Текст книги "Говорит Гитлер. Зверь из бездны"

«Да, мы варвары»

Вскоре после поджога Рейхстага Гитлер вызвал меня для доклада о положении в Данциге. В Данциге, как и повсюду в Рейхе, должны были состояться повторные выборы. Меня сопровождал гауляйтер Форстер. Прежде чем нас допустили в рейхсканцелярию, мы имели возможность побеседовать в кулуарах тогдашних гитлеровских кабинетов с некоторыми нацистскими лидерами, которые тоже ожидали приема. Геринг, Гиммлер, Фрик, несколько гауляйтеров с Запада беседовали между собой. Геринг рассказывал некоторые подробности о поджоге Рейхстага. В то время правду о поджоге еще держали в секрете от рядовых партийцев. Даже я некоторое время считал, что пожар устроили коммунисты или, по меньшей мере, лица, подстрекаемые Коминтерном. И только из беседы нацистских лидеров я узнал, что это был преднамеренный поджог по приказу руководства НСДАП.

Непринужденность, с которой в этом «кругу посвященных» болтали о недавнем преступлении, была ошеломляющей. «Заговорщики» удовлетворенно улыбались, цинично шутили, хвастались друг перед другом. Геринг описывал, как «его ребята» по подземному коридору проникли в президентский дворец Рейхстага, как мало у них было времени и как их едва не обнаружили. Он сожалел, что «весь этот сарай» не сгорел дотла. В спешке они не смогли сделать «всю работу до конца». Геринг, который говорил больше всех, завершил свой рассказ воистину символической фразой: «У меня нет совести! Мою совесть зовут Адольф Гитлер!»

Удивительно, но это крупное преступление, истинные инициаторы которого становились известны все более и более широким кругам, не осуждались даже буржуазией. Очевидно, и этот дерзкий поступок находил у них одобрение. Еще удивительнее, что поджигатели, несмотря ни на что, до сих пор пользуются определенными симпатиями за рубежом. Конечно, Геринг всегда составлял оппозицию Гитлеру. Но во время особенно острых кризисов он всегда находился рядом с Гитлером или за его спиной. Он отдал приказ поджечь Рейхстаг. Он взял ответственность на себя, так же как он взял на себя убийство буржуазных националистов 30 июня 1934 года, потому что он считал Гитлера слишком мягким и нерешительным для этого. И действительно, Гитлер и Геринг очень отличались друг от друга: Гитлеру каждый раз приходилось выкарабкиваться из спячки и сомнений, доводить себя до экстаза, чтобы начать «действовать». У Геринга же аморальность уже давно стала «второй натурой».

Нас пригласили к Гитлеру. Беседа была короткой. Она началась с обстановки в Данциге и тяжелого положения Гитлера в кабинете министров. Но Гитлер не признавал никаких трудностей, и – стоит подчеркнуть – насколько он был уверен, что преодолеет все возведенные на его пути барьеры и заслоны. Он упрекал Форстера в том, что Данциг не идет в ногу с Рейхом. «Нужно держать шаг, – говорил он, – и быть достаточно беспощадными, все остальное придет само собой».

«Меня отговаривают принимать пост рейхсканцлера на тех же условиях, на каких его принял в свое время „старик“ (фон Гинденбург). Как будто я могу ждать, пока на меня снизойдет благодать и все мои желания будут исполнены».

Помещение, в котором Гитлер устраивал аудиенции, в то время было еще очень маленьким. Он вскочил из-за своего письменного стола и беспокойно зашагал по кабинету. «Я знаю, что я сделал! Я открыл для вас двери. Начало положено, добиться полной победы – это уже дело партии». Именно в то время нужно было создавать реальную власть на основе тех позиций, которые уже были взяты национал-социализмом – пусть зачастую они являлись лишь видимостью. «Реакционеры считают, что они посадили меня на цепь! Они будут расставлять мне ловушки повсюду, где только смогут. Но мы не будем ждать, пока ОНИ начнут действовать. Наш шанс в том, что мы действуем быстрее, чем они. И у нас нет предрассудков. Мы лишены всякой мещанской щепетильности. Я требую от каждого из вас, чтобы мы стали единым кланом заговорщиков. Мне пришлось взять на себя обязательства, и они тяжелы. Я буду нести их до тех пор, пока я должен их нести».

