Текст книги "Под небом Эллады"

VIII. Законодательство солона

Недалеко от Афин, на дороге, ведшей чрез Ликабеттский холм в Кефисию, столпилась кучка простолюдинов. Среди прочих выделялся особенно статной фигурой крестьянин – педиэй Калликрат, вооруженный огромным заступом, которым он теперь весьма энергично размахивал. Загорелое лицо его покрылось краской гнева, и несколько сиплый голос совершенно охрип. Видно, Калликрат уже долго кричал на того маленького седого старика, который, инстинктивно отступая пред ним, старался смешаться с толпой односельчан, сбежавшихся на крик рослого парня.

– Я тебе еще раз говорю, старое копыто Фавна, что не позволю посадить маслины на том месте, которое ты выбрал. Клянусь бородой Аида, я собственноручно вырою их и засыплю твои ямы.

– Ты не тронешь священных деревьев Паллады, щенок, – крикнул, в свою очередь, старик. – Раз маслины посажены, никто не имеет права трогать их. Не так ли, братцы? – обратился он к толпе любопытных. Но последние не успели ответить старику, потому что Калликрат кинулся на противника и, потрясая кулаком перед самым его носом, проревел:

– Да неужели ты, старый, беззубый дельфин, до сих пор не хочешь понять, что закон тебе не позволяет распоряжаться по-своему. Ведь теперь уже времена не те, когда тебя на руках мать носила. Не позволю, не позволю! Да кто тебя спросит о позволении? В законе Солона ясно сказано: «Всякий, кто станет сажать деревья на своем поле, должен посадить их от поля соседа не ближе, чем на пять локтей, маслины же и фиги не ближе, чем на девять локтей». Слышал ты это?

– Знать я не знаю ваших новшеств, ваших новых законов, – упрямо стоял на своем старик.

– Вижу я, Архегет, что ты совсем из ума выжил. Да пойми же ты, безмозглая голова, что все эти новшества не с неба упали, а подсказаны здравым смыслом. Ребята, – обратился Калликрат к односельчанам, – растолкуйте этому старому мулу, что Солон не зря дал свои законы. Дерево, особенно маслина и фиговое, далеко пускает свои корни и потому могло бы пользоваться влагой чужого поля. Вот почему запрещено сажать эти деревья близко к границе соседской земли. Втолкуйте этому ослу, что он и канаву выкопал незаконно и колодец вырыл не на месте. Мне надоело вбивать эти истины в голову такому упрямцу.

С этими словами Калликрат сердито сплюнул в сторону и собрался идти к своему домику, видневшемуся недалеко от дороги.

– Стой, стой, щенок! – крикнул ему вдогонку весь затрясшийся от гнева Архегет. – Ты думаешь, что убедил меня? Нет! Вот ты умные разговоры разговариваешь и всех нас учишь, а сам не понимаешь того, что ты хуже собаки. Заботишься ты о своем старике-отце? Содержишь ты почтенного Каллигона, как то повелевает закон? Ага, что!

К счастью для Архегета, Калликрат быстро удалялся по дороге и в своем волнении не слыхал последних слов противника. Толпа соседей тотчас же вмешалась в дело и всячески старалась успокоить окончательно разошедшегося теперь старика. Последний не хотел и слушать доводов крестьян, что, по новому закону Солона, сын не обязан заботиться об отце своем, если тот бросил его в детстве и не дал ему ни образования, ни пропитания. Но Архегет не желал или уже не мог угомониться. Несмотря на все уговоры соседей, он стал громко поносить новые порядки. Он не мог примириться с мыслью, что всякий отныне может завещать свое имущество кому угодно, тогда как раньше оно становилось собственностью рода умершего. Он находил безрассудным закон, запрещавший вывоз из Аттики каких бы то ни было продуктов земледелия, кроме оливкового масла. Он назвал Солона безумцем за отмену приданого при вступлении девушки в брак, за отмену прежних погребальных обычаев и подлым изменником за то, что тот открыл свободный доступ в Афины иноземным ремесленникам, от которых афинские граждане должны были научиться якобы многому полезному.

