Текст книги "Царский блицкриг. Боже, «попаданца» храни!"

Адрианополь

– На штык их бери, братцы!

Сквозь рев и крики Константин услышал звонкий крик поручика Ермолова – командир батареи первым бросился в схватку, за ним тут же хлынули его артиллеристы.

– Вперед, православные!

Крик вырвался помимо воли, и царевич побежал навстречу туркам, но его опередил гренадер в окровавленном мундире.

– Ал-ла!

Янычар с искаженным от ярости лицом толкнул налетевшего на него солдата и поднял ятаган.

– Ах ты, сукин сын!

Константин Петрович взревел, прыжком преодолел наваленные бугром трупы и стремительно выбросил вперед винтовку. Он не успел спасти раненого солдата – ятаган сверкнул серебряной молнией, и во все стороны брызнула кровь из разрубленного наискосок тела.

И тут же длинный и острый клинок русского штыка вонзился в неожиданно ставшее мягким тело османа. Лицо янычара исказилось чудовищной гримасой от смертной боли, а царевич безжалостно надавил на цевье, рванул винтовку, чувствуя запах крови и вываленных из распоротого живота дымящихся человеческих внутренностей.

Звериный вопль заколотого турка вначале оглушил Константина, но потом еще более распалил. Он кинулся в драку, ударив прикладом в распяленный криком рот, и молниеносно, будто на тренировке, вонзил штык в набежавшего янычара. И снова отработанный на учениях удар прикладом, что-то сразу хрустнуло, липким обдало руку.

Царевич озверел и берсерком заметался в рукопашной схватке, нанося удары во все стороны. Но краешком мозга он контролировал свое тело, останавливая смертельные выпады, когда замечал зеленый мундир и синий казачий чекмень. Рядом дрались свои, и Константин Петрович не видел, но чувствовал их поддержку.

О смерти он уже не думал – последний бой всегда гонит такую мысль из головы обреченного, оставляя взамен другую – задорого продать собственную жизнь. А потому даже почти не чувствовал собственной боли, хотя два раза его сильно резанули.

Кровь и пот заливали глаза, все расплывалось перед глазами, но не было ни единого мгновения, чтобы вытереть лицо и хоть на секундочку перевести запаленное дыхание. И слабость, что наливала тело свинцом, давящая, безысходная.

– Дави их, ребята!

– Ал-ла!

– Твою мать!

Сильный удар в грудь опрокинул Константина на землю – но тело не почувствовало боли, рухнув на что-то мягкое. Он попытался поднять винтовку, но не смог освободить руку от чьей-то хватки. Попытался приподняться, но тут же был вдавлен обратно. По животу, ногам, рукам и груди безжалостно топтались, словно старались загасить жизнь.

Было больно, очень больно – он хрипел и, словно благодеяние, почувствовал, что теряет сознание. Последнее, что он увидел, – перед глазами встал красный от крови сапог с распоротым голенищем…

Стокгольм

– Ваше величество, посмотрите, – поджарая, но немолодая уже дама с породистым лицом развернула шелковую материю. – Она словно создана для вашего платья!

– Конечно, моя дорогая Элеонора, – королева кивнула своей преданной статс-даме и прикусила губу. Разложенные по всей комнате штуки материй, разноцветных, на любой вкус – от бархата до тончайшего льна, подарки матери с далекой родины не радовали ее сердце.

Наоборот, сейчас Елизавете Петровне хотелось заплакать самыми горькими слезами, но она держала себя в руках. Воленс-ноленс, как говорится, положение обязывает. Она не только шведская королева, но и дочь российского императора.

Не таким представляла себе замужество юная принцесса, названная в честь бабки, дочери Петра Великого. Супруг оказался вечно мрачным мистиком, масоном (правильно, что отец настрого запретил все масонские ложи в России еще в дни мятежа 1762 года), жутко охочим до молодых девок, причем странно озабоченным для своего почтенного возраста. Но он был кронпринц, и Лиза понимала, что рано или поздно ее Карл может стать королем, благо его брат был бездетным.

