Текст книги "Ярость ацтека"

LOS CONSPIRADORES[1]1
  Заговорщики (исп.).


[Закрыть]

30

Падре Мигель Идальго остановился перед дверью одной из комнат собственного дома и тихонько постучал.

Дверь открыла домоправительница.

– Как она? – шепотом спросил священник.

– Я не сплю, – донесся до него с кровати голос Марины.

Он подошел к постели и взял ее за руку. Как и всякому священнику в любом маленьком городке, падре Идальго не раз приходилось видеть убийства и насилие, побои и воровство, однако прежде все эти грехи редко затрагивали его ближайшее окружение. Марина была не просто его смышленой помощницей. Священник относился к ней как дочери, а потому сейчас, стоя рядом с постелью индианки и глядя на ее опухшее, покрытое ссадинами лицо, испытывал не только подобающее духовному лицу сострадание, но и вполне мирскую ярость.

– Есть вести о?.. – начала было Марина.

– Нет, но это и к лучшему. Они его не поймают, ведь его конь может обогнать ветер.

– Мне так жаль, падре, что вся ваша работа...

Идальго присел на краешек ее постели.

– Нет, дитя мое, не только моя работа, но и твой труд, и пот сотен других людей.

– Эти негодяи уничтожили все?

– Нет, милая, нашу волю, наше желание бороться им не уничтожить.

Марина взяла священника за руку.

– Я боюсь за вас, падре. Я вижу в ваших глазах то, чего не видела раньше. Гнев, ярость волка, защищающего своих детенышей.

* * *

То и дело оглядываясь, падре Идальго ехал в ночи, оставив Долорес и направляясь в Сан-Мигель-эль-Гранде, куда рассчитывал добраться не раньше полудня. Чтобы сохранить отъезд в тайне, он отправился в путь в темноте, в сопровождении двух телохранителей.

Священнику предстояла встреча с людьми, которые, как и он сам, понимали, что Новую Испанию спасет не Нагорная проповедь, но ружейное дуло.

Священник очень хорошо знал Долорес, Сан-Мигель, Гуанахуато, Гуэретаро, Вальядолид и другие города Бахио. Здесь, в 1753 году, он увидел свет и здесь же дожил до нынешних пятидесяти шести лет. Его полное имя было Мигель Грегорио Антонио Игнасио Идальго-и-Костилья-и-Гальяга Мондарте Вильясеньор. Хотя он не любил тех, кто кичился чистотой крови, сам при желании мог бы похвалиться ею с куда большим основанием, чем большинство испанцев, родившихся в колонии. Его отец, Кристобаль Идальго-и-Костилья, уроженец Техупилько, что в интендантстве Мехико, обосновался в Пенхамо, провинция Гуанахуато, где служил управляющим на большой гасиенде. Женой его стала Ана Мария Гальяга. Мать Мигеля умерла, вынашивая пятого ребенка, когда нашему герою было всего восемь лет. Отец его, будучи человеком прогрессивных взглядов, настоял на том, чтобы дети получили образование, и сам научил их читать и писать. Когда Мигелю исполнилось двенадцать лет, отец послал его и его старшего брата в Вальядолид, учиться в иезуитском коллеже Святого Франциска Хавьера. Однако два года спустя король изгнал иезуитские коллежи из Новой Испании, решив, что стремление иезуитов обучать и просвещать индейцев является угрозой для гачупинос.

Мигель и его брат вернулись домой в Корралехо. Поскольку коллеж закрыли в середине семестра и у нашего героя не имелось возможности продолжить учебу в другом месте, он отправился с отцом в Техупилько, где проживали индейцы отоми. Юный Мигель близко сошелся с ними, подружился со многими и выучил их язык. Кроме того, он знал латынь, французский и, несколько хуже, английский.

Вскоре после этого отец послал его в знаменитое учебное заведение – коллеж Святого Николая, дабы Мигель изучил богословие и подготовился к принятию духовного сана. Во время учебы в коллеже благодаря пытливому уму и сообразительности он заслужил прозвище El Zorro – Лис.

