Текст книги "Дверь в стене"

Катастрофа

Магазинчик не приносил дохода. Понимание этого факта созрело незаметно. Уинслоу не относился к тем людям, кто враз выводит истину путем точных арифметических подсчетов. Она как будто уже гнездилась в его уме, а он постепенно с ней свыкался. Все факты сложились воедино и привели его к этому убеждению. Вот четыре половинных отрезка кретона[46]46
   Кретон — плотная жесткая хлопчатобумажная ткань из окрашенных в разные цвета нитей, дающих геометрический орнамент (клетки или полосы), иногда с орнаментальной набойкой.


[Закрыть], нетронутых, если не считать пол-ярда, взятого кем-то на обивку табурета. А вот шертинг[47]47
   Шертинг – разновидность хлопчатобумажной ткани полотняного переплетения; идет в основном на пошив рубашек, отсюда ее название (от англ. shirt – рубашка).


[Закрыть] по четыре и три четверти пенса – Бандервач на Бродвее продает такой по два и три четверти, что, в сущности, ниже цены. (Бандервач, разумеется, может себе позволить такие щедроты!) А чепчики для горничных хорошо разбирают, надо пополнить запас. Это напомнило Уинслоу о его единственном поставщике, оптовой конторе «Жуль, Нич и Граббит». Кстати, что там с их счетом?

Уинслоу в задумчивости застыл за прилавком, на котором стояла большая зеленая коробка. Светло-серые глаза слегка округлились; бесцветные неприглаженные усы досадливо дернулись. Уже много дней подряд он плыл по течению, не задавая себе лишних вопросов. Уинслоу направился к обшарпанной кассе-конторке в углу. У него была слабость: он обслуживал покупателя и выписывал чек за прилавком, а потом нырял за кассу и деньги получал там, словно сомневаясь в собственной честности. Длинным и костлявым указательным пальцем он провел по яркому календарику с рекламной надписью: «Хлопок Клэк прослужит век!»

– Одна… две… три. Три недели и один день. – Уинслоу оторопело поглядел на календарь. – Март! Всего три недели и один день. Да быть того не может!

– Чай готов, дорогой! – позвала миссис Уинслоу, открывая занавешенную белой шторкой стеклянную дверь, которая соединяла магазин с квартирой.

– Минутку, – отозвался супруг и начал отпирать кассу.

В магазин шумно ввалился пожилой джентльмен в пальто с меховой оторочкой. Он весь раскраснелся и был явно чем-то раздражен. Миссис Уинслоу тотчас ретировалась.

– Уф! – выдохнул пожилой джентльмен. – Носовой платок.

– Сию секунду, сэр, – сказал Уинслоу. – В какую цену?..

– Уф! – повторил пожилой джентльмен. – Носогой платог, побыстгее!

Уинслоу засуетился и достал две коробки.

– Эти, сэр… – начал он.

– Бугто жестяные, – проворчал посетитель, щупая упругую льняную ткань. – Мне высмогкаться, а не на погляд.

– Тогда, может, ситцевый? – спросил Уинслоу.

– Сколько? – поинтересовался джентльмен из-за платка.

– Семь пенсов, сэр. Что-нибудь еще? Галстуки, подтяжки…

– На кой черт! – выругался джентльмен, роясь в боковом кармане, и наконец извлек полкроны.

Уинслоу огляделся в поисках чековой книжечки с металлической пластиной и листком копировальной бумаги – он хранил ее в разных местах, в зависимости от обстоятельств. Однако, поймав на себе взгляд посетителя, кинулся к конторке и выдал сдачу, вопреки порядкам, установленным в магазине.

Приход покупателя всегда пробуждал в душе Уинслоу своего рода приятное волнение, но открытый ящик конторки напомнил о неурядицах. Обдумать их он не успел. В стеклянную дверь тихонько постучали. Поверх шторки на него смотрела Минни. Чаепитие давало возможность хотя бы на время избавиться от неприятных мыслей. Уинслоу закрыл ящик, запер его и направился в маленькую гостиную.

