Текст книги "Ярость ацтека"

6

Что больше всего восхищает женщину в мужчине?

Доброта? Вряд ли! Эта черта скорее присуща служителям церкви. Богатство? Согласен, женщина может желать богатства, но состоятельный человек вряд ли вызовет у нее восхищение. Нет, больше всего ее привлекают мужественность и сила, способность превзойти других и в постели, и в седле, и, если потребуется, на поле брани. Зная это, я въехал на paseo с видом, преисполненным достоинства. Мое настроение передалось и Урагану: он гарцевал, фыркал и косил глазом на кобыл.

С некоторыми из встречных кабальеро я обменивался приветствиями, другим кивал, прочих же, памятуя о своем привилегированном положении, и вовсе оставлял без внимания. Большинство кабальеро разъезжали здесь вдвоем, втроем или маленькими группами, однако я предпочитал бывать на променаде один. По правде говоря, друзей у меня вообще было не так уж много, и хорошо знавшие меня люди считали, что при всем умении поддержать компанию я по натуре – одиночка.

Большинство ровесников казались мне глупцами, причем приятели, с которыми я частенько коротал время за карточным столом, не составляли исключения. Хотя дядюшка именовал их моими друзьями, amigos, они скорее являлись просто знакомыми. Разговоры с ними нагоняли на меня скуку, но не играть же в карты самому с собой, да и пить вино в одиночку тоже не станешь. Так или иначе, если не считать игры да попоек, я предпочитал общество Урагана, верхом на котором посещал самые отдаленные и глухие места. Изабелла говорила мне, что такими повадками я напоминаю ей ягуара, этого огромного кота джунглей, который тоже охотится в одиночку.

А вот и она, милостью Господней, самая красивая женщина Гуанахуато! Экипаж Изабеллы окружали кабальеро-креолы, все как один добивавшиеся ее внимания, но стоило мне, проигнорировав толпу обожателей, погарцевать на Урагане у ее кареты, как девушка со смехом помахала мне рукой. До чего же она была хороша – моя Изабелла, прекрасная, как богиня, облаченная в царственное, пурпурное, расшитое золотом одеяние. Ее брови были вычернены жженой пробкой, что придавало ей игривый вид, еще пуще будораживший мою почерневшую от грехов душу.

– А, дон Хуан, очень рада вас видеть. И как это только вас угораздило прервать свои утомительные скитания по буеракам и почтить нас своим присутствием здесь, на paseo, присоединившись к обществу других кабальеро?!

– Должен заметить, сеньорита, – ответил я нарочито громко, чтобы некоторые из помянутых молодых людей меня услышали, – вид и манеры иных здешних кабальеро убеждают меня в том, что я стократ прав, предпочитая общество лошадей.

Изабелла залилась тем звонким, мелодичным смехом, от которого таяло мое сердце. Вообще-то она не одобряла мою привычку в одиночку скитаться по глухомани и порой упрекала меня в том, что я столько времени уделяю лошадям и редко появляюсь в светском обществе. Особенно моей возлюбленной не нравилось, что я вожу компанию с vaqueros со своей гасиенды и предпочитаю охотиться с индейским луком. Признаться, я это занятие просто обожал, но от лука на руках оставались мозоли, и потому ладони у меня были не такими нежными, как у иных светских вертопрахов, обхаживавших Изабеллу. Сама же она очень любила прогулки в карете, всевозможные покупки, роскошные балы, флирт и танцы, то есть все то, что меня ничуть не привлекало.

Я ехал рядом с ее открытой коляской по огибавшей парк земляной дороге. Компаньонка Изабеллы, сидевшая с ней рядом, флиртовала с одним из всадников, а я тем временем тихонько беседовал со своей любимой.

– Вы говорили с дядей о приобретении титула? – спросила Изабелла, прикрыв рот шелковым веером.

– Да, в этом отношении все идет хорошо, – покривил я душой. – А что ваш отец, вы уже сообщили ему, что собираетесь выйти за меня замуж?

Ее веер затрепетал.

– Отец хочет, чтобы я вышла замуж за графа или маркиза.

– Тогда я куплю герцогский титул.

Ее смех снова зазвенел, как колокольчик. Герцогские титулы не продавались вообще. Можно было стать маркизом: он по рангу считался ниже герцога, но выше графа. Однако на самом деле важен был сам факт принадлежности к титулованному дворянству, а не то, какой именно у человека титул.

– Отец присмотрел мне в супруги одного маркиза. Но, Хуан, даже выйдя за него замуж, я вовсе не перестану благоволить вам.