Завершив учебу, Идальго занялся преподавательской деятельностью и в конце концов возглавил коллеж. Однако его слишком либеральные взгляды не встретили понимания со стороны церковных властей. Покинув коллеж, наш герой почти десять лет прослужил приходским священником, пока его не погнали и с этой должности за неоднократные публичные выступления обличительного характера.

Несколько лет мятежный священник скрывался от инквизиции, а потом приехал в Долорес, где его брат Хоакин возглавлял приход. Когда в 1803 году его брат скончался, священником городской церкви стал Мигель.

Где бы этот человек ни служил, чем бы ни занимался, его дом всегда становился центром культурной и общественной жизни, привлекавшим к себе всех, кто интересовался музыкой, театром, литературой и новейшими течениями в науке.

Отнюдь не на радость церковному начальству Мигель вслух читал французские пьесы и политические эссе и любил обсуждать их с гостями. Изучая Тору и Коран, он узнал и об исключительной терпимости мусульман, и о том, сколь многим обязаны Испания, христианская церковь, да и вообще весь мир евреям. И если бы он хотя бы держал все эти знания при себе, это бы еще полбеды; но нет, к вящему ужасу духовных властей, падре Идальго открыто высказывал подобные еретические мысли.

И хотя Мигель с четырнадцати лет сознательно посвятил себя служению Господу и даже помыслить не мог о том, чтобы сойти с этой стези, однако разногласия между ним и властями становились все острее.

Последний конфликт, как вы уже знаете, закончился тем, что альгвазилы и солдаты, выкорчевавшие его виноградники и разрушившие мастерские, удалились, не предъявив священнику никакого обвинения и не попытавшись взять его под стражу. Однако после их ухода в городке остался некий чужак, якобы приехавший закупать шкуры, но, как быстро догадался Идальго, на самом деле никакой не торговец, а так называемый фамилиарий.

О, это были страшные люди! Формально они не являлись священниками, но принадлежали к hermandad – братству, – известному как Конгрегация Святого Великомученика Петра, названного в честь инквизитора, убитого своими жертвами несколько веков тому назад. Исполнявшие при инквизиции обязанности тайной полиции и являвшиеся ее официальными, уполномоченными ц ерковью помощниками, члены hermandad также получили от светской власти право носить оружие. Они вовсю шпионили, участвовали в задержаниях и допросах, а нередко использовались в тюрьмах в качестве подсадных уток.

С помощью этой «армии ночи» церковь защищала свои интересы, помогая тираническим правительствам подавлять инакомыслие и прогрессивные идеи, стараясь надежно похоронить любые ростки свободы.

Отцу Идальго были известны методы инквизиции; он знал, что она не чурается фабриковать ложные обвинения, равно как и то, что она давно им интересуется. В прошлом он не раз становился жертвой наветов: по наущению инквизиции женщины клялись, что он якобы соблазнял их, а мужчины присягали, что он обжуливал их в азартных играх. Как выяснилось впоследствии, всех этих людей уверяли, будто человек, против которого надо дать показания, гнусный мошенник, присваивающий церковные пожертвования на бедных. Правда, официальный ход делу давать не стали, но доносы на всякий случай сохранили, чтобы эти ложные обвинения висели над падре Идальго, как дамоклов меч. Власти, и духовные и светские, не могли простить мятежному священнику бесстрашное и честное обличение их пороков, деятельное сочувствие индейцам и упорное нежелание придерживаться навязываемого сверху образа мыслей.

Итак, наш герой направлялся в Сан-Мигель-эль-Гранде. Пожалуй, мало кто из людей его возраста и, наверное, никто из священнослужителей не стал бы путешествовать так поздно ночью. Хотя на лошади добраться до места назначения можно было быстрее, он предпочел мула. Мулы в темноте ступают увереннее, спотыкаются реже, а на конях, особенно горячих, ездить по ночам избегают даже разбойники: слишком велик риск того, что лошадь повредит ногу и охромеет.