Однако озабоченность его не покидала. Три недели и один день! Вперившись в баночку с джемом, он необычайно большими кусками поглощал хлеб с маслом, а на попытки Минни завести разговор отзывался рассеянно. Над столом, казалось, нависли зловещие тени Жуля, Нича и Граббита. Рассудок Уинслоу отказывался мириться с мыслью о скором разорении, которая становилась все более отчетливой и почти осязаемой, кристаллизуясь из многодневных смутных тревог. Все сводилось к одному конкретному факту: на его счету в банке осталось тридцать девять фунтов, и ровно через три недели господа Жуль, Нич и Граббит, эти хваткие дельцы, одевающие молодых щеголей, востребуют с него восемьдесят фунтов.

После чая заходили один-два посетителя, но купили всего ничего: немного муслина и клеенки, подмышники, тесьму, пару чулок. Чувствуя, что тяжкая забота затаилась в темных углах магазина, Уинслоу раньше обычного зажег три лампы и принялся раскладывать отрезы ситца – эти механические действия отвлекали его от дум. На шторке двигалась тень Минни – та перелицовывала платье, сидя за столом в гостиной. После ужина Уинслоу прогулялся, заглянул в христианский клуб, но, не найдя, с кем поговорить, вернулся домой и лег спать. Минни уже была в постели. И там же поджидала его тяжкая забота. Прогнать ее не получалось, и около полуночи Уинслоу окончательно отчаялся уснуть.

Давеча он уже провел несколько ночей в ее обществе, однако на этот раз все было гораздо хуже. Первыми заявились Жуль, Нич и Граббит, которые грозно требовали вернуть восемьдесят фунтов, а ведь это огромная сумма для того, чей начальный капитал составлял всего сто семьдесят. Образы кредиторов окружили его с трех сторон и отступать, вестимо, не собирались. Уинслоу вглядывался в темноту, тщетно надеясь, что оттуда придет спасение. Может, устроить распродажу, сбыть все почти за бесценок? Вдруг эта затея каким-то чудом окажется удачной и принесет хоть какую-то прибыль, несмотря на бросовые цены? Но тут к осаде присоединился торговый дом «Бандервач Лимитед», располагавшийся по адресу: Бродвей, 101, 102, 103, 105, 106, 107. Уинслоу вспомнил длинное, как гусеница, здание с целой батареей витрин и товарами, продающимися чуть выше стоимости. Где ему тягаться с таким заведением? Да и что распродавать? Он принялся мысленно проводить ревизию запасов. Чем приманить покупателей? На ум приходили все тот же черный и желтый кретон в зелено-голубой цветочек, злополучный шертинг, блеклые ситцы, остатки разномастной галантереи, третьесортные перчатки с четырьмя пуговицами… И с этим-то никчемным товаром он выйдет против Бандервача, Жуля, Нича, Граббита и всего жестокого мира, что стоит за ними? С чего он решил, будто кто-то в здравом уме польстится на такое? Зачем выбрал этот товар, а не другой? Неожиданно Уинслоу осознал всю силу своей ненависти к коммивояжеру из «Жуль, Нич и Граббит». Потом отчаянно предался самоуничижению. Он слишком много потратил на кассу. Какая вообще в ней надобность? Он вдруг ясно увидел в ней олицетворение своего тщеславия. А лампы?! Пять фунтов! Неожиданно Уинслоу вспомнил о плате за магазин и квартиру и ощутил почти физическую боль.

Он со стоном перевернулся на другой бок и смутно узрел в темноте очертания плеч миссис Уинслоу. Мысли его приняли иное направление. Он вдруг остро осознал, как его ранит бесчувственность Минни. Муж изводится от беспокойства, а она спит как дитя. Зачем он вообще женился? Уинслоу ощутил горькую досаду, которая сопровождает вынужденное бодрствование в предрассветные часы. Этот белый холмик плеча показался ему обузой, лишней ответственностью, чем-то, от чего нет никакого толку и помощи. Какие все-таки мужчины глупцы, что женятся! Безмятежный сон Минни вызывал у него невероятное раздражение, и Уинслоу чуть не поддался порыву разбудить жену и объявить, что они «разорены». Ей придется вернуться к дяде, который всегда его недолюбливал. Собственное же будущее рисовалось Уинслоу весьма туманно. Тому, кто открыл свой магазин и прогорел, крайне сложно опять получить должность приказчика. Уинслоу начал воображать себе предстоящие поиски нового «места под солнцем», скитания по торговым домам с бесчисленными письмами-прошениями. Как же он ненавидит их писать! «Сэр, в ответ на ваше объявление в „Христианском мире“…» Ему мерещилась бесконечная череда неурядиц и разочарований и в итоге – пропасть нищеты.