Затем Гитлер заговорил о поджоге Рейхстага. Он спросил, видели ли мы то, что от него осталось. Мы ответили, что не видели. «Посмотрите на эти руины, – сказал Гитлер, – с этого сигнального костра начинается новая эпоха всемирной истории». Поджог дал ему возможность выступить против оппозиции. «Я напугал и привел в замешательство этого болтуна Гугенберга и его товарищей (буржуазных националистов из первого кабинета министров Гитлера). Они поверили, что я сам все это сделал. Им кажется, будто я – дьявол во плоти. Это замечательно».

Гитлер стал шутить над тяжеловесными профессиональными речами и возражениями своих коллег-министров. Он пугает их своими речами. Ему доставляет неописуемое удовольствие наблюдать, как они возмущаются им и полагают, что сами они выше него. «Они считают меня необразованным, варваром. Да, мы варвары! Мы ХОТИМ быть такими. Мы те, кто омолодит мир. Старый мир при смерти. Наша задача – возбуждать беспокойство».

Гитлер пустился в витиеватые речи об исторической необходимости влить варварские силы в умирающую цивилизацию, чтобы вытащить жизнь из гнилого болота. Затем он заговорил о процессе над коммунистами и социал-демократами. «Они думали, что я буду ходить вокруг них на цыпочках или ограничусь одними угрозами. Не то у нас положение, чтобы обращать внимание на гуманные чувства. Я не могу долго доискиваться, кто благонамерен и кто невиновен. Надо освободиться ото всех сентиментальных чувств и обрести твердость. Если в один прекрасный день я прикажу начать войну, мне нельзя будет думать о десяти миллионах молодых людей, которых я пошлю на смерть. Смешно требовать от меня, чтобы я сажал в тюрьму только тех коммунистов, которые действительно виновны. В этом вся трусливая буржуазная непоследовательность – успокоить совесть, соблюдая предписанные права. Существует только одно право – право нации на существование».

Больше мы не сказали ни слова. Гитлер углубился в рассуждения о бестолковой политике буржуазии и социалистов. «Мне ничего больше не остается, – сказал он между прочим. – Мне приходится совершать поступки, масштаб которых неизмерим для привередливых мещан. Этот поджог Рейхстага дает мне повод, и я воспользуюсь этим поводом». Затем Гитлер говорил о том, как ему нужно шокировать буржуазию, чтобы возбудить в ней опасения перед выступлениями коммунистов и страх перед его собственной непоколебимостью. «Только страх правит миром».

Страх

После этого Гитлер отпустил нас. Вошел его адъютант Брюкнер. Время было ограничено. После обеда в помещении бывшей социал-демократической школы должно было состояться открытие школы национал-социалистического руководства. Однако прерванный разговор имел что-то вроде продолжения – несколько позже, осенью. Тогда к Гитлеру поступили первые жалобы на жестокое обращение в концентрационных лагерях. Я запомнил один случай, в Штеттине, где в пустых цехах бывшего вулканизационного завода происходили жесточайшие издевательства над солидными гражданами, частично еврейского происхождения. Это были зверства, производившиеся с изощренной жестокостью. Дело передали Герингу. Он был вынужден расследовать его. И в этом единственном случае кое-кому была оказана помощь.

Тогда было принято оправдываться тем, что в Германии происходит революция, что она идет необыкновенно бескровным и щадящим путем и что не следует обобщать случайных извращений. В действительности же дело обстояло совершенно иначе. То, что СА и СС, тогда и впоследствии, со все более изощренной жестокостью расправлялись с политическими противниками, происходило согласно твердому политическому плану. Использование асоциальных лиц с отягощенной наследственностью в качестве охраны концентрационных лагерей было намеренным. Я сам имел случай узнать об этом. В военных подразделениях партии не делали никакой тайны из того, что пьяниц и уголовников отбирают в специальные команды. Это было наиболее характерным примером использования специально отобранных «недочеловеков» для выполнения определенных политических заданий.

Я случайно присутствовал при том, как Гитлер принял информацию о Штеттинском и прочих подобных делах. Характерно, что Гитлер при этом не стал, как того следовало бы ожидать, осуждать жестокие поступки своих людей, а обрушился на тех, кто вообще придает значение этим смехотворным «случаям».

