Текст книги "Россия во мгле"

Герберт Уэллс
Россия во мгле

© Перевод. В. А. Хинкис, наследники, 2019

© Агентство ФТМ, Лтд., 2019

* * *

I
Петроград на краю гибели

В январе 1914 года я провел в Петербурге и в Москве две недели; а в сентябре 1920 года господин Каменев, приехавший в Лондон в составе русской торговой делегации, пригласил меня побывать там еще раз. Я тотчас же принял приглашение и в конце сентября выехал туда вместе с сыном, который немного говорит по-русски. Мы провели пятнадцать дней в России, главным образом в Петрограде, где нам предоставили полную свободу и, за редкими исключениями, показывали все, что мы желали увидеть. Мы совершили также поездку в Москву, где я имел продолжительную беседу с господином Лениным, о которой расскажу особо. В Петрограде я остановился не в отеле «Интернационал», где обыкновенно размещают иностранцев, а у своего старого друга Максима Горького. Нашим гидом и переводчицей была племянница бывшего русского посла в Лондоне, с которой я познакомился в России еще в 1914 году. Она получила образование в Ньюнеме, ее пять раз арестовывали при большевиках, ей запрещено выезжать из Петрограда, так как она пыталась перейти через границу в Эстонию, где живут ее дети, и от нее менее всего приходилось ожидать пособничества любым попыткам пустить мне пыль в глаза. Я подчеркиваю это, поскольку и в Англии и в России меня со всех сторон предостерегали, что истинное положение будет ловко замаскировано и, где бы я ни побывал, мне всюду постараются втереть очки.

Однако на деле положение России столь ужасно и бедственно, что замаскировать его нет никакой возможности. Официальную делегацию, пожалуй, еще можно попытаться как-то отвлечь, оглушить приемами, громом оркестров, трескучими речами. Но едва ли мыслимо представить в розовом свете два огромных города пытливому взору двоих случайных гостей, которые к тому же часто ходят порознь. Разумеется, когда просишь показать школу или тюрьму, выбирают далеко не самое худшее. В любой стране постарались бы показать что получше, и тут Советская Россия – не исключение. На это можно сделать скидку.

Самое потрясающее из впечатлений, испытанных нами в России, – это впечатление величайшего и непоправимого краха. Огромная монархия, господствовавшая здесь в 1914 году, с ее системой управления, общественных институтов, финансов и экономики, пала и разрушилась до основания, не выдержав беспрерывной шестилетней войны. История еще не видела столь чудовищной катастрофы. В наших глазах это крушение затмевает даже саму революцию. Под жестокими ударами империалистической агрессии насквозь прогнившая Россия, которая до 1914 года была неотъемлемой частью старого цивилизованного мира, рухнула и исчезла с лица земли. Крестьянство, которое было краеугольным камнем государственной пирамиды, все так же возделывает землю и живет без особых перемен. Все остальное разрушено или разрушается. При этих чрезвычайных обстоятельствах, среди всеобщего развала, власть взяло правительство, которое опирается на сплоченную партию – партию коммунистов, насчитывающую около 150000 активных членов. Ценой массовых расстрелов это правительство справилось с бандитизмом, установило относительный порядок и спокойствие в обескровленных городах, ввело предварительную систему пайков.

Должен сказать сразу, что в настоящее время это единственное правительство, возможное в России. Только оно одно воплощает в себе идею, только оно еще дает России основу для сплочения. Но главное не в этом. Для западного читателя важнее всего тот печальный и грозный факт, что общественно-экономическая система, построенная по образу и подобию нашей, а также тесно с нею связанная, потерпела крах.

Нигде в России этот крах не предстает с такой неумолимой очевидностью, как в Петрограде. Петроград создавался искусственно, по воле Петра Великого; его бронзовая конная статуя, воздвигнутая в небольшом скверике близ Адмиралтейства, и посейчас высится среди города, в котором едва теплится жизнь. Петроградские дворцы либо заброшены и пустуют, либо заняты новыми правительственными учреждениями, и так странно видеть здесь дощатые перегородки, пишущие машинки и столы, за которыми работают люди, отдающие все силы борьбе с голодом и иностранной интервенцией. Прежде в городе было множество магазинов, где шла бойкая торговля. В 1914 году мне нравилось бродить по петроградским улицам среди оживленной толпы и покупать всякие мелочи. Теперь эти магазины закрыты. Вероятно, на весь Петроград наберется не более пяти или шести торгующих магазинов. Есть один государственный посудный магазин, где я купил, кажется, за семьсот или восемьсот рублей несколько блюдец вместо сувенира, есть еще несколько цветочных ларьков. Меня поразило, что в почти обезлюдевшем городе, над которым нависла угроза голодной смерти, в городе, где едва ли не каждый носит на себе единственный костюм и единственную смену ветхого, заплатанного белья, продают и покупают цветы. За пять тысяч рублей, что по текущему курсу составляет на наши деньги примерно шесть шиллингов восемь пенсов, можно купить букет крупных, изумительно красивых хризантем.

