Текст книги "Только мертвые молчат"

Герчо Атанасов
Только мертвые молчат

Станчев и Михов провозились почти час, пока собрали все свои рыболовные причиндалы. И тот, и другой были не из самых шустрых, мотались вокруг машины с распахнутыми дверцами, засовывали головы в багажник, вползали в салон, по многу раз поднимались и спускались по лестнице в доме Станчевых, а Петранка наблюдала за ними, давясь со смеху. Уже перевалило за девять, солнце начало припекать, а наши рыболовы все никак не могли собраться.

– Надо не забыть складные удочки, ты ведь помнишь?

Станчев-то помнил, только отнюдь не был уверен, положил ли он эти складные удочки или не положил. В шкафу их не было, значит, положил. Только пойди найди их в этих бесчисленных мешках, сумках и коробках.

– Мы же их куда-то сунули, голубчик? – недовольно рычал Михов, с головой погруженный в сбор вещей.

– Миха, я каждый раз даю себе слово укладывать их в пластмассовый футляр…

– Розовый?

– Розовый.

– Если ты помнишь, в прошлый раз я тебе их дал в полиэтиленовом пакете.

– Ну да… – вздыхал Станчев и семенил наверх.

Наконец с помощью своей дочери ему удалось обнаружить пакет, засунутый в какую-то старую коробку из-под душистого перца. Но тут же возникла другая забота – надо было взять запасную леску.

– У меня есть, – заявил сновавший возле багажника худенький Михов. – Я еще с вечера приготовил.

Однако лески не обнаружилось ни в его карманах, ни в сумках. Перерыли весь багаж, перещупали все, что возможно, – лески не было и в помине. Присели выкурить по сигарете.

– Положеньице, – заметил Михов. – Я же помню, что брал ее.

Станчеву хорошо были знакомы подобные «положеньица».

– Надо заскочить к тебе, Миха, лески старые, могут порваться и под тяжестью червяка…

Петранка торжественно проводила их, стоя на балконе, однако не больно удивилась, когда через полчаса снова услышала шум мотора. Ее взору предстала «лада» с распахнутыми дверьми и открытым багажником.

– Что стряслось, рыболовы? – крикнула она, перевесившись через перила.

Оба повернули к ней головы, как черепахи, а Михов, старый шутник, подкрутил ус:

– Что это ты машешь руками, как Гейне при вести о революции?

– Прости, дядя Боря, я думала, вы собирались на рыбную ловлю…

– Петруша, – крикнул отец, – ветчина…

И продолжил объяснения знаками. Они забыли специально оставленную портиться ветчину, незаменимую приманку для раков.

Петранка принесла обернутый в станиоль кусок мяса и брезгливо протянула его отцу.

– Вы неподражаемы, дорогие мои барсуки. Свои свирели не забыли?

Оба указали на набор разобранных бамбуковых палочек.

– А собрать их сможете?

Михов почесал за ухом, его тонкий ус дрогнул.

– В крайнем случае просверлим в них дырки и устроим гала-концерт для рыб… А ты готовь кастрюлю!

Наконец-то выехали в сторону речки в горах Стара-Планины. День обещал выдаться теплым, к обеду могло стать и жарко, и они опустили боковые стекла в машине.

– Запаздываем, Миха-а, запаздываем, – вертел баранку Станчев. – Если бы начальство увидело меня сейчас, точно отправило бы на пенсию.

– Опоздавшие да будут первыми, Коля, еще в древних книгах записано.

Старый холостяк, Михов имел широкие взгляды на жизнь.

Прибыли на место, поставили машину в тень, разделись до трусов, на головы водрузили панамы, потратили еще уйму времени, пока выбрались к обрыву. Внизу вода обмывала замшелые скалы, поросшие травой и орешником, заверчивалась, как в валяльнице, и с веселым журчанием уносилась за поворот. Вокруг не было ни души, среди корневищ на противоположном берегу, подобно молодым жеребятам, прядали ушами канадские тополя, неутомимо шуршал ручей, сновали насекомые. Долина была окружена покрытыми маслянистой зеленью горными склонами, сужавшимися кверху и оканчивавшимися оголенными вершинами. Над ними трепетало побелевшее небо с клубившимися белесыми облаками. Мужчины чувствовали, как немеют и расслабляются в воде ноги, освободившиеся от оков обуви, что возбуждало в них древнее ощущение свободы, которого так не хватает городскому жителю.

