Текст книги "Говорит Гитлер. Зверь из бездны"

Даже я и некоторые мои друзья, представлявшие Германию за рубежом, недооценивали опасность игры, затеянной бессовестными партийными лидерами по приказу Гитлера, поставившего на карту честь и достоинство всемирной немецкой диаспоры. Это необходимо подчеркнуть, так как подобная тактика национал-социалистов возбудила во всех странах мира нетерпимость к немецкой диаспоре, и это чревато конфликтами, потери от которых могут оказаться невосполнимыми. Любая нация всегда рассматривает свои национальные общины за рубежом как фактор, сближающий государства и нации. Если мир дойдет до такой степени упадка, что каждый иностранец будет казаться агентом враждебной державы, то нас ждет всеобщее варварство и возврат в эпоху дикости. Поэтому необходимо еще раз заявить, что многие немцы используются национал-социалистическим аппаратом, не желая и не осознавая этого. Ответственность за подобные злодеяния должны нести только Гитлер и еще несколько человек из его окружения, прежде всего Гесс, пронырливый и весьма опасный субъект, прикрывающийся маской порядочного человека.

С Гессом, заместителем фюрера, я несколько раз говорил о судьбе польских немцев. Я много общался с этими людьми и хорошо знал их проблемы. Они неоднократно просили меня разъяснить им некоторые вопросы и поручали мне улаживать отдельные фракционные конфликты. Гесс был чем-то вроде лидера среди тех, кто стремился вовлечь немецкую диаспору в национал-социалистическую борьбу. Я не знал об этом и чистосердечно полагал, что он помогает мне «продвигать» новых соискателей и уравнивать их положение с положением старых партийных кадров.

В то время мне пришлось принять участие в одном пленуме зарубежных немцев. В речах, произносившихся здесь с трибуны, едва ли было что-то достойное внимания. Но после бесед с новыми делегатами пленума – сотрудниками «Гитлерюгенда», СС, аппарата Розенберга, прочими партийными кадрами – мне стало ясно, что за игра ведется ими на самом деле. А когда некоторое время спустя я, как сенатор, случайно услышал разъяснения по поводу истинных целей деятельности мюнхенской «Немецкой Академии», я окончательно понял, какие преступные махинации творятся вокруг зарубежных немцев ради всемирного экспорта национал-социалистической революции.

Вскоре мне представился случай услышать, что говорит по этому поводу сам Гитлер. В начале лета 1934-го в узком кругу партийных лидеров состоялась конференция, куда были приглашены некоторые представители немецкой диаспоры, принадлежавшие к одной умеренной фракции, которая, впрочем, состояла в основном из очень молодых людей, не облеченных еще никакой ответственностью. В конференции приняли участие и представители крупных зарубежных немецких организаций. Один из представителей вышеупомянутой умеренной фракции, давно впавший в немилость «при дворе», попросил меня принять участие в этой конференции, потому что я много лет занимался проблемами защиты национальных меньшинств и культурной автономии. Он полагал, что я смогу в определенной степени воздействовать на участвующих в конференции «новых людей». Но ни о каком воздействии не могло быть и речи. Все то, к чему на протяжении десятилетий были прикованы наши надежды, все, что могло помешать новой войне и установить в Европе долгий и прочный мир, не имело здесь никакого значения. Никто не хотел слышать про соглашения о защите национальных меньшинств, которые могли бы привести к созданию общеевропейской декларации прав национальных меньшинств. С трибуны говорили об экономических вопросах, о финансировании газет, устранении особо нелюбимых членов наблюдательных советов, передаче материальных ценностей – короче говоря, о фракционной борьбе. Затем, на закуску, последовало краткое выступление Гитлера.

