Текст книги "Одна ночь"

V

Следующий день прошел у Хребтова гораздо спокойнее. Это легко понять, зная его характер.

Обуревавшие его вчера чувства нашли исход в дьявольском замысле мщения человечеству. Таким образом, у него явилась цель, а имея цель перед собою, он весь превращался в энергию, в деятельность, так что для сомнений и терзаний не оставалось времени.

Вставши очень поздно, профессор долго и систематически обдумывал план своего замысла. Обдумывал его, как полководец, работающий над планом сражения. Старался предвидеть все случайности, заметить и исправить все слабые места. Когда же все до мельчайших деталей было обдумано, перешел в лабораторию и принялся за дело.

На одной из полок стояло множество банок своеобразной формы, тщательно закупоренных, содержащих культуры микробов. Выглядели они совсем невинно: в одних был налит бульон, в других какая-то темная жидкость, похожая на кровь, третьи содержали кусочки сырого картофеля. Но каждая из них, по своей разрушительной силе, была неизмеримо страшнее, чем целая куча пироксилина, динамита или какого-нибудь другого взрывчатого вещества.

Хребтов в задумчивости оглядел этот арсенал, словно затрудняясь в выборе. Наконец снял одну банку, отмеченную несколькими буквами, написанными чернилами по стеклу.

– Это не просто чума, а чума в квадрате! – пробормотал он, рассматривая значки.

Действительно, ничего подобного тому яду, который Хребтов держал в руках, мир еще не видел. Профессор имел полное право испытывать некоторую авторскую гордость, глядя на эту банку с культурою бацилл.

Дело в том, что, производя свои опыты над чумою, культивируя бацилл в различных питательных средах, прививая их различным животным, он прежде всего старался получить ослабленную, маложизнеспособную расу, предназначенную для предохранительных прививок. Но в то же время он работал над созданием нового сорта бактерий, еще более живучих, еще более убийственных, чем обыкновенные.

Зачем ему понадобилось это – он и сам не сумел бы объяснить. Вопрос был в чисто научном интересе этого опыта, в экстравагантности идеи создания сверхчумы. Результатом получилось племя бацилл, прошедших через всевозможные испытания и тысячу раз доказавших свою сверхъестественную живучесть. Они могли выдерживать замораживание, кипячение, засушивание и все-таки, лишь только попадали в благоприятную обстановку, начинали множиться с феноменальной энергией. Минимальное количество их заражало без промаха всякое животное. При опытах с ними зараженные кролики и крысы умирали чуть ли не вдвое скорее, чем от обыкновенной чумы.

Вот этим-то бактериям и решил профессор поручить дело мщения.

Правда, питательная среда в банке засохла, общее количество культуры было невелико, но он подлил воды и получил количество жидкости, вполне достаточное для его цели.

Затем он прошел в спальню и вытащил из-под кровати сундучок, в котором хранились деньги. Тут была масса бумажек – рублевок, трехрублевок, пятирублевок. Хребтов не сдавал денег в банк, предпочитая хранить их у себя, так как чувствовал к ним некоторое сладострастное влечение. Теперь они пригодились. Он отнес пачку ассигнаций в лабораторию и стал смачивать каждую бумажку зараженным раствором.

Лично он, после знаменитого опыта прививки чумы, мог не бояться заражения, но для других людей каждая бумажка, обработанная таким способом, приобретала губительную силу, равную по крайней мере силе хорошей Крупповской пушки.

И по мере того как кипа ассигнаций, разложенных для просушки, росла, Хребтов чувствовал себя все сильнее. Никогда еще ни один царь не имел более сильной армии!

Собственная мощь опьяняла его; теперь уже ни за какие блага мира он не отказался бы от своего плана.

«Как это удачно, – думал профессор, – что именно деньги избрал я как средство разнести заразу. Сколько недобросовестных поступков было совершено из-за каждого лежащего здесь рубля. Сколько непродажных, святых вещей они покупали. Сколько раз при их помощи сильный душил слабого. Теперь же они понесут в мир мщение за то зло, которое ради них совершалось. Какое страшное совпадение! То, что убивало душу, начнет убивать тело. Какая злобная ирония со стороны судьбы! Но если признавать судьбу, придется признать и Бога».