Не знаю, могут ли слова «все магазины закрыты» дать западному читателю хотя бы приблизительное представление о том, как выглядит сейчас улица в русском городе. Она не имеет ни малейшего сходства с Бонд-стрит или Пикадилли в воскресный день, когда магазины степенно дремлют за спущенными шторами, чтобы в понедельник снова пробудиться к жизни. У этих магазинов самый жалкий и заброшенный вид; краска облезает, витрины либо потрескались, либо выбиты вовсе и заколочены досками, уцелевшие кое-где остатки товаров засижены мухами, иные витрины сплошь заклеены объявлениями; стекла все больше мутнеют, меж рамами скопилась двухлетняя пыль. Эти магазины мертвы. Им никогда уже не воскреснуть.

Закрыты и все большие петроградские рынки, напоминающие восточные базары, так как идет отчаянная борьба за то, чтобы удержать под общественным контролем товары первой необходимости, не дать спекулянтам до невероятия взвинтить цены на последние, скудные запасы продовольствия. Когда магазины закрыты, гулять по улицам попросту нелепо. И никто уже не «гуляет». Выясняется, что современный город не что иное, как бесконечные ряды магазинов, ресторанов и тому подобных заведений. Закройте их, и улица тотчас утратит всякий смысл. Торопливо снуют редкие прохожие – помнится, в 1914 году здесь было гораздо оживленней. Трамваи, обычно переполненные, еще ходят до шести вечера. Это единственный транспорт, доступный всем жителям, оставшимся в городе, – последнее, что было унаследовано от капиталистического предпринимательства. При нас за проезд в трамвае перестали взимать плату. Прежде билет стоил два или три рубля – за одно яйцо приходится платить раз в сто больше. Поэтому и до отмены проездной платы трамваи были ничуть не менее перегружены в те часы, когда люди возвращаются с работы. При посадке возникает давка. Если не удается влезть в вагон, виснут на подножках и буферах. В часы пик трамваи буквально облеплены людьми, уцепившимися за что попало; сплошь и рядом кого-нибудь сталкивают, происходят несчастные случаи. Мы видели толпу, обступившую ребенка, которого трамвай перерезал пополам, и даже в том небольшом кругу людей, с которыми мы общались в Петрограде, двое сломали ноги, сорвавшись с трамвая.

Улицы, по которым ходят эти трамваи, в ужасающем состоянии. Вот уже три или четыре года их не ремонтируют; это сплошные ухабы, похожие на воронки от снарядов, глубиной нередко в два или три фута. Морозы изгрызли мостовые, водостоки обрушились, деревянные тротуары взломаны, их растащили на дрова. Лишь один-единственный раз мы видели в Петрограде попытку отремонтировать улицу. Какая-то неведомая организация привезла в тихую улочку кучу торцов и два бочонка смолы. Для дальних поездок по городу нам обычно давали принадлежащий государству автомобиль из тех, что остались от прежних времен. Во время этих поездок нас немилосердно трясло и без конца швыряло на крутых поворотах. Эти чудом уцелевшие автомобили заправляют теперь керосином. Они чихают, окутываясь облаком голубоватого дыма, причем моторы их запускаются с пулеметным треском. Все деревянные дома минувшей зимой были разобраны на дрова, и в провалах, зияющих меж каменных зданий, видны лишь развороченные кирпичные печи и фундаменты.

