Текст книги "Отто"

– Кстати, – начал Цапкин, обращаясь ко мне, – а господа офицеры про твою честь, стало быть.

У Андрея Михайловича была странная особенность речи – при любом удобном случае говорить «стало быть».

– Хорошо, – сказал я, с удовольствием отметив про себя свою догадливость по поводу рода деятельности гостей Цапкина. – Чем могу быть полезен?

– Стандартное предложение для начала, ну, ты понимаешь.

– Понимаю.

– Стало быть, договорились, – Цапкин откупорил бутылку вина и отхлебнул из горла, не вылезая из ванной.

Тот, про кого я думал, что он генерал, смотрел на меня неодобрительно. Я подумал, что это из-за сомнительности услуг, которые я предлагаю. Тем страннее мне казалось то, что он решил за ними ко мне обратиться.

– А чем вызван интерес, если не секрет? – спросил я так, чтобы вопрос казался заданным сразу всем.

– Скучно, – ответил генерал и повертел шампуры с мясом над углями. – Хочется какого-то развлечения.

– Разве сейчас в армии может быть скучно? – вмешалась в разговор Думкина и стала греть руки над мангалом, хотя вечер был чрезвычайно тёплым.

– Скучно не всегда оттого, что ничего не происходит, иногда становится скучно от однообразия происходящего, да, Дим? – генерал словно проигнорировал Думкину, превратив ответ на вопрос в обращение к своему сослуживцу, и, не дав тому ответить, продолжил: – Вот Дмитрий у нас боевой лётчик, например, недавно вернулся из Сирии. Спросите, не скучно ли ему там было?

– И как там, Дмитрий? – спросила Думкина.

– Скучно. Подъем, завтрак, полетели. Или не полетели. Тогда вообще скучно.

– Вы так запросто об этом говорите. – Мне показалось, что Думкина сердится.

– А как об этом говорить? – вмешался генерал.

– Я не знаю, как об этом должен говорить человек, который каждый день сбрасывает бомбы на живых людей, но, мне кажется, не вот так вот.

– А как? С придыханием?

– То есть вы нормально себя чувствуете, убивая людей? – Марианна явно набирала обороты.

– Да люди ли это? – Генерал немного успокоился и вернулся к переворачиванию шашлыка.

Цапкин с живым интересом наблюдал за происходящим, не вылезая из ванной и время от времени прикладываясь к бутылке.

– Все люди, – Думкина сказала это тихо, и мне показалось, что она загрустила.

– Это долг, моя дорогая, да, Дим? – ответил генерал.

– Да, долг и приказ, – согласился тот. – А люди или нет, я не знаю, наверное, люди, раз у них руки и ноги есть. Но я людей не вижу. Максимум – разбегающиеся в разные стороны силуэты. А зачастую так и никаких силуэтов. Я могу даже не знать, что там люди. Есть только координаты цели. А над облаками всё, что под ними, почему-то кажется несущественным.

– Вы патриот, Дмитрий, да? Слова-то какие: долг, приказ.

– И облака, Марианна, ещё облака. Разве можно быть военнослужащим и не быть патриотом? – спросил Дмитрий.

– Ну что, как там мясо? Готово, стало быть? – перебил Цапкин, выбираясь из ванной. – Тогда я за более подходящим напитком, – сказал он и ушёл в дом.

Через пару минут Андрей Михайлович вернулся с двумя бутылками водки «Белуга» и подносом со стопками. Бутылки и стопки, хранившиеся, видимо, в морозилке, тут же покрылись инеем. Мясо источало такой аромат, что я сглотнул слюну в предвкушении.

Под водку и шашлык Думкина продолжила спорить с военными. Я бы не сказал, что в этом споре были негативные нотки, но явно господа офицеры и Марианна Думкина оказались по разные стороны баррикад. Я перестал вникать в суть разговора, полагая, что темы патриотизма, религии и политики самые неблагодарные: в них невозможно достичь единства, здесь нельзя ни о чём договориться, можно только остановиться и прекратить разговор. А Думкиной, как мне показалось, этот разговор доставляет удовольствие. Отдадим должное господам офицерам, особо они не напирали, но и не сказать, что в речах их было снисхождение, скорее искреннее уважение. Я любовался Марианной, ухватывая только обрывки фраз, – Думкина занимала всё мое сознание. Я, если честно, несколько раз представил такое, что самому стало стыдно. Скажу только, что в фантазии этой присутствовали мы с Марианной под той яблоней, где немного раньше она сидела.