Профессор пожал плечами. Давно, давно он не думал о Боге и так отвык от самого представления о нем, что случайная мысль не пробудила ни тени боязни возмездия.

Скоро работа была окончена. Оставалось дать бумажкам высохнуть, что заняло с час времени, в течение которого Хребтов не знал, куда деваться от томления, всегда вызываемого у энергичных людей невольным перерывом в работе.

Наконец он уложил все деньги в бумажник и собрался выходить, но раньше привел в порядок свой костюм, для чего оказалось нужным посмотреться в зеркало. При этом его самого поразил печальный вид его физиономии. Она осунулась, потемнела, сделалась не только уродливой, но и страшной. Впрочем, это не смутило Хребтова. Наоборот; он был доволен, потому что чем более отвратителен человек, несущий месть, тем месть должна быть обиднее и страшнее.

И он вышел из дома, чтобы произвести посев смерти.

Согласно заранее обдуманному плану, следовало начать с модного магазина «M-lle Gerard», находящегося в центре города. Когда-то ему пришлось слышать, что там одеваются самые богатые и шикарные женщины Москвы. Им, баловням судьбы, и предназначался его первый удар. Пускай, вместе с роскошными платьями, m-lle Gerard продаст им смерть. Пускай их поклонники вдохнут в себя эту смерть, целуя нежные руки и атласные плечи.

Но, придя к магазину, уже поднявшись по лестнице, профессор вдруг остановился в затруднении. Что же он будет покупать? Это была одна из непредвиденных мелочей, тормозящих исполнение как нельзя лучше выработанных проектов.

В самом деле, – что он может покупать в магазине дамских нарядов? Ведь не платье же!

И, простоявши минуту на площадке лестницы, он собрался уходить. Грозовая туча могла миновать магазин m-lle Gerard, но этому помешала простая случайность. Поворачиваясь, профессор увидал надпись на вывеске около дверей: «Цветы, кружева, перья».

Ну вот, теперь он знает, что покупать. Кружева! Отличная мысль. Какая-нибудь знакомая могла ему поручить покупку кружев. И он решительно вошел в магазин под звон колокольчика, приделанного к двери.

Там в это время не было других покупателей, так как пора аристократических клиенток m-lle Gerard еще не настала. Тем не менее работа была в полном разгаре. Через раскрытые двери можно было видеть, что вторая комната полна мастерицами, согнувшимися над шитьем. В магазине, среди черных с золотом шкафов, похожих на витрины музея, старшая закройщица прикладывала палевые ленты к голубому шелку, расстилавшемуся роскошной волной на черном прилавке, и о чем-то советовалась со стоявшей тут же молоденькой, но чахлой мастерицей.

Обе женщины повернулись к вошедшему, когда прозвенел звонок, и профессора поразил контраст между серовато-желтым, чахоточным оттенком их лиц и живостью красок материй, развертывавшихся под их пальцами.

– Что угодно monsieur?

– Я хотел бы купить кружев.

– Каких кружев желает monsieur? У нас большой выбор.

– Право, не знаю. Дайте мне каких-нибудь хороших.

Продавщица засмеялась.

– Мы плохих и не держим. Только сорта кружев бывают разные. Может быть, вы скажете мне, для какого платья предназначаются кружева. Я помогу вам выбрать.

Хребтов почувствовал себя совершенно сбитым с толку. Какие, черт возьми, бывают платья? Он немного подумал и сказал:

– Платье шелковое.

– Но этого мало. Я должна знать цвет, фасон платья. Иначе нельзя выбрать подходящую отделку. Ведь для monsieur же будет хуже, если дама, которая поручила ему покупку, останется недовольна. О, женщины в этом отношении очень строги!