Когда же один из присутствующих попытался остановить разошедшегося старика указанием, что законы Солона, под страхом значительного денежного штрафа, запрещают дурно отзываться о ком-либо вне суда, где можно доказать справедливость возводимых обвинений, Архегет в полном неистовстве замахал руками, выругался и в гневе побрел к себе домой, на другой конец селения.

– Архегет от старости поглупел, – заметил кто-то в толпе. – Он не может и не хочет понять, что новые законы Солона принесли всем огромную пользу, что они обновили весь строй нашей жизни. Не так ли?

– Так-то так, да не совсем, – тихо заметил один крестьянин, стоявший во все время ссоры безучастно в стороне. – Конечно, – продолжал он задумчиво, – Архегет совершенно не прав, хуля и понося законы Солона. Но он прав, что Солону не следовало настолько вмешиваться в частности семейной жизни. Например, все его постановления о женщинах, о браке, о путешествиях в ночное время, разве все это не мелочно, не лишнее? Заботясь о подобных пустяках, несомненно, умный сын Эксекестида упустил из вида главное.

Все внимательно прислушались к словам говорившего, одного из наиболее почтенных хозяев деревушки, человека, много на своем веку пострадавшего от алчности и жестокости евпатридов. Тот же продолжал:

– Главное – это, по-моему, то, что Солон не отнял земли у евпатридов, не лишил этих хищников окончательно почвы. Пока евпатриды будут владеть землей, хотя бы одной пядью аттической почвы, добра не будет. Почему Солон не поделил всей земли между неимущими? А потому что он неискренен, потому что он имел в виду свои интересы, а не благо народа.

– Это ложь, гнусная ложь! – воскликнуло несколько человек. – Солон сделал все, что он мог, и даже больше: на сисахфии он потерял массу денег.

– Зато его закадычные друзья, Клиний, Конон и Гиппоник, здорово погрели руки, – невозмутимо заметил противник Солоновых нововведений. – Разве вы не знаете, что, предварительно хорошенько выведав у Солона сущность его сисахфии, эти молодцы заняли направо и налево массу денег, скупили огромные земли, а теперь и не думают, по новому закону, возвращать долг своим прежним кредиторам?

– Стыдно тебе, Периклоний, подозревать в таком гадком деле, известном даже за пределами Аттики, ни в чем не повинного Солона! – заявил кто-то из присутствующих.

– Стыдно Солону укрываться за спинами своих приятелей-мошенников! – возразил Периклоний. – Я клянусь, что в этом деле Солон не воспользовался ни одним оболом. Иду дальше: открыто заявляю и клянусь головой Зевса, что сам Солон потерял на сисахфии огромное состояние, что-то около пяти талантов. Некоторые даже утверждают, что он, на основании нового закона, добровольно отказался от целых пятнадцати талантов, розданных частью им, частью покойным отцом его в долг.

– Это неправда, это глупые сказки!

– Нет, это так же верно, как то, что мы стоим здесь.

– Ты лжешь!

– Ты сам лжец, притом подкупленный Солоном.

Страсти понемногу разгорались. Спорившие перешли от слов к делу, и свалка вскоре стала общей.

Солон, сын Эксекестида, сидел в одной из боковых комнат, примыкавших к обширному двору его афинского дома, и усердно разбирал огромную пергаментную рукопись, недавно привезенную ему кем-то из друзей с острова Крита. Архонт был так погружен в свое занятие, что не слышал ни шума голосов нескольких лиц, собравшихся теперь во дворе его дома, ни доклада раба, уже в третий раз почтительно сообщавшего ему, что пришли посетители, которые спрашивают Солона.

Когда же раб в четвертый раз вошел в рабочую комнату хозяина и слегка дотронулся рукой до плеча его, Солон поднял голову и спросил, что ему нужно.

– Господин, уже целых два часа пять афинских граждан ждут тебя на дворе. Я им говорил, что ты занят, что ты устал, что ты сегодня никого принять не можешь, но они настойчиво требуют свидания.