«Господа, – сказал нам Гитлер после того, как все желающие были представлены ему и смогли «взглянуть ему в глаза», – вы взяли на себя чрезвычайно важную задачу. Сегодня ваш долг – не просто заботиться о немецкой диаспоре. Вы должны превратить ее в боевой отряд. В ваши задачи не входит отстаивать парламентские права и ограниченные свободы зарубежных немцев. В дальнейшем эти права и свободы скорее станут для нас обузой, чем поддержкой. Исходя из этого, вам следует не своевольничать, руководствуясь своими благими намерениями, а ждать команды, которая прозвучит из-за вашей спины. Сверху виднее: то, что кажется вам полезным, на самом деле может оказаться вредным. Таким образом, я требую от вас слепого повиновения. Не вам решать, что вам делать на своем участке. Но я не всегда смогу подробно рассказать вам о том, что я намереваюсь делать. Ваше повиновение должно проистекать из доверия ко мне. Поэтому я не могу использовать для нашего дела тех, кто слишком долго занимался парламентской деятельностью. Они износились. Они пытаются выполнять свои задачи привычным для них способом. Теперь они нам просто не нужны. Если они не уступят места по доброй воле, то с ними придется бороться – любыми средствами. Организациям немецкой диаспоры уже не нужно ни обсуждать, ни согласовывать свою политику – она определяется здесь, мною или моим заместителем Гессом.

Находясь на переднем крае нашей национальной борьбы, вы являетесь форпостами Германии и даете возможность совершенствовать наше движение и проводить наши боевые операции. На вас возложена роль, которую старшие из вас хорошо помнят по военному времени. Вы – в „секрете“. Вы подготавливаете проведение некоторых акций, находясь далеко впереди линии фронта. Каждый из вас должен маскировать собственную подготовку к атаке. Считайте, что ваша война уже началась. Вы живете по законам военного времени. Сегодня вы – важнейшая часть немецкого народа. Вся нация, включая и меня лично, никогда не забудет тех жертв, которые вы принесете ради грядущего Рейха».

Гитлер отлично понимал, о чем думает сейчас большинство молодых людей. Они сияли от воодушевления и впоследствии называли эту гитлеровскую речь событием, определившим всю их дальнейшую жизнь. Затем Гитлер перешел к вопросам тактики. Он сказал, что его ничуть не тревожит борьба между фракциями и группировками. Партия выросла не только во внешней, но и во внутренней борьбе. Глупо осуждать это соперничество. Где есть жизнь – там всегда идет борьба. Гитлер заявил, что считает нежелательным постоянно протежировать одну и ту же фракцию. Должны существовать различия, должна существовать напряженность. Кроме всего прочего, это помогает ввести в заблуждение соответствующие органы и убрать на задний план истинные цели движения. Целесообразно иметь в каждой стране по меньшей мере две немецких фракции.

«Одна из них должна все время призывать к соблюдению законности. Ее дело – общественные и экономические связи. Другая фракция пусть будет радикально-революционной. Вам следует осознать, что мне и моим службам придется зачастую жертвовать вами. Кроме того, у вас не должно остаться ни малейшего сомнения в том, что я не делаю различия между германскими немцами и немцами, имеющими иностранное подданство. И ваша главная задача заключается в том, чтобы воспитать во всех немцах, независимо от их государственной принадлежности, одно убеждение: признательность нации превыше всякой лояльности по отношению к чужому государству. Только таким образом вы сможете выполнить те трудные задачи, которые я ставлю перед вами. Мне все равно, каковы будут средства, которыми вы станете приучать своих товарищей к новой дисциплине. Пусть эти средства не всегда будут добрыми. Для меня главное – чтобы они были эффективными. И пусть тот, кто осмелится вам перечить, знает, что ему нечего больше ждать от Германии, что он навеки потерян для своей родины. И в свое время он получит по заслугам, как предатель нации».

В заключение своей речи Гитлер сказал: «Господа, от вас зависит, достигнем ли мы своих целей относительно легким путем и обойдемся ли мы без кровопролития. Вам предстоит подготовить почву. На востоке и на юго-востоке Германия намерена распространить свою власть далеко за установленные границы. Но и на тех, кто живет за морями, мы возлагаем те же самые обязанности. Забудьте все, чему вас учили раньше. Мы не хотим равноправия с другими нациями, мы хотим господства. Мы не занимаемся защитой национальных меньшинств и прочими выморочными выдумками бесплодных демократов. Если Германия будет великой и победоносной, никто не решится косо смотреть на немцев, где бы они ни находились. Ваш долг – завоевать Германии эту господствующую роль во всемирном масштабе. Тогда и вы станете господами, безо всяких параграфов и пактов. Следующей вашей задачей будет опекать эти порабощенные страны от имени всего немецкого народа. Я поручу вам править странами и народами, которые сегодня угнетают и преследуют вас. Раздробленность и многовековое бессилие немецкого государства вынуждали миллионы лучших сынов немецкого народа нести свою культуру иным народам; это было нашей бедой, но теперь мы гордимся этим. Как евреи, рассеянные по лицу земли, сумели затем воцариться повсюду и до сих пор правят всем миром, – так и мы, воистину избранный народ, рассеянный ныне по лицу земному, станем повелевать повсюду, станем хозяевами Земли!»

