Текст книги "Говорит Гитлер. Зверь из бездны"

После выхода из Лиги Наций

(Октябрь 1933, Берлин, рейхсканцелярия)

Германия покинула Лигу Наций. Во время этого знаменательного события я находился в Женеве. Это был первый политический акт Германии, целиком исполненный в бесцеремонно-ошеломляющей гитлеровской манере. Возвращаясь домой, я посетил Гитлера в Берлине. Мне казалось, будто я должен открыть ему глаза на опасность сложившейся ситуации. В условиях общей напряженности даже самая незначительная ошибка могла спровоцировать превентивную войну против Германии. По крайней мере, так полагал я. Гитлер был совсем иного мнения. Я нашел его в великолепном настроении. Он буквально трепетал от нетерпения и жажды действий.

«Люди хотят войны, – ответил он на мои предостережения. – И у них будет война. Но только если я этого захочу». Я возразил, что в кулуарах бытует иное мнение: некоторые с возмущением заявляют, будто такой разрыв уже равносилен войне. Гитлер пренебрежительно махнул рукой: «Геббельс уже докладывал мне о них. Это просто кучка пессимистов. Они говорят, не думая. И ничего не делают. Они всего лишь протестуют. И как всегда, с опозданием».

Гитлер спросил о моих личных впечатлениях. Я ответил, что положение Германии кажется мне очень опасным. Ситуация в Данциге, по моему мнению, тоже должна осложниться. Я никак не могу понять, что за необходимость была выходить из Лиги Наций. Ведь членство в ней давало так много возможностей для пропаганды наших взглядов и непосредственного влияния на другие государства. С помощью активной политической программы, включающей в себя некоторые идеи Лиги Наций (например, о правах национальных меньшинств Германии), Рейх мог бы приобрести очень выгодную тактическую позицию и быстро добиться успеха. Ведь новый председатель Лиги Наций родом из Южной Африки, и он с таким пониманием говорил о новой национальной дисциплине, установленной некоторыми нациями. У меня возникло впечатление, что новая Германия могла бы рассчитывать на определенные симпатии со стороны англосаксонского мира и что внезапный выход из Лиги Наций едва ли сможет этому способствовать.

«Что за человек этот Симон? – перебил меня Гитлер. – Правда ли, что он еврей?» (Симон был министром иностранных дел Англии). Я сказал, что ничего подобного о нем не слышал. «Мне сказали, что он еврей и хочет уничтожить Германию». Я ответил, что мне это представляется маловероятным. Лично у меня сложилось мнение, что именно сэр Симон хочет добиться определенности в отношениях с Германией. «А Бонкур?» – спросил Гитлер. О Бонкуре ему рассказывал Геббельс. «Что он за человек? Кучерявый, корчит из себя якобинца…» Он не дал мне ответить. «Эти люди уже не остановят подъем Германии. Мне пришлось закрыть эту лавочку. Раз и навсегда».

Значит, сейчас мы проходим зону максимального риска, – заметил я. Учитывая летние события, мне пришлось срочно издать циркуляр, обязывающий все партийные организации соблюдать строжайшую дисциплину. Только исключив всякую возможность случайной провокации, мы сможем надеяться на благополучный исход. Нет никакого сомнения в том, что покинув Лигу Наций, мы подвергаем опасности весь процесс вооружения Германии и заранее возбуждаем недоверие к нашей национальной политике.

Гитлер вскочил из-за стола. Некоторое время он молча прохаживался по кабинету. Потом заговорил, не глядя на меня, будто оправдываясь перед самим собой: «Я должен был это сделать. Нужно было совершить что-то грандиозное, освободительное, понятное каждому. Я должен был вырвать немецкий народ из прочной сети зависимости, пустых слов и ложных идей – и снова предоставить ему свободу действий. Но моя политика не ограничивается нуждами одного дня. Пускай сегодня трудности чуть-чуть возрастут. Их перевесит доверие немецкого народа, приобретенное мною благодаря этому поступку. Никто нас не поймет, если мы продолжим дебатировать о том, о чем десять лет разглагольствовали партии Веймарской республики. У нас пока нет возможности пересмотреть границы Германии. Но народ нам верит. Народ хочет видеть, что болтовня закончилась, что начались какие-то события. Необходимо не то, что считают целесообразным высоколобые интеллектуалы. Необходим Поступок, увлекающий массы, – четкое и честное „нет“ всем этим лжецам, проявление решимости и воли к новой жизни. Разумно это или неразумно – все равно народ понимает только такие поступки, а не бесплодные торги и пересуды, из которых не выходит ничего. Народу уже надоело, что его все время водят за нос».