Говоря это, закройщица бросила косой взгляд мастерице, указывая на фигуру Хребтова. Обе едва удержались от смеха.

Терпение профессора истощилось.

– Дайте мне вот это, – сказал он, указывая на кружевной воротник, грациозно охватывавший коленкоровую шею манекена.

Ему завернули кружево, и он заплатил своими отравленными бумажками, искренне возмущаясь безобразной дороговизной назначенной цены.

Едва дверь за ним закрылась, старшая закройщица отнесла его деньги в ящик с выручкой. По дороге она ловко отделила одну рублевку и жестом, указывающим на большую привычку, сунула ее в карман. Вместе с этою рублевкою она вечером внесла в свою квартиру смерть, которая выкосила всех тех, для кого она жила и работала.

От модистки Хребтов зашел к ювелиру. Там он выбрал почему-то обручальное кольцо, купил его и сунул в карман. Решив, что в этой местности двух зараженных пунктов достаточно, он прошел затем на Тверскую, где выпил стакан кофе в большой кондитерской и оставил еще одну зараженную бумажку.

На Кузнецком мосту он купил букет цветов, который приказал отослать по вымышленному адресу. Оттуда прошел на Покровку и в двух магазинах купил первые попавшиеся на глаза вещи.

При переходе через Театральную площадь к нему пристал старик-нищий. Сначала он по привычке прошел мимо, бормоча:

– Бог подаст!

Но потом спохватился, повернул назад и, порывшись в бумажнике, дал целых три рубля.

Нищий сначала онемел от изумления, затем стал рассыпаться в благодарностях, на каждом шагу поминая имя Бога. Но Хребтов уже шагал дальше с веселой улыбкой на лице.

«Ему есть за что благодарить, – думал он, – бедняк получил гораздо больше, чем предполагает. Интересно знать, успеет он пропить свои три рубля или его “схватит” раньше?»

Часов в пять вечера профессор вспомнил, что ничего еще не ел сегодня и зашел в ресторан. Там его спокойное настроение сменилось новым приступом тоски и злобы. Может быть, причиною этого были две выпитые им рюмки водки, а может быть, и то, что кругом было много веселых, чистых, приличных людей, бросавших на него исподтишка взгляды удивления и гадливости.

Вероятно, на самом деле он был ужасен. Даже лакей, подававший блюдо, когда взглянул на его лицо, остался минуту неподвижным, а потом побежал и стал что-то рассказывать шепотом человеку, стоявшему за буфетом.

Этому лакею профессор с особенным удовольствием дал рубль на чай и, выйдя из ресторана, снова принялся за свое дело.

Но, хотя его расходившиеся было нервы и успокоились немного от ходьбы, все же утреннее спокойное настроение не вернулось. Он чувствовал себя как в чаду после выпитой водки. Голова была тяжела и начинала болеть.

Кроме того, им овладела страшная усталость, усталость нескольких дней, которая постепенно скопляется где-то в укромных уголках организма и потом сразу ложится свинцовою тяжестью на мускулы, на нервы, на мозг. Но, несмотря на это, он пересиливал себя и ходил до самого вечера, все покупая и покупая, хотя теперь делал это без всякой системы.

Все купленные вещи он таскал с собою. Ему как-то не приходило в голову избавиться от них. Постепенно их накопилось огромное количество, но он так и принес все с собою, когда в одиннадцать часов вечера дотащился до своей квартиры. Там он сбросил этот груз мешков, коробок, свертков на пол в передней и остановился над ним в глубоком раздумье.

Ему хотелось плакать, так он страдал от усталости. Зато все нравственные вопросы умолкли, и колоссальное злодеяние, только что им совершенное, не вызывало никаких размышлений, а стояло в сознании лишь как бесформенный призрак, отделяющий вчера от сегодня.