Все ходят в обносках; и в Петрограде и в Москве все тащат на себе мешки. Когда идешь в сумерки по глухой улице и навстречу попадаются лишь оборванные, торопящиеся люди с ношей на плечах, создается впечатление, что жители поголовно покидают город. И такое впечатление не вполне обманчиво. Я видел большевистские статистические сводки, в которых этот вопрос освещен откровенно и честно. Население Петрограда насчитывало прежде 1 200 000 человек, теперь же здесь осталось немногим более 700 000 жителей, и число их все сокращается. Многие вернулись в деревню крестьянствовать, многие эмигрировали, но главный урон нанесли суровые лишения. Смертность в Петрограде составляет более 81 на 1000 человек; в прошлом она составляла 22 на 1000 и уже тогда превышала смертность в крупных западноевропейских городах. Недоедание, полнейший упадок жизненных сил повлекли за собой падение рождаемости до 15 на 1000 человек. В прошлом она составляла 30 на 1000.

В мешках, с которыми люди не расстаются, иногда носят продовольственные пайки, выдаваемые в советских учреждениях, иногда же – что-либо предназначенное на продажу или купленное незаконным путем. Русские всегда питали пристрастие к торговле и любили поторговаться. Даже в 1914 году в редком из петроградских магазинов товары продавались по твердым ценам. Никто не признавал установленных цен; в Москве извозчики непременно торговались, сбавляя по гривеннику. Перед лицом нехватки почти всех товаров, нехватки, отчасти обусловленной бременем военных расходов – ибо Россия вот уже шесть лет непрерывно ведет войну, – отчасти же порожденной крушением всего общественного строя, а также блокадой, при совершенно неупорядоченном денежном обращении спасти города от бесконтрольной торговли из-под полы, спекуляции, голода и, наконец, от самой примитивной грызни из-за остатков продовольствия и предметов первой необходимости можно было одним лишь способом – введя какую-то форму общественного контроля и систему пайков.

Советское правительство ввело эту систему из принципиальных соображений, но всякое другое правительство в России вынуждено было бы сейчас сделать то же самое. Если бы война в Западной Европе продолжалась по сей день, в Лондоне тоже были бы введены пайки на продукты, ордера на одежду и квартиры. Но в России это пришлось осуществлять на основе стихийного крестьянского хозяйства, имея дело со своенравным и необузданным населением. Поэтому борьба неизбежно приняла жестокий характер. С пойманным спекулянтом, настоящим спекулянтом, наживающим на своей торговле значительные барыши, расправа бывает короткой: его расстреливают. Сурово карают даже за обыкновенную торговлю. Всякая торговля сейчас рассматривается как «спекуляция» и запрещена законом. Но на диковинную уличную торговлю снедью и всякими мелочами в Петрограде смотрят сквозь пальцы, в Москве же она ведется и вовсе открыто, потому что только благодаря этому крестьяне привозят в города продукты.

Широко распространена также подпольная торговля между знакомыми людьми. Всякий по мере возможности старается таким способом добавить что-нибудь к своему пайку. У каждой железнодорожной станции торгуют в открытую, как на рынке. Повсюду мы видели толпу крестьян, которые ожидают поезда и предлагают молоко, яйца, яблоки, хлеб и прочее. Пассажиры вылезают из вагонов и наполняют мешки. Яйцо или яблоко стоит 300 рублей.

Судя по виду, крестьяне вполне сыты, и я думаю, им живется не хуже, чем в 1914 году. Пожалуй, даже лучше. Теперь у них стало больше земли, и они избавились от помещиков. Никакие попытки свергнуть советское правительство не встретят у них поддержки, так как они убеждены, что, пока это правительство у власти, теперешнее положение не изменится. Это не мешает им всеми силами сопротивляться красногвардейцам, заготовляющим продовольствие по установленным ценам. Иногда им удается напасть на небольшой красногвардейский отряд и перебить его. Лондонские газеты раздувают каждый такой случай, спеша возвестить о крестьянском восстании против большевиков. В действительности ничего подобного нет. Просто крестьяне стремятся жить привольно при существующем строе.

Однако, за исключением крестьян, все классы общества – в том числе и руководящие круги – испытывают сейчас крайние лишения. Кредитная система и промышленность, изготовлявшая предметы широкого потребления, пришли в полное расстройство, а все попытки создать другую форму производства оказались безуспешными. Поэтому новых товаров нет нигде. Едва ли не единственное, что имеется в изобилии, – это чай, папиросы и спички. Спичек в России сейчас больше, чем их было в Англии в 1917 году, причем спичка советского производства отличается превосходным качеством. Однако достать такие вещи, как воротнички, галстуки, ботиночные шнурки, постельное белье и одеяла, ложки и вилки, самую необходимую посуду и галантерею, попросту немыслимо. Если случается разбить стакан или чашку, купить новые можно только из-под полы, после долгих поисков. Из Петрограда в Москву мы ехали в спальном вагоне люкс, но в купе не было графина, стаканов, самых простых вещей. Решительно все исчезло. Поначалу нам показалось удивительным, что почти все мужчины небрежно бреются, и мы склонны были приписать это всеобщему безразличию, но поняли, в чем дело, когда один знакомый обмолвился в разговоре с моим сыном, что вот уже год бреется одним-единственным безопасным лезвием.