Я впервые услыхал тогда, как Гитлер неистовствует и бранится. Он размахивал руками, как невоспитанный ребенок. Он пронзительно вопил, топал ногой, стучал кулаком по столу и стенам. С пеной у рта, безмерно разгневанный, он выкрикивал что-то вроде: «Не хочу! Пошли прочь! Предатели!» На него было страшно смотреть. Волосы растрепанные, глаза навыкате, лицо искаженное и багровое. Я испугался, что с ним случится удар.

Однако внезапно все прекратилось. Он прошелся по комнате, пару раз провел рукой по волосам, осмотрелся по сторонам – испуганно, недоверчиво, затем бросил на нас несколько испытующих взглядов. У меня было такое впечатление, что он хотел посмотреть, не смеется ли кто-нибудь над ним. И я должен признать, что даже со мной от напряжения едва не случилось чего-то вроде приступа нервного смеха.

«Смешно, – сказал Гитлер скрипучим голосом. – Приходилось ли вам видеть, как сбегается народ, когда на улице начинается драка? Жестокость внушает им уважение. Жестокость и грубая сила. Простой человек с улицы уважает лишь грубую силу и безжалостность. В особенности женщины, женщины и дети. Людям нужен целительный страх. Они хотят чего-нибудь бояться. Они хотят, чтобы их пугали и чтобы они, дрожа от страха, подчинялись кому-нибудь. Разве не об этом свидетельствует опыт побоищ во время наших митингов, когда побитые первыми записывались в члены партии? Что за болтовня о жестокости, что за протесты против мучений?! Массы хотят этого. Им нужно что-нибудь ужасающее».

После паузы он продолжил уже прежним тоном: «Конечно, я все это запрещу. Пару человек, наверное, придется наказать, чтобы эти ослы из Немецкой национальной партии успокоились. Но я не хочу, чтобы из концлагерей делали дома отдыха. Террор – самое действенное политическое средство. И я не стану отказываться от него только потому, что эти буржуазные слюнтяи находят его неприличным. В этом мой долг применять ЛЮБОЕ средство, чтобы воспитать в немецком народе твердость и подготовить его к войне».

Гитлер принялся возбужденно ходить взад-вперед. «И во время войны я не буду вести себя иначе. Самая жестокая война – самая милосердная. Я буду внушать ужас ошеломляющим применением всех моих средств. Вплоть до внезапного шока, вызванного страхом перед ужасной смертью. Почему же я должен обращаться иначе с моими внутренними политическими противниками? Все эти так называемые ужасы предотвращают тысячи одноразовых акций по борьбе с упрямцами и недовольными. Теперь каждый хорошо подумает, прежде чем делать что-нибудь против нас, – если он узнает, что его ждет в лагере».

Никто не решался задать Гитлеру вопрос. «Я больше не хочу слышать об этих вещах, – сказал Гитлер. – Ваше дело – позаботиться о том, чтобы никто не собирал материалов по этим „делам“. Я не хочу обременять себя подобными пустяками. А если какой-нибудь слюнтяй не переносит, когда рядом кто-то страдает, – пусть записывается в сестры милосердия, а не в мою партию».

Кофе с пирогами

Остается ли Гитлер бесчувственным к чужим страданиям? Свойственны ли ему жестокость и мстительность? Я думаю, ответ на эти вопросы сегодня уже ни у кого не вызывает сомнения. Пару лет назад такие вопросы возникали у каждого, кому доводилось слышать, какие странные вещи Гитлер говорит в узком кругу. Любой, даже самый простой разговор с ним свидетельствовал о том, что этот человек охвачен безграничной злобой. На кого он злился? Догадаться было невозможно. Все что угодно могло внезапно вызвать его ярость и злобу. Казалось, что ему просто необходимо все время что-нибудь ненавидеть. Но, вместе с тем, и переходы от негодования к сентиментальности или восхищению тоже были совершенно неожиданными.

В мае 1933 в Данциге состоялись повторные выборы. Здесь национал-социалисты имели больший успех, чем в Рейхе, где выборы принесли Гитлеру лишь сорок четыре процента голосов. «Великолепно, Форстер!» – телеграфировал Гитлер данцигскому гауляйтеру, когда тот доложил ему о своих пятидесяти процентах. В награду Гитлер пригласил несколько человек из Данцига к себе в рейхсканцелярию на кофе с пирогами.