Она одарила меня кокетливой улыбкой и с показной скромностью похлопала ресницами, после чего продолжила:

– Да, вы вполне можете остаться моим возлюбленным, если поклянетесь никогда не жениться и боготворить одну только меня.

Моя грудь выпятилась от мужского тщеславия.

– Сеньорита, вы никогда не выйдете замуж ни за кого, кроме меня, потому что я убью любого, кто попытается жениться на вас.

– Боюсь, сеньор, что в таком случае вы будете очень заняты, поскольку меня добиваются буквально все мужчины в Гуанахуато.

– Только слепой не пожелал бы вас.

Однако Изабелла прервала мои комплименты, указав на приближавшегося всадника:

– Если не ошибаюсь, это слуга, который ухаживает за вашими лошадьми?

И правда, Пабло, мой vaquero, спешил в нашу сторону на муле.

– Сеньор, ваш дядя очень болен.

7

А ведь недаром с самого утра меня одолевали дурные предчувствия!

К тому времени, когда я вернулся с Пабло домой, туда уже слетелась целая стая стервятников: все дальние родичи, понаехавшие в колонию из Испании и вечно выпрашивавшие подачки. Как и обычно, я не обратил на них внимания: мы росли и воспитывались порознь и ни с кем из них меня ничто не связывало.

Когда объявили о моем прибытии, из дядиной комнаты выглянул доктор. Он загородил дверь, не давая мне войти.

– Вам нечего там делать. Ваш дядя очень плох. Я сказал бы, он при смерти.

– Тем более я должен его увидеть.

Лекарь отвел глаза.

– Он не желает вас видеть.

– Но почему?

– Не знаю. И вообще, ваш дядюшка попросил, чтобы к нему привели его духовника.

Донельзя удивленный и смущенный, я отправился на конюшню проведать своих лошадей. Как странно: дядя Бруто умирает и не хочет видеть меня... Конечно, мы не были с ним особенно близки, но, кроме множества надоедливых попрошаек, столпившихся сейчас в прихожей, у меня не было в колонии других родственников. Неужели дядя так и покинет сей мир, не попрощавшись со мной?

Озадачивала и его внезапная хворь: насколько мне помнилось, Бруто всегда отличался отменным здоровьем, и недуги его сторонились. После прихода священника я снова поднялся на верхний этаж и стал дожидаться в комнате, смежной с его спальней. Вскоре священник вышел, но, вместо того чтобы рассказать, как обстоят дела, молча уставился на меня широко раскрытыми глазами, некоторое время постоял так с отвисшей челюстью и ушел. Уже из окна я увидел, как духовник дядюшки припустил по улице так, будто за ним по пятам гнались те адские псы, которые преследовали меня в ночных кошмарах. Интересно, и куда это его понесло? Разве долг священника заключается не в том, чтобы находиться у постели умирающего, напутствуя и утешая несчастного, пока тот не отдаст Богу душу?

Доктор выглянул было из спальни, но, увидев, что я сижу в прихожей, моментально нырнул назад, захлопнув за собой дверь.

Dios mío, да что же такое стряслось с миром? Неужто Земля перестала вращаться вокруг Солнца? Или небо готово обрушиться? В тот момент, пожалуй, ничто бы меня не удивило.

Прихватив кувшин вина, я снова спустился в конюшню, чтобы потолковать со своими лошадками. Когда Пабло сообщил мне, что прибыл алькальд, Луис де Вилль, я лишь недоуменно пожал плечами. То, что сам градоначальник поспешил к смертному одру моего дяди, было неожиданно, однако все, происходившее в тот день, противоречило логике.

Спустя несколько минут Пабло доложил мне о прибытии коррехидора.

Надо же, сначала градоначальник, потом главный чин юстиции! С чего бы это местным чиновникам торопиться к постели моего умирающего дядюшки? И уж тем более странно, что меня, единственного его родича, у которого он, между прочим, служил управляющим, туда не пускают. Между тем если и есть в этом доме действительно важная персона, так это я, Хуан де Завала, а вовсе не дядюшка Бруто. Его смерть не сулит городу особых перемен: умер один управляющий, найму другого.

Я решил напомнить этим невоспитанным глупцам, что они имеют дело не с мальчишкой, а с гачупино, причем с одним из богатейших людей в Гуанахуато.

Когда я вошел, вся эта компания – доктор, священник, градоначальник и коррехидор – толпилась в прихожей. Они словно по команде обернулись и уставились на меня, как мне показалось, с некоторым ужасом.

– Бруто де Завала мертв, – возгласил сеньор Луис де Вилль, наш алькальд. – И сейчас он пребывает в руках Всевышнего.

«Или El Diablo», – подумал я.