Когда мясо было съедено, водка допита и пришло время расходиться, Цапкин взял меня под локоть и отвёл в сторонку:

– Организуешь моим друзьям, стало быть? – спросил он.

– Конечно, без проблем, – ответил я.

– Только пусть всё будет в лучшем виде, как для себя прошу.

Мне показалось странным такое уточнение от Андрея Михайловича, раньше он никогда не сомневался в качестве моих услуг. Я ещё раз сказал, что всё будет хорошо, и уже собирался уходить, когда к нам подошла Марианна. Цапкин вернулся к военным, оставив нас вдвоём. Когда Цапкин ушёл, Думкина немного растерялась, словно не понимая, зачем она подошла и что делать сейчас, когда Цапкин оставил нас наедине.

Между нами возникла та неловкая пауза, что бывает между мужчиной и женщиной, когда оба понимают, о чём пауза, но не понимают, зачем она и чем её заполнить. Я в этот момент подумал, что такие паузы можно заполнить только самим собой. Наверное, желание заполнить хоть чем-то любую продолжительную паузу от того, что не хочется проваливаться в самого себя слишком глубоко. Особенно, когда рядом стоит кто-то ещё, кто так же пытается не провалиться в себя и повиснуть в пустоте. И становится страшно от этой пустоты, мучительно и горько, но в то же время и сладко, потому что длится она всего лишь мгновение. Кто-то обязательно улыбнётся, моргнёт, кашлянет и наполнит пустоту движениями и мыслями. Пустота исчезнет, но останется странное ощущение, что оба всё поняли. А на самом деле поняли? В общем, в таких случаях кто-нибудь обязательно ляпнет глупость.

– Хороший был вечер, правда? – спросила меня Марианна.

– Да, вечер замечательный, – согласился я.

Глава вторая

Тем утром меня разбудил телефон, звонил Андрей Михайлович Цапкин. На самом деле именно с этого момента и начинается история, которую я хочу рассказать.

Звонок оказался столь ранним, что я невольно насторожился, прежде чем взять трубку. Никогда Цапкин не проявлял подобного нетерпения, более того, он вроде бы вообще первый раз вот так, напрямую звонил мне. Обычно Андрей Михайлович ограничивался текстовыми сообщениями и реже – сообщениями голосовыми. А тут звонок. Взяв трубку, я опешил от напора Цапкина. Он почти кричал: «Ты в своём уме, друг мой? Это вообще что такое, стало быть, а?» Спросонья я не мог сообразить, что произошло, и пытался успокоить Цапкина хоть немного, стараясь одновременно разобраться в происходящем. «Мигом ко мне, слышишь, пулей сюда и советую припасти разумные объяснения», – Цапкин бросил трубку.

Я не мог взять в толк, о чём он, но быстро собрался, не позавтракав и не выпив утренний кофе. Ссориться с Андреем Михайловичем мне совсем не хотелось, поэтому, не скрою, я чуть ли не побежал к нему.

Когда я пришёл, Цапкин нарезал круги по двору, сцепив руки в замок за спиной.

– Пришёл, наконец-то! – воскликнул Андрей Михайлович, увидев меня.

– Что случилось? – спросил я, искренне недоумевая.

– Ты чего учудил? Ты зачем живого человека в гроб положил? Да, я просил удивить наших офицеров, но чтобы вот так?! – Цапкин почти кричал.

– Андрей Михайлович, давайте спокойней, какой ещё живой человек? Вы с ума сошли? – Я изо всех сил пытался понять, о чём он говорит.

– Такого! Живого, стало быть! Приезжают они на место, всё чин чином, место понравилось, искали долго, антураж, все дела, начинают копать – откапывают гроб. Сбивают крышку, оттуда запах мерзотный, всё как полагается, смотрят, а в гробу парень молодой, да ещё и голый! Слава богу, живой оказался! Ты не в себе, стало быть, если такое устроил? У генерала чуть инфаркт не приключился!