Это было напряженное время. Приближалось 30-е июня, Варфоломеевская ночь немецкого народа. Вскоре после описываемых событий я, возмущенный бессмысленностью и преступностью услышанного, использовал свою встречу с одним знакомым, отправлявшимся за границу в качестве официального представителя Рейха, чтобы побеседовать с ним о последствиях подобной политики. Мы несколько часов прогуливались по Тиргартену, обсуждая средства, которые позволили бы немецкому народу избежать подобной авантюры.

Барон Константин Карл Герман фон Нейрат (1873–1956) – немецкий дипломат, министр иностранных дел Германии (1932–1938) и рейхспротектор Богемии и Моравии (1939–1943; обергруппенфюрер СС (21 июня 1943), после сентября 1941 года занимал должность рейхспротектора только номинально, будучи фактически отстранённым Гитлером от исполнения обязанностей

Прошло немного времени, и я попал под подозрение партийного руководства. Мне позвонил адъютант из бюро Гесса и в резкой форме предупредил меня, чтобы я больше не занимался проблемами зарубежных немцев, в особенности польских. Вскоре после этого, нарушив тайну переписки, в партийные органы передали поздравительную телеграмму, которую я отправил бывшему канцлеру фон Папену по случаю его знаменитой Марбургской речи. Речи, которая казалась манифестом антигитлеровской революции, которая вызвала вздох облегчения у всех, кто видел, куда ведет нас Гитлер. В то время Папен еще был нашей надеждой. Впрочем, я еще вернусь к этой теме.

Впоследствии я имел случай еще раз высказаться о проблеме зарубежных немцев. Это было незадолго до моего выхода из партии, осенью того же года. Собрание представителей немецкой диаспоры, завершив свою работу, отправилось на экскурсию в Данциг. Многие из них посетили меня. Мне пришлось выступить перед ними с речью. В ней я прямо отверг заявление Гитлера о том, что вне Германии возможен только особый национал-социализм, приспособленный к положению зарубежных немцев. Я говорил о надежде на «очищение» национал-социализма. И меня услышали.

Берлинское руководство тут же занесло меня в черный список. Даже самые старые и заслуженные представители немецкой диаспоры капитулировали перед Гитлером. Теперь они соревновались с молодыми за звание особо прилежных национал-социалистов.

Впрочем, мне еще один раз довелось ходатайствовать за зарубежных немцев – по крайней мере, за восточно-европейских. Это случилось, когда я возвратился из Женевы, где Бек, польский министр иностранных дел, публично объявил договор о защите немецкого национального меньшинства ошибкой, которая дорого обошлась Польше. Ибо не кто иной, как Клемансо, писал Падеревскому, первому президенту Польши, будто закон о защите меньшинств – неотъемлемая часть мирного договора и основная предпосылка восстановления Польши в ее новых границах. В то время я беседовал с фон Нейратом, министром иностранных дел Германии. Я указал на то, что события приобретают опасный оборот. Они развиваются в очень невыгодном для нас направлении. Они отбрасывают нас назад. Нейрат, знавший все это лучше меня, тем не менее не согласился со мной. Беседа с Нейратом показала мне, что он считает целесообразным отложить в сторону все устаревшие правовые нормы и соглашения, чтобы подготовиться к решающей схватке за власть. Он сказал, что все эти договоры не дают немецким меньшинствам никаких реальных прав. Он сам, всего лишь дважды побеседовав с Беком, добился для немцев большего, чем мог добиться за все время своей работы в Совете Лиги Наций. Я возразил, что мне все еще представляется ценным формирование новой правовой основы германско-польских отношений, пусть такой путь и не чреват немедленными успехами. Я спросил, не собирается ли Германия возвращаться в Лигу Наций, и если да, то как скоро. «Ну, этого дня еще ждать и ждать», – рассмеялся Нейрат.