Так оно и случилось – Густав умер молодым, не оставив наследника. А Лиза, будучи тогда в положении, родила мальчика, которого в честь дяди назвали его именем. Это вызвало некоторое расположение к ней шведского общества. Впрочем, тут женщина не сильно обольщалась – супруг, став королем Карлом XIII, сразу стер все эти очень небольшие признаки радушия. Такого русофоба нужно было еще поискать, и начал его величество претворять свои взгляды на жизнь именно с нее.

Где блестящий двор и праздники?! Где достойное королевскому сану содержание и положение?!

Даже скромный двор отца-императора в Петергофе и Зимнем дворце показался бы верхом роскоши в ее незавидном положении. Что же тут говорить про другие державы…

Елизавета Петровна прекрасно понимала, что ее принесли в жертву государственным интересам, и не надеялась на яркую, как в романах, любовь уже пожилого супруга. Хотя в сердце в первый месяц после свадьбы и появлялись некие затаенные помыслы. Вскоре и те развеялись, как легкий дымок на сильном ветру. Но хотя бы малую толику уважения муж был обязан проявлять к собственной жене?!

Нет, даже в постели сей король был настолько гнусен в своих притязаниях и разговорах, что женщина испытывала омерзение, ложась с ним в супружескую постель.

Но сейчас все стало намного хуже – король не только наотрез отказался от неофициальных предложений Петербурга, сделанных от чистого сердца и намного лучших, чем для союзной Дании, но и стал замышлять войну. Елизавету Петровну уже поставили в известность, что Карл XIII начал собирать флот и армию и рассчитывал выступить на стороне Турции в удачный момент. И не просто так – Англия предоставила вечно нуждающемуся в деньгах венценосцу большой заем.

Вот так – война с Россией уже предрешена, и первой ее жертвой стала русская принцесса, дочь своего отца, к своему большому горю являющаяся шведской королевой…

Дарданеллы

Молодой офицер радостно впрягся в служебную лямку; все было для него внове и удивительно. Загадочные русские оказались совсем не теми, которыми их представляли во Франции. Не дикие варвары в медвежьих шкурах, а вполне культурные люди и, даже более того, – создавшие такое превосходное оружие, которого не имела ни одна страна в Европе. А только это одно говорило офицеру о многом.

И еще одно чудесное открытие его ошарашило в прямом смысле слова, и он понял, почему в России невозможно то, что случилось во Франции. Посягнуть на помазанника Божьего?! В русской армии никто супротив императора ничего дурного не замыслит, да как можно на своего благодетеля?! Тут наоборот выйдет – да узнай кто-либо о таком злоумышленнике, особенно бородатые и свирепые казаки или суровые гвардейцы, что старой веры держатся, мигом головенку оторвут, как худому куренку.

Лексикон русских слов, обеспечивающих его материальное положение, очень быстро пополнился, как река весной. Тут были «кормовые» – офицеру полагалась казенная лошадь и фураж от государства; «столовые» – кормили служивых тоже за казенный счет, и очень неплохо, по крайней мере, намного лучше, чем во Франции.

«Обмундировочные деньги» вообще немыслимое дело для любой армии Европы! К великому изумлению молодого корсиканца, он не заплатил за выданную ему форму и оружие ни одного су, или, как говорят русские про мелкую медную монетку, – ни копейки.

Наоборот – деньги за все купленное или пошитое на заказ портными заплатили ему!

Ну не удивительные ли люди эти русские?

Существовал еще целый ряд выплат – «походные», «боевые», «семейные» и «детские» – что делало службу еще более привлекательной. Ведь многие русские лишились дополнительных средств к пропитанию. Как он понял, здесь недавно было отменено крепостное право, что-то вроде арендной платы с серва за пользование землей.

Но вдаваться в нюансы обычной русской жизни молодой офицер пока не стал – служба поглотила его с головой. Да так, что он не заметил, как проскочил путь от капитана до полковника и стал командующим гарнизоном целого острова, что запирал морской путь в Дарданеллы.