Старая кухарка, открывшая ему дверь, молча, испуганно приглядывалась к своему хозяину в течение нескольких минут. По-видимому, она успела за это время прийти к каким-нибудь заключениям относительно его состояния, потому что, едва он скрылся в спальне, волоча за собою ворох покупок, она побежала в кухню и первым делом заперла за собою дверь на задвижку. Потом села на постель и принялась размышлять, с трудом ворочая свои неуклюжие мысли, пытаясь объяснить тот страх, который внушал ей за последние дни профессор.

Она видела через щелку, как он убивал кошку, и потом не могла заснуть целую ночь, с ужасом прислушиваясь к его шагам в лаборатории. Ей не приходило в голову доискиваться причины того, что происходило, но она всем своим существом боялась Хребтова и приняла решение бежать.

Ее последние сборы были недолги. Она сняла из угла образа, уложила их между подушками, завернула все это в перину, немного подумавши и пометавшись по кухне, сунула туда же пару кастрюль и завязала тюк веревкой. Потом накинула теплый платок, прислушалась, открыла дверь в сени и вытащила туда вещи. Затем вернулась в кухню, потушила лампу и ушла навсегда, крепко захлопнувши за собою дверь.

Последний человек, с которым Хребтов был хоть чем-нибудь связан, покинул его.

А профессор в это время, несмотря на усталость, побуждаемый странным любопытством, развертывал принесенные с собою свертки. Когда их содержимое было разложено на полу, выяснилась странная вещь: сам того не замечая, он купил исключительно предметы женского обихода.

Здесь были кружева, отличный атласный корсет, сладострастно повторявший формы женской груди, пара лакированных дамских ботинок с причудливо выгнутыми высокими каблуками, изящный веер, несколько флаконов духов, широкий пояс с бронзовой пряжкой, украшенный фальшивыми камнями в стиле moderne, было, наконец, полдюжины цветных женских рубашек.

Все это рассыпалось по полу, образуя красивую, блестящую кучу среди неприглядной комнаты ученого. Получилось такое впечатление, будто недавно в грязной спальне старого холостяка была изнеженная женщина и ушла, оставляя за собою все эти дразнящие воображение принадлежности туалета.

Хребтов стоял, разглядывая при жалком свете свечи бесполезное великолепие купленных вещей, и старался понять – почему он выбрал именно эти предметы, а не какие-нибудь другие.

Машинально сунул он руку в карман и нашел там обручальное кольцо. Так же машинально надел его на палец и, усевшись на краю постели, стал пристально разглядывать свою руку.

Вдруг на глазах его повисла какая-то тяжесть. Странное, щекочущее ощущение пробежало по лицу, и он тихо заплакал обильными слезами.

Было что-то невыразимо ужасное в сочетании детского плача с внешностью этого чудовища.

А когда, полчаса спустя, профессор крепко спал, протянувшись одетый поверх одеяла, золотое кольцо продолжало блестеть у него на пальце.

С кем обручился он в этот вечер, следуя странному капризу больной фантазии? С тою ли, которую любил, которой жаждал и за отказ которой мстил целому человечеству? Или со своей старой возлюбленной – чумою, которая не изменила ему и выступила мстительницей за его обиды? Не знаю. Знаю только, что он не расставался больше с кольцом и часто подолгу глядел на него в задумчивости.

Заснувши около двенадцати часов ночи, Хребтов проснулся лишь к десяти утра.

Вообще в течение всего этого безумного времени он спал чрезвычайно много, и, вероятно, только сон поддерживал его силы, потому что ел он вчетверо меньше, чем обыкновенно, заходя в рестораны лишь тогда, когда чувствовал потребность отдохнуть среди своих странствований по городу.

Дело разнесения болезни было, собственно говоря, сделано уже в первый день. Десятки отравленных бумажек, пущенные в обращение, обеспечивали сильнейшую эпидемию, особенно принимая во внимание, что весна в этот год была на редкость жаркая.

Однако деятельность была необходима профессору, и он еще несколько дней провел в ходьбе, повсюду сея смерть, хладнокровно соображая, где болезнь найдет себе лучшую пищу, заботясь о том, чтобы не оставалось незараженных пунктов.