И тут алькальд вдруг схватил меня за руку и потащил из комнаты.

– Мне надо поговорить с вами наедине.

Я последовал за ним на кухню, где сеньор де Вилль уставился на меня так странно, словно увидел впервые.

– Хуан, я знаю вас с детства, – начал он.

– Верно, – согласился я.

– Так вот, перед кончиной Бруто пожелал поговорить со всеми нами и рассказал удивительные вещи.

– Вот как. Плохие новости? – осведомился я. – Надо думать, дядюшка признался, что дурно управлял моими делами. Насколько все плохо? Неужели я разорен?

– Нет... – Алькальд отвел глаза в сторону. – Тут совсем другое...

– Да в чем дело? Ну же, говорите!

– Вы не Хуан де Завала.

8

Это нелепое заявление поневоле вызвало у меня смех.

– Ну что ж, если я не Хуан де Завала, то и вы не дон Луис де Вилль, не алькальд Гуанахуато.

– Вы не понимаете! – Градоначальник чуть было не сорвался на крик. – Вы не тот, кем себя считаете!

Я покачал головой.

– Стало быть, вы утверждаете, что я – это уже и не я? Как вы себя чувствуете, сеньор алькальд?

– Нет, я не так объяснил. Вы – это, конечно, вы, но... вы не Завала. Бруто сперва признался в совершенном грехе священнику, а потом попросил нас выслушать его исповедь на смертном ложе.

– Что еще за исповедь?

– Более двадцати лет тому назад Антонио де Завала и его жена...

– Мои мать и отец, – вставил я.

– Брат Бруто и его невестка высадились в порту Веракрус вместе со своим маленьким сыном Хуаном. Бруто тоже их сопровождал. До Халапы они не добрались: все трое подхватили страшную болезнь – желтую лихорадку, именуемую в здешних краях vomito negro, и умерли.

– Мои родители действительно умерли. Но я, как видите, жив.

– Антонио де Завала, его жена Мария и маленький сын скончались.

– Что за вздор вы городите? Я сын Антонио и Марии. Вы хотите сказать, что у меня был брат?

– У них был только один ребенок: Хуан де Завала, который умер в возрасте одного года одновременно со своими родителями.

– Тогда кто же такой, по-вашему, я?

Мой собеседник ответил не сразу – он долго смотрел мне в глаза, а когда наконец заговорил, мне показалось, будто меня наотмашь ударили по лицу.

– Сын шлюхи.

9

Я бесцельно бродил по улицам Гуанахуато, даже не сознавая, куда меня ведут ноги. Близилась ночь. Я брел в тумане, и слова алькальда снова и снова звучали у меня в голове.

«Подменыш» – вот как он меня назвал.

Un niño cambiado por otro. Ребенок, которым подменили другого.

Как выяснилось, Бруто пересек океан не только ради удовольствия сопровождать брата и невестку, то есть тех мужчину и женщину, которых я всю жизнь считал своими родителями. Его привлекала лицензия, которую Антонио получил от короля: он рассчитывал, примазавшись к родичам, сколотить себе состояние.

Поэтому смерть брата и его семьи означала для Бруто крах всех его надежд: сам-то он не имел никаких прав на лицензию. Поэтому ловкач придумал выход: купил младенца примерно того же возраста, что и умерший годовалый Хуан, и выдал его за своего племянника.

Я не Хуан де Завала, сказал им Бруто, а всего-навсего отпрыск шлюхи.

Выходит, я никакой не гачупино – кабальеро, рожденный в Испании, благородный носитель шпор, а ацтек, жалкое отродье проститутки, еще худшая шваль, чем последний уличный lépero.

«Бруто не знал, к какому народу принадлежал твой отец», – так сказал мне алькальд.

Что за бессмыслица! Разумеется, я Хуан де Завала. Кем же я еще могу быть? Мало ли что скажет в бреду умирающий! Разве можно допустить, чтобы из-за этого человек перестал быть самим собой?!

– Это месть! – выкрикнул я в ночь.

Ну конечно, дядюшка все придумал. Иначе и быть не может. Бруто испугался, что я сам захочу управлять своим состоянием, а он останется не у дел.

Но почему власти приняли на веру ничем не подтвержденные слова Бруто? Увы, оказывается, у них нашлись и доказательства.

– Взгляни на этот портрет, если хочешь узнать правду, – заявил мне алькальд.

Бруто припрятал в своих покоях картину, написанную накануне отплытия Антонио, Марии и Хуана де Завала из Испании в Новый Свет. Так вот, у обоих братьев, Антонио и Бруто, были светлые волосы и глаза. У Марии же были зеленые глаза и золотистые локоны, как и у ребенка на портрете.