Потом была поездка в далекий Петербург, похвала от русского императора и сокровенный разговор с ним, который перевернул не только его жизнь, но дал новую родину, новое крещение и новое имя, к которому он уже привык. Да так, что стал подзабывать старое…

Бригадир оторвался от воспоминаний и огляделся – русские солдаты и матросы спокойно работали на укреплениях. Все трудились споро и молчаливо. Без обычных шуточек и перекуров – прорыв турецкой эскадры или новый штурм с суши их вдохновлял лучше любых приказов. Недаром русские резонно говорят, что лучше пролить в труде ведро пота, чем в бою из твоего тела выцедят флягу крови.

Очень умно!

Бригадир усмехнулся. Он уже неплохо говорил на русском языке, но зачастую думал на корсиканском диалекте итальянского. И сейчас он зашептал, желая произнести на нем свое родное имя, которым ему больше не суждено пользоваться:

– Наполеоне ди Буона-Парте…

Босфор

Петр с напряжением смотрел за развернувшимся впереди боем двух русских «броненосцев» с турецкими береговыми батареями, преграждавшими выход из Босфора.

– А ведь молодец Грейг, – Ушаков с каким-то наслаждением произнес фамилию командора над «кабанами».

Император усмехнулся – командующий Черноморским флотом явно ревновал к славе старого адмирала, первым из русских пронесшего с боем Андреевский флаг на Босфоре еще в те времена, когда сам Ушаков был еще лейтенантом. И теперь частица этой затаенной ревности, перемешанной с острой завистью, перешла и на его сына, который хоть и идет под командорским брейд-вымпелом, но по чину всего лишь капитан-лейтенант.

– Молодец – это не то слово, Федор Федорович!

Петр решил подзадорить еще моложавого адмирала, которому едва перевалило за пятьдесят лет. А потому энергия била из него ключом, и флотоводец был не один таковым. Сейчас он прекрасно понимал, почему Наполеон сломал шею в России, а его знаменитых маршалов русские генералы «отвозили», как щенков, те, спустя годы, только жалостливо скулили, вспоминая ужасающие подробности «победоносного» драп-марша из сожженной, разграбленной, но не покорившейся врагам Москвы.

Это было славное племя «Екатерининских орлов», воспитанных на победах Суворова и Румянцева, Спиридова и Орлова. Тяжелую поступь русских полков чуть позже возглавили Кутузов и Багратион, Дохтуров и Тучков, Барклай де Толли и Остерман-Толстой – много их было, героев войны 1812 года, покрывших себя ореолом бессмертной богини Ники.

Сейчас все они молодые, энергичные, храбрые до отчаяния и предприимчивые до дерзости – редко кому из них перевалило за сорок лет, в самом расцвете сил, на их плечах лежит русская армия, ее они ведут от победы к победе.

Таково это время российской славы, бездарно профуканное в плац-парадах гатчинского царя Павла Петровича и его сыновей Александра и Николая и закономерно закончившееся в Крымской войне. А дальше было еще хуже – побед Россия не стяжала, одни только неудачи да несчастья преследовали ее долгие годы.

Именно в конце восемнадцатого века в настоящей истории Российская империя свернула со столбовой дороги своего развития в угоду германских интересов и сама, собственной глупостью и недальновидностью правящей династии, взрастила самых лютых будущих врагов – Пруссию и двуединую монархию Австро-Венгрию.

Да и лила горячую кровь своих сыновей в пользу самого главного, постоянного, если не вечного врага, который в самые лучшие времена сближения никогда не был ее союзником, а лишь недоброжелателем, – Британской империи, над которой никогда не заходило солнце.

Но такого больше не будет, к этому нужно применить все силы и возможности. У самого Петра и его жены Екатерины были давно сформированы свои собственные взгляды на будущее Европы. И цель их была одна – прирастить могущество российское и максимально ослабить всех явных и потенциальных ее врагов…

Мощный взрыв отвлек Петра от размышлений – турецкий форт на восточном берегу Босфора был укутан густым черным дымом. Стрельба с него полностью прекратилась.

– В пороховой погреб угодили!

– Вижу, Федор Федорович. – Петр поднес к глазам мощный морской бинокль, только начавший входить в моду вместо подзорных труб – охтинские стеклодувы смогли наладить их производство, пока ничтожно малое в относительных цифрах, для армии и флота.