Это был действительно кофе с пирогами «по-домашнему»; на стол подали пирог с корицей и большой кекс. Гитлер сам ухаживал за гостями. Он был весел, даже симпатичен. Пару часов назад он обрисовал нам с Форстером основные направления своей восточной политики. Он говорил, что нам следует отбросить всякую сентиментальность и отказаться от драматических эффектов. Национал-социалистам ни к чему «доказывать» свои патриотические чувства, как это делали партии Веймарской республики. В задачи нашей партии в Данциге не входят крикливые политические излияния в духе «Немецкой национальной». Мы достигли всего, что нам нужно, не устраивая представлений. Надо быть хитрее. Германский народ не сможет достигнуть всех своих целей за несколько дней или недель. Данцигские национал-социалисты должны избегать всего, что могло бы дать миру повод для недоверия. Есть только два пути – или фиглярничать, или заниматься делом, и тут уж отказаться от всякой театральности. Сам он, по его словам, готов заключить любой договор, чтобы облегчить положение Германии. Он даже готов договориться с Польшей. И наша задача помочь ему в этом. Данцигский вопрос будем решать не мы, а Гитлер, и только в том случае, если Германия станет сильной и страшной. Чем тише и беззвучнее будет наша борьба за существование, тем лучше она будет соответствовать интересам Германии.

Не нам решать данцигский вопрос или проблему «Данцигского коридора». Этим вопросом займется Рейх. Но Данциг, со своей стороны, должен позаботиться о том, чтобы в течение будущего года устранить с пути Рейха все препятствия, какие только сможет.

То же самое Гитлер повторил затем в короткой речи к данцигским партийцам. После этого мы пили кофе с пирогами. Разговоры, которые он вел при этом, были менее официальными. Недавно он начал борьбу с независимой Австрией, объявив против нее тысячемарковое эмбарго. Он ввел это эмбарго вопреки желанию министерства иностранных дел. Было заметно, какое удовлетворение приносит ему борьба, которую он считал уже почти завершенной. В каждом его слове сквозила неприкрытая ненависть и издевка.

«Австрия запархатела. Вена уже не немецкий город. Там расселись славянские полукровки. Чистая немецкая кровь уже не в чести. Повсюду командуют попы и евреи. Пусть эти „венцели“ убираются к черту!»

Все это перемежалось с настойчивыми приглашениями угощаться. Данцигские партийцы, сидевшие рядом с Гитлером, слушали его, ничего не понимая. Гитлер говорил, что он освободит здоровое ядро от гипсовой массы: «Рейх должен освежить Австрию. Этот Дольфус, эти платные писаки и хвастуны, глупые карлики, которые считают себя государственными деятелями и не видят, что пляшут на нитках в руках английских и французских кукловодов, – они еще за все ответят. Я знаю, – продолжил он, выдержав паузу, – говорить о присоединении Австрии еще рано. Но почему они не проводят немецкой политики?» Он сказал, что позаботится о том, чтобы отправить к чертям всю эту мягкотелую сволочь.

«Будем откровенны. Австрии больше нет. То, что называется Австрией, – всего лишь труп. Рейху предстоит вновь колонизировать Австрию. Самое время сделать это сейчас. Еще одно поколение – и эта земля навсегда будет потеряна для немцев. Эти люди уже не помнят, что значит быть немцем».

Он говорил о том, что задача воспитать немцев из австрийцев особенно ему близка. Он муштровал бы их до тех пор, пока в них не проявится немецкая сущность. «Вся их неряшливость и все их зубоскальство вышли бы из них вместе с потом. Хватит им дрыхнуть. И не надо думать, что речь пойдет о Габсбургах или прочей ерунде. Прежде всего нужно прогнать евреев. Это очень трудно. Но я это сделаю. И очень скоро Австрия станет национал-социалистической».