Я не знал, что на это ответить. Если выход из Лиги Наций – начало новой, безрассудно смелой внешней политики, то простота этого элементарного решения всех проблем и впечатление, произведенное им повсюду, говорили сами за себя. На таких вот простых и мало кому понятных решениях, для которых Гитлер всегда ухитряется выбрать психологически соответствующий момент, основан целый ряд его внутренних и внешнеполитических успехов. Но в то же время – едва люди приготовятся признать неоспоримое интеллектуальное превосходство фюрера – на них тут же обрушивается поток его безумных речей, заставляющий усомниться, в своем ли уме этот человек. Я знаю, подобное случалось не только со мной, но и с другими партийцами, которые были готовы признать его положительные стороны, но рано или поздно натыкались на что-нибудь такое, после чего им оставалось лишь недоумевать или возмущаться.

Гитлер пустился в рассуждения и, забыв, где он находится и каким временем располагает, понесся от проблемы к проблеме, без точек и запятых, с каким-то сладострастием: «Время демократии прошло. Тут уже ничего не поделаешь. Мы попали в течение, которое влечет нас за собой, – все равно, хотим мы или не хотим. Кто не сопротивляется – того сотрут в порошок. Кто замыкается – отмирает. Остается одно из двух: или действовать, или погибнуть. Демократия не выстоит в великих схватках грядущих десятилетий. Германии просто повезло, что она своевременно отбросила эту устаревшую форму правления. В этом наше преимущество перед всеми западноевропейскими народами. Мы имеем перед собой противников, которые разрушают свое будущее ядами отмирающего организма.

Моя историческая заслуга – в том, что я это понял. Моя политика только кажется рискованной. Я знаю все слабые места этих демократических, либералистских, марксистских „гигантов“, и поэтому уверен в успехе. Победить во внешней политике нам поможет та же самая неумолимая логика фактов, которая привела нас к победе на внутреннем фронте. И я достигну своих целей без борьбы, таким же законным путем, каким я пришел к власти, – это было просто, потому что это соответствовало логике событий, и никто кроме нас не мог спасти Германию от хаоса. Все, кто противостоит нам, – ничтожны и беспомощны, они не знают, что им делать, потому что забыли внутренний закон любого действия. Секрет успеха национал-социалистов в том, что мы поняли: эпоха буржуазии и буржуазной политики прошла безвозвратно.

Демократия – это яд, который разъедает тело любой нации. Действие этого яда тем смертельнее, чем сильнее и здоровее нация. Старые демократические государства с течением времени привыкли к этому яду и поэтому могут влачить свое существование еще несколько столетий. Но для Германии, для юной неиспорченной нации, действие этого яда было смертоносным. Это как сифилис. Когда его впервые завезли из Америки в Европу, дело обстояло точно так же. Для тех, кто носил в себе этот яд на протяжении многих поколений, болезнь постепенно теряла свою опасность. Вырабатывался иммунитет, болезнь становилась безвредной».

Гитлер принялся пространно пересказывать легенды об истории сифилиса. Казалось, он совсем забыл о предмете нашей беседы. Мы стояли у окна в его кабинете. Он ораторствовал, и у меня складывалось впечатление, что он наконец-то заговорил о вещах, которые были для него наиболее близкими и приятными.

«Германский народ следует оградить от всякого контакта с рассадниками демократической заразы, – вернулся он наконец к прежней теме. – Иначе народ погибнет. Мы еще не знаем, куда приведет нас наше дело. Это гигантский переворот. Мы еще в самом начале пути. Но мы хотим революции. И мы не отступим. Я сознательно сжег за собой все мосты во внешней политике. Немецкий народ в нерешительности топчется на пороге своей судьбы – я заставлю его пойти по дороге, ведущей к величию. Только всемирная революция позволит мне достигнуть своей цели. Для немецкого народа нет иного выхода. Его нужно беспощадно гнать к величию, иначе он снова впадет в малодушие и фатализм».