Я не мог понять, о чём он говорит. Какой ещё голый парень?

– Андрей Михайлович, давайте по порядку. Вспомните, я же вам отправлял фотографию того, что в гробу будет. Помните? Вы ещё просили больше достоверности. Так я по вашей просьбе сходил в магазин, закупился, набросал в гроб мяса и требухи всякой, туда даже полведра опарыша заправил, видели? – Цапкин будто немного задумался и успокоился.

– Тем более гроб, до того, как ваши друзья до него добрались, неделю под землёй на двухметровой глубине находился: какой молодой человек? Да ещё и живой. Даже если бы я туда действительно кого-то запихнул, оказался бы он живой через неделю? Там были какие-то приспособления в гробу для дыхания? Может, вентиляция какая? Баллон с кислородом?! – Я не заметил, что от волнения уже кричу на Цапкина.

– Так, так, да, успокойся. – Цапкин под моим напором начал приходить в себя и, видимо, понял, что тут что-то не сходится. – Тогда откуда он взялся? – Андрей Михайлович посмотрел на меня с каким-то совсем уж детским недоумением в глазах.

– Я то же самое у вас могу спросить, – ответил я.

С минуту мы молча смотрели друг на друга, пытаясь осмыслить происходящее.

– Ладно, тебе верю, но тогда я вообще ничего не понимаю. Пошли в дом, сам всё увидишь, стало быть, – прервал молчание Цапкин.

Мы вошли в дом-музей и спустились в подвал. Мы прошли на кухню, где за столом, укутавшись в тёплый плед, сидел парень. Перед ним стояла большая кружка с молоком, напротив – через стол, поставив локти на стол и уперев подбородок в кулаки, сидела Думкина.

Меня поразило бледное лицо парня, даже не бледное, а словно выбеленное известью, белое, как сода, но что ещё поразительнее – такие же белые волосы. Не седые, а именно белые. Если бы не отдельно торчащие волоски, можно было подумать, и волос нет, так они сливались с цветом лица. Такие же белые брови и ресницы. Тёмно-зелёные глаза смотрелись на фоне сплошной белизны совсем уж дьявольски, во мне даже шевельнулся на мгновение страх, как, наверное, бывает, когда смотришь в глаза дикому зверю, рыси какой-нибудь или волку. Тонкие губы – бледно-розовые, тоже, можно сказать, бесцветные. Казалось, это не лицо, а набросок лица, который художник не удосужился закончить до конца, словно не лицо, а шаблон, заготовка человека, на которой можно ещё бесконечно творить, рисовать, лепить и снова стирать, комкать и опять заново. Какие угодно черты легли бы на это лицо под умелой рукой мастера, пускай даже женские.

Парень сидел, молча уставившись на кружку молока, но взгляд его при этом казался расфокусированным. Я предположил, что ему лет двадцать, хотя благодаря своей необычной внешности он был словно вне какого-либо возраста.

– Три часа вот так сидит, не шелохнётся, – сказала Думкина, не отрывая взгляда от парня.

– Молчит? – спросил я.

– Молчит, пугается, если к нему подойти и мычит что-то похожее на «отойди», – сказал Цапкин и подошёл к парню, чтобы продемонстрировать. Тот вздрогнул, посмотрел на Цапкина и замычал: «Ото… отто…от…ото».

– Вот, – Цапкин будто был доволен результатом.

– И, кажется, он абсолютно не понимает, что мы говорим. – Марианна встала из-за стола и вышла с кухни.

Я услышал, как она поднимается по лестнице наверх. Цапкин отошёл от парня, и тот сразу успокоился, снова уставившись на кружку с молоком тем же расфокусированным взглядом. Я поднялся вслед за Марианной, поражённый увиденным, вскоре к нам присоединился Цапкин.

– Не боитесь его одного оставлять? – спросил я у Андрея Михайловича. На что он как-то неопределённо пожал плечами, словно сам ещё не знает, как правильно нужно относиться ко всей этой ситуации.

– Кажется, надо выпить. – Цапкин вопросительно посмотрел на нас с Марианной. Мы одобрительно кивнули. Я подумал, что пить до обеда то ещё удовольствие, но решил, что сегодня исключительный случай.