– Благодать, Коля, тишина и благодать… – заметил Михов. – Ни тебе римского, ни тебе уголовного, ни тебе гражданского права. Всегда эта мысль лезет в голову, как только выберусь на природу.

Вокруг них бесшумно носились бабочки, внезапно подхватываемые неуловимым ветерком. Михов с удовольствием наблюдал за их полетом, посматривал на них и Станчев.

– А ты осмелишься утверждать, что не существует, скажем, бабочкиного права? Или воробьиного. Есть и такое, природа кроит широко…

Станчев слушал тихий голос своего друга, но не поспевал за своими мыслями, которые перескакивали от следствия к Петранке, от нее к бабочкиному праву, затем к Арнаудову, в памяти мелькало лицо Досева, номер шуменской «шкоды».

– Славная у тебя дочка, – прервал его размышления Михов. – Милый ребенок.

– Какой тебе ребенок – девица на выданье.

– И когда это она успела так вымахать?

Станчев сказал, что у Петранки уже преддипломная практика, осталось только написать работу. Но тема у нее, тема! Как она могла выбрать такую неясную материю, – представляешь, новый экономический механизм в планировании текстильного производства!

– Не бойся, все равно до осени этот механизм не изобретут.

– Если вообще изобретут когда-нибудь, – добавил следователь.

Внизу валяльня ополаскивала скалы и обмывала берег, а рыба не клевала. Они сменили наживку и снова принялись ждать.

– Интересные дела попадаются? – спросил Станчев.

– Я думаю, что интересные дела появятся, когда изменятся наши прерогативы – a l'esprit de loi[1]1
  А l'esprit de loi (фр.) – в духе закона.


[Закрыть]… Монтескье.

Станчев понял намек.

– Читал я это сочинение, хотя и с запозданием.

– Все мы читаем его с запозданием… в несколько веков. А в нем есть основополагающие вещи.

– Есть, – ностальгически произнес Станчев. – По поводу того, как отделить врача от пациента. Или наоборот.

Михов оценил это наблюдение.

– Теперь мы уже не плебеи, Коля, плебейское ушло из нас, даже в одежках и манерах. Знаешь, что нам требуется первым делом – зрелая аристократичность.

– Аристократичность?

– Да, притом коммунистическая. Широкий и независимый взгляд на вещи, с высоты духа идей.

– Что ты понимаешь под духом идей?

– Что-то подобное духу закона – не только каждодневное удовлетворение интересов, в которое вмешиваются и корыстные ручонки, но и перспективное, стратегическое удовлетворение потребностей, как сказали бы в генеральном штабе. Примерно, чтобы можно было беспрепятственно отдать под суд, например, министра или того же меня, если есть доказательства.

– Это не аристократичность, а что-то иное.

– Не цепляйся за слово. Аристократия – это сословие, аристократичность – зрелость духа.

– На одном голом духе, Миха, далеко не уедешь.

– Почему голом? Голые духи бывают лишь на спиритическом сеансе, зрелый же дух предназначен для зрелой жизни.

– Возможно, но от этого веет твоей французской школой.

– Марксистской, – поправил его Михов, дернув удочку. – Обратная связь, дорогой, осмысление собственных интересов со стороны горизонта… Вот дрянь, не клюет.

Станчев потянул удочку и сменил наживку.

– Видишь, кусала.

– А насчет врача и пациента ты хорошо сказал, надо будет поведать об этом Диманову с просветительской целью.

– Он тебя не поймет.

– Не поймет? Он-то поймет, только неверно истолкует, в этом вся беда.

– Отчего же неверно? – повернулся к нему Станчев.

– Потому что… – Михов наморщил лоб, – Диманов – слабый юрист, это раз. Во-вторых, он появился у нас по протекции – иначе гнил бы в районных отделениях. И, в-третьих, он по убеждению циник, хотя сам это не сознает.

Станчев почесал голую ногу.