Он побывал в Замоскворечье, потративши полдня на обход лабазов и оптовых складов. Его видели в церквах и монастырях, где, несмотря на толпу богомольцев самой пестрой внешности, профессор привлекал к себе общее внимание уродливым лицом, движениями, напоминающими автомата, и щедрою раздачей бумажных денег нищим. Его можно было встретить и на рынках, особенно на площади торга около Сухаревой башни. Там скопище продавцов и покупателей вокруг поставленных прямо на мостовую палаток и прилавков пропитано такою массой тяжелых испарений, что является настоящим раем для чумных бацилл.

Когда я представляю себе эти его странствования, они кажутся мне отрывком из какой-нибудь страшной сказки. Никогда еще ужас действительности не был до такой степени близок к ужасу фантастического.

Вообразите себе фигуру человека, до такой степени уродливого, что при взгляде на него трудно поверить собственным глазам, шагающего с утра до вечера по городу, спокойно, безустанно разнося смерть.

Он не смотрит по сторонам, не замечает толпящихся кругом людей. Он неотразим и бесчувственен, как рука судьбы.

Я не понимаю только одного.

Как люди, встречавшие его, инстинктивно не почувствовали всей массы кипевшей в нем ненависти и злобы?

VI

Итак, посев смерти был сделан. Ад и Рай, а если нет ни того, ни другого, то по крайней мере городские кладбища могли рассчитывать на богатую жатву.

Но раньше, чем она наступила, прошло несколько дней, в течение которых люди мирно жили рядом с чумою. Они заботились о завтрашнем дне, любили, ненавидели, подписывали векселя, не подозревая, что рядом уже стоит некто, призванный отнять у них завтрашний день, насмеяться над любовью, заглушить ненависть и уплатить по всем векселям.

Знал об этом только Хребтов, заключившийся в лаборатории, проводивший дни и ночи в мучительном ожидании.

Наконец пали первые жертвы.

Я думаю, раньше всех заболела дочь закройщицы от m-lle Gerard, болезненная девочка четырнадцати лет, единственный предмет любви, нежности и забот своей матери.

Правда, доктор заявил, что она скончалась от тифа, но это ничего не доказывает, если принять во внимание сходство первоначальных симптомов обеих болезней, а также то, что девочка была бедной пациенткой и не могла рассчитывать на особое внимание доктора.

Вероятно, многие доктора, наскоро осматривая больных, делали ту же ошибку. Если мы просмотрим санитарную рубрику газет за время, непосредственно предшествовавшее официальному объявлению эпидемии, то заметим странное возрастание числа тифозных заболеваний. Несомненно, во многих случаях здесь нужно читать слово «чума» вместо слова «тиф».

Но лишь только болезнь коснулась богатого человека, «серьезного» пациента, она не могла уже больше скрываться, и врачи изобличили ее настоящую природу. Было произведено научное исследование, которое установило, что купец первой гильдии Семипятов умер от чумы. Этому купцу выпала на долю честь официально открыть собою длинный список жертв эпидемии, которых потом перестали считать и записывать.

О таком ужасном случае, как неожиданное появление чумы в Москве, перепуганные врачи поспешили, разумеется, донести начальству. Начальство добросовестно приняло все санитарные меры и постаралось сохранить событие в тайне, чтобы не вызвать в городе преждевременной и, может быть, неосновательной паники. Но судьба устроила так, что это мудрое распоряжение осталось невыполненным.

У лаборанта бактериологической лаборатории, где производилось исследование крови Семипятова, была молодая, хорошенькая жена, которую он безумно любил. Та, в свою очередь, не менее пылко любила репортера газеты «Вечерняя почта». Эта комбинация обратила в ничто все усилия полиции, направленные к сохранению тайны.

В тот день, когда исследование обнаружило наличность чумных бацилл в крови Семипятова, муж легкомысленной дамы вернулся к обеду домой крайне нервно настроенный. Жена пробовала узнать причину этого, но на все вопросы он отвечал, что чувствует себя здоровым, что ничего не случилось, что он спокоен и весел.