Андрей Михайлович ушёл в дом и вернулся с бутылкой вина, забыв бокалы и штопор. Пробку пришлось протолкнуть внутрь, и вместо того, чтобы всё-таки сходить за посудой, стали пить из горла, передавая бутылку друг другу.

– Ты, значит, ни при чём, стало быть? – начал Цапкин, обратившись ко мне.

– Андрей Михайлович! – Я начал уже раздражаться от его подозрений.

– Ладно, тогда давайте попытаемся понять, что происходит?

– Получается, он каким-то образом попал в лес, почему-то оказался голым, откопал пресловутый гроб, сам себя в нём заколотил и потом ещё сам себя закопал, находясь при этом в гробу. Будучи, по всей видимости, в беспамятстве до кучи, – приговорила всех нас разом Марианна.

– Бред какой-то, – сказал Цапкин.

– Полный бред, – согласился я, но, немного подумав, продолжил: – А может, это господа офицеры подшутить решили? Я не знаю, как объяснить, что парень ничего не помнит, но предположу, что ваши друзья, Андрей Михайлович, зачем-то сочинили всю эту историю про то, что нашли его в гробу, а на самом деле по какой-то причине воспользовались случаем и представили дело в таком виде, чтобы избавиться от нашего найдёныша.

– Клянутся, что всё не так, – Цапкин задумался на мгновенье, – но это самая разумная версия, стало быть.

– И что будем делать? – спросил я почему-то у Марианны.

– Пап, – обратилась она к Цапкину, – пусть у нас останется, посмотрим, что будет. Мне, например, до жути интересно. Может, он вспомнит что?

Мне показалось, что Цапкин тоже хочет оставить парня у себя. Много позже, когда всё закрутилось и завертелось, я нередко думал, пытаясь понять, зачем Цапкину это было нужно, и пришёл к выводу, что ему было просто скучно, и произошедшее он воспринимал как приключение. Да, иногда мне приходило в голову, что Цапкин сам всё устроил – сговорился со своими друзьями-военными выставить всё так, будто это они нашли Отто. Но тогда зачем он набросился на меня с обвинениями в том, что это я поместил парня в гроб? А он был очень убедителен в своём негодовании и непонимании происходящего. Да и дальнейшие события говорили о том, что Цапкин, в сущности, ни при чём.

– В общем, Отто пока останется у меня. Посмотрим, что из этого получится, – сказал тогда Цапкин. Да, такое имя дал ему Андрей Михайлович из-за непонятного мычания: «Ото…то…тоото», – которое Цапкин принял за «отойди» или «отойдите».

– Отто? – спросила Марианна.

– Надо же его как-то называть, – разумно объяснил Цапкин. – Не Васей же или ещё каким Сашей, ты его видела?

Мы с Думкиной засмеялись.

– Немец какой-то получается – Отто, – сказал я.

– А что, немец и есть, стало быть. – Цапкин одним глотком допил вино и кинул бутылку в мангал.

Дальше произошло такое, что все мы разом онемели, абсолютно не понимая происходящего.

– Русский я, – услышали мы со стороны дома.

Как по команде мы повернули головы и увидели, что Отто стоит на крыльце, теперь уже без пледа, совершенно голый.

– Русский я, – повторил он, словно мы пытались отрицать сказанное.

Цапкин мигом побагровел:

– Так ты говорить умеешь.

– Ото…отто…от, – замычал Отто.

– Удивительно, – сказала Думкина.

– Да уж, – согласился я и только тут заметил, что произнесла это Марианна, разглядывая Отто ниже пояса.

Конечно, мы кинулись пытать Отто. Все уверились в том, что он либо обрёл память, либо искусно дурил нас всё это время. Но Отто больше не сказал ни слова. И был так убедителен в своём молчании, что мы списали случившееся на сумбурность всего происходящего в принципе. Только Думкина предположила очевидное: «Что-то с нашим Отто не так, что-то с ним точно не так».