– Цинизм как личная философия, в этом ты прав. Но погоди, почему мы с тобой да, скажем, Вылев, Николчин, почему мы не превратились в циников, а Диманов и иже с ним стали таковыми?

– Это риторика.

– Нет, не риторика.

– А если нет, ты что – сам не знаешь, почему?

– У меня имеется одно объяснение личного характера. По-моему, дело в том, что недостатки, к которым имеют предрасположенность люди этого типа, находят питательную среду.

– Ты не обидишься, если я замечу, что твое объяснение носит отнюдь не личный характер? Но почему именно отрицательные черты этих людей находят питательную среду, а не положительные? Вот это уже не риторика.

– Не риторика, ты прав.

– Наше дело, Коля, началось в социальной сфере, но должно закончиться в моральной и духовной. Иначе…

В подпольной организации, которая действовала в окрестностях Лиона, собрался пестрый народ – коммунисты, анархисты, демократы, одно время там подвизался и смуглый корсиканец, неисправимый поклонник своего именитого сонародника и империи. Там-то Михов часто пускался в споры с одним либеральным клерикалом – каких встреч нам только не преподносит жизнь! – мсье Жуве, бывшим пастором сельской церквушки на побережье. Начитанный католик родом из Эльзаса, мсье Жуве прекрасно знал немецкий и немцев, их бесовство, уходящее корнями, по его словам, еще во времена Лютера и зарождения лютеранства… Борис, обращался он к Михову, растягиваясь на солнышке, немцы – плебеи, они угробили Рим, но не смогли унаследовать его культуру, бесплодными были и попытки создать собственную аристократию, за исключением прусской… А Гете и Гейне? – возражал ему Михов, на что тот снисходительно усмехался… Гейне – второстепенный поэт, а господин фон Гете – провинциальный эпик, который испоганил средневековые легенды о немецком докторе, лишив их мистических прозрений и нацепив на них узду разумного и полезного. Но я толкую о другом, Борис, а именно о том, что вам, коммунистам, следует проявлять огромную осторожность именно в плане соотношения «польза-дух». Вы – атеисты, и трудно предположить, как далеко могут зайти дела, если вы победите… Мы боремся не за торжество пользы, а за торжество справедливости, Жак, возражал ему Михов, это разные вещи. Я здесь уже третий год и осмелюсь вам сказать, что не могу себе представить более прагматичного общества, нежели ваше… С одной ма-аленькой поправкой, дорогой Борис, – при всем при том мы верующие, и даже последний лавочник страшится судьбы и больше рассчитывает на французский дух, чем на линию «Мажино»… Жак, говорил ему Михов, можно откровенно? В том-то и дело, что вы рассчитываете на французский дух, который защищают английские крейсеры, американские воздушные крепости и русские танки… Дорогой Борис, а то, что мы с вами – французский католик и болгарский коммунист – встретились именно здесь, разве это проявление материи, а не духа? Что есть Франция, скажем, без Паскаля, Вольтера, Берлиоза и Бальзака? Покоренная провинция, не более того. Так вот, провинция покорена, а Франция живет. Вы меня понимаете?

Михов вроде бы и понимал его и все же не мог понять его до конца. Еще будучи студентом Сорбонны, он душой постиг идеи революционного обновления мира и верил в них не меньше, чем Жак в свой католицизм, который должен был воодушевить растерзанную Европу. О каких плебеях и духовном аристократизме, о какой пользе и духе разглагольствовал пастор из Эльзаса, когда он просто не знал законов истории или же пытался вникнуть в них с амвона сельской церквушки – да еще в годы, когда решалась судьба человечества. Он так ему и сказал: дорогой Жак, мы, болгары, люди бедные и обездоленные, прошло немногим меньше полвека, как мы избавились от пятивекового азиатского рабства, и снова попали в рабство, на сей раз европейского типа – слишком уж много мы пережили и выстрадали, пастор, чтобы рассчитывать лишь на голый дух и провидение. Кроме того, кто вам сказал, что наш идол – полезное? Я повторяю – справедливость плюс гармония – вот наша конечная цель… Сапожник в оппозиции, дорогой Борис, стремится обуть свои босые ноги, сапожник у власти – напялить сапог на все общество. Дай бог, чтобы я ошибался и вы оказались правы…

Корсиканец поджег немецкий склад в Лионе и сгорел в пожаре, Жак погиб, попав в засаду у какой-то придорожной часовни…

Михов повернул голову и с удивлением заметил, что Станчев наблюдает за ним.