Позевывая, Уинслоу оделся и пошел открывать магазин. День еще не начался, а он уже устал. Поднимая ставни на окнах, Уинслоу спрашивал себя, какой в этом толк. Что ни делай, конец неизбежен. Яркое утреннее солнце высветило видавшие виды рассохшиеся половицы c зазубринами, обветшалый подержанный прилавок и полную безнадежность предприятия. Все эти шесть месяцев Уинслоу представлял в своих грезах магазинчик с красивой витриной, счастливую супружескую чету, скромный, но достойный доход. А теперь он неожиданно очнулся от мечтаний. Чуть отпоровшаяся тесьма, которой был обшит его черный, еще вполне приличный сюртук, зацепилась за дверную щеколду и надорвалась. Отчаяние Уинслоу тут же превратилось в гнев. Он постоял, трясясь от злости, потом дернул тесьму, оторвав ее еще больше, и отправился к Минни.

– Вот, погляди! – воскликнул он с безграничным укором в голосе. – Надо хоть немного обихаживать мужа.

– Я не заметила, что тесьма оторвалась, – жалобно отозвалась Минни.

– Ты никогда не замечаешь вовремя, – бросил Уинслоу явно несправедливый упрек. – А потом становится слишком поздно.

Минни неожиданно посмотрела ему в глаза.

– Я сейчас же пришью, Сид, если хочешь.

– Сперва позавтракаем, – пробурчал Уинслоу. – Всему свой черед.

За завтраком он погрузился в раздумья, а Минни с беспокойством наблюдала за ним. Он заговорил только раз, да и то чтобы сообщить, что яйцо тухлое. Это было неправдой, да, слегка залежалось – она купила полтора десятка по шиллингу за штуку, – но еще довольно сносное. Уинслоу недовольно отодвинул от себя тарелку, съел ломоть хлеба с маслом, но потом снова принялся за яйцо, тем самым признав свою неправоту.

– Сид, ты нездоров? – спросила Минни, когда супруг встал, собираясь идти обратно в магазин.

– Вполне здоров. – Он посмотрел на нее как на врага.

– Значит, есть что-то еще. Сид, ты сердишься из-за тесьмы? Прошу, скажи, в чем дело. Ты был такой же вчера за чаем и за ужином. Значит, не из-за тесьмы.

– Теперь всегда таким буду.

Минни с мольбой поглядела на него.

– Так в чем же дело?

Такую возможность нельзя было упускать. Уинслоу постарался сообщить плохие новости с наибольшим драматическим эффектом.

– В чем дело?! – переспросил он. – Я столько сил положил, и вот чем все кончилось. Вот в чем дело! Если я не заплачу кредиторам из «Жуль, Нич и Граббит» восемьдесят фунтов ровно через три недели… – (пауза), – наше имущество пустят с молотка. С молотка! Вот в чем дело, Мин! Мы пойдем по миру.

– О Сид!.. – начала Минни.

Уинслоу захлопнул за собой дверь. Ему ненадолго полегчало оттого, что он переложил на жену хотя бы половину своих страданий. Он принялся протирать и без того чистые картонки, затем заново сложил отрез кретона, который и так был безукоризненно сложен. Все это проделывалось в состоянии мрачного смирения, с видом мученика, угодившего в жернова судьбы. Во всяком случае, никто не скажет, что причина его фиаско кроется в недостаточном усердии. Он так старался все просчитать, экономил, трудился! И вот итог! Его душу раздирали сомнения. Провидение и Бандервач не могли сговориться! Быть может, это «испытание», ниспосланное свыше? Эта новая мысль оказалась крайне утешительной. Все утро он сохранял вид праведника, чья душа лишь закаляется в горниле страданий.

Во время обеда, за картофельным пирогом, Уинслоу внезапно вскинул взгляд. Минни внимательно наблюдала за мужем. Лицо ее было бледным, глаза покраснели. К горлу Уинслоу подступил странный ком, и мысли его потекли в ином направлении.

Он отодвинул от себя тарелку и рассеянно посмотрел на Минни. Затем встал, обогнул стол и молча опустился подле нее на колени. Она все так же смотрела на него.