Отто производил странное впечатление. Можно, конечно, задаться вопросом: «А какое ещё он должен производить впечатление, учитывая всю историю?» – и я, пожалуй, соглашусь с его правомерностью, но дополню, что рассказываю всё это, опираясь не столько на привычное положение вещей, сколько на данность, в которой все мы находились в то время. И странность его я подразумеваю, прежде всего сравнивая с тем его состоянием, когда Отто был обнаружен. Мы – и Думкина, и я, и Цапкин – решили, что у Отто амнезия. Могли бы мы тогда поверить в какое-то его чудесное появление? Мы всеми силами пытались думать, что ничего особенного в нём нет, и всё происходящее хотели объяснить рационально. Мы не понимали, что на наших глазах прямо сейчас происходит нечто удивительное, такое, что изменит наши жизни и, может статься, не только наши.

Так вот, Отто казался странным потому, что несмотря на его беспамятство, он не оставлял впечатление глупого или неразумного человека, скорее казалось, будто это мы что-то не понимаем, что на самом деле так и было. Даже этот его расфокусированный взгляд, как я теперь понимаю, не потому, что он не может сосредоточиться на том, что видит, а от того, что взирает на окружающую действительность без точки опоры. Без точки той опоры, без которой и я, и Цапкин, и Думкина не смогли бы обойтись никогда. Представьте наши лица после слов Отто: «Я русский». Представьте ещё, как всё происходящее выглядело в натуре. Голый парень на крыльце дома-музея в самом центре города М. на улице А. такое говорит, что в современном мире могут принять за экстремизм. Я подумал, что лучше бы он сказал: «Я – россиянин», – но в этих его словах таилась такая гордость и вера в сказанное, что стало как-то не по себе. Мне, по крайней мере. Но Цапкин умудрился разрядить обстановку, сказав только: «Русский, стало быть. Сочувствую», – и решительно направился в дом, на крыльце схватив Отто за руку и всем видом показывая, что дальнейшее обсуждение бессмысленно.

С тех пор я стал частым гостем в доме Цапкина. Если быть ещё точнее, я каждый день с утра, как на работу, шёл к Андрею Михайловичу, радуясь не только тому, что появилась какая-то цель, но и тому, что Марианна теперь каждый день оказывалась в поле моего зрения. А зрение моё иногда вместо того, чтобы фиксировать реальность, частенько обращалось за картинкой к фантазиям. Если бы Думкина о них узнала, то вряд ли бы продолжила общение со мной. Эта её поза лотоса под яблоней превратилась в моей голове в абсолютно развратную картину, но и винить себя в этом я не мог. Сложно винить себя хоть в чём-то, когда видишь женщину с широко раздвинутыми в коленях ногами, даже если ситуация не располагает.

Отто с каждым днём эволюционировал. Другого слова и не подобрать. Скачок произошёл, по словам Цапкина, когда Отто пристрастился к телевизору. В укор Цапкину скажу, что смотрел Отто в основном то, что любил смотреть Андрей Михайлович. А питал Цапкин слабость к двум центральным каналам: первому и второму, что странно, учитывая, что никогда Цапкин не производил впечатление глупого человека.

Второй канал сейчас, как вы сами знаете, словно жуткий метастаз раковой опухоли, захватил и другие частоты и превратился в единое – канал «Россия». И Отто, наш удивительный Отто, многие часы проводил за просмотром бесконечных политических телешоу. Этим фактом для себя объяснял я позже заявление Отто по поводу его национальной принадлежности.

Но настоящие изменения в развитии Отто случились, когда во двор дома-музея упал мяч с баскетбольной дворовой площадки. Отто поднял мяч с земли, повертел в руках и вопросительно посмотрел на нас. На нас – это на бессменную нашу компанию: я, Цапкин, Думкина. Мы одобрительно промолчали, а я снял кроссовки и предложил их Отто. К счастью, они оказались ему впору. Цапкин снял с себя футболку и отдал ему. В шортах Отто не нуждался, на нём были такие же, как у Цапкина, трусы в жёлтых смайликах. Отто отправился на баскетбольную площадку, и, конечно же, мы все с интересом последовали за ним. Думкина даже подпрыгивала в нетерпении, словно предвкушая необычность будущей сцены.