По словам Гитлера, слабое руководство последних лет превратило Германию в мертвую зону, вокруг которой развертываются и крепнут движения прочих европейских наций. Если бы такое положение вещей сохранялось, Германия все больше и больше вытеснялась бы на задний план, погрузилась бы, наконец, в пучину безнадежного рабского прозябания и ей бы никогда не удалось выбраться оттуда.

«Подобно тому, как в начале новой геологической эры крушение огромных материковых глыб изменяет весь ландшафтный порядок, как вздымаются горы, разверзаются трещины и возникают новые равнины и моря, – так весь европейский порядок будет сметен гигантскими крушениями и извержениями. Чтобы сохранить себя в эту эпоху всемирных перемен, чтобы не сдвинуться с места и не перевернуться вниз головой, – нужно стать твердым, как геологическая платформа. Для Германии существует единственно возможная реакция на усиливающееся давление – по собственной инициативе вмешаться в этот единый и неизбежный генезис новой исторической эпохи».

Гитлер сказал, что немецкий народ станет новым мировым народом и сможет дать свое имя грядущей эпохе, только если он подчинится внутреннему закону нового мирового порядка. Национал-социализм стал знаменем этого изначального немецкого движения более или менее случайно. Руководящая роль, принадлежащая национал-социализму, и его достижения, которых не вычеркнуть из истории немецкого народа, основаны на своевременном и полном осознании сути великих всемирных перемен, космического вихря, в который вовлечены все мы.

После обзора этих гигантских перспектив Гитлер вернулся к проблемам современности. Он повторил мою мысль о том, что другие страны могут теперь использовать любой повод, чтобы выступить против Германии. Согласно ЕГО мнению, следовало бы искоренить самоуправство, ввести абсолютную общенациональную дисциплину и исключить тем самым возможность всякой случайной провокации. Кроме того, он готов заключить любой договор, который обеспечит Германии определенную безопасность. «Я готов подписать все что угодно. Я сделаю все, что может облегчить мне проведение моей политики. Я готов гарантировать любые границы, подписывать пакты о ненападении и договоры о дружбе с кем угодно. Некоторые недалекие люди считают, будто подобными средствами нельзя пользоваться, потому что может возникнуть такое положение, когда торжественное обещание понадобится нарушить. Но ведь любой пакт рано или поздно нарушают или признают недействительным. Вечных договоров не бывает. Дурак тот, кто, прежде чем подписать пакт, размышляет, сможет ли он выполнять его в любой ситуации. Почему бы не сделать людям приятное и не облегчить себе жизнь, если они считают что подписать пакт – значит что-то сделать и что-то урегулировать? Почему бы мне сегодня не подписать договор, который я завтра хладнокровно нарушу, если того потребует будущее немецкого народа?»

«Да, я заключу любой договор, – повторил Гитлер. – Это не помешает мне в свое время сделать то, что я считаю необходимым в интересах Германии». Затем Гитлер заговорил о польской политике и дал мне задание склонить к беседе с ним польского маршала Пилсудского. Улучшение отношений с Польшей было для него в то время особой проблемой. Он снова подчеркнул свою готовность заключить пакт с Польшей и даже пойти на большие уступки. Его понятия о Польше были весьма наивны. Это не удивительно, ведь по восточному вопросу его консультировал данцигский гауляйтер Форстер – он был баварцем и отзывался о поляках в выражениях, самым нежным из которых было «клопы». Его незнание было столь чудовищным, что еще в сентябре 1933-го, вернувшись из Нюрнберга, чрезвычайно гордый своим участием в первом крупном партийном съезде, он предложил прекратить недавно начавшееся «примирение» с Польшей и объявить ей войну. Он полагал, что Германия сейчас настолько сильна, что может уничтожить Польшу в несколько дней.

Гитлер был очень недоволен, когда я объяснил ему, насколько упрощенно оценивает ситуацию его «младший брат». Он тут же перевел разговор на описание грандиозных перспектив будущего Рейха. Он дал мне понять, что ошибка, совершенная Форстером от излишнего усердия, вполне поправима. Но никто и никогда не сможет понять величие наших задач одним лишь умом, не ощутив их сердцем и не отдаваясь им всей душой. Ему даже нравится такое усердие, потому что оно всегда выдаст настоящего революционера.

«Немцы тяжелы на подъем и любят удобства. Им не хватает революционного темперамента. Национал-социализм – первое настоящее революционное движение в Германии. Именно национал-социализм, а не марксизм, не буржуазные демократы 1848-го и не эти несчастные веймарцы. И мне нравится, когда мои соратники по партии желают невозможного».