А между тем его побледневшее, вытянутое лицо говорило совсем другое. Тогда у жены возникло опасение: «А вдруг он узнал что-нибудь про репортера?» И со всею энергией женщины, чувствующей себя в опасности, она принялась кокетничать, сердиться, ласкаться, лишь бы узнать, в чем дело.

Разумеется, бедный лаборант не выдержал. Да и можно ли вообще требовать от мужчины, чтобы он сохранил тайну от хорошенькой, настойчивой, не брезгующей никакими средствами женщины? Через полчаса она была уже в курсе дела, причем, узнавши секрет, прежде всего обрадовалась, что ее шашни не открыты, затем почувствовала ненависть к мужу, получившему задаром столько ласк, и, наконец, решила, что следует вознаградить себя за напрасную тревогу, а своего возлюбленного за ту нежность, которая, принадлежа ему по праву, была в силу необходимости истрачена на мужа.

Поэтому, как только супруг улегся заснуть часок-другой после обеда, она написала и отослала в редакцию «Вечерней почты» записку, назначая любовнику свидание в одних второразрядных меблированных комнатах на Тверской, служивших дешевым, хотя несколько грязным приютом их счастья.

В назначенное время репортер был уже там. Он всегда являлся на свидания за полчаса до назначенного срока, с трогательною аккуратностью человека, не имеющего счастья в любви и поэтому дорожащего раз завязавшимся романом.

Ему, впрочем, редко в чем-нибудь улыбалось счастье. Пройдя не без страдания ту пору вступления в жизнь, когда каждый человек чувствует, что призван прославиться и разбогатеть, он замерз в положении пасынка литературы, которому, в погоне за новостями, приходится больше работать ногами, чем головой. Такому человеку нет надежды на лучшее будущее, потому что жестокая профессия держит его, не давая опомниться, перевести дух и приискать другое занятие. Если он не женится на богатой невесте или не выиграет денег в лотерею, то оказывается обреченным в течение всей жизни питаться бутербродами из театральных буфетов, бывать чаще пьяным, чем сытым, и находить единственное утешение в желчном, обличительном тоне своих заметок, хотя и тут синий карандаш редактора часто мешает непонятой душе излить свое негодование.

Однако всякий человек должен иметь хоть отдаленную, хоть бледную мечту для того, чтобы согласиться жить и переносить все житейские неприятности. Каторжник, осужденный на двадцать лет, мечтает о свободе. Репортер мечтает о каком-нибудь невероятном, чудовищном, захватывающем событии. Сенсационность – своего рода психоз каждого из этих людей. В ней их надежда на славу, на богатство, на лучшее будущее. Самый скромный репортер не хуже Нерона сжег бы Рим, если бы знал, что он первым представит в свою редакцию описание пожара.

Неудивительно поэтому, что, когда жена лаборанта рассказала про чуму, ее возлюбленный весь обратился во внимание, хотя дело и происходило между двумя поцелуями.

– Как чума? Об этом ничего не пишут!

– Ну конечно, не пишут, потому что приказано хранить тайну.

Тайна! Нет более магического слова для репортера. Романтическое настроение влюбленного сразу исчезло. Он вырвался из объятий своей подруги и, слегка побледнев, заходил по комнате. Ему казалось, что за спиною у него вырастают крылья.

– Чума… Полиция хочет хранить тайну. Послушай, ты наверное это знаешь?

– Ну, конечно. Ведь муж же мой производил исследование.

– Может быть, он только пошутил?

– Вот тебе и на! Разве от этого увальня дождешься шутки!

Репортер волновался все более и более. В ушах его уже звенели фразы будущей газетной статьи. Но любовница, обиженная его холодностью, иначе поняла это волнение, так что решила его успокоить.

