Текст книги "Под небом Эллады"

Прошло немало времени, прежде чем Солон, уже раньше бывавший в Дельфах и хорошо знакомый с местными порядками, отыскал приятеля-периэгета (храмового проводника), который взялся устроить интересовавшее афинян дело. Он отвел их в лучшую гостиницу, где Солон и его спутники могли освежиться и подкрепиться едой и напитками, пока пригнанные рабами жертвенные животные подвергались осмотру и оценке «священных», то есть жрецов-гадателей. Солон и его товарищи только что успели окончить наскоро поданную трапезу, как периэгет уже вернулся и с радостным лицом заявил, что боги благоприятствуют начинанию афинян.

– Письменный запрос ваш оракулу, – сказал он, – уже вручен главному правителю храма, а так как жертвенные животные ваши оказались вполне пригодными, то есть избранный для гадания вол сразу, не задумываясь, съел предложенное ему сено, посыпанное мукой, а жертвенная коза, когда ее окропили холодной водой, достаточное время дрожала всеми своими членами, то теперь очередь за вами: облачитесь в белые одежды, возложите на себя вот эти лавровые венки и, взяв свечи, отправьтесь со мной к священному ручью для совершения очистительного омовения.

Когда афиняне пришли к Кастальскому источнику, они застали там уже множество народа, ждавшего очереди омыться всеочищающей священной влагой. Приличное вознаграждение, предусмотрительно заранее врученное Солоном периэгету, позволило ему и его товарищам не становиться в общую очередь, но быстро покончить с обрядом обязательного омовения. Теперь надлежало пройти к главному управителю храма и узнать от него, когда можно будет получить ответ оракула на поставленный вопрос. Благодаря щедрости Солона и это дело было улажено быстро. Пифия была готова приступить к прорицанию немедленно, лишь бы были исполнены необходимые предварительные церемонии.

Пока около высокого алтаря, стоявшего на лужайке у самой опушки священной лавровой рощи, жрецы и их прислужники закалывали и сжигали жертвенных животных Солона, афиняне были введены в небольшой храм, тускло освещавшийся через большое отверстие в круглом потолке. На алтаре, в глубине капища, теплился огонек, поддерживаемый несколькими храмовыми прислужницами в длинных темных одеждах. Когда Солон и его спутники вошли в храм, откуда-то, как будто сверху, с потолка, раздались нежные звуки лиры и кто-то громко запел гимн Аполлону. В ту же минуту огонек на алтаре вспыхнул ярким пламенем, и все помещение наполнилось несказанно приятным благоуханием. Афиняне, по данному периэгетом знаку, пали ниц и трижды поклонились на разные стороны: богу Аполлону, богине Артемиде и матери их, всемогущей Латоне. Звуки гимна закончились стройным аккордом, и периэгет вывел наших друзей из храма.

Выйдя из мрачного, почти темного капища, Солон и его спутники остановились на пороге, ослепленные ярким дневным светом. В первую минуту они ничего не могли разглядеть. Но это было только мгновение. Периэгет предложил не терять драгоценного времени и немедленно примкнуть к процессии жрецов, показавшейся у опушки священной рощи. С лавровыми венками на головах, в длинных белых одеждах, с горящими свечами в руках, сопутствуемые хором флейтистов и певцов, жрецы теперь медленно входили в лесок, главная аллея которого в конце замыкалась невысокой каменной оградой. Миновав ее, Солон и его товарищи очутились перед главным святилищем дельфийского бога. То было сравнительно небольшое, но, по-видимому, очень древнее деревянное здание, примыкавшее своей задней стороной к почти отвесной скале. На низком фронтоне этого здания были начертаны какие-то таинственные знаки, не то письмена, не то древний, грубый, почти уничтоженный временем рисунок.