«Вепрь», укрытый густыми дымами, валившими из двух труб, бодренько пошел на помощь своему собрату «Секачу», что чуть ли не с пистолетной дистанции, в упор, продолжал безжалостно всаживать в западный форт одну бомбу за другой.

Вроде бы и гореть было нечему в глинобитной турецкой крепостице, но пылала она, к вящему изумлению, знатно, буквально разносимая попаданиями больших ядер, снаряженных не слабым дымным порохом, а мощным аммоналом.

– Турки прекратили стрельбу. Они бросили крепость!

Адмирал Ушаков уже не скрывал своего законного торжества. Еще бы ему не радоваться, когда за одну ночь его флот буквально вынес одну за другой все османские «двери», что преграждали путь к заветному Константинополю.

И сейчас была просто, походя, вышиблена последняя преграда – Петр прекрасно видел, как разбегаются во все стороны от разгромленного форта турецкие артиллеристы, как подошедшие к самому берегу пароходы уже начали высаживать десант.

– «Кабаны» совсем не пострадали, Федор Федорович!

– Да, государь. Я видел, как ядра просто отскакивают или раскалываются о бронированный каземат. Вы создали совершенно неожиданные корабли, страшной силы…

– А вы сами не подумываете о будущем флота, адмирал? – Петр с лукавством посмотрел на Ушакова, но тот или не заметил, или не обратил внимания на подначку.

– Задумывался, государь. И сейчас собственными глазами увидел, что будущее за броненосными кораблями с паровыми машинами. Сейчас наступил штиль, и мы идем вперед благодаря только течению. А Грейг не обращает внимания и даже не снижает скорости. Вот только есть одно, Петр Федорович, – Ушаков снизил голос, хотя они и так были на шканцах одни, и перешел на доверительный тон. – Пароходы с гребными колесами нашему флоту не нужны: у них слишком плохая мореходность. Нам нужны только винтовые, как эти прекрасные корветы. А эти… Пусть плавают на реках…

Петр усмехнулся – последними фразами адмирал выразил свое истинное отношение, ибо всем морякам известно, что корабли только ходят, а плавает известно что.

– Я рад, адмирал, что вы оценили винтовые корветы. Надеюсь, что с постройкой линкоров и фрегатов вы не промешкаете?! Сами понимаете, что опоздавшие ничего, кроме тычков, не получат!

– Государь! Не пройдет и трех лет…

Адрианополь

– Братец, давай помогу! Ты не ранен?

Сильные руки встряхнули Константина Петровича, небрежно ощупали, как барышник коня. И поставили на ноги, поддерживая.

– Кажись, не ранен, придавили только. Пить хочешь?

Константин только судорожно кивнул, и тут же горлышко фляги прижалось к его губам. Он жадно стал глотать теплую воду, которая показалась ему сладостным нектаром. И силился открыть глаза – однако это оказалось невозможным. Он видел только красноватый свет сквозь веки, понимал, что очи уцелели, но вот открыть не мог.

– Эко тебя отделали, – участливый голос произнес слова с усмешкой. – Но ничего, русский солдат завсегда крепок. Меня под Кагулом еще славней янычары разделали, когда каре прорвали, а я ничего, выжил. На следующий день бодрячком был. А ты молодец, до конца на ногах держался. Вот когда упал, так я и подоспел. Над тобою встал, чтоб не затоптали тебя, парень, всмятку. Успел, как видишь.

Спокойный голос балагурящего солдата наконец привел Константина Петровича в сознание – царевич принялся размышлять над словами ветерана. Был на Кагуле, каре его прорвали – тогда только апшеронцы большие потери понесли. Именно на выручку этого полка отец тогда гренадеров повел. А раз сейчас он живой, то на его спасение именно апшеронцы подоспели, а сапог, что увидел, прежде чем потерять сознание, красным был отнюдь не от крови. Потому что только этот полк был обут в такие сапоги, в знак признания беспримерной доблести, когда солдатам приходилось сражаться по колено в крови. Не иначе как дошла его депеша князю Багратиону, раз на выручку генерал самый лучший полк бросил.

– Дай-ка я тебе лицо протру, братец. Ну и распухло, будто упырем стал. Шучу, шучу – не обижайся, барчук. Я такой же сержант, как и ты, только не взводный, а фельдфебель.