Отто вышел на площадку и, несмотря на то, что на поле уже были люди, отсчитывающие классические «тридцать три» в одно кольцо, не целясь, отправил мяч в корзину, проводив его в высшей точке отрыва академической в баскетболе расслабленной кистью. Мяч, достигнув пика траектории, скользнул вниз, едва колыхнув сетку под кольцом, и все услышали характерное – шурш. Это был вызов! «Я один, вы все», – сказал Отто и повторил бросок – шурш! Удивительным было не столько его точнейшее попадание, сколько отскок мяча. Отто бил именно так, что мяч, пролетая сквозь кольцо, ударялся о поле, затем о борт, об землю и следующим рикошетом ему в руки. Это можно было бы назвать случайностью, но он повторил трюк ещё раз, и молодые люди, бившие «тридцать три», приняли вызов.

Я не большой любитель спорта, если честно, но такое удовольствие от баскетбола испытывал только однажды, когда в девяностые годы прошлого века транслировали NBA, кажется, по второму каналу с комментариями Гомельского. Как же я тогда был поражён. Я не догадывался, что смотрю игры великой команды Chicago Bulls в том составе, который навсегда войдёт в историю баскетбола. На площадке блистал Майкл Джордан, но мог ли когда-нибудь после этого я подумать, что живьём увижу такие трюки, что талант «летающего Майка» померкнет перед ними. И это был Отто. То, что он творил, не поддаётся описанию. Игра закончилась, практически не начавшись. Уже через пару минут все участники импровизированного матча просто стояли открыв рты. Отто, словно забыв, что здесь есть ещё кто-то, выдавал броски, проходы, бил сверху, бросал с закрытыми глазами, летал, оттолкнувшись от штрафной линии, до самого кольца. Конечно, мы были поражены, учитывая, что несколько дней назад этот парень и слова разумного сказать не мог. Скоро Отто устал, но было видно, что не физически, ему просто стало неинтересно. Он повертел в руках мяч и аккуратно катнул его в аут.

Отто вышел с площадки и пошёл в сторону дома. Мы поспешили за ним. Он спустился в подвал, прошёл на кухню, достал из холодильника пакет молока и налил полную чашку. Сделав несколько глотков, он поставил чашку на стол и стал смотреть на неё привычным уже для нас расфокусированным взглядом, словно пропитывался приобретённым только что опытом. Мы решили не стоять у него над душой и расположились в соседней комнате.

– Отто за несколько дней с помощью одного только телевизора научился говорить по-русски, стало быть, – начал Цапкин, – или знал его и вспомнил.

– Я почитала про амнезию, так не бывает, – вставила Марианна. – Мне кажется, он реально и не умел говорить никогда.

– Если честно, я уже не знаю, что думать и о чём предполагать, – сказал я. – Может, оставим пока попытки разобраться и подождём? Время покажет.

– Согласен, – сказал Андрей Михайлович.

– Это что, голосование? – Думкина засмеялась, и мы вместе с ней.

Хочу сказать, что все мы были очарованы Отто. Его стремительная эволюция, его необычайная внешность, его не поддающееся объяснению появление – всё это интриговало настолько, что никому не хотелось разбираться, что и как на самом деле. Было в этом что-то детское и наивное, как бывает, когда сталкиваешься с чем-то в первый раз в жизни, но, если в детстве такое происходит чуть ли не каждый день, во взрослой жизни каждому чуду становишься благодарен и стараешься всеми силами сохранить его ощущение.

День закончился, а на вечер я решил не оставаться. Не хотелось слишком уж мозолить глаза Цапкину и Думкиной.