Потом он снова заговорил о Лиге Наций. Он назвал ее коррумпированной и прогнившей, как все демократические учреждения. Он полагал, что Лига Наций не оказала бы ему никакого сопротивления. Ведь это всего лишь чиновники, которые трясутся за свое жалование. Впрочем, он бы с удовольствием воспользовался лексиконом Лиги Наций. Для него это не составило бы труда. «А уж мои соратники по партии сами догадаются, как понимать мои слова о мире во всем мире, разоружении и коллективной безопасности».

Гитлер раскрывает секреты своей внешней политики

Прошло еще несколько месяцев, и Гитлер позволил мне ближе ознакомиться со своими внешнеполитическими планами. Это было в начале 1934-го. Гитлер возвратился в Берлин из Берхтесгадена. Мне наконец представился случай доложить ему о результатах моего визита к маршалу Пилсудскому. Гитлер принял меня очень дружелюбно и вынес мне благодарность за все, что я «сделал в интересах Германского Рейха». Он внимательно слушал меня и поначалу не делал никаких замечаний. Время от времени он задавал мне вопросы.

Заключение германско-польского пакта, что бы там ни говорили критики из числа буржуазных националистов и военных, существенно облегчало положение Германии. Этот пакт мог бы положить начало созданию обширной Германской Федерации. Так называемые посвященные считали, что пакт продержится до тех пор, пока Германия сможет наконец, не опасаясь удара с Запада, отобрать у Польши бывшие прусские земли. Но и это «истинное» намерение Гитлера могло оказаться всего лишь слухом, распространяемым для успокоения партийных кругов. Гитлер охотно прибегал к камуфляжу – как в международных отношениях, так и в отношениях со своей собственной партией. Я сам полагал, что можно будет склонить Гитлера к проведению широкомасштабной политики экономического и политического завоевания Центральной Европы, и считал наши отношения с Польшей удачным началом для такой политики. Гитлера же прежде всего интересовали подробности моей беседы с Пилсудским – на их основании он пытался сделать выводы, насколько прочен будет этот пакт. Вдруг он задал мне давно назревавший вопрос: «Будет ли Польша сохранять нейтралитет, если я начну действовать на Западе?»

Я не был готов к этому вопросу – до сих пор он казался мне лишенным какого бы то ни было практического смысла. Подумав, я ответил, что все будет зависеть от того, превратится ли разрядка напряженности между Польшей и Германией во взаимовыгодное политическое и экономическое сотрудничество. Я напомнил ему, что угроза превентивной войны миновала для нас совсем недавно. Для того, чтобы новые отношения сформировались, нужно время. Пока что на этот вопрос нельзя ответить однозначно. Впрочем, я полагаю, что, по крайней мере, круг лиц, близких к польскому маршалу скорее склонен распространять свои политические интересы на восточные и северо-восточные, чем на западные территории.

Гитлер кивнул. «А как насчет Австрии? Какова будет позиция Польши, если я добьюсь присоединения Австрии к Рейху?» Я ответил, что у меня сложилось впечатление, будто Польша заинтересована только в том, чтобы как можно дольше отвлекать немецкую экспансию от польских территорий.

Я не могу судить о том, тактические ли это маневры или долгосрочная стратегия. Однако в июле прошлого года в Варшаве мне задали коварный вопрос: почему все-таки «дранг нах остен», а не «дранг нах вестен»? Ведь на западе – биологически одряхлевшие народы, а на востоке – развивающиеся. К тому же, западные районы Польши заселены сильнее, чем восточные районы Германии. «Это очень кстати, – сказал Гитлер. – Когда я верну Германии славянские области, я позабочусь о том, чтобы немцы со временем не выродились в славян». Тут он на мгновение задумался, встал из-за стола и принялся ходить взад-вперед по своему кабинету. Я воспользовался этой паузой, чтобы в общих чертах изложить Гитлеру свои мысли о том, какой может быть стратегическая концепция Германии в восточной политике. Я полагал, что следует повременить с пересмотром границ и проводить экспансию за счет интенсификации экономических и политических отношений, создавая взаимовыгодный союз центрально– и южноевропейских государств, из которого мирным путем можно постепенно создать что-то вроде федерации. Тем самым я хотел указать, что именно проведение такой мирной экспансии с наибольшей вероятностью обеспечит Германии поддержку англичан. Я отметил, что хорошие предпосылки для проведения подобной политики существуют не только в Польше. И германское национальное государство могло бы иметь большое будущее, если вместо бескомпромиссного пересмотра границ стало бы налаживать мирные контакты с соседями. Беседа с маршалом Пилсудским показала, что поляки действительно заинтересованы в том, чтобы найти общий язык с Германией.