– Что ты уставился на меня?

– Размышляю, Миха… От социального, говоришь, к моральному. А где же рубеж?

– Какой, к черту, рубеж? – не понял все еще не спустившийся на землю Михов.

– Между ними… Ну хорошо, ратуем мы с тобой за мораль, но мораль-то тоже бывает разная. Порой я задаю себе вопрос: допустим, поймаю я сто мелких мошенников и упущу или вообще не докопаюсь до одного крупного – что же будет в результате? Мне приходится сталкиваться с разными людьми, от уборщицы до генерала, и что касается морали, то мы пытаемся решить довольно сложное уравнение, по меньшей мере с тремя известными величинами, но знаешь, что нам неизвестно? Принцип их взаимодействия, – Станчев положил удочку на камень. – Что сейчас оказывает влияние на человека? По-моему, три вещи – социальная практика, наука и техника и, конечно же, потребление.

– Плюс информация, – добавил Михов.

– Хорошо, информация. Правда, первые три фактора – не духовные, а практические, они ведут к материальному, которое растворяется в потреблении. Так вот, я задаю себе вопрос: что имеет решающее влияние на мораль? Трудиться, знать и мочь или получать, обладать, потреблять?

Михов внимательно слушал.

– По-моему, последнее. Там требуется усилие, а здесь лишь получаешь удовольствие. И так воспитывается эгоист и прихлебатель, а часто – хитрец и мошенник. Следовательно, нужно очень аккуратно выводить уравнение. Мораль есть там, Миха, где есть справедливость в результатах – причем, без исключений, без единого исключения.

– Я не считаю, что социальная практика и наука – это не духовные сферы, такое мнение – крайность. Другое дело, что они приносят пользу.

– Именно об этом я и говорю…

– Нужно их сочетание, гармония между ними.

– Разве я не это имею в виду, Миха?

Михов поднял голову и устремил взор в ясное небо… Один народ, неожиданно и без видимой причины его пронзила мысль, отстает настолько, насколько опыт времени, в котором он живет, опережает его собственный опыт и осмысление этого опыта… Это наблюдение показалось ему необыкновенно точным, и он зажмурился, чтобы не упустить невидимую нить мысли… Можно сказать и так: народ может быть развит в той степени, в какой его собственный опыт содержит опыт истории. Потому как о мудрости человека или народа можно судить в конечном счете по его отношению к собственным поражениям и заблуждениям, достижениям и взлетам. И насколько в первом случае оно критично, а во втором – сдержанно, настолько он и зрел – надо сказать это Коле…

Увлеченный своими неожиданными рассуждениями, – казалось, он чертил их на небе – Михов не заметил, как Станчев безуспешно пытался вытащить попавшуюся на крючок, но застрявшую в прибрежных камнях крупную рыбину.

– Первая, Миха, а ты небось задремал!

Михов огляделся – его удочка свалилась на сторону, леска трепетала на мелководье… Паршивый из меня рыбак, вздохнул он, спустился вниз и смело нырнул в водоворот… Ну дает, с восхищением подумал Станчев, шестьдесят пять стукнуло, а ныряет, как морж…

Грязные, утопающие в пене камни у берега оказались увитыми в воде корнями водорослей, и леска так запуталась, что немыслимо было сообразить, с какого конца к ней подступиться. Михов приплясывал, держась одной рукой за склонившуюся ветку, а над головой его трепетала белая рыбина, попавшаяся на крючок.

– Хватай ее, хватай, – командовал сверху Станчев, – леску потом распутывать будем…

Михов не слышал и продолжал сопротивляться, пока не выпустил из рук ветку и моментально не исчез в воронке водоворота. Через пару мгновений он вынырнул у противоположного берега и ухватился за камни.

– Не могу вытащить! – крикнул он неподвижно сидящему, как Будда, Станчеву, отчаянно жестикулируя.

– Зацепилась…

Станчев пальцем указывал на рыбу.

– Да не она, а леска зацепилась!

– Отцепи рыбу, – орал Станчев. – Рыбу!

