конечно, был довольно скуден и мало привлекателен для двух рьяных чудотворцев. Все же они уселись за стол, и мистер Мэйдиг распространялся скорее с грустью, чем гневно, о недостатках своей экономки, когда мистеру Фодерингэю вдруг блеснула новая возможность.

– Как вы думаете, мистер Мэйдиг, – сказал он, – не будет ли это с моей стороны вольностью, если я…

– Дорогой мистер Фодерингэй! Конечно! Ничуть…

Мистер Фодерингэй взмахнул рукой.

– Так что же мы выберем? – спросил он тоном радушного хозяина и любезно помог мистеру Мэйдигу составить меню. – Что касается меня, – сказал он, когда заказанные блюда появились на столе, – мне всегда доставляет особое удовольствие кружка крепкого портера и гренки с сыром, это я себе и закажу. Я не слишком большой любитель бургонского. – И тотчас же по его приказанию на столе появился крепкий портер и гренки с сыром.

Они долго сидели за столом, беседуя, как равные (мистер Фодерингэй отметил это с удивлением и гордостью), о тех новых чудесах, которые им предстояло совершить.