Гитлер молчал. Трудно было понять, слышит он меня или нет. Наконец он прервал меня: «Мне и в самом деле очень приятно, что на Востоке я могу действовать совместно с Польшей, а не против Польши». Потом он снова задумался и продолжил: «Во всяком случае, я дам полякам шанс. Мне кажется, они реалисты и относятся к демократам точно так же, как и мы. Но пусть эти господа будут великодушны. Только тогда они могут рассчитывать на великодушие с моей стороны». Гитлер спросил, готова ли Польша обменять некоторые области на равноценные области Германии. Я ответил, что не стоит начинать отношения с Польшей с такого вопроса, – напротив, следует наладить отношения, и тогда этот вопрос решится сам собой. Гитлер никак не отреагировал на мои слова. «Борьба с Версальским договором – это только средство, а не цель моей политики, – продолжил он свою мысль. – Прежние границы Рейха меня не интересуют. Восстановление довоенных размеров Германии – не та задача, которая может оправдать нашу революцию».

«Вы собираетесь объединиться с Польшей и напасть на Россию?» – спросил я.

«Вполне возможно», – ответил он.

«Разве не это вы имели в виду?»

«Советская Россия – это очень трудно. Вряд ли я смогу с нее начать»

Юзеф Клеменс Пилсудский (1867–1935) – польский военный, государственный и политический деятель, первый глава возрождённого Польского государства

Я возразил, что поляки вряд ли согласятся принять русские территории в качестве компенсации за свои западные, если им не предложить тех земель, которые их безусловно заинтересуют. Они вряд ли удовлетворятся одной лишь Белоруссией. Им нужны Прибалтика и Причерноморье.

«Об Украине пусть и не мечтают», – прервал меня Гитлер.

Впрочем (продолжал я), все эти планы, очевидно, несколько преждевременны, так как сначала нужно посмотреть – возможно ли вообще сотрудничать с ними и если да, то до какой степени. Я не сомневаюсь, что Польша, так же как и Германия, заинтересована в дальнейшем вытеснении Советской России из Европы. Однако я опасаюсь, что Польша едва ли сможет с пониманием отнестись к украинской тактике Германии. Во время моего первого визита в Варшаву мне дали понять, что нам следовало бы снять с повестки дня идею Розенберга об Украине под германским руководством. Если Польша в определенной степени поступится своими интересами на Западе, то она, я полагаю, захочет сама реализовать свои территориальные претензии к Украине и – по меньшей мере – к Литве, а может быть, даже к Латвии. Польские политики видят в контурах Великопольской империи, протянувшейся от Балтийского до Черного моря, неизбежное будущее своей нации – и это не исторический романтизм, а вполне реальная, географически обусловленная тенденция.

«Мне не нужно, чтобы мы соседствовали с военной мощью новоиспеченной польской империи, – грубо прервал меня Гитлер. – Если так, то какой мне интерес воевать с Россией?»

«Но не учитывая интересов Польши, мы едва ли сможем уговорить ее поступиться западными территориями», – возразил я.

«Тогда я заставлю поляков отдать эти земли. Я уже сейчас в состоянии заставить их соблюдать нейтралитет. И я думаю, что разделить Польшу мне тоже не составит труда».

Я спросил, как Гитлер рассчитывает это сделать.

«Все договоры с Польшей имеют лишь временную ценность. Я вовсе не собираюсь добиваться взаимопонимания с поляками. Мне нет нужды делить власть с кем бы то ни было». Гитлер в молчании прошелся по кабинету. «В любой момент я могу найти общий язык с Советской Россией. Я могу разделить Польшу в любое удобное для меня время и любым способом. Но я этого не хочу. Это будет слишком дорого стоить. Я не стану делать этого, пока я могу без этого обойтись. Польша нужна мне до тех пор, пока существует угроза с Запада».

«Вы всерьез собираетесь выступить против западных государств?» – спросил я.