Михов пожал плечами и снова нырнул… Лишь бы не захлебнулся, подумал Станчев, но свою буддистскую позу не переменил. Михов вынырнул и вновь попытался ухватиться за склонившуюся к воде ветку. Наконец это ему удалось, и операция по освобождению рыбы началась. Однако это оказалось непростым делом – приходилось действовать одной рукой, а рыбина вертелась и все время выскальзывала из его пальцев. Станчев понял, что одному Михову не справиться, спустился по крутому склону и вошел в воду со стороны скалы. Дно оказалось коварным, он неожиданно поскользнулся и, не найдя опоры, шлепнулся в воду. Течение быстро выбросило его на мелкое место, он встряхнул головой и кинулся на подмогу своему другу. Однако водоворот в центре водоема снова завертел его, и он почувствовал удар обо что-то мягкое. Это были ноги Михова.

И тут произошло нечто неожиданное. Вместо того, чтобы помочь друг другу, они принялись пихаться, толкаться, то выскакивая над поверхностью, то погружаясь, барахтаясь в упругой и властной воде омута. Сначала они не принимали всерьез свое шаловливое толковище, глотая воздух и выплескивая на голову другого упреки: эй, Коля, погоди… Миха, не мешай… даты сам мне мешаешь…

Тем не менее водоворот все настойчивее затягивал их, запутывал, заталкивал в самую пучину. Ко всему прочему их тела часто цеплялись друг за друга, сталкивались с неподозреваемой силой инерции… Утонем… – пронеслось почти одновременно в головах обоих, не вырвемся из этого трепещущего водного конуса.

Первым выкарабкался Михов, он вцепился старческими пальцами в каменистый берег. Глотнул воздуху и принялся следить за выныривавшей из воды головой Станчева, начальственно командуя: вправо… влево… цепляйся за скалу!

Еще мгновение и он бы ринулся на помощь, но Станчеву удалось ухватиться за выступ скалы, он принялся отплевываться и громко чихать. Они ошеломленно глядели друг на друга – их разделял водоворот, продолжавший рьяно всасывать воду, открывая свой алчный пуп. Вот тебе на – какой-то несчастный ручеек, а сколько шуму и треску…

– Ну как ты? – спросил Михов у повисшего на скале Станчева.

– Дай перевести дух…

– Бросить тебе что-нибудь?

– Что бросить?

– Какую-нибудь хворостину или ветку.

– Где ты возьмешь ветку?

– Где возьму ветку… – Михов огляделся, и в этот момент камень, за который он держался, сорвался, и пожилой человек снова плюхнулся в воду. Теперь они поменялись ролями – Станчев, вытаращившись, следил за Миховым и в свою очередь пытался направлять его действия: давай влево… наоборот, поддай вправо!.. к берегу греби, к берегу!..

Обессиленный Михов совсем сдал, движения стали вялыми, не хватало дыхания.

– Идиотская исто… – не успел произнести он, как глотнул воды, но тут же вынырнул и выплюнул воду. Ступней он нащупал что-то скользкое и холодное и подумал, что это уж, да с такой силой оттолкнулся ногой, что в несколько гребков оказался на мелком месте.

Как мальчик, вскочил на каменистый берег и бросился бежать к старому руслу реки.

Миха рехнулся, подумал висящий Станчев, сменив руку.

– Миха, эй, Миха!

Михов его не слышал. Бежал босиком по острым мелким камням, и только когда он закружил на месте, Станчев сообразил, что тот ищет ветку или сук.

В окрестностях ничего подобного не было и в помине. Валялся лишь мелкий сушняк, рос редкий камыш, да сухим блеском отливал на солнце чертополох… Ни деревца вокруг, так его… – пропыхтел Михов и в тот же момент наткнулся на канадский тополек, вздымавшийся ввысь посреди старого русла. Он потер ушибленное место и вцепился в молодой ствол. Однако тот не поддался ни на миллиметр.

Миха рехнулся, снова повторил про себя наблюдавший за ним Станчев и заорал, как пастух:

– Миха-а!

Михов услышал крик и подумал о худшем. Ринулся обратно и, только выбежав на берег, увидел, что Станчев продолжает висеть, зацепившись за скалу.