Первое, что бросалось в глаза при вступлении в храм, был огромный лавр, своими пышными ветвями почти заслонявший большую вызолоченную статую бога Аполлона, которая высилась у задней стены между двумя деревянными резными колоннами. Царивший в капище полумрак лишь с трудом позволял различить в середине пола возвышение, казавшееся скамейкой из лавровых гирлянд или венков. На самом деле то был огромный бронзовый треножник, обвитый сверху донизу ветвями священного лавра, которые совершенно скрывали ножки возвышения. На треножнике лежала тоже бронзовая плита с небольшим отверстием посредине. Когда в храме стало светлее от множества свечей, находившихся в руках все вновь и вновь прибывавших жрецов и их прислужников, Клиний заметил в глубине храма завесу, которая теперь тихо шевелилась и за которой раздавалось сдержанное рыдание. Но внимание афинян было отвлечено мощными звуками внезапно огласившего капище гимна, который запел хор певцов под аккомпанемент флейтистов. Один из жрецов подал афинянам блюдо с горстью лавровых листьев и велел им немедленно съесть их. Другой повязал им головы белыми шерстяными повязками, а третий зажег их свечи. Тем временем прочие жрецы выстроились полукругом близ треножника, а старший «святой» громко повелел привести пифию.

Звуки гимна стали затихать, и завеса в глубине храма медленно раздвинулась. Перед присутствующими предстала стройная молодая девушка с распущенными волосами, перевитыми гирляндами из лавра. Лавровый же венок был у нее на голове, а еще один она держала в руках. Лицо пифии было бледно, и на глазах блестели слезы. С видимым ужасом она озиралась вокруг и затруднялась приблизиться к возвышавшемуся посреди храма треножнику.

Однако главный жрец властно махнул рукой, три прислужника быстро подбежали к пифии и в ту же минуту подхватили ее. Девушка старалась освободиться от крепко обхвативших ее рук. Пение смолкло, но зато отчаянный, резкий стон огласил храм. Это вскрикнула пифия, насильно водворенная прислужниками на треножник. В последнее мгновение девушка инстинктивно схватилась за ветвь лавра, как бы ища в нем защиты. Но грубые руки отторгли ее от священного дерева и сунули ей в рот несколько листьев. Дикий, пронзительный крик вырвался теперь из уст девушки. Глаза ее закрылись, губы задрожали, и вся она в явном исступлении затряслась на треножнике, изо всех сил пытаясь спрыгнуть с него. Несколько молодых жрецов бросилось на помощь прислужникам и общими усилиями им удалось удержать пифию на месте. Она же отчаянно билась и выла…

Но вот движения пифии стали менее порывистыми. Она как бы замерла на месте. Широко раскрыв глаза и обводя присутствующих мутным взглядом, она внезапно вся затряслась, откинулась назад и, вскрикнув: «Бог! Бог Аполлон!» стала бормотать какие-то несвязные слова. Двое жрецов-прорицателей тут же записали эти слова на заранее приготовленные дощечки…

Снова раздались звуки гимна. Пока потерявшую сознание пифию прислужники выносили за завесу, все присутствующие пали ниц и возблагодарили Аполлона за милостиво дарованное прорицание. Не успели окончить они молитву, как главный жрец отделился от толпы своих товарищей и подал Солону табличку, велев ему громко прочитать то, что было на ней начертано. То было предсказание оракула; оно гласило следующее:

 
Башен Кирры могучей вам сокрушить не удастся
Раньше, чем волны лазурной богини коснутся
Звучным прибоем своим священного Фебова града.
Смело на судно вступи и мощно за руль ты возьмись:
Множество граждан афинских сразу тебе в том поможет.
 

Наступила ночь, дивная южная ночь. В беспредельной выси темного небесного купола зажглись звезды, и яркий свет их настолько озарял окрестности Дельф, что Солон и его товарищи, возвращавшиеся теперь в афинский стан под Киррой, почти не нуждались в услугах рабов, освещавших путь огромными смоляными факелами. Путники еще засветло успели миновать опасные кручи отрогов Парнаса и спускались теперь по широкой дороге, ведшей в долину Плейстоса. Им оставалось пройти лишь немного стадий, чтобы добраться до последнего холма, у подножия которого река, образуя небольшой водопад, с глухим рокотом вырывалась из темного ущелья на равнину. Здесь, в этом живописном месте, откуда днем открывался роскошный вид на смеющиеся, цветущие окрестности, дорога расширялась настолько, что образовывала нечто вроде обширной площади, с одной стороны обрамленной оливковой рощей, а с другой – замкнутой крутыми скалами. Высоко над дорогой, на горной круче, морем огней сверкали Дельфы. Внизу же, в долине, близ самого побережья, между деревьев горели сторожевые костры афинского войска. Было удивительно тихо, и ни один звук не нарушал тут, в этом уединенном месте, ночного безмолвия. Сюда не долетали ни шум дельфийской сутолоки, ни говор воинов афинского стана.