Опасная игра

Этот барон фон Нейрат вовсе не был потомком бескультурных и кичливых прусских вояк – он происходил из южно-немецкого аристократического рода; о нем говорили, что его образование соответствует высоким европейским стандартам. Весной 1934-го он однажды пригласил меня позавтракать у него. С фамильярностью, свойственной лишь ему одному, он похлопал меня по плечу: «Пускай все идет своим чередом; через пять лет об этом никто и не вспомнит». Таким образом он ответил на мои сомнения относительно нынешнего курса Германии. Мне казалось, что она кратчайшим путем летит навстречу чудовищному краху. Нейрат не находил ничего подобного. Его сангвинический темперамент не принимал никаких сложностей и сомнений. Я так до сих пор и не знаю, разыгрывал ли он из себя оптимиста, или был действительно уверен, что ход событий скоро изменится.

Дилемма 1934-го звучала следующим образом: продолжать революцию или восстановить порядок? Такой вопрос волновал всех. Что же стояло за этим вопросом?

До сих пор каждый отождествлял немецкую революцию с реализацией своих собственных политических устремлений. Но в один прекрасный день образованным и просто понятливым людям стало ясно: немецкая революция – это самая настоящая революция. Но к чему она приведет? Последствия трудно себе представить: рухнет все то, что до сих пор считалось неотъемлемой основой любого государственного и общественного порядка. Допустимо ли и впредь спокойно смотреть на такую революцию? Не следует ли покончить с нею: пойти на риск, совершить государственный переворот и выгнать, наконец, прочь всю эту коричневую орду?

Но вот здесь-то и начинались сложности. Удастся ли при этом избежать гражданской войны? Если нет, то сможет ли Германия в данный момент пережить такую войну? Ибо, пока консервативные и либеральные круги размышляли, а образованные представители буржуазии начинали сознавать, что они наделали, допустив Гитлера к власти, – рабочие, служащие, мещане, прежде исповедавшие социал-демократическую идеологию, все без остатка ринулись в национал-социализм. Очевидно, именно в 1934-м национал-социализм стал наиболее популярен в массах. Возможно ли было, видя весь этот массовый энтузиазм, свергнуть национал-социалистов и устранить Гитлера, руководствуясь какими-то опасениями, которых масса не в состоянии понять?

Я излагаю здесь ход мыслей, которыми делились со мной многие «озабоченные патриоты», занимавшие самые различные политические позиции. С самого первого дня 1934 года находилось все больше и больше желающих покончить с этим колдовством, которое грозило свести Германию в гроб. Но сделать это не было никакой возможности.

А тут еще обострялись проблемы, связанные с Ремом. Рейхсвер ощутил угрозу, которой был чреват новый всплеск революционного нигилизма. К сожалению, военные смотрели на все с узкопрофессиональной точки зрения – они видели лишь угрожающее ослабление дисциплины и опасность, которой подвергался недавно начавшийся процесс вооружения Германии. Но было ясно, что рейхсвер готов в любой момент положить конец опасной игре.

Я не был близко знаком с Ремом. Нас познакомил Форстер в начале 1933-го. Мы заехали в отель «Фазаненхоф», где Рем обычно останавливался, когда бывал в Берлине. В отеле мы застали Рема и его адъютанта. Рем был недоволен. Ему не дали никакого министерского портфеля. Он считал, что вся национал-социалистическая революция утратила смысл. «Снова мы оказались на побегушках у генералов», – язвил он. Он интересовался, не может ли Форстер, имеющий такое влияние на фюрера, как-нибудь попросить за него. Он утверждал, будто вся национал-социалистическая революция застопорится, если штурмовики не получат никакой юридически оформленной работы; стоило бы преобразовать их хотя бы в отряды самообороны или в привилегированные воинские части. Лично Рем не имел никакого желания становиться марионеткой.

Потом мне как-то пришлось более подробно побеседовать с ним в знаменитом ресторане Кемпинского, где он имел обыкновение завтракать. Беседа касалась актуальной темы – создания в новой Германии новых вооруженных сил: кто должен ими командовать, кто вообще должен их создавать – генералы рейхсвера или лично Рем, стараниями которого была создана наша партия? Рем, несмотря на все свои слабости, был общительным человеком и очень способным организатором. Но прежде всего он был наемником, место которого – в колониях, как можно дальше от Европы. Его упреки в адрес рейхсвера были несправедливы, чувствовалось, что он просто обижен. Он страдал оттого, что офицеры рейхсвера высокомерно отвергали его старания. Дрожа от жажды деятельности, ощущая себя способным на великие свершения, он несколькими отрывочными словами обрисовал свои планы на будущее. Мы сидели в просторном Стеклянном зале. Шрамы на лице Рема побагровели от возбуждения. Он залпом осушил несколько бокалов вина.