Рассерженный и подавленный тем, что разрушены плоды его многолетних трудов, Идальго был готов – даже хотел – подвергнуться опасностям ночного пути. Доброму священнику казалось, что теперь ему нечего терять. Индейские промыслы были делом его жизни и, хотя приносили не такой уж большой доход, служили живым доказательством того, что туземцы обладают от природы ничуть не меньшими способностями, чем белые уроженцы Америки вроде него самого.

И когда он увидел, как солдаты вице-короля рубят тутовые деревья, крушат печи для обжига керамики и выкорчевывают виноградники, это зрелище потрясло его до глубины души. Сердце пастыря разрывалось от горя, он часами бродил по лесам – порой молился, порой плакал, а порой рассыпал проклятия, – и перед его мысленным взором вновь и вновь возникала горестная картина разрушения. Однако по возвращении в Долорес Идальго стало известно о нападении на Марину и других индейцев из его паствы, и тут скорбь его сменилась неудержимой яростью. Словно бы что-то в душе его перевернулось, и отныне он стал другим человеком.

Впрочем, Мигель Идальго и раньше был весьма необычным священником. Честно искавший истинное благочестие, он редко находил Иисуса в домах служителей Господа, но куда чаще – в сердцах и душах простых людей, своих прихожан. Блестящий богослов – даже официальная церковь признавала его выдающимся аналитиком христианского вероучения, – он при этом постоянно озадачивал свое начальство.

Впрочем, духовные искания нашего падре епископов особо не волновали; что их смущало, так это пламенное стремление пастыря улучшать условия жизни и расширять кругозор своей паствы. А также искренняя убежденность Идальго в двух постулатах: в том, что ценность прихожанина измеряется величием его души, а не толщиной кошелька; а также в том, что непременным условием духовного возрождения является свобода от тирании. Понятно, что стремление священника избавить свою паству (а она состояла из людей, от зари до зари работающих на рудниках и гасиендах) от материального и духовного гнета, вызывало у епископов беспокойство.

Хотя официально церковь не одобряла подневольный труд, это не мешало ей пользоваться его результатами, ибо именно на нем, еще со времен Кортеса, зиждилось ее собственное благополучие. По всему Новому Свету, от самых южных окраин до миссии Сан-Франциско на северном побережье Калифорнии, индейцы возводили храмы, возделывали церковную землю и своим трудом содержали церковнослужителей.

Падре Идальго освободил пеонов от повинностей по возделыванию кукурузы и добычи руды и, чтобы разорвать их цепи, стал обучать индейцев запретным ремеслам и торговле. Угнетавшие туземцев чиновники, землевладельцы и купцы неизменно подводили под свои действия теоретическую базу, оправдываясь тем, что индейцы, в силу своей врожденной неполноценности, якобы не способны к самостоятельному существованию. Однако успешные опыты отца Идальго по приобщению туземцев к европейским промыслам не оставляли от этой лживой доктрины камня на камне. Дать индейцам иные средства к существованию, кроме каторжного труда на чужих шахтах и нивах, приблизить их уровень жизни к уровню жизни белых людей – это означало бы нанести мощный удар по всей системе угнетения. Таким образом, стремление отца Идальго освободить индейцев грозило подорвать саму основу жизни в Новой Испании: процветание гачупинос и креолов за счет ограбления короной коренного населения своих заморских владений.

Долгое время отец Идальго наивно верил в возможность мирного переустройства жизни в колонии, но последние события открыли ему глаза.

Он понял, что убедить власти отказаться от неоправданных привилегий невозможно и народ Новой Испании должен сам, взявшись за оружие, добиться свободы, очистив свою землю от тирании и насилия, лжи и ханжества, рабства и алчности.

– Испании нужны рабы, а не свободные граждане! – воскликнул он, обращаясь к ночному ветру.