Медикаменты тоже невозможно достать. Нет лекарств от простуды и от головной боли; нельзя лечь в постель с грелкой. Поэтому малейшее недомогание часто переходит в серьезную болезнь. Почти у всех, с кем нам приходилось общаться, болезненный и подавленный вид. Редко можно встретить бодрого, здорового человека в этой обстановке лишений и житейских забот.

Тех, кто тяжело заболеет, ожидает печальная судьба. Мой сын побывал в Обуховской больнице и рассказал мне, что положение там самое прискорбное. Больница испытывает ужасающую нехватку решительно во всем, половина коек пустует, но больных не принимают ввиду невозможности обеспечить за ними уход. О дополнительном, калорийном питании не может быть и речи, разве только родственники больного каким-либо чудом сами добудут продукты и принесут передачу. Доктор Федоров рассказал мне, что операции бывают лишь раз в неделю, когда удается подготовить самое необходимое. В остальные дни об этом нечего и думать, больные вынуждены ждать.

Едва ли в Петрограде найдутся люди, имеющие вторую смену одежды, и в огромном городе, где нет иного транспорта, кроме редких, переполненных трамваев[1]1
  На Неве я видел однажды набитый битком пассажирский пароходик. Обычно же река пустынна, лишь изредка проплывет принадлежащий государству буксир или покажется лодочник, вылавливающий из воды деревянные обломки. (Прим. автора.)


[Закрыть], все носят старые, прохудившиеся сапоги, которые обычно приходятся не в пору. Но изредка видишь поразительные контрасты. Директор школы, куда мы приехали без предупреждения, удивил меня своим щегольством. Он был в смокинге и голубой саржевой жилетке. Некоторые выдающиеся ученые и литераторы, с которыми я встречался, ходили без воротничков, обмотавшись шарфами. Горький носит единственный свой костюм.

В Петрограде, на встрече с литераторами, известный писатель господин Амфитеатров обратился ко мне с длинной речью, исполненной горечи. Он, подобно многим, был уверен, что я слеп и тупоумен, что мне пускают пыль в глаза. Он призывал всех присутствующих снять свои благопристойные пиджаки, дабы я собственными глазами увидел скрываемые под ними жалкие лохмотья. Слушать его было тяжко, тем более что мне он не сообщил ничего нового, но я привожу здесь этот случай, чтобы подчеркнуть, сколь велика всеобщая нищета. Полураздетые жители этого разоренного и разрушенного города, несмотря на тайную торговлю, живут впроголодь. Советское правительство при всем своем желании не может удовлетворять их насущные нужды. В районной кухне мы видели, как распределяют питание по общим нормам. Мы отметили чистоту и хорошее обслуживание, но это не может возместить нехватку продуктов. По самой низкой категории там выдавали миску жидкой похлебки и примерно столько же яблочного компота. Хлеб отпускают по карточкам, и люди подолгу выстаивают за ним в очередях, но однажды, когда не было муки, пекарни в Петрограде целых три дня совсем не выпекали хлеба. Качество хлеба не одинаково: иногда это превосходный черный хлеб из грубой муки, иногда же – сырой, вязкий, как глина, и несъедобный.

Не знаю, могут ли все эти бессвязные подробности дать западному читателю представление о том, какова сейчас повседневная жизнь Петрограда. Говорят, в Москве гораздо хуже с жильем и топливом, но внешне она выглядит далеко не так мрачно, как Петроград. Нашему взгляду все это представилось в октябре, в удивительно ясные, погожие дни. Представилось в сиянии солнца, в уборе багряной и золотой листвы. Но в один прекрасный день похолодало, жухлые листья закружились в воздухе, затем пошел снег. Впервые ощутилось дыхание близкой зимы. А потом снова вернулось осеннее великолепие.