– Ничего нет! – прокричал он.

– Вижу.

– Что ты видишь?

– Что ничего нет.

Михов обежал водоем и приблизился к Станчеву.

– Отсюда будет удобнее.

Станчев уже здорово устал от своего пребывания в подвешенном состоянии.

– Отломай какую-нибудь ветку, человече!

– Верно, а где нож?

Он бросился к машине на поиски ножа, но не обнаружил его и неожиданно затрусил по склону холма над скалой. Станчев в недоумении вращал глазами. И пока он соображал, что задумал сотрудник Верховного суда, тот уже спускался вниз с удочкой в руках.

– Эврика, Коля… Держи!

– Ты закрепил стыки? – резонно спросил следователь. Он ухватился за удочку, однако продолжал держаться за скалу.

– Давай сюда, влево, – командовал пришедший в себя Михов. Они принялись считать вслух, и на счет «три» Станчев был извлечен на ровное место.

– Да-а-а, – протянул Михов, – даже и предположить не мог такого…

– Старики мы уже, Миха-а, – закончил какую-то ранее прерванную мысль Станчев.

– Из-за одной несчастной poisson[2]2
  Poisson (фр.) – рыба.


[Закрыть] чуть не утопли, как котята…

– Из-за чего?

К Михову возвращалось чувство юмора, утерянное во время барахтанья в воде.

– Пуассон, говорю, – произнес он в нос, – франкоговорящая рыба.

– Пуассон, муассон – измочалила нас, как последних сосунков.

Станчев оглядел свои мокрые штаны, вытащил помятую пачку сигарет и разложил их просушиваться на солнце.

Вздремнув после обеда, они двинули вниз по течению на ловлю раков, оставив подвешенную белую рыбину птицам и ветру. Река извивала свое прозрачное тело меж скалистых берегов и зеленых лугов, то прячась в лозняк, тополя и кусты, то выныривая на солнцепек. Вода ласкала ноги приятным теплом. Местами, в тени, она становилась прохладной, а на быстрине – среди вымытых, сложенных стопками, подобно тетевенским покрывалам, каменных плит – радостно журчала.

Ловля раков началась. С обчищенными и заостренными ножом ветками, на концах которых были нацеплены кусочки подпорченной ветчины, двое мужчин топтались среди прибрежных валунов и интенсивно наполняли мешок жадными до лакомства раками. Большинство из них были мелкими и неопытными, но попадались и крупные серо-бежевые чудовища с зоркими глазами на выкате и сильными хвостами, они время от времени устраивали бучу в мешке. За пару часов удалось поймать более сотни раков, половину из которых – мелюзгу – надо было швырнуть обратно в реку.

Они добрались до кошары, расположились под старой сливой, выкинули ветки и оставшуюся ветчину и после тщательного отбора вернули реке ее мелких питомцев. Загон – покоробившаяся развалюха – буквально тонул в навозе и нечистотах. Не было здесь ни овец, ни худосочной псины, ни старика, знакомого следователю.

– Увел их на пастбище, – заключил Станчев, усевшись под сливой и вытянув ноги. – Дед Стоян – занятный собеседник. Ему скоро, должно быть, стукнет восемьдесят, а башка варит. Овцы, псина и транзистор – вот все его богатство.

– Не забудь еще горы и реку, – дополнил Михов.

– И законы перелета бабочек, – Станчев проследил взглядом невероятный маршрут белой бабочки.

– Ты далеко забрался в расследовании? – неожиданно вспомнил Михов.

Станчев поведал ему о своих предположениях в отношении Арнаудова и своих намерениях.

– И что это тебе даст? Может быть, это просто совпадение.

– Может, Миха, но я хочу убедиться в этом сам.

Они не заметили, как небо над ущельем закрыло пушистое облако. И уже когда они двинули в обратный путь, их настиг хоть и летний, но порядком студеный дождь, так что они вымокли до нитки. До машины добрались размокшие, как впитавшие воду губки. Дождь прекратился, резко похолодало, отовсюду струились вниз мутные ручьи и потоки, и они ехали с опущенными стеклами.

Вечером у Станчева поднялась температура.