– Уж эти мне соотечественники! – шутливо воскликнул архонт. – Впусти их, Гиппий, но, пожалуйста, сегодня уж пусть эти будут последними. Ведь сколько их перебывало у меня с утра! И так каждый день, каждый день!

Раб молча удалился. Через мгновение в небольшую рабочую комнату Солона вошло пять совершенно незнакомых ему лиц. По костюмам их было видно, что это афинские граждане. В числе пришедших был и крестьянин, нам уже знакомый, рослый Калликрат. Гости низко поклонились хозяину и молча столпились у дверей. Ласковым движением руки Солон пригласил их сесть на лавки, стоявшие вдоль стен комнаты. Четверо последовали этому приглашению, один Калликрат остался стоять у дверей. В небольшом помещении с низким потолком статная фигура поселянина выглядела исполинской.

Несколько мгновений длилось молчание: казалось, гости не решались беспокоить Солона сообщением о цели своего прихода. Наконец, хозяин, сидевший в глубоком раздумье, сказал:

– Вас, друзья мои, вероятно, привели ко мне недоразумения по поводу каких-нибудь частностей в моих законах. Вы не первые, о, далеко не первые, и, конечно, не последние, являющиеся ко мне за разъяснениями. Все эти недели и месяцы дня не проходит, чтобы ко мне десятки лиц не обращались с расспросами. По утрам двор моего дома не в состоянии вместить всех посетителей. Вы сегодня у меня уже не первые гости!

– Ты угадал, благородный сын Эксекестида, цель нашего прихода: мы, действительно, явились за разъяснениями. Если наш приход тебя затрудняет, то мы, извинясь, удалимся и придем в другой день и час, которые ты нам укажешь. Ты сегодня, видно, очень устал.

– Ничего, друзья мои. Хотя я, правда, очень утомлен, однако это мне не помешает выслушать вас и, по мере сил, помочь разобраться в недоразумениях. В чем же дело?

Тогда, приблизясь к столу, Калликрат принялся излагать историю утренней своей ссоры с Архегетом. Нельзя сказать, чтобы Калликрат говорил толково и кратко. Постоянно переходя к частностям и отвлекаясь в сторону, он рассказал Солону, что в их подгородной деревне население разбилось на партии, готовые взяться за оружие, чтобы отстоять свое мнение. Одни поселяне требуют передела земли, другие – полной отмены всего Солонова законодательства, как оставившего власть в руках богачей-евпатридов, третьи недовольны вмешательством закона в частную жизнь, четвертые готовы силой изгнать из пределов Аттики отовсюду наехавших туда ремесленников. Долго и пространно говорил Калликрат, и Солон ни единым словом не прервал его. Когда он кончил, Солон улыбнулся и сказал:

– Нового ты ничего не сообщил мне, сын мой. Эти жалобы я слышу каждый день. Но уж такова природа людей, что они никогда ничем не довольны. Сядь, мой друг, на скамью, успокойся и постарайся хорошенько вникнуть в то, что я скажу тебе и твоим товарищам. Жадность одних, высокомерие других всегда были тормозом всякого доброго начинания в деле упорядочения взаимоотношений граждан. Всякий хочет повелевать, никто не желает повиноваться; отсюда все горе. Когда афиняне выбрали меня два года тому назад общим голосованием в архонты-законодатели, я с огромным трудом и большим для себя ущербом ввел то, что вы сами назвали сисахфией. Я освободил стонавшую под гнетом долговых столбов мать сыру-землю. Кому это могло быть приятно? Конечно, только демосу, задолженному простонародью. Нужно мне было дать взамен отнятого имущества что-нибудь обозленным евпатридам? Я им и дал право занимать, – заметьте, совершенно безвозмездно, одной чести ради, – государственные должности.