Когда мы покидали Россию, солнце еще ярко сияло. Но при мысли о близкой зиме у меня сжимается сердце. Советское правительство не пожалело усилий, чтобы подготовить Северную коммуну к предстоящим трудностям. Дрова сложены штабелями на набережных, посреди главных улиц, во дворах – всюду, где только возможно. В прошлую зиму многие жили в домах при температуре ниже нуля; водопроводные трубы замерзли, канализация не работала. Читатель легко может представить себе последствия. Люди ютились в едва освещенных комнатах, поддерживая силы чаем и разговорами. Придет время, и кто-нибудь из русских писателей расскажет нам, что это значило для ума и сердца русского человека. Возможно, в нынешнем году будет легче. Говорят, будто и продовольственное положение улучшилось, но мне трудно в это поверить. Железные дороги пришли почти в полную негодность; паровозные котлы топят дровами, и локомотивы все более изнашиваются; когда составы, громыхая, ползут со скоростью не свыше двадцати пяти миль в час, болты шатаются и рельсы дрожат под колесами. Но даже если бы железные дороги не были в столь безнадежном состоянии, все равно южные продовольственные районы захвачены Врангелем. Скоро холодные дожди обрушатся на 700 000 душ населения, оставшегося в Петрограде, а потом пойдут снега. Ночи становятся все длиннее, а дни убывают.

Вы скажете, что в этих бедствиях и всеобщем упадке повинна власть большевиков! Но я не верю в это. О большевистском правительстве я расскажу подробнее после того, как обрисую картину в целом. Но должен сказать сразу, что разоренная Россия отнюдь не подверглась нападению некой разрушительной и зловещей силы. Прогнивший строй сам по себе пришел в упадок и рухнул. Не при коммунизме, а при капитализме построены нелепые громады этих городов. Не коммунизм вверг эту гигантскую, пошатнувшуюся, обанкротившуюся империю в опустошительную шестилетнюю войну. Это сделал европейский империализм. И не коммунизм подверг истерзанную и, быть может, погибающую Россию непрерывным нападениям платных наемников, интервенции и мятежам, не коммунизм стиснул ее в кольце жестокой блокады. Мстительный французский кредитор, тупоголовый английский журналист гораздо более ответственны за ее смертные муки, чем любой из коммунистов. Но к этому я вернусь, когда опишу несколько подробнее, какой представилась нам Россия во время нашей поездки. Лишь имея некоторое понятие о материальной и духовной подоплеке той гибели, на краю которой оказалась Россия, мы сможем понять и оценить по справедливости большевистское правительство.

II
Островки спасения среди потопа

В России, являющей собою столь грандиозную картину гибели общества, я многое хотел увидеть, и особенно меня интересовала деятельность моего старого друга Максима Горького. Об этой деятельности рассказывали члены вернувшейся из России лейбористской делегации, и рассказы их вызвали у меня горячее желание взглянуть на все своими глазами. Помимо прочего, меня очень обеспокоило то, что сообщил о здоровье Горького мистер Бертран Рассел; но я счастлив сказать, что в этом смысле все обстоит благополучно. Я нашел Горького не менее здоровым и полным сил, чем в 1906 г., когда мы с ним познакомились. И с тех пор он неизмеримо вырос как личность. Мистер Рассел писал, что Горький при смерти и русская культура, по всей вероятности, тоже при смерти. Мне кажется, мистер Рассел, как это часто бывает с творческими людьми, не устоял перед искушением и сгустил краски ради эффектной концовки. Он застал Горького в постели, мучимого приступами кашля, и его воображение дорисовало остальное.

Горький занимает в России особенное, совершенно исключительное положение. Он не более коммунист, чем я, и мне довелось слышать, как он у себя на квартире, ничуть не скрывая своих взглядов, возражал против крайностей в споре с такими людьми, как Бакаев, в недавнем прошлом – председатель Петроградской Чрезвычайной комиссии, и Залуцкий, который становится сейчас одним из наиболее влиятельных лидеров коммунистической партии. Это было весьма убедительное проявление свободы слова, ибо Горький не столько спорил, сколько осуждал, причем делал это в присутствии двоих глубоко заинтересованных и пытливых англичан.

Но он приобрел доверие и уважение почти всех большевистских вождей и волею необходимости стал при новом строе как бы спасателем, обладая известными официальными полномочиями. Он горячо убежден в величайшей ценности западной науки и культуры и считает необходимым в эти тяжкие годы голода, войны и общественных бедствий сохранить связь духовной жизни России с духовной жизнью всего мира. В этом его всячески поддерживает Ленин. Деятельность Горького стала средоточием многих определяющих факторов в жизни России и проливает свет на истинное положение дел, обнаруживая, до какой степени катастрофично это положение.