«Адольф – подлец, – бранился он. – Адольф предает нас всех. Только и делает, что возится с реакционерами. Старые товарищи уже ему не подходят. Натащил сюда всяких генералов из Восточной Пруссии. Так-то он нам доверяет!» Болезненная ревность овладела Ремом. «Адольф стал пижоном. Даже фрак на себя напялил», – иронизировал он. Выпив стакан воды, он слегка успокоился. «Адольф отлично знает, чего я хочу. Сколько раз я говорил ему об этом! Нам не нужно возрождения старой кайзеровской армии. Революционеры мы или нет? „Allons enfants de la patrie!“ Это про нас, это наш энтузиазм должен создать нечто совершенно новое, вроде народного ополчения времен французской революции. Если мы этого не сделаем, все пойдет насмарку. Нужно что-то совсем новое, поймите же вы наконец! Новая дисциплина. Новые организационные принципы. Все эти генералы – старые тупицы. Новых идей от них не дождешься. Адольф учился у меня. Я научил его разбираться в военном деле. Война – это не просто боевые действия. Из старых прусских служак нам никогда не создать нашей революционной армии. Но Адольф – штафирка, мазила чокнутый. На все у него один ответ: „Оставьте меня в покое“. Сидит себе наверху и корчит из себя Господа Бога. А нам приходится бездельничать, хотя у нас давно уже руки чешутся. Я вынужден повсюду таскаться с этим стадом ветеранов войны. Я – новый Шарнхорст. Неужели люди этого не видят? Неужели они не понимают, что наше время должно наступить, что мы придем – новые, свежие, полные сил? Нужно только заложить революционную основу. Потом уже пойдет – не остановишь. Только так можно достигнуть чего-то нового, великого. И видит Бог! – мы сорвем с петель весь мир. Но я озабочен поведением Гитлера. Он хочет пустить все на самотек – а потом надеяться на чудо. И в этом он весь. Он хочет получить в наследство готовую армию. Он хочет, чтобы „специалисты“ привели ее в порядок. „Специалисты“! Это слово приводит меня в ярость. И он еще говорит, что потом сделает армию национал-социалистической! После того, как поручит ее прусским генералам! Откуда же там потом возьмется революционный дух? Все эти генералы – старые козлы; могу поручиться, что новой войны им не выиграть. Нет уж, вы меня не проведете! То, что вы делаете, загубит саму суть нашего движения».

Эрнст Юлиус Гюнтер Рём (1887–1934) – один из лидеров национал-социалистов и руководитель СА. Вместе с некоторыми другими руководителями СА был убит по приказу Гитлера в «ночь длинных ножей»

Он издевательски критиковал прусских офицеров. Что они видели, кроме своей Пруссии? Растут в теплицах, только и знают, что свой кадетский корпус, а потом – давай выслуживаться. Нет, Рем – не таков, Рем – революционер, мятежник. Он уже почти рыдал. Ресторан опустел. Адъютант увел его.

Потом мне почти не приходилось иметь дело с Ремом. Его исповедь, несмотря на некоторое влияние алкоголя, все же произвела на меня впечатление трагедии по-своему творческой личности, называющей себя мятежником и предпочитающей умереть стоя. На Рождество 1933 года он лишил меня моего эсэсовского звания за грубое нарушение субординации: я направил одного из высокопоставленных командиров СА в распоряжение генерала фон Браухича, командированного в то время в Восточную Пруссию. Потом я видел Рема еще один раз, незадолго до его гибели. Он наотрез отказался меня выслушать.