Гости молча согласились с Солоном, который, глубоко вздохнув, продолжал:

– Но так же справедливо, чтобы весь народ не на словах только, а на самом деле участвовал в управлении государством. С этой целью был учрежден народный совет (буле) из четырехсот граждан, избираемых по филам, независимо от имущественного положения каждого отдельного лица. Я, наконец, учредил гелиею, народный суд присяжных, дабы вы не жаловались на подкупность судей из евпатридов. Вдобавок всю эту конституцию я повелел изложить в письменном виде, чтобы каждый знал и мог ссылаться на нее. Стражем же над соблюдением данных мной законов я поставил то древнее учреждение, которое искони пользуется у нас славой самого мудрого, самого честного, самого нелицеприятного. Я говорю об ареопаге. Я даже расширил права этого великого учреждения, предоставив ему вносить в казну взысканные им штрафы без указания причины взыскания и судить тех, кто вздумал бы составить заговор с целью ниспровержения народного правительства. С этой же целью я издал строгий закон, грозящий лишением чести за попытку тирании как самому виновнику, так и его роду. Вспомните, наконец, о дарованном вам праве судить всякое должностное лицо по миновании срока его полномочий. Чем же вы еще недовольны? Чего вам еще не хватает?

Солон выпрямился. Голос его, дотоле спокойный и мягкий, вдруг окреп и зазвенел суровыми нотами:

– Я старался всегда быть оплотом и прочным щитом угнетенных. И сам народ – я в этом глубоко убежден – никогда и во сне не видал такого могущества. Но вы всегда всем недовольны, всегда найдете повод к чему-нибудь придраться. Вы не доросли до понимания изречения: «Всего в меру!»

В полном изнеможении Солон опустился на скамью. Гости молчали. Первым заговорил Калликрат.

– О божественный сын Эксекестида, – сказал он, – прости нас и наше недомыслие. Теперь я начинаю понимать тебя, теперь сознаю всю чистоту твоих стремлений, всю мудрость твоих предначертаний. Пусть кто-нибудь отныне осмелится при мне издеваться над твоим повелением. Я уж ему покажу, что значит кулак честного крестьянина.

– Успокойся, мой друг. Силой ты ничего не докажешь. Сила обращается всегда против того, кто пускает ее в ход. Я сделал лучше твоего: завтра будет обнародован новый закон, по которому гражданское бесчестье постигнет всякого, кто вздумал бы под тем или иным предлогом уклониться от участия в государственных делах и стать, при борьбе за правду, вне какой-либо партии.

Тогда один из гостей, пожилой уже человек, быстро вскочил со скамьи, и, схватив Солона за руку, с чисто юношеским пылом воскликнул:

– Мудрый, божественный сын Эксекестида! Веди нас на площадь, и мы провозгласим тебя единодержавным правителем Афин. Не нужно нам ни архонтов, ни буле, ни ареопага! Будь ты царем нашим!

Солон мягко отстранил говорившего и тихо заметил:

– Безумец! Тирания подобна красивому ущелью: из него порой нет выхода. Помните и ты, и прочие, и все остальные граждане Аттики пусть запомнят раз навсегда, что равенство лучше всего: оно исключает распри и раздоры.

День склонялся к вечеру, когда у северо-восточной оконечности афинского Акрополя, там, где вблизи святилища Диоскуров возвышалось скромное деревянное здание «пританней»[31]31
  Так называлось здание, где собирались пританны, должностные лица, для заседаний.


[Закрыть], собралась огромная толпа народа. Перед самым входом в сборное место пританнов было водружено шесть высоких деревянных столбов, на которых вращались деревянные доски с вырезанными на них законами Солона. Плотники только что успели укрепить последнюю из них и собрать инструменты, как со стороны Акрополя, на широкой священной дороге показалась торжественная процессия. Впереди шли жрецы с большими зажженными свечами. За ними следовали все девять архонтов, члены ареопага, очередные гелиасты и, наконец, представители народного совета четырехсот.