Мокрая тряпка своим прикосновением к лицу принесла облегчение, и царевичу стало хорошо. Мысленно он усмехнулся – заслуженный старый вояка крепко обмишурился, приняв его за вчерашнего кадета, немного послужившего и получившего старшего сержанта, обычного взводного, коих много в армии. Даже поговорка появилась новая – больше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют.

А вот фельдфебель – птица иного полета: на роту он один полагается, и только из старых и опытных солдат, что не меньше двадцати лет служебную лямку тянули. Вот только понимает служака, что барчук в офицеры выйдет, а он как был старшим сержантом, так им и останется.

– Вот и все. Глазки-то открой, братец. Кровь у тебя спеклась, вот веки и прилипли!

Константин открыл глаза – мир вокруг него оказался светлым, а не кроваво-красным, как ему тогда показалось. Как, оказывается, жить хорошо! Ну ее на фиг, эту войну!

Стокгольм

Граф Густав Мориц Армфельт пребывал в скверном расположении духа. Слухи о близящейся войне с Россией оказались не вздором, а самой доподлинной реальностью. Это ему подтвердил час назад вице-адмирал Вахтмейстер. Старая лиса явно что-то замыслила – моряк откровенно попытался прощупать настроение в прошлом любимчика преждевременно умершего короля Густава. И было отчего так поступить – судя по всему, воевать с Российской империей шведам явно не улыбалось.

Даже наоборот, не только третье сословие в лице фабрикантов, купцов и торговцев, но и значительная часть дворянства выступала за тесное сближение с восточным соседом, по примеру датского.

«Император Петер родной внук от сестры Карла XII и имеет прав на наш престол больше, чем нынешний король, женатый на его дочери», – слова адмирала громко прозвучали в мозгу Армфельта.

Граф хищно улыбнулся – да, это так, Петр Федорович весьма популярен среди шведов как громкими победами, так и той политикой умиротворения, что долгие годы вел. Недаром владельцы железных рудников и металлургических заводов неясные слухи о войне встретили не столько панически, сколько с нескрываемым озлоблением – перспектива потери большей части значительно возросших за последнее время доходов на торговле с восточным соседом привела их в невиданную доселе ярость.

– А ведь король с огнем играет, – задумчиво пробормотал Армфельт. – Против него и кошелек, и шпага. С купцами и дворянством воевать чревато, не посмотрят на сан.

Граф знал, что сейчас высказал. Сам он давно ненавидел короля, еще с тех пор, как тот был герцогом Зюдерманландским. И все началось еще 12 лет назад, в тот знаменательный день, когда Армфельт сочетался со знатной девицей Гедвигой из рода Делагарди.

Они с невестой сидели на балконе, любуясь на красочную процессию, что организовал для своего друга барона король Густав. Завершала ее группа наездниц на великолепных лошадях, фрейлин королевы. И вдруг одна молодая девушка, в костюме сказочной нимфы, погнала своего коня галопом и вздыбила его прямо перед женихом.

Она с вызовом посмотрела на него так, что сердце Армфельта будто огненная стрела пронзила, он задохнулся от внезапно нахлынувшей страсти, позабыв про молодую жену. А ветер растрепал длинные волосы нимфы, обнажив великолепные плечи. То была Магдалина Руденшольд.

Он влюбился мгновенно, без памяти, и прямо от свадебного стола, не дожидаясь первой брачной ночи, отправился искать свою Магдалину, а найдя, они заключили друг друга в пылкие объятия.

Нравы при шведском дворе были еще те – оскорбленная невеста одна рыдала в широкой постели, а король с недоумением спрашивал придворных: «Куда же делся мой любимый Армфельт? Если он решил переиграть свадьбу, так можно было бы сделать это и завтра! Нельзя же так бесстыдно нарушать МОЕ торжество!»