Я вспоминаю все это к тому, что в феврале 1934 года, побеседовав с Гитлером, я понял не только его мнение обо всех ближайших соратниках по партии, но и суть его опасной игры, целью которой было стать одним из руководителей заново формируемых вооруженных сил – даже если для этого и придется пожертвовать некоторыми своими друзьями. Казалось, он отверг революционные намерения своих товарищей. Но это была только видимость. В то время все еще было таким неопределенным. Гитлеру пришлось приспосабливать свои «гигантские» планы к тяжелым условиям внутренней и внешней политики; он мог продвигаться вперед лишь очень и очень постепенно и при этом все время ощущал непреодолимую потребность подчеркивать величие своей исторической роли, постоянно возвращаясь в разговорах к своим собственным глобальным замыслам. Гитлер сказал мне, что исходя из нынешних трудностей, он готов заключить любой пакт, лишь бы это позволило Германии иметь четырехсоттысячные или хотя бы трехсоттысячные вооруженные силы. Если бы это удалось, он разом избавился бы от всех проблем и мог бы в открытую заняться формированием кадрового состава новой армии, а потом, используя какое-нибудь благоприятное политическое обстоятельство, сделать следующий шаг.

Я понял, что он рассматривает пакт об ограничении вооружений Германии как временную меру, способную принести облегчение ему и вооруженным силам, и вовсе не намерен соблюдать его постоянно. Гитлер вспомнил о трудностях, связанных с тайным характером процесса вооружения и его быстрыми темпами. Он полагал, что это непременно нанесет ущерб качеству процесса. Он бы с удовольствием приостановил сейчас этот процесс. У него даже сложилось впечатление, что эта задача просто выше понимания некоторых генералов, ответственных за ее решение, и он опасается катастрофы, которая может произойти, если сейчас, во время перехода от кадровых подразделений рейхсвера к общенародным вооруженным силам, вдруг возникнет необходимость защищать Германию с оружием в руках. У него были другие планы, позволявшие Германии сперва организовать народную армию, а затем, под ее защитой, спокойно приступить к постепенному внедрению и улучшению технической оснащенности. Однако он вынужден прислушиваться к мнению генералов и «старика» (Гинденбурга), который настойчиво держится за свой пост главнокомандующего, считая себя единственной компетентной инстанцией, достойной принимать решения.

Я спросил, входит ли в планы Гитлера общее вооружение СА и СС, или он уже окончательно отказался от этого.

«Таких планов у меня больше нет, – ответил Гитлер. – Сейчас уже недостаточно одних проявлений воодушевления и благонамеренности. Создание и вооружение большой армии – вот моя самая первая и самая трудная задача. Штурмовики разочаровались во мне. Они осыпают меня упреками, которые я считаю необоснованными. Я спрашивал их: а как это себе представляете вы? Вы полагаете, я должен допустить, чтобы в Германии существовало две независимых друг от друга армии?

Можно формировать армию, исходя из принципа призывных возрастов. Если мы пойдем по этому пути, мы лишимся свободы действий. Еще можно делать это на основе вербовки или набора добровольцев. Мои соратники по партии понимают, что такой порядок, удовлетворяющий, быть может, каких-нибудь англичан, ни в коей мере не пригоден для нас. Что же мне делать, чтобы объединить оба принципа? Разрешить партийцам служить добровольно и обязать тех, кого раньше называли капитулянтами, нести особо длительную службу? Может быть, я должен создать из штурмовиков особую военную элиту или отряды самообороны? В таком случае у нашей регулярной армии просто не останется резерва, и возникнет нездоровая ситуация. Нет, доводы штурмовиков меня не убеждают. Я намерен и впредь придерживаться обещаний, данных мною армии и Гинденбургу».

Немного помолчав, Гитлер добавил: «Время народных армий еще не прошло. Германия должна снова ввести всеобщую воинскую обязанность и как можно скорее превратить возрастные категории, не прошедшие военную службу, в боевой резерв. Конечно, значение военной техники возрастает, и определенную часть вооруженных сил будут составлять профессиональные солдаты-сверхсрочники. Но подбирать этих солдат я буду не по революционной сознательности или партийной принадлежности, а по профессиональной пригодности. Не могу же я, в самом деле, всерьез считать, будто эти кривоногие штурмовики могут стать исходным сырьем для будущей военной элиты! Они никуда не годятся, даже если исключить из их числа всех резервистов».

В его словах легко было услышать отзвук аргументов руководства рейхсвера, всячески сопротивлявшегося притязаниям Рема.