Среди них выделялась фигура Солона, облачившегося в дорожное платье. Когда шествие с громким пением гимна Палладе приблизилось к пританнею, архонт-базилевс мановением руки остановил жрецов и, сотворив перед алтарем Зевса краткую молитву, провозгласил:

– Граждане афинские, народ Аттики! Вы собрались здесь для того, чтобы исполнить волю нашего почетнейшего согражданина Солона, сына Эксекестида. Даровав нам, по общему желанию, мудрые законы, которые внесут мир и спокойствие в наше раздираемое распрями отечество, Солон, утомленный великим делом своим, желает нас теперь покинуть и отдохнуть от своих трудов среди другой природы, в новых условиях жизни. Не решаясь оставить этот город без твердой уверенности, что законы его будут в точности соблюдаемы всеми во время его отсутствия, которое может продолжиться несколько лет, Солон требует, чтобы власти и представители народного совета торжественно поклялись здесь в точном и неизменном соблюдении его законов в течение ближайших десяти лет. Ареопаг, архонты, народный совет признали это желание нашего славного согражданина вполне основательным и собрались теперь здесь для принесения торжественной клятвы. Соответствующее жертвоприношение уже имело место на Акрополе, и боги милостиво отнеслись к этому начинанию. Должностные лица, кроме архонтов-фесмофетов, выступите вперед и, воздев руки к небу, поклянитесь, что вы свято будете исполнять здесь начертанные законы в продолжение десяти лет!

Народная толпа, как один человек, опустилась на колени, и должностные лица принесли требуемую клятву.

Затем архонт-базилевс, обратясь к шести фесмофетам, блюстителям и толкователям закона, заявил:

– Вы, как лица, наиболее ответственные, выступите вперед и, прикоснувшись каждый правой рукой к кирбе, поклянитесь всенародно следующим образом: «Клянемся, что в течение ближайших десяти лет от сего дня мы свято и нерушимо будем соблюдать священные для нас законы афинского гражданина Солона, сына Эксекестида. Если же кто-либо из нас преступит в чем бы то ни было хоть одно из начертанных здесь законоположений, тот обязуется принести в дар дельфийскому храму золотую статую, весящую столько же, сколько сам виновный. Да помогут нам в настоящем деле громовержец Зевс, девственница Афина-Паллада и мрачный царь преисподней, грозный Аид!»

Фесмофеты громогласно произнесли эту клятву, а столпившийся вокруг них народ повторил вслед за ними последнее заклинание.

Когда, после краткой молитвы, архонты хотели торжественно поздравить Солона с успешным окончанием великого дела, его уже нигде не было видно: во всеобщей сутолоке великий борец за права и благоденствие народа сумел незаметно удалиться и направиться домой, чтобы сделать последние распоряжения к назначенному на следующий день отъезду своему в Египет.

Часть вторая. Отец

I. Идиллия

В знойный день месяца Мунихиона (май) 588 г. до Р. Хр. мощное южное солнце жгучими, палящими лучами своими обильно заливало гористую Аттику. Огненным ядром оно тихо плыло по необъятному темно-синему небу, все озаряя, все ослепляя необыкновенным блеском.

На небе не было ни одного облачка. Воздух казался неподвижным, как бы пресыщенным обилием зноя и неги. Несмотря на массу света и тепла, почти нигде не было видно признаков жизни. Скудная, редкая травка, кое-где пробивавшаяся между камнями, вся поблекла и сгорела. Жалко склонили свои пожелтевшие стебли к раскаленной почве одинокие одуванчики. Тут же, печально свесив почти оголенные ветви, стояла понурая маслина. Она, видимо, была окончательно истощена необычайным зноем. Напрасно тянулась она к пересекавшему дорогу ручейку: он был теперь так же сух, как и все кругом, и, не будь гладко обточенных валунов на дне, его можно было бы принять за овраг, за глубокую расселину в почве, но никак не за ручей, по руслу которого ежегодно, ранней весной, бурным потоком мчалась масса прохладной воды к главной аттической реке, извилистому Кефиссу. Дорога, пересекавшая ручей, узкой светлой лентой вилась между крайними отрогами каменистого Ликабетта.