Отец Идальго был уже далеко не молод, однако в его душе разгорался тот пожар ярости, которому суждено было охватить всю Новую Испанию пламенем восстания – как против церкви, так и против короны. И он был не одинок: все больше и больше уроженцев колонии разделяли его негодование по отношению к гачупинос, которые категорически не желали поделиться хотя бы малой толикой своей власти и привилегий с теми, кому не так повезло с местом рождения.

Каким же глупцом он был!

Правители – будь то в Испании или здесь, в Новом Свете, – никогда не изменятся... добровольно. Теперь он это понял. Их отношение к пеонам Новой Испании было сродни затянувшейся публичной казни. Перед повешением палач сначала надевал на шею приговоренному гарроту – круглый железный обруч на винтах. Палач подкручивал винты, медленно сдавливал горло и, лишь когда осужденный уже находился на грани удушения, набрасывал на его шею петлю и вздергивал на виселицу.

Мысленному взору отца Идальго Испания представлялась именно таким палачом, который не только постоянно, на протяжении целой жизни, держит своих подданных на грани удушения, но и не позволяет им обрести свободу даже в смерти. Ограбленные, обесчещенные, бесправные, изнывающие от непосильного труда индейцы не имели ни малейшей надежды на то, что их положение хоть сколько-нибудь изменится к лучшему. Испания видела в несчастных туземцах лишь источник наживы, не беспокоясь о том, какой ценой достаются короне богатства. Да и церковь, которой, казалось бы, пристало милосердие, не спешила проявить сочувствие к страждущим.

Сейчас, осознав суровую правду, падре неожиданно ощутил новый духовный порыв. Как священник, верный сын церкви, он всю жизнь учил прихожан верить в Божественное откровение, в направляющую десницу Всевышнего, и вот сейчас ему показалось, что он ощутил и то и другое. Да, он почувствовал Божественное прикосновение Истины... и ему открылось, что Истина способна освободить его народ.

Другое дело, что он не сможет остановить удушение народа безжалостными палачами с помощью одних лишь слов.

Хорошо зная историю революций во Франции и Америке, Идальго понимал, что люди могут успешно бороться за свои права, а как богослов, великолепно изучивший и толковавший Библию, видел в ветхозаветных патриархах и пророках, таких как Моисей, Соломон и Давид, не просто идеалистов, но воинов, сумевших обратить свое слово в меч. Да и, в конце концов, тот же Кортес покорил индейцев отнюдь не словом, а сталью и порохом, залпами мушкетов и пушек, реками пролитой крови. А значит, индейцы должны вернуть свою землю теми же самыми средствами: огнем и кровью. У них нет выбора. Их правители – теперь Идальго отчетливо это видел – действовали порочно отнюдь не по наивности или незнанию. О, эти люди ведают, что творят, и ждать, что они изменятся сами по себе, не следует.

31

Вскоре после рассвета Игнасио Альенде и его друг Хуан Альдама выехали из Сан-Мигеля, чтобы встретиться с отцом Идальго на ранчо, находившемся к северу от города. Оба держались настороже, постоянно оглядываясь, чтобы их не выследили шпионы вице-короля. Альенде прекрасно понимал, что эта встреча может оказаться судьбоносной как для него самого, так и для шестимиллионного населения колонии. Альдама не мыслил столь широкими категориями, он просто привык всегда и во всем следовать за Альенде.

Оба этих человека были чистокровными креолами, кабальеро из хороших семей, с безупречными родословными и немалыми средствами. Игнасио, уроженец Сан-Мигеля, был сыном дона Доминго Нарцисо де Альенде, купца и землевладельца, рано умершего и оставившего юному сыну изрядное состояние. Казалось, сама судьба уготовила ему беззаботную, полную удовольствий жизнь.

Красавец, храбрец, всеобщий любимец, великолепный наездник, Альенде вдобавок славился изумительной силой (говорили, что он способен свалить быка, схватив того за рога) и удалью: как в отношениях с женщинами, так и в корриде – дерзкой, опасной, но пользующейся в Новой Испании всеобщей любовью забаве. На арене Игнасио демонстрировал изумительную храбрость и неукротимую волю к победе, не отступая даже при самых опасных обстоятельствах, и порой буквально лез на рога разъяренному быку, отчего однажды на глазах у изумленной публики был сбит наземь и чудом остался в живых, отделавшись сломанным носом.