«Революционная сознательность, – продолжал Гитлер. – Она не сходит с языка у некоторых членов партии, как будто они арендовали ее в бессрочное пользование – и она действительно является решающим фактором, значение которого трудно переоценить. Нельзя все время придерживаться довоенных традиций. Следует сознательно создавать нечто радикально новое. Если армейское командование и впредь будет искусственно ограждать себя от национал-социалистического духа – я этого не потерплю. И настанет день, когда я доберусь до них. Но сперва нужно выполнить все технические работы. Их нельзя осложнять».

Гитлер заговорил о себе. «Не надо быть такими нетерпеливыми. У меня есть все основания для нетерпения. Но я подавляю свои чувства. „Легко вам петь, меня смущать“», – неосознанно процитировал он слова Ганса Закса из пятого действия «Нюрнбергских мейстерзингеров». Затем он снова сбился на рассуждения о величии своей задачи. Он заявил, будто дело вовсе не в том, чтобы просто создать гигантскую армию и произвести соответствующее количество оружия. Все решает дух, единый дух, которым проникнется командование войск. Все останется незавершенным и вскоре развалится, если нам не удастся привить новым вооруженным силам новый, революционный дух. Здесь не может быть никаких возражений. Гитлер заявил, что скорей будет иметь дело с армией недовооруженной, чем с вооруженной по последнему слову техники, но лишенной души и боевого духа.

«Но, – продолжил он, – я буду добиваться того, что считаю необходимым, медленно и целеустремленно, продвигаясь мелкими шажками. Посмотрим, у кого крепче воля, и у кого больше терпения – у меня или у генералов. Моя цель – создать высокопрофессиональный и специально обученный корпус, будущую ударную армию, состоящую исключительно из заслуженных партийцев, и укоренить это национал-социалистическое ядро в теле вооруженных сил. Все прочие военнообязанные постепенно образуют подразделения второго класса и станут чем-то вроде хорошо обученных отрядов самообороны; их основной задачей будет защита отечества. Путь к такой армии тяжел и длителен. Я должен пройти его до конца, ибо не мы одни формируем сейчас вооруженные силы. Но я никогда не оставлю попыток внедрить армию в плоть национал-социалистического государства и, наряду с партией, сделать ее одной из самых прочных опор движения».

Гитлер не всегда говорил об армии так уверенно и сдержанно. Три месяца спустя, вращаясь в узких кругах партийного руководства в Берлине, я услышал, как он призывает создать чисто национал-социалистическую профессиональную армию. Он заявлял, будто без такой армии национал-социалисты рискуют рано или поздно подвергнуться вытеснению со стороны реакционеров. Эти высказывания полностью противоречили тому, что я недавно слышал от Гитлера. Теперь он говорил нечто вроде того, что новую армию следует строить исключительно из национал-социалистических элементов. Что сейчас, в ходе подготовки всеобщей воинской обязанности, следует оказать решительное сопротивление попыткам реакции присвоить себе вооруженные силы и, тем самым, установить в Германии свою власть. Что общий план реакции уже очевиден: они хотят с помощью всеобщей воинской обязанности вынудить партию распустить СА и СС. После этого беззащитная партия будет отдана на милость генералов.

Если эти слова действительно были отражением мыслей Гитлера, то в них отчетливо прослеживалось влияние людей из окружения Рема и опасное обострение внутреннего положения. Гитлера «накачивали», ему не давали расслабиться. Некоторое время спустя я снова посетил Гитлера; у него было мало времени, и мне пришлось слушать его в компании нескольких рейхсфюреров. Гитлер все говорил и говорил, хотя уже не один раз собирался закончить. Шауб, его секретарь, давно стоял рядом с ним. Гитлер энергично заявлял: «Что за безумие – полагать, будто революционные войны можно вести реакционной армией!» Было очевидно, что он перехватил недавние возражения собственных приближенных и стал провозглашать их в радикальной форме – примитивный трюк, которым он пользовался с особым удовольствием, чтобы избавиться от особо навязчивых упреков. «Я не дам своего согласия на введение всеобщей воинской обязанности. На современной стадии развития немецкий народ не в состоянии исполнить эту обязанность, не нанося ущерба делу национал-социалистического строительства». Он добавил, что вооружать Германию без предварительного национал-социалистического воспитания – просто преступно. Следует сначала создать профессиональную армию, которая будет состоять исключительно из членов партии. И если ему скажут, что эти партийцы едва ли хорошо обучены, он возразит: революционный энтузиазм – стопроцентная замена мертвой армейской муштре.