Темная, конусообразная вершина этой горы резко выделялась на темно-голубом небе, очертаниями своими напоминая опрокинутую урну. На греческих сосудах, впрочем, обыкновенно бывают рисунки, весьма оживляющие глиняную массу: здесь же, на этой возвышенности и на этих бурых отрогах, все было мертво и пустынно, как и на дороге. Лишь на северо-востоке чуть заметным светлым пятнышком на темном фоне скалы выделялся маленький домик, из-за плоской крыши и белых стен которого выглядывали верхушки тополей и маслин сада. Это зданьице казалось особенно привлекательным среди окружавшей его мертвой пустыни.

Дорога вела прямо в гору, и по ней быстро шел молодой человек, лет двадцати четырех, статный, очень стройный и необыкновенно красивый. Правильные, строго классические черты его сильно загоревшего лица были оживлены большими, темно-жгучими глазами, над которыми ровными дугами тянулись тонко очерченные брови. Высокий, открытый лоб над энергичным орлиным носом был обрамлен массой густых, темных кудрей, по афинскому обычаю сзади коротко подстриженных. Плотно сжатые, полные губы его, как и небольшая курчавая бородка, в свою очередь, придавали путнику нечто мужественное, твердое и решительное. То же самое замечалось в его походке и во всех его движениях, энергичных, но легких и изящных.

На юноше была обычная одежда всех греческих путешественников: довольно длинный, широкий плащ из легкой шерстяной ткани, накинутый поверх светлой короткой хламиды и льняного хитона, большая белая войлочная шляпа и сандалии. Правая рука путника опиралась на загнутый вверху посох.

Эфеб быстро подвигался вперед, не отводя взора от белевшего вдали домика на горе. От скорой ходьбы яркий румянец выступил на смуглых щеках юноши. Впрочем, лицо его зарделось не от одной лишь жары или быстрой ходьбы. Нет, довольная, радостная улыбка, все больше и больше озарявшая его лицо по мере приближения к цели путешествия, одинокому домику на склоне Ликабетта, ясно говорила о каком-то особенном счастье, которое, очевидно, ждало его там, в этом уютном жилище, за светлыми, чистенькими стенами.

Не обращая внимания на полуденный зной, на полное отсутствие тени, на значительное уже пройденное сегодня расстояние, юноша, по мере приближения к домику, все более и более ускорял шаги. Сердце его учащенно билось, дыхание стало неровным, отрывистым; кровь сильно пульсировала в висках. Откинув шляпу назад, юноша бросился наконец бежать: до дома оставалась всего стадия с небольшим.

Домик был низенький, хотя и двухэтажный, и белым цветом своих стен резко выделялся на темном фоне сада, который густой зеленой чащей тянулся за ним вплоть до почти отвесной горной кручи и даже немного захватывал подошву ее склона. Этот сад по массе деревьев и кустов, густые верхушки которых уступами вздымались над белой каменной оградой, скорее походил на небольшую рощу. Перед домом раскинулась открытая площадка с мраморным жертвенником посредине. По грубо высеченному на нем изображению головы и шапочке с крыльями[32]32
  Вестник богов, Гермес (у римлян – Меркурий), изображался всегда в шапочке и сандалиях с крыльями.


[Закрыть] не трудно было догадаться, кому посвящаются приносимые здесь жертвы. Наружная стена дома была совершенно глуха, если не считать дверей, ведших в сени и коридор, за которыми находились двор и жилые покои. Вблизи дома не было видно никого; лишь издали, очевидно, из сада, доносились веселые, звонкие голоса.

Эфеб, подбежав к дому и уже собираясь вступить в сени, услышал эти голоса и вдруг круто остановился. Казалось, он что-то обдумывал: на разгоряченном лице его опять заиграла улыбка, но уже не прежняя, радостная и счастливая, а скорее хитрая и лукавая. Кто бы в эту минуту увидел юношу, тот, наверно принял бы его за самого бога Гермеса.