Гитлер встал как вкопанный. «А зачем же мы вооружаемся?» Я сказал, что агрессия в западном направлении определенно вызовет создание мощной антигерманской коалиции и мы просто не сможем с нею справиться.

«Именно в том и состоит моя задача: предотвратить это, продвигаясь постепенно, шаг за шагом, так, чтобы никто не мог помешать нашему продвижению. Каким образом все это получится, я еще не знаю. Но я, безусловно, добьюсь своего – порукой тому нерешительность Англии и внутренняя разобщенность Франции». Тут Гитлер перешел к особенно любимой теме – пацифистским настроениям Англии и Франции. Ничто не могло поколебать его уверенности, будто Англия абсолютно неспособна к новой войне, а Франция, даже имея превосходную армию, едва ли сможет своевременно воспользоваться ею, если мы возбудим в этой стране внутренние беспорядки или посеем раскол в ее общественном мнении. Я возразил ему, что рассуждения о небоеспособности Англии и Франции на поверку могут оказаться весьма грубой ошибкой.

Гитлер рассмеялся. Он сказал, что едва ли доживет до новой англогерманской войны. «Англии нужна сильная Германия. Англия и Франция никогда больше не объединятся, чтобы воевать против Германии».

«Вы собираетесь прорвать линию Мажино? – спросил я. – Или вы пойдете через Голландию и Бельгию? В последнем случае Англия наверняка вступится за французов».

«Если успеет, – ответил Гитлер. – Впрочем, я не собираюсь ни прорывать линию Мажино, ни устраивать поход через Бельгию. Я вытряхну Францию из линии Мажино, не потеряв при этом ни одного солдата.

У меня есть одно тайное средство, – продолжал он, заметив мой скептицизм. – Я, конечно же, сделаю все возможное, чтобы не дать Англии и Франции сговориться между собой. Если мне удастся склонить на нашу сторону Англию и Италию, то первый этап нашей борьбы за власть пойдет очень легко. Вообще-то здесь нечего бояться: все эти запархатевшие демократические республики так же нежизнеспособны, как Франция или США. Моя задача – попытаться без конфликтов овладеть наследством этих разваливающихся империй. Но я не испугаюсь, если придется воевать с Англией. Я смогу сделать то, что недоделал Наполеон. Для нас не существует никаких островов. Я высажусь в Англии. Я буду уничтожать ее города обстрелами с материка. Англия еще не знает, насколько она уязвима».

«А если Англия и Франция объединятся с Россией?»

«Тогда мне просто придет конец. Если мы не сможем победить, мы погибнем, – но мы захватим с собой полмира, и никто не будет радоваться победе над Германией. 1918-й больше не повторится. Мы не капитулируем».

Гитлер остановился и умерил свой пыл: «Но этого никогда не случится. Иначе я был бы просто неудачником, который зря занимает этот кабинет. Но даже в этом случае не стал бы оправдываться невезением. Удача приходит к тому, кто обладает волей и решительностью». Я возразил: по-моему, мировая война должна была научить немцев тому, что слишком крупные политические запросы могут сразу настроить против них все нации и лишить их союзников. Мне кажется, что единственный путь, доступный сейчас для Германии, состоит в том, чтобы постепенно ставить перед собой ограниченные цели и решать их политическими средствами без применения насилия.

Гитлер нетерпеливо возразил мне: «Если немецкий народ хочет быть глобальным народом, а не населением государства на европейском континенте, – а он непременно должен стать глобальным народом, чтобы выстоять в борьбе, – то он должен требовать полного государственного суверенитета и независимости. Вы понимаете, что это значит? Неужели вы не видите, какие жестокие увечья наносят нам, второму по численности народу Европы, неприспособленность и теснота нашего жизненного пространства? Глобальный народ – это нация, которая независимо живет на своей территории и может постоять за себя с оружием в руках. Только такие нации суверенны в полном смысле этого слова. Таковы Россия, Соединенные Штаты, Англия – и это ни в коей мере не обусловлено природой занимаемых ими территорий. Такова – до определенной степени – Франция. Чем мы хуже них? Неужели есть на то Божья воля, чтобы мы, несмотря на трудолюбие, старательность, несмотря на нашу промышленность, наши военные способности, всегда оставались государством второго сорта, всегда плелись позади Англии, позади Франции, хоть мы и больше их обеих вместе взятых? Поэтому я и хочу создать для Германии такое жизненное пространство, чтобы мы могли защитить себя от любой военной коалиции. Конечно, в мирное время мы еще кое-как перебьемся. Но речь идет не об этом, а о свободе действий во время войны. На войне мы фатальным образом зависим от внешних сношений. Мы зависим от международного товарообмена, и к тому же у нас нет выхода к океану – это все время обрекает нас на роль политически несамостоятельного народа. Нам нужно пространство, которое сделает нас независимыми от любых политических раскладов, от любых альянсов. На востоке нам нужно господствовать до Кавказа или до Ирана включительно. На западе нам нужно французское побережье Атлантики. Нам нужны Фландрия и Голландия. И, прежде всего, нам нужна Швеция. Мы должны стать колониальной державой. Мы должны стать морской державой, хотя бы одного уровня с Англией. Потому что чем выше военно-технические требования, тем большая материальная база требуется для независимости. Мы не можем, подобно Бисмарку, ограничиться национальными интересами. Мы будем править Европой – или мы снова распадемся на удельные княжества. Теперь вы понимаете, почему я не могу ограничивать себя ни на западе, ни на востоке?»