А ведь, как я уже упоминал, мои собственные глаза очень темные, да и волосы тоже. Я уж не говорю про свою смуглую кожу. Выходит, в детстве меня не зря называли Маленьким Ацтеком?

Когда я уходил в тот памятный день из дома, туда уже валом валили дальние родичи, те самые поганые прихлебатели, которых мы с Бруто просто на дух не переносили. И вот теперь эта стая крикливых стервятников слетелась, чтобы разделить между собой мое имущество, мой дом, мои деньги.

Собрав в узел одежду, я закинул его на спину и отправился на конюшню, чтобы велеть Пабло оседлать Урагана, но стервятники, призвав на помощь альгвазила, мигом выпроводили меня за ворота, даже не позволив забрать лошадь. Когда я повернулся, чтобы сказать им что-нибудь на прощание, ворота захлопнулись перед самым моим носом.

– Peon! – презрительно выкрикнул один из моих «кузенов» из-за закрытых створок.

Несколько часов тому назад за такие слова я выпотрошил бы его клинком, но сейчас был слишком потрясен и раздавлен, чтобы отстаивать свое право на pureza de sangre, настолько ошеломлен, что почти не осознавал, что происходит вокруг. Все это казалось кошмаром и полнейшей бессмыслицей. Ноги несли меня прочь от дома, мысли лихорадочно метались в голове, и я ничего не видел вокруг.

Если Бруто прав и я не Хуан де Завала, то как же тогда меня зовут? Неужели возможно, чтобы всего несколько слов отняли у меня имя и украли саму мою душу?!

Ну уж нет, так просто я сдаваться не собираюсь!

Стряхнув с себя мрачное уныние, я обнаружил, что очутился возле постоялого двора, куда обычно заходил выпить и поиграть в карты с другими молодыми кабальеро. Ноги привели меня туда сами, не помню как.

Я зашел внутрь, неожиданно почувствовав облегчение. В нынешней ситуации было совсем неплохо оказаться в хорошо знакомой компании местных завсегдатаев и приветливого трактирщика. По крайней мере, будет с кем обсудить все это безумие. Ничего, туман растерянности, мешающий мне толком сосредоточиться, рассеется, и я смогу решить, что же делать дальше.

Здешние завсегдатаи, трое моих постоянных собеседников и собутыльников, были на месте и сидели за обычным нашим столом. Мой стул не был занят. Я направился прямо к приятелям, уселся и, покачав головой, заявил:

– Ну, друзья мои, я вам сейчас такое расскажу – не поверите...

Все молчали. Когда я посмотрел на Алано, сидевшего напротив меня, он смущенно отвернулся. Остальные, когда я попытался заглянуть им в глаза, последовали его примеру. А потом все трое встали и перешли за другой стол, оставив меня в одиночестве. В одиночестве и полнейшей растерянности: я был словно прикован к месту, ибо плохо соображал.

В заведении воцарилась гробовая тишина. Трактирщик, вытирая руки о фартук, подошел ко мне и, тоже отводя взгляд, угрюмо пробурчал:

– Может, вам лучше уйти, сеньор? Это неподходящее место для вас.

Неподходящее место.

Смысл его слов дошел до меня не сразу. Этот негодяй имел в виду, что в его трактире собирались испанцы, а мое место – в заведении для пеонов.

Гнев заставил меня вскочить на ноги.

– Ты что же, думаешь, будто я не такой белый, как ты?

10

Когда я вышел на улицу, гнев испарился, и в душе воцарилась какая-то странная пустота. Я был настолько сбит с толку, подавлен и растерян, что у меня не осталось сил даже на злость. Мой боевой задор выветрился, я бесцельно тащился по улице незнамо куда, снова доверившись ногам и не имея ни малейшего представления о том, что делать, куда идти и где я буду сегодня ночевать. Что я стану есть, во что переоденусь – на улице холодало, и я уже начинал зябнуть. Мне требовались теплый плащ, очаг, сытный ужин и бренди, чтобы разогреть кровь.

Через дорогу находился трактир, куда я никогда раньше не заглядывал. Оттуда тянуло пульке, потом и какой-то жирной пищей – еще недавно эти запахи напрочь отбили бы у меня охоту даже приближаться к подобному заведению, но сейчас я вошел и уселся за свободный стол.

– Что желает сеньор? – поинтересовался трактирщик.

– Бренди, самого лучшего, какой у тебя есть.

– У нас нет бренди, сеньор.

– Тогда вина. Причем настоящего испанского, а не кислятины. Принеси мне хорошего вина.

– Конечно, сеньор, у нас есть хорошие вина.