Эфеб тихо ударил в ладоши и так же быстро, как приблизился к дому, бросился от него в сторону, туда, где между отрогами гор виднелось темное, обрывистое ущелье. С легкостью серны достиг он его и начал осторожно спускаться вниз. Это было опасной затеей: внизу зияла глубокая, чуть ли не бездонная пропасть. Но по всему видно было, что юноша хорошо знал эту местность. Соединяя природную силу с развитой упорными гимнастическими упражнениями ловкостью, он, как дикая коза, бесстрашно прыгал с уступа на уступ, с камня на камень, то подаваясь телом вперед, то быстро отклоняясь в сторону или назад. Наконец дно пропасти, казавшееся недоступным, было достигнуто ловким путником. Пройдя внизу шагов двадцать и миновав старый, запущенный колодец, юноша круто свернул в сторону и очутился в узком проходе между двумя почти отвесными скалами. Тут довольно отлогая дорожка вела в гору, по направлению к задней стороне дома и его саду. Эта узкая тропинка была делом рук человеческих, как ни невероятным это могло показаться с первого взгляда.

На полдороге выступ скалы был превращен в скамейку. Тут и присел юноша, чтобы немного перевести дух и привести в порядок свое платье, растрепавшееся во время бега и спуска. Но он отдыхал недолго: страшное нетерпение овладело им и он опрометью бросился вперед, второпях забыв на скамье и шляпу и посох. Маленький отдых, очевидно, вернул ему силы, и эфеб в мгновение ока очутился на верхней площадке отрога.

Взору его представилось чудное зрелище. Дом и сад раскинулись у него под ногами. Оставаясь сам совершенно незамеченным за выступом утеса, юноша легко мог видеть и слышать все, что делалось там, что происходило в саду.

В тени высокого кипариса, на задней площадке, недалеко от дома, резвилось двое мальчиков, лет пяти и семи. Они играли в мяч. Каждый старался подбросить свой мячик как можно выше и на лету поймать игрушку товарища. Звонкий хохот сопровождал это занятие, особенно если удавалось поймать мяч. Но не играющие мальчики привлекли внимание юноши. Он почти не замечал их, потому что взор его был всецело прикован к молодой девушке, сидевшей тут же, под деревом. С первого взгляда ее можно было назвать настоящей красавицей: овальное личико с белоснежной, почти прозрачной кожей, легкий румянец на нежных, слегка загоревших щечках, тонкий орлиный нос, темные, миндалевидные глаза, которые, метая искры из-под длинных ресниц, указывали на пылкую, страстную натуру их обладательницы, а подергиваясь поволокой, говорили о томной неге, порой охватывавшей все это юное, грациозное создание с его пунцовыми губами и полуоткрытым ротиком, показывавшим ряд белых, как перлы, зубов; все это дивно гармонировало с необыкновенно стройной, как бы воздушной фигурой очаровательной девушки. Ее длинные, роскошные, темные волосы были завязаны грациозным узлом на затылке и переплетены широкой красной лентой. Девушка сидела на каменной скамье под деревом и задумчиво глядела в чащу сада, в направлении дорожки, ведшей к маленькой калитке в стене.

Путника, скрытого выступом скалы и листвой широко разросшихся деревьев, она не могла заметить. Но зато он весь обратился в зрение и слух и замер на месте. Прошло несколько минут. Мальчики мирно играли. Вдруг их согласие нарушилось внезапной ссорой. Девушка, дотоле сидевшая к ним спиной и, видимо, вовсе не обращавшая на них внимания, теперь быстро обернулась. Дети, наклонясь к земле, наперебой старались завладеть чем-то.

– Что вы там делаете, братья? – полунасмешливо, полустрого обратилась к ним девушка. – Наверное, поймали ящерицу или лягушонка и не знаете, как поделиться добычей? А бедненькое животное тем временем у вас погибнет. Бросьте же ее, полно мучить! – прибавила она, пригрозив братьям пальцем и поднявшись с места, чтобы посмотреть, верно ли она угадала причину ссоры. Мальчики, однако, не обратили на слова сестры никакого внимания: их спор уже грозил перейти в драку. Девушка в мгновение ока бросилась разнимать маленьких шалунов.

– Полно, Никанор! Как тебе не стыдно обижать меньшого брата! Оставь его, Асклепиад, отойди, будь умником! – сказала она решительно, схватив меньшого за руку и отстраняя старшего.