– А ты уж и перетрусил, дуся. Ну, полно. Мало ли чего мой дурак наплетет. Вот он видит в микроскоп такие вещи, каких, может, и на свете нет, а у себя на голове не замечает огромных рогов. Перестань волноваться. Ну пойди, поцелуй меня. Смотри, вот здесь, на шее, еще остался след от твоих зубов.

Но эти слова произвели совершенно неожиданное действие. Он побледнел и бросился к ней почти в ярости.

– Так может быть, твой муж ошибся, может быть, все это чепуха!

Еще никогда он не позволял себе так с нею обращаться. Жена лаборанта и без того была раздражена не идущими к делу разговорами, а теперь совсем обиделась.

– Да что тебе так далась чума? Я и слышать-то о ней больше не хочу. Правда, неправда – не все ли тебе равно?

Но он схватил ее за руку и принялся трясти изо всей силы.

– Да скажи, наконец, толком. Правда ли, что в городе чума? Ведь у тебя ничего понять нельзя!

Она хотела вырваться, но не могла. Тогда бедняжка закричала истерическим голосом:

– Зверь, изверг! Конечно, в городе чума. Да еще какая! Пусти руку, мужлан! Если бы я знала!..

Конец фразы потерялся в рыданиях, но репортеру нечего было больше узнавать. Он выскочил из комнаты, как был, в расстегнутом жилете, с воротничком в руке и помчался прямо к редактору, оставивши свою возлюбленную размышлять о людской неблагодарности, сидя на развалинах былого счастья.

Редактор «Вечерней почты» был пожилой, унылый человек, хронически переутомленный ночною работой. За двадцать лет редакторской деятельности ему пришлось переиспытать множество всяких ощущений. Он и банкротился, и в тюрьме сидел, бывал высылаем и отдаваем под надзор полиции. Его газету и штрафовали, и закрывали, и конфисковали, так что удивить его чем бы то ни было оказывалось теперь совершенно невозможным. Поэтому, когда к нему ворвался репортер и забегал вокруг стола, восклицая:

– Сенсация, сногшибательность, успех!

Он только критически взглянул на посетителя и рассеянно задал вопрос:

– Где это вы сегодня наклюкались?

– Я не пьян, – гордо возразил тот, – а приношу вам золотую россыпь. Завтра же вы будете богаты. Ни одна газета ничего еще не знает!

– Вот как! Что же у вас за новость?

Репортер поколебался, стараясь придать сообщению соответствующую форму, но прежде, чем успел придумать какую-нибудь забористую фразу, у него с языка сорвалось:

– В городе чума!

Редактор спокойно снял с носа очки, протер их, снова надел и только тогда спросил:

– Откуда вы узнали?

Вопрос был трудный. Репортер сделал скромное лицо и многозначительно произнес:

– Этого я не могу вам сказать; но известие безусловно верное.

– В таком случае не мешайте мне больше работать. В течение последней недели мы опровергали сами себя уже восемь раз. Я не хочу, чтобы это случилось в девятый.

И редактор, повернувшись к столу, погрузился в прерванный пересмотр гранок.

Репортер побегал по комнате, ероша волосы, несколько раз начинал что-то говорить и обрывался, наконец подошел к спинке кресла принципала и, умоляюще глядя на его затылок, сказал:

– Михаил Иванович! Ей-богу, известие верное!

Он даже руку прижал к сердцу, но ответа не было. Редактор читал гранки.

Бедняга снова забегал по комнате. Он чувствовал себя в положении великого изобретателя, столкнувшегося с людскою косностью.

– Михаил Иванович! Вопрос об источнике известия затрагивает честь женщины. Судите сами, могу ли я как джентльмен…

– Значит, известие исходит от женщины! Ну, в таком случае я его уж наверное не напечатаю!

Сломленный этим упорством, доведенный до отчаяния, репортер наконец сдался. Для него ведь было немыслимо не воспользоваться добытым известием. Он сел около стола и начал:

– Михаил Иванович! Я люблю жену лаборанта X. Она меня тоже любит. И вот сегодня…

Не будем передавать романическое повествование сотрудника «Вечерней почты». Скажем только, что оно заставило редактора отнестись вполне серьезно к принесенному известию. Он откинулся на спинку стула и долго что-то обдумывал. Наконец вымолвил:

– И все-таки этого нельзя напечатать. С такими известиями нужно обращаться крайне осторожно. Разве спросить разрешения?