Солон предложил товарищам отдохнуть, так как не было поздно, а впереди предстояло пройти еще не малый путь до афинского лагеря. Все изъявили полнейшее согласие, и рабы немедленно разложили большой костер. Через несколько мгновений яркое пламя его озарило окрестности, и стоявшие вблизи деревья оливковой рощи с особенной рельефностью выделились на темном фоне соседней скалы. Расположившиеся у огня афиняне, под массой вынесенных из Дельф впечатлений и почти всю дорогу хранившие упорное молчание, теперь разговорились. Беседа, естественно, вертелась около оракула.

– Меня поразил неказистый вид храма, – заметил Конон. – Должно быть, здание это очень старое. Рядом с ним, с его покривившейся деревянной крышей, как-то странно видеть роскошные каменные дома жрецов.

– Да, это действительно странно. Но в том-то и дело, что здание храма, где пифия вещает свои предсказания, очень древнее. Первоначально там стояла простая беседка из лаврового дерева, и лишь позже Агамед и Трофоний возвели, по преданию, ту постройку, в которой мы были сегодня, – пояснил Солон. – Надпись на фронтоне, почти стертая дождем, не греческая, а вероятно финикийская, и означает, должно быть, имя какого-нибудь критского бога.

– Правда, что раньше Дельфы назывались Пифо? – спросил Клиний.

– Да, это так. И много легенд существует о том, как попал сюда Аполлон и как он занял это место, которым раньше владел страшный дракон. Все вы, конечно, знаете, что чудодейственную расселину в скале, откуда выходят удушливые пары, приводящие пифию в неистовство, в глубокой древности открыл пастух, пасший здесь своих коз. Затем уже над этим отверстием, центром Эллады, была воздвигнута беседка, а позже храм.

– Скажи, Солон, как узнали люди, что это именно центр Эллады? – спросил Гиппоник.

– Очень просто, друг мой. С вершин высокого Олимпа всемогущий Зевс послал двух орлов в разные стороны, чтобы определить не только середину Эллады, но и всего земного диска. Долго кружились священные птицы и, наконец, облетев всю поднебесную, с двух разных концов слетелись к дельфийской расселине. Так был найден центр земного круга.

– Меня изумили лицо пифии и ее жалобный плач за завесой до начала прорицания, – сказал Конон.

– Это происходит оттого, что девушка-пифия, до которой доходит очередь сесть на треножник (всего их три, и они попеременно служат прорицательницами), не уверена, что она встанет с места, после того как в нее внедрится всесильный, вещий бог Аполлон. Бывали случаи, что пифии умирали тут же на треножнике. Оттого-то жрецы и выбирают самых здоровых и сильных девушек из окрестных деревень. Другие бы не вынесли действия паров, проникающих из расселины в тело прорицательницы.

– Как ловко и быстро сложили жрецы предсказания! – заметил Гиппоник. – Кстати, Солон, покажи-ка табличку.

Когда Солон подал друзьям ответ оракула, те долго рассматривали его и по несколько раз перечитали написанное на дощечке.

– Понимаешь ты что-нибудь в этом ответе, Солон? – спросил Клиний. – Я, признаться, вижу лишь то, что здесь, в первой части, заключается либо нелепость, либо обман. Как могут «волны лазурной богини коснуться звучным прибоем своим священного Фебова града»? Ведь море не омывает Дельф, а лишь плещется о землю криссеян и киррейцев. Как же это понимать? Ведь этого никогда не будет.