Такого потрясения, какое испытала Россия в конце 1917 г., еще не испытывало ни одно современное общество. После того как правительство Керенского не пожелало заключить мир, а британское военно-морское командование отказалось прийти на помощь России в Балтийском море, русские армии рассыпались и солдаты с оружием в руках хлынули назад, в Россию, – неудержимый поток крестьян в солдатской форме, рвавшихся домой, отчаявшихся, голодных, недисциплинированных. Это крушение сопровождалось подрывом всех общественных устоев. То был полнейший развал общества. По России прокатилась волна крестьянских восстаний. Запылали помещичьи усадьбы, и нередко этому сопутствовала жестокая расправа. Отчаяние исторгло из человеческих душ все самое отвратительное, и в подавляющем множестве случаев большевики ответственны за эти злодеяния ничуть не более, чем, скажем, австралийское правительство. На улицах Петрограда и Москвы людей среди бела дня останавливали и раздевали до белья при полном безразличии окружающих. Трупы убитых валялись в канавах иногда по целым дням, и прохожие равнодушно шли мимо. Вооруженные люди, нередко самозванцы, объявлявшие себя красногвардейцами, врывались в дома, грабили и убивали. В начале 1918 года молодое большевистское правительство вынуждено было вести решительную борьбу не только против контрреволюции, но также против грабителей и бандитов всех мастей. Лишь летом 1918 года, после того как тысячи налетчиков и громил были расстреляны, ходить по улицам больших русских городов вновь стало безопасно. Цивилизованное общество в России на время перестало существовать, страну захлестнул ураган насилия и беззаконий, а слабому, неопытному правительству приходилось наряду с борьбой против бессмысленной иностранной интервенции преодолевать ужасающий внутренний развал. И до сих пор Россия прилагает все силы, чтобы превозмочь этот хаос.

Искусство, литература, наука – все изысканное и утонченное, что связано для нас с «цивилизацией», было охвачено этим ураганом бедствий. На время театр оказался самой устойчивой частью русской культуры. Театры стояли, как прежде, и никто не пытался их ограбить или разрушить; актеры, привыкшие приходить туда на репетиции и спектакли, продолжают работать; традиционные государственные субсидии были сохранены. Поистине это поразительно, но русская драма и опера выжили среди жестоких бурь и живы до сих пор. Как выяснилось, в Петрограде каждый вечер ставится более сорока спектаклей; в Москве – примерно столько же. Мы слышали Шаляпина, этого величайшего певца и актера, в «Севильском цирюльнике» и в «Хованщине»; музыканты изумительного оркестра были одеты очень пестро, но дирижер не уронил своего достоинства, представ перед зрителями во фраке и при белом галстуке; мы побывали на «Садко», видели Монахова в «Царевиче Алексее» и в роли Яго в «Отелло» (Дездемону играла супруга Горького, госпожа Андреева). Когда смотришь на сцену, кажется, будто ничто не переменилось в России; но вот занавес падает, оборачиваешься к публике и сразу чувствуешь, что совершилась революция. В ложах и в партере не видно больше ни блестящих мундиров, ни вечерних туалетов. Куда ни глянь, везде та же публика, всегда одинаковая, внимательная, дружелюбная, сдержанная и плохо одетая. Как и в Лондонском театральном обществе, места в театрах разыгрываются по жребию. Билеты по большей части бесплатные. На один спектакль они распределяются, скажем, среди членов профсоюзов, на другой – среди красноармейцев и их семей, на третий – среди школьников и так далее. Иногда билеты все-таки поступают в продажу, но в целом это не принято.

Я слышал Шаляпина в Лондоне, но не имел тогда случая с ним познакомиться. Теперь же, в Петрограде, наше знакомство состоялось, и мы отобедали в кругу его милого семейства. У него двое почти взрослых приемных детей и две маленькие дочки, обе очень недурно разговаривают на несколько манерном, безупречно правильном английском языке, а младшая превосходно танцует.