В 1802 году он женился на Марии Агустине де лас Фуэнтес, и хотя их брак оказался бездетным, три другие женщины родили Игнасио детей.

Поступив на военную службу шестнадцатилетним юношей, Альенде более двадцати лет прослужил в королевских драгунах, проявив себя настоящим ревнителем воинских традиций и прекрасным товарищем. Однако привычка говорить правду в глаза, невзирая на чины, прямота и резкость суждений не позволили ему, при явном превосходстве над многими сослуживцами, подняться выше чина капитана.

Когда однажды драгунский полковник сказал ему напрямик, что дальнейшему продвижению по службе препятствует его креольское происхождение, и добавил, что люди, рожденные в колонии, изначально не годятся для занятия высоких командных постов, горячая натура Альенде вскипела.

При этом он понимал, что проблема не в нем одном: достаточно властям дать слабину и назначить на высокий пост хоть одного креола, признав его компетентность, это станет примером для других. Миф об изначальном превосходстве гачупинос будет подорван, а это в свою очередь подорвет, может быть даже фатально, и их владычество в Новой Испании.

Эту несправедливость сложившейся ситуации Альенде нередко обсуждал с другими креолами. Сперва такие беседы происходили между делом – в тавернах, на paseo, во время прогулок верхом. Постепенно образовался кружок единомышленников, их встречи сделались регулярными и стали происходить открыто, под видом заседаний «литературного общества». Чаще всего «любители литературы» собирались в доме братьев Альдама, в Сан-Мигеле, а в остальное время – в Гуэретаро. Разумеется, литература была лишь прикрытием для политического по своей сути кружка.

В последнее время голоса этих критически настроенных по отношению к власти креолов стали звучать на их собраниях все громче и непримиримее, хотя в остальном Альенде жил своей обычной жизнью.

Для матадора бой быков не забава, а испытание силы воли: он не боится смерти, но приветствует ее, считая достойной расплатой за поражение. Да и быки в корриде участвуют не обычные, с пастбищ, а специально выращиваемые в Испании, так называемые bos tauros ibericus – яростные, злобные, быстрые, сильные, агрессивные, упорные и бесстрашные.

Для Альенде коррида была не столько состязанием между человеком и быком, сколько формой внутренней борьбы. Ведь если бык бросался в бой, будучи диким, злобным, специально для этой цели выращенным существом, то матадором двигали более сложные мотивы. Зачем он вообще выходил на арену? Чтобы убить быка? Доказать что-то себе самому? Произвести впечатление на прекрасную сеньориту? Восхитить толпу зрителей?

Если матадор руководствовался последним аргументом, то есть сражался исключительно ради толпы, то такой мотив вряд ли можно было назвать высоким, как, впрочем, и побуждения множества зевак, иные из которых с нетерпением ждали посрамления или даже гибели тореро и злорадствовали, когда такое случалось.

Всякий матадор непременно должен был задаться вопросом: насколько далеко он согласен зайти, чтобы понравиться публике, вызвать восхищение зевак и восторг прекрасных дам. Готов ли он к тому, что острые рога могут вспороть ему живот или «поцеловать» промежность? Готов ли он умереть на потребу толпе, ради ее восхищения, ради денег и славы? Способен ли смотреть в глаза смерти с показным безразличием?

И вот этот самый опыт, который Альенде приобрел в качестве тореадора, более всего прочего подготовил его к тому решающему для будущего Новой Испании моменту, когда ему предстояло призвать ее народ к восстанию.