– О Минни! – воскликнул он, и неожиданно она поняла, что примирение достигнуто, и обняла его, а он стал всхлипывать.

Уинслоу плакал у нее на плече, как маленький мальчик, сокрушаясь о том, что он-де подлец, женился на ней и довел ее до такой жизни, что ему и пенни нельзя было доверить и что все это – его вина, а он «так надеялся». Высказав все это, он в голос застонал. А Минни, сама тихонько плача, гладила его по плечам, ласково приговаривая: «Ш-ш-ш!» – когда он рыдал особенно громко, и понемногу этот выплеск отчаяния иссяк. Неожиданно раздался пронзительный звон колокольчика над дверью, и Уинслоу пришлось вскочить на ноги и снова вести себя как подобает мужчине.

Теперь, после этой сцены, супруги обсуждали «обстоятельства» за чаем, за ужином, перед сном и вообще во всякую свободную минуту. Говорили торжественным тоном, глядя куда-то перед собой; их лица при этом делались сосредоточенными и будто застывали. Беседы эти по большей части ни к чему не приводили, однако оба черпали в них некоторое успокоение. «Ума не приложу, что делать», – обычно заключал Уинслоу. Минни старалась отыскать светлые стороны в том, что мужу снова придется поступить на службу, – ведь у них еще, возможно, будет ребенок. Ей понадобится все ее мужество. И дядюшка наверняка снова поможет, по крайней мере в критический момент. Бедным родственникам не до гордости. И вообще, «неизвестно, как все повернется». Так она обычно говорила.

В числе прочего они тешили себя надеждой на резкий наплыв покупателей.

– Может быть, удастся выручить фунтов пятьдесят? – предположила Минни. – Тебя уже знают, должны же хоть сколько-то доверять.

Супруги обсудили эту мысль и, допустив, что в «Жуль, Нич и Граббит» согласятся на отсрочку, принялись устанавливать минимальную сумму, которая устроит контору. На следующий день после откровения Уинслоу, за чаем, они на целых полчаса повеселели и даже посмеялись над своими страхами. Для начала даже двадцать фунтов будет достаточно. Затем надежда на то, что господа Жуль, Нич и Граббит проявят милосердие к бедному лавочнику, вдруг улетучилась, и Уинслоу вновь погрузился в отчаяние.

Он то и дело оглядывал обстановку и прикидывал, сколько за нее можно выручить. Шифоньерка еще ничего, и есть старый столовый сервиз, доставшийся Минни от матери. Следующим предметом раздумий стали крайние средства, способные отсрочить роковой день. Уинслоу где-то слышал выражение «купчая крепость», в котором звучала некая успокоительная основательность. Так почему бы не «обратиться к ростовщикам»?

В четверг днем произошло приятное событие. В магазин пришла маленькая девочка с образцом ситца, и Уинслоу отыскал у себя ткань с точно таким же рисунком. Прежде таких совпадений не случалось – слишком скудны были запасы товара. Уинслоу тотчас отправился рассказать об этом Минни. Упоминаем здесь об этом, чтобы читатель не вообразил, будто Уинслоу постоянно пребывал в отчаянии.

В следующие несколько дней он открывал магазин поздно. Что проку вставать вовремя, когда утеряны сон и всякая надежда? Но в пятницу, когда он вошел в еще темное помещение, случилось нечто странное. Узкая полоска света из-под рассохшейся двери высветила на полу какой-то темный продолговатый предмет. Уинслоу нагнулся за ним. Конверт с широкой траурной каймой. Адресован жене. Значит, умер кто-то из ее родственников, возможно, дядя. Уинслоу слишком хорошо знал старика, чтобы надеяться на наследство. Придется облачиться в траур и поехать на похороны. Умирать – как это бессердечно по отношению к родным и близким! Перед мысленным взором Уинслоу промелькнула череда картинок – он всегда мыслил образами. Понадобятся черные брюки, креп, перчатки – ничего этого в магазине нет, – а еще надо будет раскошелиться на дорогу и закрыть магазин на весь день.

– Боюсь, у меня дурные новости, Минни, – сказал Уинслоу.

Опустившись на колени перед камином, жена раздувала огонь. На ней были грубые перчатки и старый чепец, под который она прятала волосы от пыли, когда хозяйствовала по утрам. При виде конверта Минни охнула и сжала побледневшие губы.