– Но почему же Никанор не отдает мне ящеренка? – сквозь слезы отвечал мальчуган.

– К чему тебе давать его? – сказал старший брат, с торжествующей улыбкой стиснув в руке добычу. – Я ведь первый увидел его.

– Зато я первый схватил его, он – мой, – продолжал сквозь слезы меньший брат.

– Сестра Ио, заставь Никанора отдать мне ящеренка, – обратился он к девушке, видя, что брат и не думает расставаться с драгоценной добычей.

Ио уже хотела было просить старшего брата уступить мольбам Асклепиада, но в нерешимости остановилась, заметив умоляющий взгляд Никанора.

– Ах, вы, шалуны, шалуны! Что мне с вами делать? Как же мне отнять ящеренка у Ники?! – сказала она в недоумении. – Чтобы никого не обидеть, лучше всего будет сделать так: ты, Ника, отдашь мне на время ящерицу, а я пойду, поищу другую; тем временем вы, помирившись как полагается хорошим братьям, еще поиграете в мяч. Вторую ящерицу получит Асклепиад. Пойдите же, поцелуйтесь, дети, а ты, Ника, отдай мне ящерицу; пожалуй, она уже полумертва.

Из того, с какой готовностью братья подчинились решению сестры, можно было видеть, как искренно они любили Ио. Взяв бедную ящерицу бережно в руки и дохнув на нее, девушка быстро направилась в гущу сада и, отойдя на несколько шагов от дорожки, принялась за поиски в траве и между камнями. Мальчики же, по совету сестры, продолжали игру в мяч и скоро снова настолько увлеклись этим делом, что забыли и про ящерицу, и про недавнюю ссору.

Ио, стоя тем временем на коленях в траве, продолжала свои поиски, но безуспешно. Утомленная, она наконец поднялась и тут только заметила, что, усердно ища вторую ящерицу, она нечаянно выпустила из рук первую. Громко расхохотавшись, девушка направилась в глубь сада. Легко ступала она по узкой тропинке, без малейшего признака утомления; только хорошенькое личико ее немного покраснело. Между деревьями потянул ветерок, и в чаще вдруг стало прохладно. Ио радостно улыбнулась и быстро подошла к одному из старых высоких деревьев, окаймлявших дорожку. Могучие его корни, выйдя наружу, настолько поднялись над землей, что образовали нечто вроде сиденья. Девушка, очевидно, сюда и шла. Она присела на корни и снова погрузилась в раздумье. Прекрасная, светлонаивная, чисто детская улыбка озарила ее лицо; видно было, что Ио думала о чем-то очень ей приятном. Около нее широко раскинулся большой куст, ветви которого почти касались ее головы.

Вдруг Ио встрепенулась и, быстро сорвав один из блестящих листиков куста, поглядела на него, взглянула умоляющим взором на небо и затем сильно ударила правой ладонью по листу, лежавшему на согнутой левой руке девушки. Звонко щелкнул лопнувший от удара листок и отлетел в сторону. Ио в восторге вскочила с места и, радостно вскричав: «Он меня любит! Он меня любит! Писистрат придет, придет еще сегодня!» захлопала в ладоши.

– Он уже здесь, он тут с тобой, моя дорогая, и он тебя любит всей силой Эрота[33]33
  Бог любви, у римлян – Амур.


[Закрыть], – воскликнул юноша, бросившись из-за чащи к оторопевшей девушке и крепко прижимая ее к сердцу.

Это был тот самый эфеб, которого мы встретили на дороге из Афин к Ликабетту.

– Писистрат, мой бесценный Писистрат, – лепетала обезумевшая от неожиданной радости Ио и обвила пришельца руками. – Ты ли это? Не сон ли это? – твердила она, бессчетное число раз целуя юношу. В ответ на это Писистрат только крепче обнимал свою Ио.

Немного придя в себя от первой радости, молодые люди медленно направились по дорожке к дому. Не сделав, однако, и десятка шагов, Писистрат круто остановился, взглянул на Ио и громко рассмеялся. Не понимая причины этого смеха, девушка смутилась.