Я вернулся домой и много думал об Отто. Признаюсь, он немного пугал меня. Мне казалось странным, что Марианна и Андрей Михайлович испытывали восторг от его игры в баскетбол и того, что он овладел языком за несколько дней. Кстати, о баскетболе – откуда это умение? Даже не умение – гениальность. Может, он видел по телевизору игру? Да, скорее всего, так и есть, просто увидел по телевизору, но тем удивительнее. Если он настолько легко овладевает не самыми, скажем, простыми умениями, что будет дальше? Что он будет уметь через год, через два, через десять лет? Конечно, может быть, он, как все вундеркинды, остановится в развитии на определённом этапе, как это бывает, когда ребёнок в шесть лет перемножает умопомрачительные числа в уме, и все пророчат ребёнку карьеру учёного или, более того, предрекают судьбу человека, который изменит науку, чьё имя встанет в один ряд с Ньютоном, Эйнштейном, Шрёдингером, но оказывается, что перемножение больших чисел в уме и есть его предел. И всё, чего он достигает – участие в каком-нибудь шоу талантов, где не выходит даже в финал. Но что ещё хуже, как мне кажется, не столько потолок, в который он упирается и который сам прекрасно осознаёт, а отношение окружающих. Сложно представить, что чувствует сорокалетний, теперь уже совершенно обыкновенный человек с одним лишь уникальным умением, да и то не самым полезным. Кто-то виртуозно вяжет шарфики, а кто-то прокачал все ветки развития какой-нибудь техники в компьютерной игре, а кто-то глазницей пиво открывает, а кто-то вот так перемножает в уме огромные числа, даже не понимая, как вообще работает математика. Что все они чувствуют повзрослев, если в детстве родители, разглядев талант к вязанию шарфиков, бросили все силы на то, чтобы ребёнок только эти шарфики и вязал? Чтобы гордиться: «Смотрите, какие шарфики! И это в шесть лет!»

Может быть, наш Отто окажется не таким и этот его баскетбол не конечное умение, а только одна из граней возможного таланта, и он никогда не опустится до шоу талантов. Что может быть унизительнее, чем талант, достойный лишь того, чтобы быть участником шоу? Если не считать, что сама жизнь – то ещё шоу, без меры напичканное рекламой нас же самих в профилях социальных сетей. Все мы теперь не люди, а «личный бренд», и как разглядеть среди этих «брендов» годные, сегодня совсем не простая задача. И хотя шоу уже порядком всем поднадоело, другой модели существования пока ещё не придумано, а то, что было придумано до того, как это шоу началось, благополучно сдохло из-за невозможности реализации. И будем смотреть шоу, и будем бегать на кухню, пока идёт рекламный ролик, и не заметим, как стирается наша память. Вернёмся к телевизорам или мониторам, перекурив или закусив бутербродом после рекламы, и в удивлении станем пучить глаза на кого-то нового на сцене, кто так легко перемножает в уме огромные цифры.

Почти неделю я не ходил к Цапкину, несмотря на то что звонил он каждый день и делился новыми успехами Отто.

Андрей Михайлович звал меня к себе, но я отказывался, ссылаясь на массу работы. Если честно, причина этого крылась в Думкиной. Когда Отто блистал на баскетбольной площадке, я наблюдал не столько за его трюками, сколько за реакцией Марианны. Невозможно не заметить, как меняется взгляд женщины, когда она начинает влюбляться. Нет, не когда она уже влюблена, а когда она ещё сама не понимает, что скоро влюбится, но уже чувствует это каждой клеточкой организма. Женская любовь всегда прекрасна в начале. Всегда удивительна при рождении – в ней столько чистой энергии, что непременно хочется стать объектом такой любви. Ведь самое удивительное в любви – не чувствовать, что тебя любят, а наблюдать, как из-за этой любви меняется человек, который любит. Как правило, тот, кого любят, не меняется совсем. Но большая ошибка считать, что влюблённый в тебя человек меняется из-за тебя. Это совсем не так. Он меняется именно и только из-за самой любви. Станете ли вы спорить с утверждением, что, если вас кто-нибудь когда-нибудь любил и вы расстались, некогда влюблённый в вас человек не меняется после того, как разлюбил? С ним это остаётся навсегда. Не бывает так, чтобы человек превратился в себя прежнего до этой любви. Не бывает.

И вот я увидел тогда, как Марианна меняется прямо у меня на глазах, и, конечно, я приревновал. А что делает человек, поглощённый ревностью? Что он делает в первую очередь? Естественно, всеми силами пытается доказать себе, что и не нуждается вовсе в том, кого приревновал, а единственный доступный способ доказать это для него в такой момент – самоустраниться. Так я и поступил, наивно полагая, что поможет. И, конечно, долго я не продержался. Уже через неделю сдался и сам отправился к Цапкину. Сначала я побродил немного возле дома-музея и, когда почувствовал запах шашлыка, когда услышал голоса и понял, что сегодня у Андрея Михайловича гости, решился и без приглашения вошёл во двор.