– Дядюшка? – Она взяла письмо и посмотрела широко раскрытыми глазами на Уинслоу. – Почерк незнакомый!

– Штемпель Халла[48]48
   Халл – обиходное название портового города Кингстон-апон-Халл на востоке Англии (во времена Уэллса – в графстве Йоркшир, ныне – в церемониальном графстве Ист-Райдинг-оф-Йоркшир).


[Закрыть], – сказал Уинслоу.

– Да, штемпель Халла. – Минни медленно распечатала конверт, достала письмо, нерешительно перевернула и посмотрела на подпись. – Это от мистера Спейта!

– Что он пишет? – спросил Уинслоу.

Минни начала читать и вскрикнула. Письмо выпало у нее из рук, она осела на пол и закрыла лицо руками. Уинслоу подобрал письмо.

– «Случилась ужасная трагедия, – прочел он. – Вчера вечером труба мельхиоровой[49]49
   Мельхиор – сплав меди и никеля, созданный в 1819 г.


[Закрыть] фабрики обрушилась прямо на дом вашего дяди, и все, кто там был, погибли на месте: ваш дядя, кузина Мэри, кузены Уилл, Нед и служанка. Все до единого тела изуродованы так, что их трудно узнать. Пишу вам, прежде чем вы прочтете эту прискорбную новость в газетах…»

Уинслоу выронил письмо и ухватился за каминную полку, чтобы не упасть.

Все мертвы! Перед глазами, подобно видению, промелькнули семь коттеджей, сдававшихся внаем по семь шиллингов в неделю каждый, дровяной склад, две виллы и руины хозяйского дома, которые что-нибудь да стоят. Вызвать в душе ощущение утраты не получалось. Все это должно было отойти тетке Минни. Все мертвы! Уинслоу невольно начал подсчитывать: «Семь на семь, на пятьдесят два, разделить на двадцать», но арифметика ему сейчас не давалась – цифры разбегались, как ребятня, играющая в пятнашки. Двести фунтов или сто? Уинслоу поднял с пола письмо и дочитал до конца.

«Поскольку вы ближайшая родственница…» – писал мистер Спейт.

– Как ужасно! – прошептала Минни, наконец поднимая взгляд.

Уинслоу посмотрел на нее и торжественно кивнул. В голове проносилось множество мыслей, но даже столь сдержанному в проявлении чувств человеку, как он, было понятно, что ни одна из них не годится в качестве ответа.

– Такова воля Божья, – выдавил он из себя после продолжительной паузы.

– Как же это ужасно! – повторила Минни. – Тетушка, милая тетушка… Тед… бедный дорогой дядюшка…

– Такова воля Божья, Минни, – с чувством сказал Уинслоу.

Оба надолго замолчали.

– Да, – медленно произнесла Минни, задумчиво глядя на конверт, что обугливался в камине; огонь давно потух. – Да, видимо, такова воля Божья.

Супруги многозначительно переглянулись. В эту минуту любое упоминание о наследстве, выговоренное одним из них, вызвало бы ужасное негодование у другого. Минни отвернулась к потухшему камину и принялась медленно разрывать старую газету. Как бы ни были тяжелы утраты, а о делах насущных забывать нельзя. Уинслоу глубоко вздохнул и, стараясь ступать тише, подошел к двери, распахнул ее, и яркий свет потоком хлынул в темный магазинчик. Призраки Бандервача, Жуля, Нича и Граббита рассеялись, как ночная мгла от лучей восходящего солнца.

Спустя несколько минут совершенно приободрившийся Уинслоу уже открывал ставни. В кухне весело потрескивал огонь, на нем подпрыгивала маленькая кастрюлька – Минни решила сварить два яйца: не только мужу, но и себе. Сама она накрывала на стол шумно и с подчеркнутой живостью. Да, их постиг неожиданный и страшный удар, однако человеку следует стойко переносить выпадающие на его долю земные горести. Только к обеду супруги решились заговорить о коттеджах.