Впрочем, никто не придал значения случившемуся, кроме одного человека, что тоже воспылал животной страстью к раскованной молодой фрейлине. И пусть была бы его жена – Армфельт бы не так обиделся, но посягнули на его любовь. И не просто посягнули – через год герцог Зюдерманландский, этот стареющий ловелас и мистик, супруга которого была на двадцать лет моложе, стал королем…

Дарданеллы

Капитан второго ранга Семен Иванович Хорошкин с улыбкой посмотрел на маленького «хранцуза», как мысленно он окрестил молодого бригадира. Самоуверен юноша, но без нахальства, спокоен, дело военное знает добре, пушки удачно поставил. Но вот только как поведет себя, когда османские корабли в пролив войдут?

– Сдюжишь, Павел Александрович? – вполголоса поинтересовался старый моряк.

– Что значит «сдюжишь»? – на ломаном русском спросил Бонапарт.

В последние часы бригадир не знал ни минуты покоя: к узости пролива приближались десятки парусов – турецкий флот только сейчас смог отойти от шока, вызванного столь стремительным развитием событий.

– Их нельзя пустить в пролив, господин бригадир. Надеюсь, что нам это удастся сделать. Или помрем здесь все!

Хорошкин сказал это без всякой рисовки – тридцать пять лет отдал он флотской службе да еще два года в гвардии отслужил. Семью и детей не завел, чинов больших не выслужил. Его подчиненные, с кем он турецкие корабли под Очаковом в первую войну взрывал, давно каперанги или командоры, а некоторые и орлов на погоны выслужили.

Старший брат самого Семена, Игнат, еще как десять лет назад контр-адмиралом стал, а сейчас уже двух орлов имеет да целым флотом командует в Америке, пусть и небольшим, без линейных кораблей. А ведь на три годочка всего и старше…

– Зачем нам умирать, Семен Иванович? – с улыбкой переспросил бригадир, потянулся и ущипнул его за мочку уха – Хорошкин впал в изумление.

Этот француз ему в сыны годился – Бонапартову только 28, а ему уже 53 года стукнуло. Но не обиделся старый моряк, а чуть похлопал молодого бригадира по плечу – не первый же субординацию нарушил, да и не подчиненный он армейскому бригадиру…

Молодого корсиканца чуть ли не скрючило от такого дружеского похлопывания – этот самоуверенный старик оказался слишком силен, как их знаменитые медведи. Гигантскую шкуру этого зверя он уже отправил родным в Аяччо – там она произвела неизгладимое впечатление.

– Я прикажу открыть огонь, как только их корабли станут против моих пушек. – Бригадир указал на мощные жерла 68-фунтовых бомбических пушек, что с превеликими трудами и матерщиной были установлены взамен турецкого хлама. – Они не пройдут. Опоздали, – тщательно подбирая русские слова, продолжил говорить Наполеон. – Так воевать никак нельзя, не годно. Инфантерия атакует позиции вчера и утром, а флот идет к вечеру. Нападение должно быть дружно…

– Дружным.

– Да-да, все вместе, – охотно согласился с поправкой Бонапарт. Он всегда просил, чтоб его поправляли. – Как мы сейчас. Ты ставил там и там с лодок заграждение. Ведь так?

– Минные банки, по две штуки.

– У того берега они не пройдут, если твое заграждение взорвется? – Наполеон больше рассчитывал на свои пушки, чем на эти пузатые железные бочки, начиненные порохом, что притаились под водной гладью. Хотя взрыв одной произвел на него впечатление – из-за небрежности матросов или ненадежности взрывателя мина рванула сразу же, как ее поставили. Неизгладимое и устрашающее зрелище…

– Сработает, Павел Александрович.

– А там чем ты их встретишь, Семен Иванович? – Наполеон указал на скалы, что длинной полосой протянулись задолго до фортов. Матросы, как он знал по докладам, копошились там у самой воды долго и старательно, выставив крепкие караулы для сбережения.

– Найдется, – коротко ответил старик, и его глаза недобро полыхнули. Наполеон примиряющее поднял руки – он уже знал, что столкнулся с чем-то секретным, о чем знать не нужно. И смирил любопытство, хотя военное дело любил до самозабвенности.

Лицо Хорошкина разгладилось, он улыбнулся, и Наполеон понял, что гроза миновала. И сделал зарубку на памяти.

– Сам увидишь, Павел Александрович, чем я их там встречу! И вряд ли османы обрадуются от столь нелюбезного приема!