* * *

Анетта и Григор лежали в спальне квартиры Таушановых. Таушанов, верный друг Арнаудова, отправился на работу за границу и втайне от жены оставил ключ Григору. Ими было оговорено и объяснение, – дай бог, оно не понадобится! – что Таушанов попросил друга время от времени наведываться в его квартиру. В конце концов всякое может стрястись – вдруг водопроводная труба лопнет или возникнут еще какие-нибудь неполадки, которые чреваты лишними затратами. Квартира находилась на втором этаже, на лестничную клетку выходила еще одна дверь без глазка, там жили какие-то провинциальные людишки, получившие наследство в столице. За почти двухлетний срок своих приключений с Кушевой Григор сталкивался с ними в лучшем случае пару раз. Анетте это выпадало чаще – дело в том, что они приходили сюда по одиночке с интервалом во времени, и если встречались с кем-то на лестнице, то без колебаний продолжали подниматься наверх и вряд ли могли вызвать подозрения у соседей или их посетителей. Порой они приходили с интервалом в час или больше, уходили также порознь.

В квартире Таушановых соблюдали тишину, не высовывались на балконы, не распахивали занавесок, по ночам зажигали свет лишь в подсобных помещениях, в спальне же включали слабо мерцающую под плотным абажуром лампу, непременно поставленную на пол. Закуску и выпивку приносили с собой, кофе и чай готовили на кухне в полной темноте, не включали ни радио, ни телевизора, вздрагивали при звуке телефона, который, впрочем, звонил довольно редко.

Весь этот конспиративный порядок был введен Григором и выполнялся с немыслимой методичностью вплоть до мелочей. Он действовал и за стенами тайного убежища в доме Таушановых, причем с еще большей строгостью. Лишь в экстренных случаях Анетта звонила Григору по его прямому телефону, и тогда разговор носил чисто деловой характер. Обыкновенно он звонил ей домой, и то лишь тогда, когда возникали непредвиденные обстоятельства. За все время их связи они отважились всего лишь раз выбраться на ее машине в Родопы и два-три раза встретиться в провинциальных городках во время командировок. Кушевой нелегко давались служебные поездки, она боялась начальства и сторонилась Ваневой – предпочитала больничный или отпуск за свой счет.

Их встречи у Таушановых происходили в разное время дня, иногда это были считанные часы, правда, порой случались и ночевки с размахом. Все зависело от изобретательности Григора – фиктивная командировка или сэкономленные два-три дня во время поездки в провинцию, вымышленные – для жены и секретарши – деловые встречи, заседания и коктейли, неуточненные в отношении времени и места, внезапные дела – само собой разумеется – особого свойства и прочее. Надо сказать, что Арнаудов пользовался авторитетом и доверием не только в руководимом им объединении, но и дома, вообще ему удалось создать себе имя, которое уже довольно давно работало на него больше, чем он на имя…

Время клонилось к двум пополуночи, любовная истома расслабила их, Григор даже вздремнул под напряженным взглядом бодрствующей Анетты.

– Ты спишь? – спросила она его, поняв, что он уже проснулся.

– Дремлю… А ты почему не спишь?

– Налей мне, пожалуйста, виски без льда.

– Без льда?

– Без, Гриша, и себе тоже.

Григор навострил уши.

– Не рекомендуется, особенно после полуночи.

– Ничего, исполни одно мое желание.

Он поднялся и бесшумными шагами направился на кухню. Ходит, как рысь, проводив его глазами, подумала она. И глядит, как рысь. Я хоть и не видала этого зверя, но слыхала о его норове.

Григор вернулся с двумя стаканами, в бледном отблеске уличного освещения Анетта видела лишь очертания его фигуры: слегка располневший, но без лишнего жира, плечистый, по его годам достаточно стройный. Долго проживет, неизвестно почему решила она, принимая из его рук стакан. Сидя голышом на постели, Анетта высоко подняла стакан, почти до уровня лба. Безошибочно уловив момент, Григор опустился на пол и также поднял стакан.

– Твое здоровье, Григор…

– И твое, Анетта.

Отпили по большому глотку.

– Присядь рядом – полуприказным-полупросящим тоном сказала Анетта. Григор облокотился на подушку. – Итак, venena A, venena В. Помнишь еще?

Григор помнил.