1895

Наш маленький сосед

Первая встреча с нашим маленьким соседом случилась во время осмотра дома, который мы намеревались снять. Необычный домик этот утоплен вглубь холма, так что более массивный его склон, облицованный изнутри кирпичом, загораживает здание с севера и с востока и возвышается над печными трубами. Перед домом разбит сад, который с двух сторон ограничен высокой кирпичной стеной, доверху увитой мощными жгутами плюща, а с третьей – изгородью из бирючины и дорогой. За домом вровень с крышей расположен другой садик, куда со двора ведут кирпичные ступени. Увидев над его дощатым забором конек крыши и трубы, мы и узнали о существовании соседа.

Моей супруге приглянулось это своеобразное жилище. Дом был, так сказать, с изюминкой.

– Этот необычный верхний садик так мил, – заметила она. – На будущий год засажу его красными и белыми маками.

– Соседский сад подступает прямо к стене, – сказал я. – Фасад нашего дома так близко, что можно, заглянув в печную трубу, узнать, что у нас на ужин. Это, пожалуй, недостаток. Сад плодовый, с яблонями и сливами.

Я проследовал к дощатому забору и обнаружил, что верхняя его часть густо утыкана гвоздями. И что сам забор слишком высок, чтобы заглянуть поверх него.

Мы спустились по крутым ступенькам обратно, и Мариана пришла в восторг при виде холла. Она поклеит желтые обои, снизу покрасит стены коричневой краской и повесит две акварельные миниатюры Беркета Фостера[50]50
   Майлз Беркет Фостер (1825–1899) – английский художник, акварелист, гравер, иллюстратор, мастер пейзажа (с налетом сентиментальности); огромной популярностью в поздневикторианской Англии пользовалось подарочное издание «Образы английского пейзажа» (1863) с черно-белыми ксилографиями Фостера в сопровождении стихов, написанных редактором журнала «Панч», драматургом и критиком Томом Тейлором после того, как знаменитый английский поэт Альфред Теннисон (1809–1892) отклонил заказ.


[Закрыть] – фамильную ценность, доставшуюся ей от тетушки.

Наконец мы снова вышли в сад перед домом.

– Лучше устроить газон на месте клумб, – предложил я.

– Сад переделать не сложно, – ответила супруга. – Главное – этот роскошный плющ не трогать… – Она осеклась, затем произнесла странно изменившимся голосом: – Джордж, за нами следят.

Я тотчас взглянул на жену. Она испуганно смотрела на высокую стену, что нависала над домом и садом. Проследив за ее взглядом, я впервые узрел нашего маленького соседа.

Тот почти успел ретироваться, так что я заметил только плечо, уши и затылок. Одет наблюдатель был в голубоватое пальто, с виду старое и засаленное. По кривизне плеча я заключил, что он горбун. На вроде бы безволосой голове красовалась черная ермолка.

Мариана сдвинула брови.

– Ужасное существо!

– Я не вполне его разглядел, – признался я.

– Он глазел на нас.

– Интересуется будущими соседями, полагаю.

– Но ты видел его физиономию?

Не очень-то приятную, судя по выражению лица Марианы.

– Мельком, – сказал я. – Он что… рябой? Нет. Альбинос?!

– Он ужасен, – ответила Мариана.

– Не будем отвлекаться. Кажется, мы обсуждали газон и скамейку.

– Не нравится мне его лицо, – проговорила Мариана и снова посмотрела наверх. Выбитая из колеи, она какое-то время не могла обсуждать переустройство сада, а лишь повторяла, что наш маленький сосед – уродливое мелкое существо. Чтобы отвлечь ее от мыслей о соглядатае на стене, мне пришлось сделать вид, будто я сомневаюсь в необходимости буфета. Сполна воспользовавшись моей неуверенностью в этом вопросе, Мариана тут же вернулась к прежней теме.

– Ты ведь узнаешь, кто он? – дважды спросила она. – Не нравится мне такое соседство.

Итак, я спросил у комиссионера, что за джентльмен в голубом пальто глядел на нас со стены.

Комиссионер вздрогнул и уставился на меня.

– Сложный вопрос. И вряд ли он в моей компетенции.

Тогда я поинтересовался, кому принадлежит соседний участок.

– Его фамилия, кажется, Аното, – сообщил комиссионер. – Истинный джентльмен, насколько я могу судить.

– Живет один? – спросил я.