Он говорил учтиво, ибо по одежде признал во мне человека не здешнего пошиба: оглядевшись, я понял, что попал в заведение для простонародья, хотя все же и на ступень выше заурядной распивочной или пулькерии. В пулькериях, что видно из самого названия, подавали пульке, вонючий туземный напиток из перебродившего сока агавы: он стоил дешево и потому был в ходу у самых низов. А в этот трактир, похоже, заглядывали метисы и индейцы, занимавшие на общественной лестнице ступеньку повыше, – писцы или приказчики; так что помимо туземного пойла здесь подавали и вино, конечно, не самое лучшее по меркам Испании, но все же доставленное в колонию именно оттуда. Местного виноградного вина в Новой Испании не было, ибо разводить виноград здесь запрещалось, и жителям приходилось довольствоваться тем, что присылала метрополия.

Как только мне принесли кувшин, я мигом наполнил кружку до краев и выпил. Вино было так себе, но я решил не привередничать.

– А теперь принеси мне хороший кусок говядины, но только чтобы без хрящей и пленок. Еще картофель и...

– Прошу прощения, сеньор, у нас есть только бобы, тортильи и перец.

– Бобы и тортильи? Это еда для нищих!

Трактирщик промолчал, но обиженно поджал губы.

Я лишь пожал плечами, озадаченный его реакцией.

– Ну что же, если у тебя нет ничего другого, неси хоть это!

После того как хозяин заведения ушел, я понял, что обидел его, чего раньше со мной не бывало: я никогда не оскорблял пеона, во всяком случае сознательно. Да и как, вообще, можно оскорбить пеона? Мои недавние собутыльники просто не поняли бы, о чем речь.

И тут кружка качнулась в моей руке: ведь если верить Бруто, я сам и есть пеон.

Нет! Это неправда!

Алькальд ошибся: я испанец. Мне вдруг пришло в голову, что я стал жертвой тайного заговора: проклятые «кузены» затеяли все это, чтобы обманом лишить меня законного наследства...

Но каков Бруто? Объявить меня сыном шлюхи! Bastardo! Знай я обо всем заранее, я бы приставил нож к его горлу и отрезал негодяю язык, чтобы он не смог изречь эту гнусную ложь.

Я достал из висевшего у меня на поясе кошеля серебряный портсигар и вытащил cigarro, после чего, подойдя к очагу, раскурил табак от соломенного жгута и вернулся к столу, жалея, что не засунул ноги Бруто в огонь и не выудил у него правду с помощью пытки.

Трактирщик тем временем принес мне еду: тарелку с кукурузными тортильями, миску бобов, несколько перцев; он даже раздобыл где-то жирный кусок говядины на кости. Я осторожно попробовал угощение. Ну и дрянь: я бы не стал кормить этой бурдой даже свиней.

В гневе я так стукнул по подносу, что он слетел со стола: глиняные плошки разбились, их содержимое забрызгало штаны трактирщика. От столь неаппетитного зрелища меня чуть не вырвало: желудок мой скрутило узлом, да и с разумом дело обстояло не лучше. Я хотел было немедленно покинуть это жалкое заведение, но трактирщик преградил мне дорогу:

– Сеньор, вы забыли заплатить!

Я вытаращился на него, как последний болван. До сих пор я никогда не платил в заведениях нашего города, их владельцы просто посылали счета моему дядюшке. Наличными я пользовался редко, и сейчас, разумеется, их у меня не было.

– У меня нет денег.

Трактирщик уставился на меня с таким возмущением, будто я только что сообщил ему, что изнасиловал его мать.

– Вот что, любезнейший, пошли счет... – И тут до меня вдруг дошло, что счет посылать некуда.

– А ну-ка, плати немедленно! – воскликнул хозяин заведения.

Я попытался обойти его, но трактирщик не отставал, и тогда я его ударил. Он отшатнулся и налетел на стол, сбив на пол еще несколько мисок и кружек. На какой-то момент в помещении воцарилась тишина. Потом все посетители, а их было не меньше двух дюжин, стали с угрожающим видом подниматься со своих мест. Донельзя разъяренный, я готов был схватиться со всей этой компанией, хотя не меньше дюжины противников уже обнажили кинжалы, в том числе несколько мачете длиной с мою руку, а один даже извлек ржавый капсюльный пистолет.

Краешком глаза я успел разглядеть нацеленный на меня кусок железной трубы и попытался, нырнув, уклониться, но не успел. Мой череп вдруг пронзила яркая, слепящая вспышка, и весь мир вокруг, словно фейерверк, взорвался, рассыпавшись мириадами искр.