Как большинство молодых кабальеро, Игнасио Альенде одинаково презирал науку и коммерцию, а потому тяготел к военному поприщу со всеми его атрибутами – формой, оружием, честью офицера, чувством долга и боевым товариществом. Как уже говорилось, Альенде был человеком отважным, однако в отличие от многих своих сверстников и друзей не позволял безумной гордыне взять верх над разумом, чурался пустой похвальбы и, как командир, принимал продуманные, выверенные решения, а не бросался наобум в слепой ярости, не помышляя о последствиях.

Именно долгие размышления привели нашего героя к судьбоносному заключению: занять достойное его положение, которое позволило бы ему помериться силами даже с таким врагом Испании, как Наполеон, он может, лишь силой устранив все, что этому препятствует. Испания никогда не поставит его во главе армии, значит, он должен создать эту армию сам.

– Что ты думаешь об этом священнике из Долореса? – спросил Альдама.

– Я встречался с ним несколько раз. Он посещал собрания литературного клуба в Гуэретаро, когда ты был в отъезде, – ответил его друг.

– Говорят, он навлек на себя гнев вице-короля.

Альенде пожал плечами. Он уже давно понял, насколько деградировала и прогнила власть в колонии, и в его глазах немилость со стороны вице-короля вовсе не говорила против человека, а, наоборот, свидетельствовала в его пользу.

– Падре – человек смелый и порядочный, а это по нынешним временам большая редкость, как среди королей и епископов, так и среди пеонов. И, стремясь к справедливости, он не боится преступить опасную границу – открыто выступает против запретов на местные промыслы и утверждает, что индейцы не меньше белых способны к плодотворному труду и процветанию.

Альдама покачал головой.

– Для тех, кто заправляет в колонии, это просто соль на раны. Неудивительно, что они потребовали от вице-короля остановить этого смутьяна, пока чернь, наслушавшись его речей, не свергла своих господ.

– Между тем, – заметил Альенде, – этот падре не пустослов. То, что при надлежащем обучении индейцы способны на большее, чем возделывание маиса и добыча руды, он доказал на деле.

– Интересно, рассчитывает ли он заодно обучить свою паству и неповиновению вице-королю? Если да, то мигом окажется в тюрьме по приказу архиепископа, если только еще раньше инквизиция не изломает его на дыбе.

– Я не знаю, каковы именно его планы, но священник предложил членам нашего литературного клуба встретиться, дабы обсудить некое важное дело. Ему известно, что за ним следит фамилиарий, а потому он попросил организовать нашу встречу приватно.

Постепенно разговор двух друзей естественным образом перешел на то, что беспокоило их самих.

– Ну что, беседовал ты уже с полковником Эрнандесом? – спросил Альдама. И засмеялся: – Всякий раз, когда я упоминаю это имя, вид у тебя становится как у собаки, готовой вцепиться врагу в яйца.

– Скорее уж как у волка. Полковник сказал мне то, что мы и без него все прекрасно знаем: креолам запрещено занимать высшие командные должности. – Лицо Альенде побагровело. – Однако на сей раз этот негодяй еще и позлорадствовал, заявив, что климат Новой Испании размягчает наши мозги. Получается, что все дело в том, что мы просто дураки.

Трудно было придумать большее оскорбление, ведь и Альдама, как и его друг, был человеком крайне честолюбивым и не имел иных устремлений, кроме военной карьеры. Отец Альдамы служил управляющим на фабрике, но сын его и слышать не хотел ни о чем другом, кроме как скакать на коне с саблей в руке. Однако, подобно Альенде, он дослужился лишь до капитана. Как и всякий офицер, он имел в запасе немало крепких словечек и сейчас от всей души огласил окрестности отборной руганью.

– А что ты ответил полковнику? – спросил Альдама, исчерпав наконец весь свой запас неприличных выражений.

Альенде поморщился.

– Если бы только кто-нибудь другой оскорбил меня таким образом, я бы предложил ему выбрать оружие и прислал своих секундантов. Но что я мог сказать своему боевому командиру? То, что он глупец и мошенник? То, что гачупинос заняли все должности в высшем командовании и поработили Новую Испанию, причем исключительно из высокомерия, алчности и неоправданного честолюбия? Или, по-твоему, следовало заявить полковнику, что власти делают все это потому, что боятся не только нас, но и пеонов?