Солон тем временем сидел неподвижно и как будто не слышал слов своего приятеля. Уставившись в огонь костра, он был погружен в разгадывание таинственного предсказания. Но вдруг нахмуренное чело его прояснилось, и он сказал:

– Мне кажется, друзья, я нашел смысл священного предсказания: Дельфы с их округом находятся вдали от моря; но если мы посвятим лучезарному дельфийскому богу область криссеян и киррейцев, если мы дадим обет отдать ее богу, то он нам поможет в нашем начинании, и мы сокрушим неприступную Кирру.

Все присутствующие остолбенели от изумления. Такая простая и вместе с тем правдоподобная отгадка таинственного прорицания не пришла никому в голову.

– Радуйся и ликуй, Аполлон! – воскликнуло несколько голосов. – Теперь Кирра будет нашей. Слава мудрому Солону, умнейшему и прозорливейшему из людей!

Но Солон скромно отказался от подобного чествования и, тихо улыбнувшись, заметил:

– Это, друзья мои, уже чересчур высокая честь, которую вы мне оказываете. Мне кажется – я думал о словах пифии всю дорогу из Дельф, – что иначе понять ее прорицания нельзя, и если кому принадлежит честь отгадки, то только тому же божественному Аполлону, который и на этот раз просветил мой ум своим лучезарным светом.

– А какой же смысл второго изречения оракула? – заметил Гиппоник. – Что значат эти стихи:

 
Смело на судно вступи и мощно за руль ты возьмись:
Множество граждан афинских сразу тебе в том поможет.
 

– Ведь это касается уже лично тебя, Солон.

– Да, да, это касается именно тебя, славный сын Эксекестида. В этом не может быть никакого сомнения.

– Я убежден, что этими словами бог требует смещения полководца Алкмеона и назначения на его место именно Солона. Не правда ли, друзья? – сказал Клиний.

Все, кроме Солона, подтвердили мысль Клиния. Солон же, подумав немного, заметил:

– Знаете что, друзья? Прорицания бога темны, как эта ночь. За командование войском под Киррой я ни за что не возьмусь. Но я думаю, что в том вы правы, что указанное прорицание касается именно меня. Чем больше я размышляю, тем больше убеждаюсь, что так оставаться дела в Афинах не могут, что следует выйти из того ужасного положения, в котором все мы теперь обретаемся.

Солон приподнялся с земли и, вперив взор в темное небо, вдруг вдохновенно произнес:

 
Вижу ясно теперь я весь ужас славнейших потомков
Древних ионян; глубокое горе гнетет мое сердце…
 

Все присутствующие, в свою очередь, приподнялись с мест. Гиппоник воскликнул:

– Продолжай, о сын Эксекестида, свою славную песню. Продолжай ее, умоляю тебя. Это – начало твоей новой последней элегии, не правда ли? Той, о которой ты мне недавно говорил и которой не желал мне прочесть? Просите, друзья, чтобы он прочел нам свое новое славное произведение.

Однако несмотря на все уговоры Гиппоника, Конона и Клиния, Солон оставался непреклонен, отговариваясь неоконченностью своей элегии. Он опять сел на прежнее место и, помолчав немного, проговорил с унынием:

– Не время теперь, афиняне, сочинять и декламировать стихи: дело нужно делать, а не заниматься поэзией. Посмотрите только, что переживает наше бедное отечество!

Голос его зазвучал резким, металлическим звоном.

– Эпименид, очистив Афины, ничего в сущности не добился. Те же насилия, те же вечные раздоры и распри царят среди наших сограждан. Так же, как прежде, если только не больше, страдает бессильный народ под гнетом жестоких евпатридов. Много ли в Афинах свободных людей, много ли таких, которые могут назвать себя вполне счастливыми? Где правда, где порядок, где уверенность в завтрашнем дне? Евпатриды захватили все, и гнет их тяжелым бременем давит и душу, и тело простолюдина. Вся власть в их руках, потому что у них – всесильные деньги. Справедливость ныне стоит денег, больших денег, и добиться ее – значит поступиться своим достоинством, своей личностью, своей свободой. Одни жадны, как коршуны, другие заносчивы, как орлы. И по всей земле стоит громкий стон обиженного народа, того народа, который составляет ядро нашей страны, мозг и силу наших некогда столь славных Афин…

Наступила пауза. Никто не решался прервать Солона. Глубокая скорбь изобразилась на его прекрасном лице. Судорожно сжав кулаки, он воскликнул:

– А все отчего? Оттого что в нас нет единения. Значит, нет и силы. Архонты слабы и подкупны, ареопаг состоит из представителей черствой и бездушной знати, народное собрание представляет стадо баранов, руководимых той же алчной знатью. До тех пор, пока несчастный земледелец, попавший в лапы вампира-евпатрида, должен будет отдавать ему пять шестых в поте лица своего добытой жатвы, до тех пор, пока наших несчастных сограждан, случайно сделавших долг, евпатрид будет обращать в рабов и даже продавать, как скот, на чужбину, до тех пор нельзя ожидать добра и славы для города богини Паллады. Оглянитесь вокруг: вся Аттика переполнена закладными столбами, и почти уже нет ни одной пяди земли, не принадлежащей ненасытным евпатридам. Законы Дракона, уже сами по себе жестокосердные, усугублены беззаконием зазнавшейся знати. Что делать? Я человек небогатый, но готов отдать и то немногое, что называю своим, лишь бы только отчасти осушить потоки слез, проливаемых в бессильной злобе нашими бедными простолюдинами. Нужны чрезвычайные меры, чтобы помочь безвинным страдальцам.

– Но ты забываешь, Солон, – прервал его Клиний, – что эти страдальцы, народ, лишены единения. Они сами не хотят сплотиться, чтобы дать дружный отпор посягательствам знати.

– Не не хотят, а не могут, добрый Клиний, – мягко остановил говорившего Солон. – Посмотри опять-таки, что делается сейчас в Аттике: страна разбилась на партии, гибнущие от внутренних раздоров и вечных неурядиц. Живущие в прибрежной полосе паралии, которые признают своим вождем Алкмеонова сына Мегакла, в сущности сдержаннее прочих. Они понимают, что грубым насилием ничего не добьешься, и готовы идти на разные уступки. Педиэи, богатые земледельцы или, вернее, землевладельцы плодоноснейших частей аттической равнины, охотнее всего провозгласили бы самовластным афинским тираном своего руководителя, алчного и бессердечного евпатрида Ликурга. Для этих людей на свете нет ничего святого. Они готовы растерзать и пожрать друг друга из-за денег. Наконец, бедные, обездоленные судьбой горные пастухи, диакрии, совершенно во власти честолюбивого и опасного по своим вожделениям Писистрата. Хоть он и приходится мне троюродным братом, однако, прямо скажу: не к добру приведет его жажда власти, не умеряемая спокойствием зрелого возраста и обдуманностью жизненного опыта. Диакрии, в полном непонимании истинного положения дел и подстрекаемые вечно беспокойным Писистратом, желали бы отнятия всей земли у знати и передела ее между неимущими, беднейшими среди которых являются они сами. Вы теперь видите, что лишь коренные изменения всего нашего государственного и общественного строя смогут помочь этому горю.

– Ты так часто говорил на эту тему с Писистратом, так много передумал и выстрадал, – сказал Гиппоник, – что будь добр, поделись с нами своими на этот счет мыслями, научи нас, что следует сделать в этом трудном положении.

– Хорошо, друзья, – ответил Солон. – Хотя, – прибавил он через мгновение, – рабы и не считаются у нас в Греции за людей, однако и они имеют уши и языки. Ночь не так темна; вот выплывает из-за скал луна, звезды горят яркими огнями, и мы не нуждаемся в факелах. Отошлем поэтому наших слуг вперед и, оставшись наедине у костра, потолкуем о деле. Я много думал по этому поводу и теперь сам, без вашего приглашения, хотел бы поделиться с вами своими мыслями.

Когда рабы были усланы вперед, друзья расположились поудобнее вокруг костра, и Солон начал беседу словами:

– Теперь, когда мы здесь одни, скажу вам откровенно, что я задумал выставить в ближайшем будущем свою кандидатуру в архонты. Нынешний эпоним, Филомброт, – человек слабый и мягкий, сам же советовал мне стать его преемником. Теперешняя война с Киррой и особенно это сегодняшнее изречение оракула помогут мне в моих начинаниях, которые, клянусь головой Зевса, не преследуют никаких личных целей, а одно лишь общее благо.