В сегодняшней России Шаляпин воистину представляется чудом из чудес. Это подлинный талант, дерзкий и ослепительный. В жизни он пленяет тем же воодушевлением и неиссякаемым юмором, благодаря которым были так чудесны встречи с Бирбомом Три. Говорят, он наотрез отказывается петь бесплатно и требует за выступление гонорар в 200 000 рублей – около 15 фунтов на наши деньги, – а когда с продуктами бывает особенно туго, настаивает, чтобы ему уплатили мукой, яйцами или чем-нибудь еще. И он никогда не встречает отказа, ведь если бы Шаляпин объявил забастовку, это нанесло бы невосполнимый ущерб театральной жизни Петрограда. Поэтому в его доме, быть может, единственном в России, ощущается относительное благополучие. На супругу Шаляпина до такой степени не повлияла революция, что она спросила у нас, какие сейчас моды в Лондоне. Из-за блокады самые свежие журналы мод, которые она видела, были за январь или февраль 1918 года.

Но театр занимает в русском искусстве особое положение. Остальным видам искусства, литературе и науке катастрофа 1917–1918 годов нанесла сокрушительный удар. Некому стало покупать книги и картины, ученые получают жалованье в рублях, покупная способность которых за короткое время упала в пятьсот раз. Для них не нашлось места в новом, еще не сформировавшемся обществе, которое борется против грабежей, убийств и всеобщей разрухи; о них забыли. На первых порах советское правительство уделяло ученым так же мало внимания, как первая французская революция, у которой «не было нужды в химиках». Таким образом, все эти люди, без которых немыслимо существование цивилизованного общества, оказались в самой отчаянной нужде. Усилия Горького были направлены в первую очередь на то, чтобы поддержать и спасти их. Главным образом благодаря ему и наиболее прозорливым деятелям в большевистском правительстве была создана спасательная служба – настоящие «островки спасения», причем самая лучшая и самая действенная из таких организаций – это Петроградский Дом ученых, помещающийся в старинном дворце великой княгини Марии Павловны. Здесь мы увидели подлинный центр распределения особых пайков, где делается все возможное для удовлетворения нужд четырех тысяч ученых и их семей – в общей сложности приблизительно десяти тысяч человек. В Доме ученых не только выдаются пайки, там есть ванные, парикмахерская, портняжная и сапожная мастерские, целая сеть бытового обслуживания. Есть даже небольшой фонд обуви и одежды. Есть спальни и нечто вроде лечебницы для больных и ослабевших от голода.

Из всех впечатлений от поездки в Россию это было, пожалуй, одно из самых необычайных – там, среди исстрадавшихся, изможденных людей, я встретил некоторых выдающихся представителей русской науки. Я увидел востоковеда Ольденбурга, геолога Карпинского, нобелевского лауреата Павлова, а также Радлова, Белопольского и других ученых с мировым именем. Они буквально засыпали меня вопросами о новейших достижениях науки за пределами России, и я устыдился своего полнейшего невежества. Если бы я мог это предвидеть, то привез бы с собой соответствующие материалы. Из-за нашей блокады мировая научная литература для этих людей недосягаема. Нет новых приборов, не хватает писчей бумаги, работать приходится в холодных лабораториях. Просто поразительно, как они вообще могут работать. И тем не менее работа успешно продвигается; Павлов проводит удивительные по своей широте и тонкости исследования высшей нервной деятельности у животных; Манухин утверждает, что нашел эффективный метод лечения туберкулеза даже в поздней стадии и т. д. Я привез реферат научного отчета Манухина, который уже переводится на английский язык и вскоре будет опубликован. Дух науки воистину поразителен. В эту зиму Петрограду грозит жестокий голод, и Дом ученых – если только мы не сделаем все возможное, чтобы это предотвратить, – разделит общую участь, но почти никто из ученых не обмолвился о продовольственной помощи. В Доме искусств заходила речь о нужде и лишениях, ученые же об этом даже не заговаривали. Они жаждут получить лишь научную литературу; знания для них превыше хлеба. Надеюсь, что в этом я смогу им помочь. Я предложил им образовать комиссию и составить список необходимых книг и статей, этот список я привез с собой и вручил секретарю Лондонского Королевского научного общества, который уже начал действовать. Предстоит создать денежный фонд, вероятно, в три или четыре тысячи фунтов стерлингов (адрес секретаря Королевского общества – Лондон, Запад, Берлингтон-Хаус), но согласие большевистского правительства и правительства Англии на такую духовную поддержку уже получено, и я надеюсь, что вскоре первый комплект книг будет выслан этим людям, которые вот уже столько времени оторваны от духовной жизни всего мира.