– Нет, с братом, – ответил комиссионер и, видя мою настойчивость и желая упредить дальнейшие расспросы, пояснил: – Возможно, его-то вы и видели. Ходит в чем-то голубом. Невысокий джентльмен, сутулый и… совсем без волос. Он… словом, он страдает недугом. С рождения. Но, уверяю вас, вполне безобиден. Решительно ничем вас не потревожит. Крайне печальная доля у бедняги: не выходит за пределы участка, иначе деревенские мальчишки его изведут. Но его брат очень хорошо с ним обращается, очень-очень хорошо. Он ни разу не причинил вреда ни единому существу.

– И все же он мне не нравится, – снова сказала Мариана по дороге на железнодорожную станцию.

Я прочел Мариане лекцию о милосердии, поскольку по меньшей мере в одном вопросе она проявляет жестокосердие: не выносит отталкивающую убогость. Трагизм, сопутствующий телесной нескладности, не дается ее пониманию. Она отшатывается от немытых попрошаек, калек и вообще от любого свидетельства физического страдания. Притом она готова пожалеть промокшего под дождем котенка или милую мертвую канарейку. На это я и не преминул ей попенять.

Мариана прекратила дискуссию сугубо женским замечанием:

– Если бы ты видел, как он таращился на меня, то был бы иного мнения.

Впервые я как следует рассмотрел карлика уже после переезда. Из лондонского мебельного магазина привезли Марианин буфет, и я вышел к воротам.

– Ишь как уставился, – заметил один из грузчиков в зеленом суконном фартуке.

Я понял, о ком он говорит, только когда вскинул голову и взглянул на стену.

Да уж, нашего соседа нипочем нельзя было счесть привлекательным малым. Полагаю, особое безобразие ему придавали кривые зубы, отвисшая и вывернутая нижняя губа и покрасневшие глаза. Подробнее описать его наружность у меня, увы, не получится. Он с ухмылкой наблюдал за нашим переездом; лицо, скривившееся в слюнявой усмешке, определенно не вызывало симпатии.

Признаюсь, я испытал нервное потрясение – так, по крайней мере, назвал бы это наш маленький преданный соглядатай. Вдобавок я, пожалуй, ощутил раздражение оттого, что за нами следят. Но я тут же устыдился своего желания отказать этому несчастному, неразумному и всеми отвергнутому существу в невинном развлечении, коим для него являлся приезд соседей, и в качестве компенсации за невольный порыв помахал ему шляпой, как если бы приветствовал дитя.

Он осклабился, что выглядело отнюдь не привлекательно, и замахал руками в ответ – очень длинными руками, по крайней мере для столь короткого тела. И вместо приветствия разразился грубой пародией на человеческую речь. Под эти неразборчивые звуки я повернулся и последовал в дом за грузчиками.

Снова выйдя на улицу, я краем глаза глянул на карлика. Он все еще размахивал руками. Мне подумалось, что с моей стороны было довольно глупо его раззадоривать, и я сделал вид, будто не замечаю его присутствия.

Весь день, однако, меня не оставляли мысли о несчастном бессловесном существе с помраченным рассудком, которое через забор, тянущийся вдоль высокой стены, пыталось объяснить мне свои бессвязные мысли, подать неведомый знак, и я ощущал угрызения совести за то, что отвернулся от него. По правде говоря, его нелепая внешность и повседневные условия его жизни захватили мое воображение. Я представлял себе, как он бродит от одного забора с гвоздями к другому в маленьком саду, которым ограничен его мир, и, приписывая ему собственные чувства, ужасался тоскливости такого существования. В тот вечер он, к огромному облегчению Марианы, не показывался, но наутро снова был на своем посту, и я в порыве человеколюбия помахал ему рукой.

Днем я свел знакомство с деревенским доктором по фамилии Мортон.

– У вас в соседях будет пугало из семейства Аното, – заявил он. – Уже видели? Жутко, что оно начнет за вами подглядывать. – Доктор говорил о нашем маленьком соседе, как о какой-то зверушке. – Насколько мне известно, ему двадцать три или двадцать четыре года, но пять-шесть лет назад он выглядел точно так же. Я дважды навещал его во время припадков. Его брат не в своем уме, иначе не держал бы это существо рядом с собой, а отправил бы в лечебницу. Полагаю, оба страдают какой-то врожденной патологией. У существа тоже тот еще характерец, однажды оно укусило меня за палец. Своего же врача, представьте себе! – Доктор помолчал, потом продолжил: – Аното отдал в его распоряжение комнату, которая выходит окнами в сад, и весь сад, кроме участка за кухней, который он обнес забором. Однажды я попенял ему на это, но он ответил, мол, в братце течет благородная кровь Аното и он не собирается запирать его в лечебнице, где доктора и санитары будут над ним измываться и проводить опыты во благо науки. В общем, спровоцировал спор о врачебной профессии, больницах, вивисекции и таким образом отвлек меня от разговора о пугале.