– Народное собрание ни минуты не задумается избрать тебя, Солон, – заметил один из друзей. – Но неужели ты думаешь, что, будучи архонтом, тебе удастся добиться основательных перемен?

– Я отлично понимаю, что это невозможно без коренной ломки всего нашего государственного строя, – ответил Солон, – и я возьмусь за это, – добавил он твердо. – Нужно будет ослабить евпатридов и усилить значение демоса. Но для этого сперва необходимо его освободить от денежной кабалы у знати. Для этого есть несколько верных способов. Придется либо законодательным путем перестроить нашу финансовую структуру, заменив эгинскую систему, по которой мина имеет шестьдесят три драхмы, эвбейской, по которой она будет стоить целых сто драхм, либо – и к этому я склоняюсь все больше и больше – просто уничтожить все долговые обязательства как по отношению к частным лицам, так и по отношению к государству. Таким образом, с одной стороны, освободится вся задолженная земля и вернется к прежним владельцам, а с другой – освободятся рабы, закабаленные за долги в неволю и нередко разлучаемые со своими семействами.

Присутствующие онемели от удивления. Это не скрылось от зоркого глаза Солона.

– Вы изумлены, друзья мои, и это неудивительно. Но слушайте дальше: когда народ станет, таким образом, свободным от денежных тисков знати, мы пойдем дальше и окончательно лишим евпатридов влияния на дела. Мы преобразуем весь строй афинский. Мы отведем первое место не ареопагу, а народному собранию, мы устроим новые суды, мы дадим народу право судить архонтов и вообще всех должностных лиц, которые, таким образом, увидят крах своего произвола. Мы, наконец, дадим всякому свободному афинскому гражданину, независимо от его личного достатка, право требовать отчета от самого архонта-эпонима. Мы введем исангелию, привлечение к ответственности всякого корыстного судьи. Наконец, пусть каждый, даже беднейший из афинских граждан, будет иметь право участвовать не только в суде, но и в управлении делами своей родины.

Слушатели Солона не могли прийти в себя от изумления. Он же, не обращая, на них внимания, продолжал:

– И я сам выступлю вскоре перед народным собранием и прочитаю там громогласно ту элегию, первые стихи которой вы слышали сегодня. Я воспламеню народ и побужу его отменить прежние, дрянные и коварные законы, дальнейшее оставление которых в силе знаменует лишь неизбежность кровопролитных междоусобий и гибель нашего родного города. Я не успокоюсь раньше, чем с матери родной земли не снимется последний закладной столб, и она не зацветет, свободная, как всякий афинский гражданин. Я с помощью богов сниму тяготеющее над родной страной бремя.

– Да, это будет истинная сисахфия! – воскликнули в один голос Клиний, Конон и Гиппоник. – И слава, вечная слава неустрашимому борцу за права угнетенного народа! Слава Солону, слава!

Протяжный звук военной трубы огласил в эту минуту безмолвие ночи. Друзья бросились на вершину холма и так и замерли от изумления: над Киррой высился огромный столб пламени, охватившего сразу весь город. Черные клубы дыма быстро поднимались, порой заслоняя ярко светившую луну и окутывая ее как бы темной тучей. В афинском же стане царило необычайное оживление. Всюду мерцали факелы, около костров, среди деревьев и по склонам холма Кирфиса сверкало оружие воинов, трубы громко гудели, и слышался топот бегущих ног. Вот у самой городской стены мелькнуло несколько огромных факелов, зловещее пламя которых побледнело от зарева усиливавшегося в Кирре пожара. К одной из городских башен потянулась толпа воинов. Громко распевая победный гимн Аполлону, первые из них подставили товарищам медные щиты, и те с ловкостью кошек вскарабкались на них, вмиг образовав живую лестницу.

За зубчатыми стенами Кирры раздался душераздирающий крик, огласивший все окрестности. Первая башня города рухнула, и целый сноп искр взлетел на небо, как бы пытаясь достигнуть звезд в темной синеве и слиться с ними.

– Первый шаг в нашем деле сделан, друзья! – воскликнул Солон и бегом устремился вниз по дороге к стану Алкмеона.