Я возразил, что все это может вылиться в элементарное насилие над естественным ходом событий. Зачем же добиваться насильственным путем того, чего можно достигнуть только путем сотрудничества? «А Англия, – завопил Гитлер мне в ответ, – Англия, сколотившая свою империю грабежом и воровством?! Разве она добивалась своего „путем сотрудничества, не прибегая к насилию?“» Я ответил, что любая эпоха накладывает свой отпечаток и я очень сомневаюсь, что сейчас можно достигнуть чего-либо теми же средствами, какими сто пятьдесят лет назад создавалась колониальная империя.

«Вы ошибаетесь, уважаемый господин! О, как вы ошибаетесь! Империи создаются мечом и обдуманным насилием, а не сотрудничеством, – вот истина, которая пребудет вечно». Гитлер добавил, что уже давно замечал за мной неверные представления о политических силах. Все эти пацифистские мечтания – сплошной самообман. Мне следовало бы раз и навсегда запомнить, что все договоры и пакты не имеют никакого реального содержания. «Будущее Германии определяется не межгосударственными альянсами, а ее собственной мощью».

Я возразил, что Бисмарк не смог бы создать своей империи, не создав таможенного союза. «А без военных побед в 1866-м и в 1870-м этот союз не добился бы ничего – как не добились ничего те болтуны, что собрались в 1848-м во франкфуртской церкви Святого Павла», – парировал Гитлер. Я ответил, что, в таком случае, можно было бы взять пример с нынешней Британской империи. Нам нужно заключить с государствами Центральной и Восточной Европы что-то вроде Вестминстерского пакта, который засвидетельствует их добровольный переход под протекторат Германии; по-моему, это соответствовало бы нашему положению и всему ходу будущего развития.

«Таким образом, – подытожил Гитлер, – вы считаете, что сегодняшнее состояние Британской империи может служить образцом того будущего, которое национал-социализм завоюет для Германии? О, нет! Сегодня в этой империи уже налицо признаки распада и необратимой деградации, потому что ей никогда не хватало смелости показать себя решительным хозяином собственных владений. Если они больше не в состоянии править с помощью насилия, если они стали слишком гуманны, чтобы повелевать, то их время прошло. Англии еще придется заплатить за свое малодушие. Оно будет стоить ей всех имперских земель. Но если старая держава еще может продержаться одно-два десятилетия без настоящего руководства, то новая империя не может возникнуть без железа и крови, без твердой воли и жестокого насилия».

Гитлер замолчал и некоторое время взволнованно ходил взад-вперед по своему кабинету.

«В центре я поставлю стальное ядро великой, скованной в неразделимое целое Германии. Австрия, Чехия и Моравия, Западная Польша. Блок из сотен миллионов человек, нерушимый, без трещин и без инородцев. Прочный фундамент нашего господства. Затем – Восточная Федерация. Польша, государства Прибалтики, Венгрия, балканские государства, Украина, Поволжье, Грузия. Федерация – но, конечно, не наши равноправные партнеры, а союз вспомогательных народов, без армий, без самостоятельной политики, без самостоятельной экономики. И никому не будет поблажек – даже тем, кому я симпатизирую. Даже Венгрию я не стану восстанавливать в ее прежних границах. Я не делаю различия между союзниками и противниками. Время малых государств прошло.