– Полагаю, это существо везде ощущало бы себя одинаково, – заметил я, подражая манере речи доктора.

– В том-то и дело, что нет, – возразил Мортон. – Я считаю, что оно опасно.

– Чушь! – воскликнул я, хотя от убежденного тона доктора мне стало не по себе. – Он ведь ни разу не совершил ничего плохого. Или совершил?

– Нет, – сказал Мортон. – Это всего лишь мое предположение. Но видите ли… В юном возрасте он, насколько я знаю, бывал в деревне. Мальчишки дразнили его и приводили в ярость. Тогда и случился первый припадок. После этого его перестали выпускать из дому, и он невзлюбил одну из служанок, да так сильно, что той пришлось уволиться. Это престранное дикое создание, и доверять ему нельзя. Не просто недоразвитый альбинос, а настоящий атавизм. Одна из попыток природы подпустить в нашу жизнь дикое, первобытное начало. Окружающие считают, что это существо способно лишь на невинный лепет, однако у него определенно имеется по-своему работающий разум. Равно как и собственные надежды и желания, пусть столь же убогие и отталкивающие, сколь и его наружность. Высокого забора с гвоздями и сада недостаточно, чтобы их сдержать.

– Нет, – возразил я, отказываясь соглашаться с ходом его мыслей. – Я думаю, бедняге и так досталось от жизни.

Воротившись домой, я увидел, что страдалец, о котором мы беседовали с доктором, находится на своем посту. Я помахал ему шляпой, но он лишь свесился пониже, словно силясь разглядеть нашу гостиную.

Мариана встретила меня в холле.

– Как картины, пришлись к месту? – спросил я.

Вид у жены был обеспокоенный.

– Прогони его, – попросила она. – Он все утро там торчит.

– Он безобиден, – сказал я. – Ты драматизируешь.

– Нет, Джордж. Не выношу его. Он кривляется и строит рожи… – К глазам Марианы подступили слезы.

Я открыл парадную дверь, намереваясь погрозить кулаком маленькому соседу. Но он исчез.

Все это произошло в первые два дня нашей жизни в новом доме. Я полагал, что мы привыкнем к соседу, или ему надоест наблюдать за нами, или Мариана поймет, что он безобиден. Сам я демонстрировал дружеское расположение и каждый раз махал ему шляпой или рукой. Но в следующие две недели ситуация только ухудшилась, и наконец я начал думать, что беспокойство Марианы сказывается на ее нервах. Она держалась подальше от окон и страшилась выйти за порог – ведь это означало, что придется пройти по саду под присмотром нашего маленького соседа. Перед сном Мариана несколько раз переспрашивала меня, все ли дверные засовы и оконные щеколды я задвинул, и я заметил, что с наступлением темноты она пугается теней в собственном доме. Я заразился ее антипатией, и в конце концов один лишь вид живой горгульи сделался мне противен. Раньше я радовался ясной погоде, теперь же с нетерпением ждал дождливых дней, которые прогоняли соседа прочь с наших глаз.

Наконец все это стало невыносимым, и я нанес визит Аното, но его не оказалось дома. Не застав его и во второй раз, я написал ему письмо. Он оказался сварливым человеком и заявил, что не понимает, что мы можем возразить против того, что его брат гуляет в собственном саду. Я снова отправился к нему, однако ничего не добился. Он отказывался взглянуть на ситуацию с нашей точки зрения. Да, со стороны его брата невежливо пялиться на нас, но мы должны быть снисходительны к его недугу. На это я ответил, что моя жена очень встревожена.

– Но вы же не можете винить меня в причудах вашей супруги, – ответствовал Аното с сардонической усмешкой.

Тогда я предложил заплатить за постройку забора повыше. Аното покачал головой.

– Не вижу причин, почему из-за вас я должен лишаться вида на окрестности, – заявил он.