– Почти два года прошло с тех пор. Два года пряток, конспирации, страстей и… пепла. Страсть подернулась пеплом, Гриша.

Он не отвечал, предпочитал сперва выслушать ее.

– Понятно, молчишь. Но мне от этого не легче.

Или она решила порвать со мной, или просто разыгрывает сцену, прикинул Григор. А Анетта пребывала во власти воспоминаний: на нее нахлынули видения их безумных ночей, проведенных здесь, на этом ложе, среди родопских весенних лугов в полуночной росе, в мотеле неподалеку от Сливена, в русенских и пловдивских гостиницах. В ушах ее, словно наяву, зазвучали его слова, с басовыми нотами, завораживающие: мы рождены друг для друга, Ани, мы любим подобно древним… Она верила им, впитывала их каждой возрожденной клеткой тела, шепча: да, да, да… В такие мгновения она забывала обо всем – о родителях и работе, о том, где она находится, ее даже не волновали предстоящие на следующее утро конспиративные выверты и притворство на людях.

– Знаешь, что самое печальное? – спросила она, устремив взгляд на слабо освещенные занавески. – Даже не так обидна эта игра в конспираторов, ни даже твоя внезапная жестокость… – она методично растирала свою левую грудь, – а то, что от нашего варненского вечера в баре не осталось ничего. Я живу с двумя Григорами, дорогой.

– Не понимаю тебя.

Анетта повернулась так резко, что пролила виски на простыню.

– Не понимаешь, значит… А в тот вечер, в баре, перед тем… перед тем, как мною увлекся, ты не помнишь, что вел себя, как охотник…

– Какая охота, ей-богу…

Она наклонилась и ущипнула его за щеку.

– Притвора ты мой… Помнишь, как ты произнес «добрый вечер»?

Таких мелочей Григор не помнил.

– Признаюсь, это было виртуозно, все исполнено благородства. Ты артист, Гриша, и тебе это известно, хотя ты не хочешь в этом признаваться.

– Я думаю, ты ошибаешься. Из педантов не получаются артисты.

– Но из артистов получаются прекрасные педанты, не так ли? – Анетта осушила свой стакан и швырнула его на постель. – А помнишь, что такое яд – мрачная реакция невинного цветка и концентрация зла?

Григор вздрогнул, приподнялся и поцеловал ее в нежный изгиб возле ключицы.

– Ты меня изумляешь… Чтобы столько времени…

– Представь себе, это так. Ведь я наивно поверила.

– Обижаешь. Я был искренен.

– Так же, как сейчас?

– Что – как сейчас?

– А то: привет, как дела? тебя никто не видел в подъезде? на трамвае приехала? приму-ка я душ, так как взмок порядком… раз-два… Потом чуток нетерпения и даже жестокости, и рысь заваливается на бочок и даже слегка похрапывает, довольная, расслабившаяся, в очередной раз полакомившаяся своей жертвой… Хочешь, я тебе напомню все, о чем ты говорил со мной за эти два года? Знаю, не хочешь, но придется на этот раз потерпеть… О своей занятости и служебных заботах, о скуке семейной жизни, о поездках за рубеж, о твоих друзьях, у которых нет имен и профессий, о международном положении, о нашем восхитительном убежище и отлично организованной конспирации, проскальзывало также какое-нибудь благочестивое ученическое воспоминание – и ни одного вопроса, разве что по поводу здоровья, ты никогда не интересовался, как я живу, как коротаю часы и засыпаю без тебя, на что надеюсь… – Анетта всхлипнула, но тут же взяла себя в руки и даже повысила тон: – Да, дорогой мой Гриша, я здорова, ничего у меня не болит, кроме нанесенных тобой ран, ничего мне не нужно, кроме твоей страсти, ни на что я не рассчитываю, кроме как на наше подполье – не бойся, я тебя не выдам, нам даже не придется поужинать вместе в какой-нибудь захудалой корчме, не придется тебе во второй раз переступать порог моего дома, картина висит там, где ты ее повесил, только нет твоих отпечатков пальцев на ней – все я вытерла и вымыла, днем я торгую ядами А, а ночью глотаю яды В, не бойся, в умеренных дозах, безопасных для здоровья…