Гитлер дал понять, что он намеревается устроить в Австрии путч, и что соответствующие приготовления уже ведутся. Было ясно, что он был бы рад такому путчу и что именно поэтому ему приятно сопротивление правительства Дольфуса. По энергичности его высказываний можно было понять, что ему не терпится затеять кровопролитие, заговор, как-нибудь отомстить австрийцам. Наверное, в этом страстном желании вторгнуться в Австрию воплотился давно взлелеянный, но так и не состоявшийся «поход на Берлин». От Гитлера веяло горячим, болезненным, обжигающим духом. Это были не слова, это была страстная импровизация, в какую в конце концов превращалась любая беседа с Гитлером. Длинный коридор на втором этаже рейхсканцелярии, где стоял наш стол, был освещен солнцем. Сам рейхсканцлер Германского Рейха угощал нас и говорил с нами. Снизу доносились команды смены эсэсовского караула.

«Я отдам этого Дольфуса под суд, – кричал Гитлер. – Он посмел мне перечить! Представьте себе, господа! Они еще встанут передо мной на колени. Но я хладнокровно прикажу казнить их как предателей».

Ненависть и жажда мести звучали в этих словах – мести за отверженную юность, за неоправдавшиеся надежды, за жизнь, полную нищеты и унижений. На некоторое время за столом воцарилось подавленное молчание.

Гитлер угощал своих гостей назойливо, как деревенская хозяйка. Юные эсэсовцы разносили полные тарелки пирогов и наливали кофе. Гитлер вспомнил о венских евреях. «Евреи – лучшая защита для Германии, – рассмеялся он. – Евреи – это залог, гарантирующий, что заграница не будет мешать Германии идти своим путем». Если демократы не прекратят бойкотировать Германию, Гитлер возместит весь ущерб, нанесенный бойкотом, конфисковав часть имущества германских евреев. «И тогда вы увидите, как быстро прекратится антигерманская пропаганда за границей. Это просто счастье, что у нас есть евреи». Все гости засмеялись. «Когда-нибудь еврейское имущество, конечно, иссякнет, – продолжал Гитлер. – Тогда, конечно, с них уже ничего не возьмешь. Но у меня в руках останется их жизнь – драгоценная еврейская жизнь». За столом снова засмеялись. «Штрайхер предложил во время войны гнать их перед нашими стрелковыми цепями. Они будут лучшей защитой для наших солдат. Я обдумаю это предложение», – «пошутил» Гитлер. «Шутка» вызвала за столом взрыв хохота. А Гитлер, возбужденный внезапной мыслью, принялся рассуждать о том, какие он примет меры, чтобы медленно, но неумолимо экспроприировать евреев и изгонять их из Германии. «Все, за что мы беремся, будет сделано. Никому не позволю обсуждать мои поступки».

То, о чем он говорил, было в общих чертах претворено в жизнь несколько лет спустя, в 1938-м. Конечно же, тогдашние репрессии вовсе не были яростной реакцией на неудавшееся покушение. Все было обсуждено и согласовано заранее. Тогда, в 1933 году, после первого погрома, Гитлер вынужден был несколько приостановить открытую борьбу с евреями. Но именно поэтому он считал, что антисемитизму нельзя дать погаснуть. Потом я еще несколько раз слышал, как Гитлер высказывал свои мысли о евреях. Я еще расскажу об этом в другой раз. Здесь мне важно передать странное впечатление, которое произвел на меня этот прием: мирное, мещанское застолье; партийцы из провинции беседуют с канцлером великого немецкого народа – и каковы же его речи! Уничтожить, поднять восстание, посадить в тюрьму, убить, ограбить! Причудливый контраст между неуклюжим, неотесанным мещанином, который лучше всего чувствует себя среди таких же мещан, – и его разбойничьими фантазиями. Впрочем, эти мещане не так уж миролюбивы – при случае они любят предаться воинственным мечтам. Они буквально лопаются от скрытой зависти и злости, от жадности и недоброжелательства. Они не прочь перевернуть весь мир, вооружившись варварством языческих времен или повторив все гнусности позднего средневековья. Что за гротескная картина! Ни привета, ни радости, ни выражения личной заботы о каждом из гостей. «Что мне личное счастье и здоровье, – кричал однажды разъяренный Гитлер. – Делайте, что хотите, кому какое дело?!» Мстительность, примитивная злоба и жажда власти: таковы были слова, которыми Гитлер напутствовал своих людей, отправляя их в большую политику.