– Ничего, может, когда-нибудь...

– Нет! – рявкнул Альенде. – Не обольщайся: никаких послаблений нам не дождаться, гачупинос будут противиться любым попыткам провести реформы. Если мы хотим сами управлять своими делами, то и добиваться этого должны сами.

– А как именно?

Альенде посмотрел на друга. Он знал, что Альдама восхищается им и, в известном смысле, видит в нем старшего брата.

– Точно пока не знаю. Об этом стоит поговорить с падре. Одно мне известно наверняка: когда два противника противостоят друг другу и только у одного есть мушкет, мушкет этот вызывает бесспорное уважение.

В некотором отношении Альенде имел немало общего со священником из Долореса. Оба обладали неукротимой энергией, с воодушевлением брались за дело и порой добивались успеха, но точно так же оба, бывало, нетерпеливо хватались за новый проект, не успев довести до ума затеянное ранее. Однако была между ними и существенная разница. Один был военным, а другой – лицом духовным; иначе говоря, Альенде прекрасно разбирался в боевых действиях и оружии, а Идальго был знатоком человеческих душ и сердец.

– Ты, наверное, задаешься вопросом: зачем я уговорил отца Идальго присоединиться к нам? – сказал Альенде. – Мы должны учитывать опыт прошлого. Сорок лет тому назад, когда наши отцы были еще совсем молодыми, ацтеки подняли восстание. Их были десятки тысяч; особенный размах бунт приобрел в Сан-Луис-Потоси, где генерал-инспектор Хосе де Гальвес...

– ...отрубил головы почти сотне человек и, насадив их на колья, выставил на всеобщее обозрение, дабы другим было неповадно, – продолжил его друг.

– А знаешь, почему так произошло? Просто у ацтеков не было настоящего вождя, а то они вполне могли бы добиться своего. Будь уверен, индейцы не забыли, как жестоко подавлялись их восстания. Падре Идальго говорит, что они все помнят и жаждут мести.

– Что-то я сомневаюсь в боеспособности ацтекской армии.

– Даже если ее возглавим мы?

– Интересно, каким образом?

– Для этого-то и нужен падре. Он известен по всей области Бахио как лучший друг индейцев, они ему доверяют. И если падре бросит клич, отзовутся многие. Теперь ты понял мою мысль? Костяк армии составят несколько тысяч хорошо обученных ополченцев, а основную ее массу – огромное количество индейцев. И все вместе – это будет сила.

Альдама покачал головой.

– Игнасио, да ты говоришь о мятеже.

– Я говорю о переменах, добиться которых можно только силой оружия. Или ты хочешь и дальше служить гачупинос, словно пеон, и передать это рабское наследие своим детям?

– Ну разумеется не хочу.

– В колонии дуют свежие ветры перемен. Люди открыто говорят о необходимости восстания. Я слышу об этом от офицеров-креолов по всему Бахио.

– Это все нужно тщательно продумать, ведь даже малейшая неосторожность может навлечь на нас гнев вице-короля.

Альдама был отважным солдатом, но вот гражданской решимости ему явно недоставало. Зато Альенде бесстрашно рвался к цели, презирая опасность.

– Мы опытные воины, – заявил он, – и уж никак не уступим тем, кого может выставить против нас вице-король. Если мы выступим открыто, требуя перемен, нас поддержат наши собратья по всей колонии. В конце концов, для нас это вопрос чести. Моя кровь так же чиста, как и кровь любого заносчивого гачупино, родившегося в Испании. Я ничем не хуже, не намерен терпеть порабощение и готов сражаться, отстаивая свои права, до последней капли крови.

Альенде взглянул на друга, ухмыльнулся и добавил:

– И помни, amigo, трофеи достаются победителям. Если мы окажемся теми, кто выгонит гачупинос из Новой Испании, то именно мы и пожнем плоды победы – высшие командные должности и почести.