Репортер отозвался:

– Чего же просить разрешения? Ведь я же говорю, что решено пока хранить в тайне.

– Ну вот, так если напечатаем, они и запретят газету. А то, еще хуже, – штраф наложат.

– Но ведь была бы страшная розница!

– Что ж розница, коли потом запретят!

Последовало тяжелое молчание. Прервал его репортер:

– Михаил Иванович.

– Что?

– У вас какой тираж?

– Сами знаете. Не всегда пять тысяч наберется. Едва дышим.

Опять молчание. Потом снова:

– Михаил Иванович!

– Что?

– Имеете вы доход от газеты?

– Что вы глупости спрашиваете? Геморрой насидел на этом кресле да ревматизм получил, когда был в тюрьме. Вот и весь мой доход.

Молчание.

– Михаил Иванович! Плюньте вы на запрещение. Пускай закроют; зато завтра будет тридцать тысяч розницы.

– Как же мне плевать на запрещение? Что же я тогда буду делать?

– Так ведь вы от газеты все равно ничего не имеете, а тут по крайней мере деньгу зашибете. Потом можно открыть «Утреннюю почту», если запретят «Вечернюю».

Редактор, видимо, был поражен целесообразностью этой идеи. Но он еще колебался и искал возражений.

– А если наложат штраф?

– Ну что же? Деньжонки спрячете в верное место, а сами отправитесь посидеть за неуплату. Что ж особенного посидеть в тюрьме? По крайней мере, ни кредиторы, ни полиция не будут тревожить. Отдохнете немного!

Перед репортером, приходившим в отчаяние при мысли, что новость пропадет задаром, теперь засияла надежда. Редактор опустил голову на грудь и сидел в задумчивости.

Слышно было только, как он пробормотал:

– Отдохнуть!.. Это хорошо.

Наконец поднял голову и решительно вымолвил:

– Хорошо. Я согласен. Пишите заметку!

При этом он встал, указывая репортеру на свое кресло. Тому первый раз в жизни выпала честь писать за редакторским столом. Он схватил бумагу, перо, но прежде, чем приступить к работе, воскликнул:

– Михаил Иванович! А ведь я правду говорил, что такая новость – золотые россыпи!

Редактор только пожал плечами. Он сам не знал – совершает ли большую глупость или поступает очень умно.

Описанная здесь сцена происходила поздно вечером, а на следующий день вышел номер «Вечерней почты» с заметкою о чуме, украшенной таким количеством восклицательных знаков, какого хватило бы на целую книгу.

Первым последствием этого события была розничная продажа газеты в 30.000 экземплярах, вторым – запрещение газеты.

Михаил Иванович был, значит, хорошим пророком. Переживши благополучно чуму, он любил впоследствии хвастаться, что его газета пала одною из первых жертв эпидемии.

Что касается до репортера, он получил вознаграждение, какого заслуживала принесенная новость, после чего был и сыт, и пьян в течение целых десяти дней. К чести его нужно, однако, сказать, что его не столько радовала материальная сторона успеха, сколько нравственная. Он безумно гордился тем, что «открыл» чуму, радовался ее успехам, как успехам любимого детища, и называл себя королем репортеров вплоть до смерти, последовавшей в самый разгар эпидемии.

Вот каким образом случилось, что тайна, сберегаемая начальством, вышла наружу и вся Москва заговорила о чуме на другой же день после ее появления.

Впрочем, публика отнеслась к ней сначала без страха, как к простой злобе дня. Казалось невозможным, чтобы этот средневековый фантом появился во всей своей силе и ужасе на улицах современного города, освещенных электричеством. Наука так много твердила о своем всемогуществе, что люди чувствовали себя спокойными под ее защитой.